МилиЦионер 9

– Самбо плюс-плюс? – с порога спросил полковник, когда я, наконец, достиг его кабинета.
– Оно не существует, товарищ полковник. Его нет по трем причинам.
Кияшко долго и пристально смотрел на меня.
– Я всегда это говорил.
Кияшко внимательно слушал мой подробный рассказ о впечатлениях. Он переоделся в форменную одежду и не смущал меня более своими волосатыми ногами. Когда я дошел до последнего эпизода, он закашлялся, открыл ящик стола и долго там что-то искал. Наконец, оторвавшись от поисков, он глянул на меня виноватым взглядом.
– Руководство министерства, – начал полковник голосом торжественным, так не вязавшимся с взглядом, присваивает вам очередное звание. Поздравляю вас, майор Захаров.
Я вяло пожал руку полковника.
«Надо же, Селиванов, выходит, был прав, – где-то на периферии сознания удивился я, – могут же быстро работать, когда припечет».
– Что ожидает Селиванова, – поинтересовался я.
– Это не наше дело, им занимается другое ведомство, – сказал полковник, – но есть мнение: отпустить его на свободу. Он не совершил никакого преступления, а беркутовец, какому он сотряс мозги, не будет на него в претензии.
Полковник помолчал.
– Если хочешь знать мое личное мнение, Кирилл – не трогай дерьмо и оно не будет вонять.
Такая позиция по отношению к Ангелу мне не понравилась, но я промолчал.
– Разрешите идти, товарищ полковник.
– Идите. Отдыхайте.
– Кирилл! – я обернулся уже от двери, готовый толкнуть ладонью её деревянное тело.
– Прости меня, если сможешь, – вид Кияшко имел жалостливый.
Я ему не простил.


В понедельник Гюнтер еще раз допрашивал Мостовую. Петр был на больничном (простудился, ползая по земле). Я и Кислицкая присутствовали на допросе. После протокольного любопытства об имени, возрасте и месте жительства, Гюнтер стал задавать правильные вопросы. Очень важно на допросе задавать правильные вопросы.
– Вы просили Прозоровского продать вам картину «Последнее свидание Гвиневры и Ланселота»?
– Я позавчера уже рассказывала это, Гюнтер Артурович.
– Отвечайте на вопросы.
– Да.
За две ночи в изоляторе Мостовая осунулась и проступили на лице все её 35 лет.
– С какой целью вы хотели купить картину?
– Я хотела подарить её Васе.
– Пожалуйста, по фамилии.
– Я хотела подарить картину Селиванову Василию Игнатьевичу.
– Кто он?
– Он мой, – Мостовая запнулась, – садовник.
– В каких отношениях вы находитесь с Селивановым?
– В близких, – тихо сказала Мостовая, опустив голову.
– Громче, пожалуйста.
– Мы любовники.
Мне показалось, что допрос с магистральной дороги раскрытия преступления грозит свернуть в трясину личных отношений двух уже немолодых, сложной судьбы людей.
– Хотите сигарету?
Я вовсе не намеривался играть роль доброго следователя. Просто следовало слегка подправить допрос.
– Хочу, – Мостовая с благодарностью посмотрела на меня.
Я протянул ей пачка, поднес огонь к кончику сигареты.
Пока продолжался процесс закуривания, Гюнтер молчал, и в молчании его ощущалось недовольство моим вмешательством.
– Как вы договорились с Прозоровским?
– Никак, – Мостовая жадно затягивалась и выпускала из себя дым, – он отказался продавать картину. Я дошла до 200 тысяч, – больше у меня не было, честное слово, – а он только смеялся. Последний раз при прощании я со значением сказала, что следует подумать, прежде чем отказываться. Сказала просто так, не имея в виду ничего дурного. Просто я очень хотела эту картину.
– Зачем она вам была надо, Валентина Федоровна, – удивилась Кислицкая.
– У Васи, простите Селиванова, близился юбилей. Я ломала голову – что бы подарить. А он как-то сказал, что картина в кабинете Прозоровского удивительно настоящая.
– Мотив явен, – Гюнтер оторвался от составления по ходу допроса протокола, – как же вы организовали убийство.
– У меня и в мыслях не было никого убивать, – испуганно замахала руками Мостовая.
Это был неправильный вопрос, и я подал Гюнтеру знак.
– Хорошо, поставим вопрос по-другому, – поправился Феш, – вы нанимали кого-нибудь, с целью запугать Прозоровского?
– Да, да, – горячо закивала Мостовая.
– Кого и при каких обстоятельствах?
– Примерно год назад я случайно встретила своего одноклассника, Лешу Величко.
– Это не тот ли Величко, какой в прошлом месяце умер от удара по голове тяжелым, тупым предметом, – спросила Кислицкая.
– Он самый, – мрачно подтвердил Гюнтер, – бомж Величко Алексей Владимирович.
– Так вы с колхоза имени «18-го пленума ЦК КПСС»!  – озарила меня догадка.
– Я с села Семеновка, – согласилась Мостовая, – центральной усадьбы колхоза. Не всегда Леша был бомжем и алкоголиком.
Нос Мостовой покраснел, а по щекам побежали прозрачные слезинки. Люда подала ей платок.
– Спасибо, – она вытерла слезы и высморкалась, – когда-то он был лучшим учеником класса, гордостью школы. Он участвовал и победил в республиканской олимпиаде по истории. Когда мы закончили школу и все бросились в город поступать в институты, техникумы, а кто и просто работать, он остался в селе. Он говорил: если все разъедутся Родина прекратит существовать, а ведь его принимали без экзаменов в столичный университет.
– Вы помогали Величко, – вернул Гюнтер Мостовую в день сегодняшний.
– Да, я ему помогала. Я устраивала его к себе то ночным сторожем ресторана, то экспедитором. Он держался недели две, от силы – месяц. Стоило ему получить деньги, как он уходил в запой. Я определила его в психушку лечиться от алкоголизма, но там никто никого не лечит, а только мучают людей. После больницы он работал у меня грузчиком. В конце февраля он опять сорвался и исчез на месяц.
Потом появился. Я была так зла на него, что выгнала и плакала всю ночь. Можно мне закурить?
– Конечно, – я пододвинул Валентине Федоровне пачку.
– Хуже нет, я вам скажу, когда мужчина алкоголик. Уж лучше – бандит. Когда Прозоровский отказал мне, я вспомнила о Леше. Я думала: Леша пулей разобьет окно, а на следующий день появлюсь я и намекну Прозоровскому, что надо бы продать картину по приемлемой для меня цене.
– Кстати, вы знаете сколько она на самом деле стоит, в случае если она настоящая, – спросил Гюнтер.
– Ну сколько она может стоить, – Валентина Федоровна плавно взмахнула рукой, и дым, следуя её движению, описал причудливую петлю, – ну пятьдесят, ну сто, пусть даже 150 тысяч.
– Пять миллионов, не хотите.
У мостовой округлились глаза.
– Нет, я не знала, – пристыжено произнесла она.
– А вы не боялись, – вступила в разговор Кислицкая, – что Прозоровский за все эти шалости разберется с вами по понятиям? Он ведь не челночник с Озерки. Может за себя постоять.
– Совершенно не боялась. У меня есть Вася, простите Селиванов. Вы не знаете, какой он смелый и сильный.
Я знал, но промолчал.
– Года два назад – мы только сблизились, и он был тогда такой колючий – на меня наехали. Какому-то столичному козлу-депутату приглянулся мой ресторан «Партизан». Меня начали прессовать, чтобы я продала его за сущие копейки. Раз в десять меньше того, что он реально стоит. Представляете!
Налоговая и пожарники замучили. Я к донецким, они много чего должны, а те пожимают плечами, мол ничего нельзя сделать. Как-то на двух машинах приехала ко мне домой бригада быков. Вася к ним вышел, десять минут поговорил и все прекратилось. Столичный кот снял предъяву. При этом я точно знаю, Вася никого не покалечил и тем более, боже упаси, никого не убил.
После этого случая Прозоровский стал избегать Васю. По-моему, он его боялся.
– Тогда почему вы не попросили Васю, простите Селиванова, обломать Прозоровского, коль он такой герой, – поинтересовалась Кислицкая.
– Вы не понимаете – терпеливо, словно ребенку, объясняла Валентина Федоровна Люде простейшие вещи, – Вася – ангел, он не приемлет насилия.
– Вообще ничего не понимаю, – возмутилась Кислицкая, – вы только что рассказали как Вася, тьфу дьявол – Селиванов, обломал быкам рога. Ведь не рождественскими пряниками, в самом деле, он их угощал.
– Это другое, – глаза Мостовой светились святой уверенностью в своей правоте, – он меня защищал. Насилие только тогда является насилием, когда сильный хочет что-то забрать у слабого.
– А по-моему насилие, оно и в Африке насилие.
– Нет, – Мостовая решительно приняла сторону угнетенных африканцев, – насилие и защита от насилия – разные вещи.
– А когда слабый хочет забрать у сильно что-то, это как по-вашему называется, – горячилась Кислицкая, – история знает тому сколько угодно примеров.
– Как вам будет угодно, только мой Вася ненавидит насилие.
Мне показалось, что допрос, как тесто из кастрюли, выходит за предписанные ему границы. Еще немного и мы заговорим о душе и тогда точно потонем в вечных вопросах.
– Где вы взяли оружие? – спросил я.
– О, с эти проблем не возникло, – ответила Мостовая.
Мне показалось, все украдкой вздохнули, дескать пронесло мимо бесплодной дискуссии.
– От моего покойного мужа.
Я непонимающе поднял брови.
– У него был пунктик – он всюду прятал оружие. Я находила его то за камином, то Вася откапывал в саду. Пистолеты я относила в милицию.
Гюнтер глянул в свои бумаги.
– Вы сдали двенадцать единиц огнестрельного оружия.
– Может и двенадцать, – легкомысленно ответила Мостовая, – я счет им не вела. Недавно за батареей в гостиной я нашла черный пистолет, кажется марки ТТ, спрятанный мужем. Это его не спасло, бедняжку, – печально добавила Валентина Федоровна. – А вы знаете, грех так говорить, но я даже рада, что все произошло так, как произошло. Иначе я никогда бы не встретила Васю.
– И не сидели бы здесь, – бросила Кислицкая.
– И не узнала бы любовь, – мгновенно отбила подачу Мостовая, – какая единственно только и оправдывает наше существование.
– И никогда бы не отправились в тюрьму, – парировала Кислицкая.
Мостовая посмотрела на Люду взглядом человека, который обладает тайным знанием.
– Девочки, девочки, – примирительно произнес я, – давайте все-таки оставаться в теме.
Гюнтер явно упускал бразды допроса. Может я и Кислицкая давим на него своим авторитетом?
– Итак, вы передали гражданину Величко пистолет, что дальше?
– Это все. Больше я его не видела. Помню, Леша больше интересовался не тем, что должен разбить пулей стекло и убежать, а картиной. Я хотела дать ему денег, но он отказался, сказав загадочную фразу. Дайте припомнить, а вспомнила: «Авалон нельзя измерить в деньгах». Он ушел с пистолетом и больше я его не видела. Только через три дня был убит Прозоровский.
– В ночь с пятого на шестое апреля вы посещали Величко в теплопункте возле метизного завода.
– Нет, – удивленно посмотрела Мостовая на Гюнтера, – какой теплопункт?
Некоторое время все молчали, потом Гюнтер нажал кнопку звонка и почти сразу появился конвойный милиционер.
– Уведите задержанную, – приказал Гюнтер.
Они были уже в дверях, когда я сказал:
– Постойте.
Я взял со стола початую пачку Мальборы, открыл её – там оставалось 10-12 сигарет – вложил в нее зажигалку и передал Вале. Она посмотрела на меня большими, полными благодарности глазами.
– Спасибо.
– Не положено, – начал было мент, но я оборвал его.
– Заткнись.
Гюнтер сидел мрачнее тучи. Таким печальным я его никогда не видел. Вот капнула на бумагу одна слеза, вторая.
– Ну почему, почему мы такие, – всхлипывал он.
– Кислицкая прижала его голову к своему боку, и качала ее, как качают ребенка.
– Не плачь, Гюнтарчик, не плачь, – рыдала она, а то я сама заплачу. Такие мы... загадочные!
Я вышел, дверью отсекая плачь русского человека о русском человеке.



Падшие листья шуршали под ногами, словно шептали друг другу тайные слова прощания. Я шел к выходу, а по дорожке, навстречу мне, шла Кислицкая. Она улыбалась, и я улыбался в ответ. Впереди себя она гнала облако пряного запаха, какая-то смесь корицы и резеды. Никогда Кислицкая не могла выбирать духи. Запах усилился и произвел в помещениях моего ума большое смущение. Всё словно блекло, слабело, покрывалось туманом, подергивалось пеплом. Это смущение моей памяти на некоторое время ослепило меня. Запах стал слабеть. «Никогда, Люда, ты не могла выбирать духи», – услышал я голос сзади и, прежде чем обернуться, вспомнил: пуля попала Захарову не в ногу, а в спину, приковав его к инвалидному креслу.
Медленно и осторожно я обернулся. Кислицкая обнимала сидящего в кресле Захарова. Сзади коляски стояла хорошая девушка Инна, получившая таки насовсем своего Захарова. Кислицкая отстранилась и женщины кивнули друг другу. По всему было видно, что они недолюбливают друг друга. Во всяком случае, относятся друг к другу со здравым недоверием.
– Ну как ты, – спросила Кислицкая.
– Я то ничего, а вот информатор, сволочь такая, не явился. Теперь не знаю что делать.
– Разберемся, не парься, майор.
Они удалились по дорожке, а листья все шептали друг дружке уже надоевшее «прощай».