Белые носочки

Чирик! – мокрый воробьишко уставился на Любовь Никитичну. Чирик! – и ветка в окне качалась уже без него. - Ишь негодник, принес с утра непогоду! – пожурила Люба вестника и дернула на себя стекла. Деревню затянуло зыбкой предосенней моросью. Дождь мелкими каплями облепил яблоньку под окном, забарабанил по баку из нержавейки.

Ну и пусть! Никитична вовсю раскатывала тесто на пироги, растапливала печку. Сегодня приедет сын! Щелк-щ-щелк! – весело шептались поленья, от пламени изба просветлела и выглядела именинницей. Черно-рыжая с белой мордочкой кошка следила за руками хозяйки. Руки эти, потемневшие от работы с землей, в коричневых старческих пятнах привычно рубили капусту, чистили палтус, резали лук.

А мысли перескакивали одна на другую. - Что он там ест в этом городе? Суп из пакета, да липкие пельмени. Ведь пятьдесят лет – один, без жены, без детей. Мать хоть попотчует вдоволь… Ох, только б не пил сегодня. А то ведь опять весь день пролежит на диване, а утром уедет в город смурной. И снова не поправит сгнившую сарайку, да и картошку пора бы копать...

В свои восемьдесят с лишним лет Люба слыла по деревне молодухой и с огромным хозяйством справлялась сама. Кто еще мог так шустро сбегать в лес за рыжиками, изобиходить до последней травинки огород? А вот, поди-ж ты, сей год подвело ее могутное тело – появилась одышка, затянуло катарактой левый глаз. 

Но по стародавней своей привычке Люба не унывала, а только сильней вдавливала в кастрюлю картошку - начинку на ржаные шаньги. "Коронной пирог!", как говаривал ее муж Ваня. Ее милый в русых кудрях зоотехник, с которым прожила она шестьдесят лет. По статному парню с васильковыми глазами сохли все местные девки, а чернокосая агрономша Любочка сразу решила: "надо брать!".   

Где-то в засаленном альбоме как кленовый лист, желтеет фотография, где они втроем. Ваня, Люба и маленький Павлик - их единственный сын. На Павлике матросский костюм из хлопка, он насупленный из-за обритой головенки - тянется к игрушке - пластмассовому петушку, которого ему протягивает гордый отец. Нет теперь того петушка и уже давно нет ее Вани. А сынок приезжает только по выходным.

К обеду небо прояснилось, и благодарные головки цветов потянулись к солнцу. В избе стало жарко, и кошка сбежала на двор ловить мышей. На столе у Никитичны пышнели в сливочном масле пироги: "коронной" с картошкой, сочни с капустой и яблочной «повидлой», любимый Павлушин рыбник из палтусиных голов.

Только вспомнила про сына, взревел из-за сирени уазик, чирканул капотом по георгинам и чуть не вдавил кошку в ступеньки крыльца. "Не в настроении" - вздрогнула Любовь Никитична, отпуская занавеску. А вот в дверях и он сам! "Маачка - ну чего опять бак-то на дороге? Кошку хоть бы убрала!"

- Уберу, уберу Павлик! Пироги поспели, садись давай! - примирительно сказала Любовь Никитична, разрезая рыбник. Джинсовый с ног до головы Павел cкинул куцый походный мешок перед печкой, косо зыркнул на угощенье и, не найдя взглядом рюмок, уныло плюхнулся на стул. Наевшись до отвала, завел привычные разговоры.

Про цены на ЖКХ, которые с сентября обещают повысить, про ненавистную работу на кирпичном заводе, где он тридцать лет пашет бригадиром, а ему вместо премии - кукиш с маслом, да за вредность молоко. А что начальник-то ваш? - стотысячный раз спросила Любовь Никитична, подкладывая сыну волокнистую рыбную щеку. - Ворует гад, а из нас последние жилы рвет! - то ли с завистью, то ли со злостью ответил Павел.

- Ну а у тебя как дела? Небось опять порядки в моем дому наводила! Вон и бак не на том месте стоит, – деловито допрашивал мать, гладя пивной животик. - Да что ты, сынок, бак мы еще прошлой весной с тобой переставили. Чтобы вода с крыши в него стекала. Забыл уже? - Мужчина озадаченно почесал седые вихры. Нутро горело и требовало алкоголя. Но где-ж его взять? Чекушку-то он выпил еще по дороге...

- Надо бы, Павлик, сарайку поправить – виновато завела Любовь Никитична стародавний разговор. - Ведь скоро зима - некуда будет ульи с пчелами ставить. А на морозе пчелки помрут! Услышав про сарайку, Павел сморщился, будто хлебнул прогорклых сливок. Сплюнул на газету рыбную кость. Бросил небрежно - ладно сделаю… - Вот и хорошо! - обрадовалась мать.
- Завтра встану с утра и сделаю, а сегодня у меня выходной. Да и аванец за халтуру надо бы нацедить!
- Ну уж вина не получишь! - взвилась Любовь Никитична. - Сегодня зальешь зенки, а завтра опять опохмельный день?! 

- Ну маачка, я ж немножко, только сто грамм для раскачки, - скулил Павел и сверлил глазами комод. Знал он, знал, что в тряпицах запрятана от него бутылка водки, припасенная к поминкам отца. - Не получишь! - крикнула Любовь Никитична, нервно собирая со стола крошки.
- Ах не дашь?! - Рассвирепел сын и бросился к рюкзаку. Из мешка полетели четыре хлебных буханки, горсть дешевой карамели и надкушенный плавленый сырок "Дружба". – На, подавись, а я поехал! В городе не расслабишься и тут фиг отдохнешь! Только и знаете "делай то, делай это". А я между прочим че-ло-век. Могу я выпить в свой законный выходной?!

- Выпить-то можешь, - сказала тихо Любовь Никитична. - Да зачем, Павлик? Ты вспомни, как стонал в прошлое воскресенье: «Плохо мне, плохо… » И осеклась под взглядом поблекших cтальных васильков: А то, что у меня у меня душа болит, ты понимаешь?! На это мать ничего не смогла возразить... Поджала губы, глядя куда-то в угол, молча поставила на стол бутылку водки и ушла в огород.

Пестрая кошка увязалась за хозяйкой. Она сидела под жилистой яблоней и смотрела, как Любовь Никитична копает картошку. Обе знали, что одной рюмкой Павел не обойдется, упьется до чертиков. А потому Люба копала и копала "до седьмого поту", как говаривал ее Ваня. Только бы не видеть сыновних осоловелых глаз. Еще боровок, вот так - лопата взрезала жирную, как кусок масла землю. Вот и осень пришла…

Но мысли о Павле все-равно роились в голове, как пчелы и не давали душе покоя. Как же так получилось, что их единственный сын остался без семьи, да еще и алкоголик? Муж вино никогда не пил, она тем более... И не баловали его вроде. А Ваня так вообще бил ремнем за любую провинность.

А что только Люба не делала, чтобы сын женился. И девушек всяких в дом таскала, и объявления за него в газету писала. «Познакомлюсь» мол, «одинокий, молодой». А он только нос воротил. Связался с пьянчужкой с водокачки - беспутной матерью - одиночкой. Да хорошо, Бог развел. Волчонком вырос их Павел. Недобро на мир глядит...

Застрекотала на сосне сорока, закатными отсветами с деревней прощалось солнце, и камышовые тени затянули пруд. Не помня себя, Любовь Никитична добрела до дома. Уронила в крыльце лопату и повалилась на диван. Снился ей маленький Павлик в матросском костюме, как кричит на него муж и бьет ремнем.

И крик, пронзительный детский крик свинцом лился в уши. Мертвой хваткой этот крик сжимал ей горло, наседал на сердце, не давая вздохнуть. - Маачка! - слышала она сквозь сон. Маачка! - но не отвечала, а когда открыла, наконец, глаза - увидела сына. Он стоял возле нее на коленях пьяный и плакал навзрыд.

- Павлик, Господь с тобой, что случилось? - А зачем ты белые носки, как на похороны надела? Я зашел - ты лежишь - руки крестом. Я тебя бужу-бужу, а ты не шелохнешься. Я подумал ты померла-а-а! -  Заревел Павел еще сильнее. Любовь Никитична слабо приподнялась с подушки, пригладила сыну поседевшие вихры. Ласково выдохнула: с тобой я сынок, с тобой...