EmiGrant 3

И в Риме, и в Париже и в других городах Европы редко можно встретить такую архитектурную гармонию, какую создали наши, оторванные от внешнего мира архитекторы. Площадь представляла собой гигантскую вытянутую подкову. В основании её стоял памятник одному из второстепенных вождей революции – человеку для города случайному. На его место следовало бы поставить императрицу Екатерину или князя Потемкина или их обоих. Венчал подкову вокзал, а справа от него пристроился новодел – стеклянное здание торгового центра. Не к месту оно здесь, видит Бог – не к месту.
Было пять часов пополудни, солнце уж клонилось к закату. Оно сияла на безоблачном небосклоне, щедро заливая площадь ярким светом. В воздухе разлита весенняя мимолетная нега, в какой чувствовалась память о зимнем холоде, заставляющая прохожих ежиться в тени, и обещание летнего тепла, позволяющее людям снимать шапки на солнце. На площади стояла ранняя весна.
Я так устал за последние сутки, что мной владела единственная мысль – домой и спать. После ужина перед сном почитать журнал Коммерсант, пока он не выпадет из рук, и, уже во время ночной прогулки в туалет, выключить торшер. Итак, у меня появился план, и я намерен твердо ему следовать.
Девушка на газетной раскладке улыбалась мне. Какая симпатичная девушка, – думал я, приближаясь к раскладке, – её ни сколько не портит несколько тяжеловатая грудь. Я ответил девушки вежливой улыбкой.
– Петя, Николай! – радостно воскликнула девушка.
От неожиданности я оглянулся. Сзади проходила пожилая пара. Женщина катила сумку на колесиках, а мужчина нес китайскую сумку. Оба тепло, совсем по-зимнему одеты. Насчет женщины я был совершенно уверен, а мужчина... Вряд ли молодая девушка обращалась к нему. Стало быть, она обращалась ко мне, но как понимать двойное имя.
– Вы верно ошиблись, девушка, – произнес я как можно мягче, – мы с вами совсем не знакомы.
Реакция девушки мне показалась неадекватна моим словам. Она топнула ножкой, бросила на газеты рукавички, а глаза её наполнились слезами.
– Нет, с меня довольно, – в голосе её чувствовалась искренняя обида, – завтра же иду к Николаю Ивановичу учиться рисовать.
Последнее предложение мне очень не понравилось. Я даже удивился, насколько мне не понравилось то, что незнакомая мне девушка будет учиться рисовать у незнакомого мне Николая Ивановича.
– Девушка, как вас зовут?
– Лиза меня зовут, Лиза! Сколько можно повторять.
Она безвольно опустилась на раскладной стул, спрятала лицо в ладонях и заплакала.
Я совершенно растерялся. Терпеть не могу женских слез и истерик, но тут что-то другое. Я просто не видел причину столь неподдельного огорчения. Вероятно от растерянности я присел на корточки, осторожно отвел руки девушки, промокнул её слезы платком и заставил высморкаться. Эту операцию я проделал с молчаливой сосредоточенностью. Когда она немного успокоилась, я заговорил, все еще сидя на корточках:
«Лиза, – сказал я ей, – я не Петр и тем более не Николай, меня зовут Александр, и с этим я уже ничего не могу поделать. Мне почему-то очень неприятно, что завтра вы намерены учиться рисунку у Николая Ивановича, Мне неприятна и сама эта идея, и незнакомый мне Николай Иванович. Лиза, – сказал я ей, – я приглашаю вас завтра туда, куда вы хотите быть приглашенной. Кино, театр, ресторан, прогулка в парке или на кораблике – все, что пожелаете. И, зная местные нравы, оговорюсь: приняв мое приглашение, вы не берете на себя решительно никаких обязательств».
– Кораблики еще не ходят. Слишком холодно, – Лиза слабо улыбнулась.
– Кораблики отменяются.
Я встал и помог подняться девушки. Она находилась в растерянности.
– Вот что, Лиза, – сказал я ей, – вы смущены и растерянны (я сам был смущен и растерян) и не знаете что ответить. Я не хотел бы выглядеть назойливым, поэтому не надо сейчас ничего решать и не надо сейчас отвечать. Я приду за ответом завтра и, если вы ответите «нет», уйду без всякой обиды. Вы завтра работаете?
– Да.
– Во сколько вы заканчиваете работать?
– В четырнадцать часов. А вы не обманите? Вы точно придете?
– Ну что вы, Лиза. Разве похож я на обманщика, – в глазах Лизы промелькнуло – похож, но я предпочел это не заметить, – конечно же я приду. В два часа пополудни я буду здесь. А теперь мне надо идти. За сутки съездил в Харьков и обратно, и сам не знаю – зачем.
При слове «Харьков» пушистые ресницы Лизы удивленно взлетели вверх.
– До свидания, Лиза, – я с трудом удержался, чтобы не погладить её по щеке.
– До свидания, – Лиза запнулась, – Александр.
Я ушел, не оборачиваясь, ибо обернувшись, я бы воротился, и нынче же вечером увел бы девушку. Я чувствовал – это будет нетрудно, и я знал – это будет неправильно.
Коммерсант я купил в киоске возле дома. Весь вечер меня не оставляло легкое головокружение, словно в кровь влили шипучие вино, и оно, пузырясь, принесло легкость и беззаботность. Я не думал о Лизе. Средние мысли отсутствовали полностью, будто там, в среднем сознании, образовался вакуум. Конечно короткие мысли, без каких невозможно существование, имелись: надо приготовить яичницу из четырех яиц, – думал я, – и возникал соблазнительный образ дымящейся яичницы; вода в душе слишком горяча, и я открывал холодный кран; пора спать, и я зевал.
Сознание было пустое, как барабан. Легкость и беззаботность поднимались из глубинных слоев, оттуда, где живут любовь и ненависть, где совершаются открытия и замышляются преступления, где рождается поэзия, где гнездится пламенная вера.
Головокружение не прошло и утром. Я его чувствовал за завтраком и когда ехал к Прозу, по странности сегодня не раздражаясь на местную манеру вождения.
На полпути зазвонил телефон.
– Да.
– Привет, Захар. Это Проз. Ты не забыл о нашей встрече?
– Привет, Проз. Я подъезжаю. Буду у тебя через десять минут.
– Жду, отбой.


С Прозом, с Серегой Прозоровским, мы не виделись целую вечность, или чуть менее того.
Во вторник – да, это случилочь во вторник – мы случайно столкнулись у оперного театра. Проз был поражен не самим фактом встречи, а тем обстоятельством, что он впервые за несколько лет вышел прогуляться по городу и сразу встретил меня.
«Представляешь, кого бы я мог встретить, если бы каждый день ходил без охраны».
Я не представлял, и в этом честно признался Прозу.
«Лучше и не представлять», – заржал Проз.
В нашей компании он был самый веселый, самый бесшабашный. Я, Проз, Вильд, Славик Вильдаров, и примкнувшая к нам Кнопка, Светка Блажко, скучным лекциям по истории партии и бредовым занятиям по начертательной геометрии, где фронтальная проекция горизонтали пересекалась с горизонтальной проекцией фронтали, предпочитали жизнь вольную, веселую. Начинали мы в Яме, неизменном месте встречи прогуливающих студентов, а заканчивали у Проза дома или у Вильда в общаге. В редкие дни относительного богатства начинали мы у Проза, а заканчивали в баре на Артема, куда, кажется, кроме студентов никто не захаживал.
Первую, зимнюю сессию наша четверка сдала довольно легко – надо полагать, еще на инерции вступительных экзаменов. Но чем дольше мы учились, тем больше было у нас проблем. Кое-как, с большим скрипом все мы переползли на второй курс и разъехались на летние каникулы. У меня как раз начался роман с Верой. Это лето стало волшебным – море и солнце, секс и сладкое крымское вино.
Проз спекся на зимней сессии, Вильд и Кнопка – на летней, а я женился на Вере и оставшиеся четыре курса учился на отлично. Вильд и Кнопка потом восстановились. Я им помогал с учебой, будучи уже в аспирантуре. А Проза я потерял из вида. Слышал, он связался с уголовкой, сидел, потом воевал в горячих точках: то ли в Карабахе, то ли в Таджикистане.
– Ты как, какими судьбами? Я слышал, ты за бугром, – в голосе Проза слышался неподдельный интерес.
Только я открыл рот, собираясь объяснить, каким образом оказался здесь, как у Проза зазвонил телефон.
– Да, здесь Сергей Петрович. Будет Сергей Петрович через три минуты. Выезжайте за ворота. Отбой, – он сложил и спрятал телефон. – Кони заряжены, сабли наточены, ****и напоены, – засмеялся Проз, – извини Захар, нужно срочно ехать в столицу, порешать с козлами кой-какие вопросы.
Извиняться – это было новое для Проза. В молодости он себя не обременял подобного рода условностями.
– Ты в пятницу еще будешь здесь?
– Ради тебя, старик, в пятницу я буду здесь.
– Знаешь что, подваливай ко мне в офис в пятницу часам к десяти. На визитке адрес.
Проз протянул мне клочок бумаги, выполненный в жовто-блакитных тонах. Мы обменялись телефонами, обнялись на прощание и Проз удалился решать с козлами вопросы.
Это произошло во вторник. Да, это был вторник.

– Вы к кому? – сурово спросил меня охранник, милицейский сержант лет тридцати.
– К Сергею Петровичу, – и, предвидя дальнейшие вопросы, добавил: – мы условились с Про... с Сергеем Петровичем на десять часов, моя фамилия Захаров.
Видимо, четкость доклада тронула сердце сержанта. Без дальнейшего допроса он снял трубку.
– Танечка, здесь Захаров. Говорит, что назначено.
Мембрана телефона была слишком сильная и я услышал ответное щебетание Танечки.
– Ах, Вениамин Борисович, я забыла вас предупредить – Сергей Петрович ждет господина Захарова к десяти часам.
– Вторая дверь направо, – буркнул охранник, ложа трубку и мгновенно теряя ко мне интерес.
«Да, с вежливостью здесь не густо».
За второй дверью направо меня ждала Танечка, очаровательное, длинноногое, зеленоглазое существо, в спешке жизни перепутавшее подиум с приемной кабинета Проза.
– Господин Захаров? – спросила меня Танечка, взмахивая своими пушистыми ресницами.
– Да, – только и сумел выдавить я из себя.
– Сергей Петрович вас ожидает, – пропела Танечка голосом райской птицы и открыла мне дверь.
–
– Слушай, Проз, – поинтересовался я, усаживаясь в указанное кресло, – где ты нашел такую секретаршу? Я прям обалдел. Словно ангел спустился с небес.
– Нравится? – Проз был чрезвычайно доволен произведенным Танечкой эффектом. – Лицо фирмы, так сказать. Ты бы не удивлялся её красоте и свежести, если бы знал, сколько я за это плачу.
Полчаса ушло на то, чтобы рассказать друг другу события последних пятнадцати лет, в том объеме, в каком мы хотели рассказать их друг другу. «А помнишь, а помнишь!», – мы вспоминали всякие смешные истории из студенческого прошлого. Беседа стала затухать. Сама собой гаснуть. В подобных встречах между давно не видевшимися старыми товарищами наступает такой момент, когда отношения как бы колеблются: прекратиться им окончательно или получить новую жизнь. Проз мне нравился. И в студенческие годы нравился, и сейчас. Наверное свое излишностью, какую трудно вписать в существующий социум, своим легким отношением к жизни, своей веселостью и готовностью прийти на помощь. Мне не хотелось заканчивать беседу первым вариантом. Встать и сказать:
«Извини, Проз, мне пора».
Он ответит:
«Конечно, у меня тоже много дел».
«Пока».
«Пока».
«Заглядывай, не забывай».
«Будешь у нас, заходи».
Обняться, и расстаться навсегда. Я этого не хотел. Мне нравился Проз. По опыту я знаю: хочешь расположить собеседника, следует рассказать о себе смешную, может даже, неприглядную историю. Я рассказал Прозу историю о практиканте Гюнтере и бобрах.
Он долго со вкусом смеялся.
– Слушай, ты же не еврей.
– Нет не еврей.
– Так зачем же ты Гюнтеру внушил свою причастность к ним?
– Так проще, поверь мне. В противном случае ему нужно рассказывать о Вере, о том, как два года мы ждали вызова из Германии, а наши надежды, что все наладится, за это время окончательно рухнули. О том, как Вера уговорила меня выехать, чтобы не начинать эту бодягу с документами снова, а развестись уже в Германии. О том, как два взрослых, чужих человека, каждый со своей личной жизнью, больше года жили под одной крышей. Поверь мне, это только смутило бы его сознание, только запутало бы его картину мира.
– Да, – задумчиво произнес Проз, – разобраться в этом постороннему человеку трудно. А ты знаешь, – оживился он, – месяца два назад. Ну да – это было аккурат после рождества...
– Ты стал религиозным? – перебил я его.
– В Бога не верю, но в церковь хожу, – ответил Проз, – ты не перебивай, а слушай. В январе я встретил Федю Чуприенко. Ты помнишь его?
– Еще бы не помнить. Такой шкаф здоровый, трактором не объедешь. Мы еще дрались с ним в Яме. Я как вспомню его, так до сих челюсть болит. Вильд его вырубил.
– Вырубил его я, – со скромным достоинством поправил меня Проз.
– Да, ну! А я думал Вильд.
Мы посмотрели друг на друга, рассмеялись, и нам стало легко.
– У Чуприенко, прикинь, появились голубые замашки.
– Не ****и, Проз, – не поверил я, – такой брутальный мен был.
– Бля буду, – ответил Сергей, – вот именно, что был. Сейчас ужимки, как у восьмиклассницы. Так и хотелось в рыло дать.
– Дык ну?
– Статус не позволил. Я сейчас, – он поднялся и пошел к дальней стене кабинета.
До этого момента у меня не было возможности рассмотреть пристанище Проза. Кабинет большой, но не чрезмерно. В длину он простирался метров на восемь-девять, а в ширину – примерно на шесть. Всю юго-восточную сторону, судя по солнцу, прямыми лучами бьющее сквозь полузакрытые жалюзи, занимало окно, выходившее в крошечный палисадник. Правая стена была вся увешана государственной символикой, заставлена снопами подозрительно желтой пшеницы и фрагментами сельскохозяйственных орудий начала прошлого века. Левая стена, та, в которой находилась входная дверь, была увешана без всякой системы современной живописью. Пятна, полосы, полосы и пятна, размытые очертания чего-то перемешанные с цифрами, над дверью вдруг тоскливый осенний пейзаж, и снова пятна-полосы. Противоположную окну стену украшал чрезмерно большой портрет Проза, выполненный в классическом стиле. Он стоял, широко расставив ноги в кирзовых сапогах и заправленных в сапоги джинсах. Белая рубашка удачно оттеняла его загорелое лицо и загорелые, по-крестьянски сильные руки. В правой руке Проз держал какую-то сельскохозяйственную штуку. «Молотильная цепь», – всплыло знание от самых моих корней. Левой рукой Сергей теребил свои пшеничные волосы. Проз улыбался мудрой улыбкой председателя колхоза, по-народному прищурив левый глаз. Задник был выписан тщательно. Между ног и за спиной Проза простиралось бесконечное пшеничное поле, перебиваемое редкими блюдцами озер. И над всем этим: над Прозом, над полем, над озерами раскинулось неестественно синие бездонное украинское небо.
Проз, между тем, закончил колдовать у дальнего шкафа и возвращался, неся в руке бутылку коньяка и два массивных стакана. Проходя мимо стола, Проз нажал какую-то кнопку и произнес в пространство.
– Танечка, принеси нам лимон и чай.
Положительно, все здесь называют секретаршу не иначе как Танечкой. Меня и самого подмывало так её называть.
– Тот самый, Сергей Петрович, – поинтересовалась Танечка из пространства.
– Тот самый, душа моя, тот самый.
Проз плеснул в стаканы коньяк.
– Давай, Захар, за встречу. Как бы там ни было.
– Что бы ни случилось.
Мы чокнулись и отпили по крошечному глотку. Коньяк был отменный, более чем отменный – он был великолепный. Из тех коллекционных, какие начинаются от тысячи евро.
– Помнится, раньше ты решительней подходил к теме, – произнес Проз, указывая на мой стакан.
– Я за рулем. А ты чего?
– А я на работе.
В кабинет вошла Танечка, катя перед собой стеклянный столик. С балетной грацией она сервировала предметы чайной церемонии, изящно, каким-то особым способом наливала белый чай в тончайшего фарфора пиалы. У меня возникло стойкое ощущение, что ей бы более пошла к лицу не строгая офисная одежда, а яркое кимоно с забавной подушечкой на спине. Закончив чайный ритуал, Танечка вопросительно посмотрела на Проза. Он в это время снял пиджак, ослабил узел галстука и закатывал рукава белоснежной рубашки. Едва заметным кивком Проз дал понять Танечке, что она свободна. Она повернулась ко мне, улыбнулась нежнейшей улыбкой и выпорхнула из кабинета.
– Только кимоно не хватает, – восхитился я.
– А она ведь положила на тебя глаз, – заметил Проз, – признаюсь, я ей сказал, что ты работаешь за бугром.
– Кто? – я сделал вид, что не понял Серегу.
– Конь в пальто. Секретарша.
Проз сделал маленький глоток из пиалы и закрыл глаза, наслаждаясь напитком.
– Ей следует блистать на подиуме, а не возиться эмигрантами не первой молодости.
Я сморозил такую глупость, такую банальность, такую банальную глупость, что уши начали пылать. Слава Богу, Проз ничего не заметил. Я тоже отпил маленький глоток. Блин, а где же чай! Ну там цвет, запах – ладно, но вкус должен же быть. На вкус чай невозможно было отличить от горячей воды.
– Лишь самые глупые следуют этой дорогой. Тому дай, этому дай и никто ничего не гарантирует. Умные девушки устраиваются секретаршами к папикам.
– К кому? – я поперхнулся «чаем».
– Это так Танечки называют нас, богатых немолодых мужчин, готовых дорого заплатить за их невинную неопытность и ангельскую прелесть. Но это личина, Зах. За ней скрывается трезвый расчет хладнокровной хищницы. Я знаю, о чем говорю. У меня дома такая Танечка. Еще невинней, еще наивней и краше была. А теперь... – Проз безнадежно махнул рукой, видно эта тема для него больная, – мы мочим друг друга, режем глотки, а самые удачливые из нас достаются Танечкам. Они еще и выбирают. Так кто хищники – мы или они?
– Ты меня смущаешь, Проз, – смутился я, – ну какой интерес я для неё представляю?
– Представляешь, – Проз вел светскую беседу, время от времени отпивая чай; как-то у него это получалось... по-восточному, что ли, – конечно, девушка нацелена на папика, как нацелен камикадзе на авианосец, но если авианосец подбить нельзя, а причина этому может быть только одна – авианосец свежеподбит другой камикадзе, девушка перенастраивается на других. Это либо младший партнер папика, либо его сын. Последний гораздо хуже и ненадежней. Так вот, во внутреннем табеле рангов Танечек устроенный эмигрант занимает промежуточное положение между младшим партнером и сыном. С месяц назад Танечка на мне окончательно поставила крест. Сына у меня нет, да и возраст еще не тот, а с младшим партнером особый случай. Вот она и бесится.
– Что-то я не заметил бешенства.
– Это потому, что ты не в теме. Бешенство камикадзе – это особый род бешенства. Его может определить хоть единожды подбитый авианосец. Бабий век короток. Ей остался год, от силы два. За это время она должна решить все свои проблемы и обеспечить себя до самой старости. Подрастают конкурентки, и наша Танечка через год-два будет уже не так свежа, не так наивна, не так ангельски невинна, – Проз некоторое время молчал. – В другой раз возьму в секретарши уродину.
– А как же лицо фирмы, – не удержавшись, съязвил я.
– А ну его на хрен, – рассмеялся Проз, – будет у фирмы другое лицо – деловое.
Мне было неприятно думать о Танечке как об акуле, рыскающей в океане жизни в поисках жирного папика, или как о камикадзе, фанатично нацеленного на авианосец, и я сменил тему.
– Я вижу, ты увлекся современной живописью.
Проз с готовностью оставил больную тему Танечек.
– Ты знаешь, сам от себя этого не ожидал, – он оживился, как-то внутренне осветился, – это случилось во Флоренции, в галереи Уфицы. В зале Боттичелли меня как пробило...
Мы болтали, перескакивая с темы на тему, незлобно подшучивая друг над другом и нам было так легко и свободно, словно пятнадцать лет невстреч не разделяло нас, словно мы удрали с лекции и замечательно сидели в баре на Артема, только девчонок не хватало. Впрочем... об этом – ни слова.
– Трудно ли, – поинтересовался я, – ощутить в воде вкус чая.
– Это вопрос внутренней готовности принять или отвергнуть. Если несколько месяцев пить эту воду, то наступит момент, когда ты ощутишь тончайший аромат, почувствуешь вкус, едва уловимый, но оттого изысканный.
Проз осторожно посмотрел на часы.
– Вы осторожно посмотрели на часы, группенфюрер, – в те времена мы любили выражаться целыми диалогами из лучшего шпионского фильма.
– Не волнуйтесь, Штирлиц, у нас еще есть четырнадцать минут.
Проз подошел к столу и нажал кнопку селектора.
– Танечка через двадцать минут Марью Ивановну ко мне.
– Будет исполнено, Сергей Петрович.
– Ты когда собираешься обратно, – спросил Проз, воротившись.
Я хотел было сказать, что через пару дней, но вспомнил ту девушку, с какой познакомился на вокзале и неожиданно для себя ответил:
– Не знаю, Серый. Может быть дня через три-четыре, еще не решил.
– Давай так: завтра я возьму выходной и у меня устроим барбекю. Как тебе эта идея?
– Роскошная идея. Я не из тех, кто отказывается от барбекю на дурняк.
– Вот и договорились. В три часа тебя устроит?
– Вполне.
– Я покажу свое собрание, там есть настоящий бриллиант. И покажу своего соседа. О соседе ничего не буду говорить, хочу проверить на тебе свои впечатления. Созвонимся.
– Созвонимся.
Я простился с Прозом и вышел в приемную. Там уже ждала пожилая уставшая женщина с большой папкой, на корешке которой жирными буквами было написано «Бухгалтерия».
«Наверное, это и есть Марья Ивановна» – догадался я.
Марья Ивановна, на всякий случай кивнув мне, сразу вошла в кабинет. Я собирался раскланяться и ретироваться, но Танечка имела другие виды.
– Александр Андреевич, обождите минутку!
Она выпорхнула из-за стола и в одно мгновение оказалась подле меня, может быть чуть ближе, чем допускала это деловая атмосфера офиса. От неё исходил какой-то особый запах, слегка круживший голову. Не только тонкие духи, что-то помимо их. Где-то я читал, или видел по умному немецкому телевизору, что в будущем станут соблазнять исключительно запахом.
– Александр Андреевич, – ворковала Танечка, – если вы захотите связаться с Сергеем Петровичем, возможно, вам это будет удобно делать через меня, – пушистые бабочки ресниц опустились на щеки и вспорхнули к бровям; прав Проз – мощное оружие; даже предупрежденный, я едва мог совладать с мороком. – На визитки подчеркнут номер секретариата, а на обратной стороне номер мобильный.
Она передала визитку, атласной кожей случайно коснувшись моей руки. Я не удержал листок бумаги, и он спланировал к нашим ногам.
– Ах, я такая неловкая! – воскликнула Танечка, приседая.
Я задержался на долю секунды. Если бы я следовал естественной реакции, мы бы столкнулись лбами где-то в середине приседания. А так... мы даже пальцами не коснулись, беря одновременно визитку.
– Что же вы, Танечка, я бы поднял.
– Это получилось как бы невзначай.
Что-то в этой фразе меня насторожило. Танечка смотрела на меня глазами ребенка, но на мгновение мне показалось – нет, нет... нельзя быть таким циником, как Проз – но мне показалось, в глазах Танечки промелькнуло разочарование.
– Так вы позвоните, Александр Андреевич?
Она робко улыбнулась, словно испугавшись, что её приглашение будет неправильно истолковано.
– Разумеется я позвоню, – я улыбнулся так невинно, как только мог, – а теперь, извините, я должен идти.
Я едва удержался, чтобы не щелкнуть шпорами и не поцеловать Танечке ручку. Ограничился рукопожатием, как можно более сухим. Танечкина прохладная ладонь доверительно дрогнула в моей.
– Смотрите же, Александр Андреевич, – догнал меня у порога хрустальный колокольчик, – я буду ждать.
В её голосе, мне показалось – мне опять померещилось – звучала чуть требовательная нотка.
Охранник мне кивнул и как-то хитро улыбнулся. Или мне это показалось? Тьфу, дьявол, что за наваждение, право!
Садясь в машину, я понял две вещи. Первое – я понял, где Танечка ошиблась. Она сказала: «это получилась как бы невзначай», а следовало сказать: «это получилось как-то невзначай». Второе – Проз прав. Танечка – камикадзе, а я стал для неё авианосцем.
«Скромный такой авианосец, – думал я, – наполовину затопленный мировым кризисом, но авианосец».
Повертел визитку. На обратной стороне аккуратным почерком было написано: Танечка Ларина и десятизначный номер. Посидел немного, успокаиваясь. У меня было такое чувство: вот только что я едва не угодил в капкан.
Я включил двигатель. Надо дать ему согреться и хоть немного прогреть салон. Солнце ушло за тучи, а вместе с ним ушло ненадежное весеннее тепло. Часы на приборной доске показывали четверть второго. Лиза! – вспомнил я, – та девушка с вокзала. И яркость Танечки как-то поблекла. Прощай, Татьяна Ларина.