Таких не берут в космонавты

Я стою в длинной, слегка изгибающейся пионерской линейке. Чешется нос, но вожатая Светка каждый раз больно бьет по руке: «Стой смирно, Редькин!» Директриса расположилась на деревянной подставке, полагая, что это ее возвышает над толпой, над нами то есть. Ха, как же!

Апрельское солнце нагло лезет лучами под куртку, макушку греет. У Петровой, красавицы нашей пионерской, аж пилотка сверкает. Под ногами противно чавкает, но это, конечно, если переминаться. Если же стоять как Синичкин – пяточки вместе, носочки поврозь, то звуков никаких не будет. Не Синичкин стоит, а мумия египетская в школьной форме. Вот бы ему сейчас в ухо червяка положить! Конец света! Мумии оживают...

Стоим уже час. Празднуем всей школой день космонавтов. Девчонка стишки читает: «Юра Гагарин – отец наш и брат!» Жуть! Про папашу ничего не скажу, может, он и Юра Гагарин, не знаю, не видел. А брат мой Севкой называется. Директриса кивает согласно, прическа опасно  кренится... Что, и у нее отец и брат?!!

Я, наверное, плохой человек. Вот почему Петрова уже час улыбается? А потому что ей все это нравится! И летчик седой, и стишки про космос. И даже Синичкин ей душу греет, потому что слушать не мешает. А я? Я – позор класса. Я о космосе не мечтаю. Мечтаю бегать босиком, и чтоб стекла не валялись. Мечтаю велик украсть у Синичкина, хоть на часок. Мечтаю, чтобы у вожатой юбка была короткая... Петрова хорошо объяснила на совете отряда – он не может мечтать о космосе, потому что с такой фамилией его всё равно не возьмут. Все ржали, аж обидно! Да пусть. Мне и на Земле хорошо.

Хотя сейчас мне на Земле плохо. Нос чешется так, что слезы выступают. Булочкина, метр с кепкой, смотрит на меня с пионерской чуткостью – эк проняло Редькина, прослезился. Потом подружкам расскажет – засмеют. Светка сзади напирает и горячо шепчет в ухо: «Ты! Почему галстук не выглажен?». Будто только что заметила, даже смешно. Не поворачивая головы, пожимаю плечами и горько вздыхаю, мол, стыдно.

Стою – как в пустыне. Словом перемолвиться не с кем. Лешка, сосед по коммуналке, уже дома давно. Школа у них какая-то музыкальная, им космос без надобности.  А дома у Лешки соблазн есть – змей воздушный, новенький совсем, только вчера сделали. А вдруг надоест Лешке ждать? Хоть и друг Лешка, а змей глаза ест. Соблазн...

Хоть бы дождь пошел, что ли? В дождь все полеты отменяют. Даже космические. А небо-то затянуло, все может быть. У Петровой платье прилипнет – будет скелет в колготках! И у Светки прилипнет, ну, тут скелет, конечно, поинтереснее будет... Да, хочу дождь! Вообще, если бы все космонавты со своих орбит разом плюнули на нас, то за дождь сошло бы.

Начинает капать! Ура! Да здравствуют все космонавты, что едят еду из тюбиков и не знают собственного веса! Смотрю с благодарностью в сизое небо. Что это? Змей?!! Летит высоко, ленточка дрожит, красная... Какие капли холодные. Как зимой. Я ведь не герой-космонавт, я и расстроиться могу. Эх, Лешка-Лешка, музыкант ты наш доморощенный! Даже бить тебя не буду, понял?

Что-то не так. Почему у змея полоса белая? Белая? Белая! Да не Лешка ж это! Чужой змей-то! Роскошным пинком награждаю Синичкина. На синей форме остается коричневатый след. Красиво. Петровой в ухо шепчу ласково: «Дура ты, Катька». Ах, как посмотрела, будто я космический враг. Но молчит, не шевелится, только улыбка поблекла. Аккуратно подталкиваю грязь ногой назад. Грязь влажная, мягкая, на Светкины сапожки ложится ровным слоем. Я счастлив.

«Дорогие ученики!» – гремит директриса, – «наша линейка завершается. Приглашаю всех на вечерний праздник Неба! Обещаю, что вы получите большое удовольствие». Ну, спасибо, я уже получил удовольствие. Огромное. Сегодня вечером у нас Лешкой свой Праздник Неба состоится, получше вашего! Лишь бы его родители за гаммы не засадили. А то ведь соблазн будет.