EmiGrant 6

Евгения Владимировна была из тех интеллигентов-идеалистов, какие в 60-е и 70-е годы ушли в народ и не вернулись.


– Знаете, Александр, какая их главная беда, – спросила она меня.
– Пьянство, – брякнул, потому что только ленивый не говорил о пьянстве народа.
– Нет, пьянство – это следствие беды, а беда – это душевная апатия, лень, переходящая от родителей к детям. Я знаю, о чем говорю – четверть века в школе.

Однако эта беседа состоялась потом, когда мы уже курили на лоджии, а дверь нам открыла пожилая сухощавая женщина, одетая в черную юбку и белую блузу. Она кивнула на наше приветствие и строго посмотрела поверх очков.
– Решились все-таки, ну проходите в гостиную, будем ужинать.
– Ты не думай, – виновато шептала мне Лиза в коридоре, – она только с виду такая строгая, на самом деле она добрая.
– Я не думаю, Лиза, – успокоил я жену.
Мы прошли не в гостиную, а на кухню, где Евгения Владимировна возилась у плиты. И сама кухня, и то, что готовилось на плите выдавали скромный достаток дома и раз заведенный железный порядок.
– Мама, мы поженились.
Евгения Владимировна мешала что-то в кастрюльке. Плечи её вздрогнули.
– Когда? – просила она, не оборачиваясь, и голос её осекся.
– Два часа назад.
– Ну поженились, так поженились, – Евгения Владимировна уже справилась с волнением; она поцеловала дочь и пожала мне руку, – я вас поздравляю. Давайте пройдем все-таки в комнату. Пашка, ты слышал – наша Лизка замуж выскочила.
– За кого? – поинтересовался Пашка, расстреливая на экране совершенно жуткого монстра.
Сквозь открытую дверь в узкую комнату был виден монитор и спина младшего брата Лизы, пятнадцатилетнего подростка, пожалуй чуть более полного, чем следует быть в его годы.
Евгения Владимировна громко откашлялась.
– Ты бы вышел познакомиться с мужем сестры.
– Пашка выходи, – потребовала Лизка, – хватит воевать с чудовищами, будем праздновать.
Пашка заключил перемирие; на экране застыла картинка с разлетающимися кусками чудовища. Он с явной неохотой поднялся из-за стола. Он был очень похож на Лизу. Тот же овал лица, такие же длинные ресницы и такие же, как у Лизы глаза. Даже краснел от смущения он так же, как его сестра: от подбородка к ушам.
– Павел, – ломающийся голос и неожиданно крепкое рукопожатие.
– Александр.
– ...Андреевич, – добавила теща, чтобы Павел соблюдал должную дистанцию.
– Можно просто: Александр.
– Евгения Владимировна накрыла белой скатертью круглый стол посреди комнаты и расставила посуду.
– Я сходил в прихожую и принес два больших пакета со всякой едой, о какой мы озаботились в большом супермаркете напротив лизиного дома.
– А деньги у вас на это есть? – входя в комнату, услышал я вопрос тещи, обращенный к Лизе и, по растерянному виду жены понял, что речь идет о свадьбе
– Есть, – пришел я на выручку жене, – конечно есть, Евгения Владимировна. Пять-шесть тысяч мы сможем выделить.
– Маловато для пятидесяти гостей в самом лучшем ресторане, о каком говорит Лиза.
Лиза выглядела растерянной. Впервые в нашей короткой совместной жизни мы столкнулись с финансовыми проблемами. Впрочем, они быстро разрешились.
– Шесть тысяч евро плюс подарки. Я попрошу своих друзей дарить исключительно деньгами. Итого, восемь тысяч.
– Это сколько же будет в гривнах.
Арифметический гений Павел мгновенно перевел все евро в гривны по актуальному курсу и назвал цифру, вполне удовлетворившую тещу.
– Этого даже много.
Лиза подошла ко мне и молча прижалась плечом, гордясь мужем за то, что он так быстро и так решительно разрубил такой сложный финансовый узел.
Ужин начался довольно натянуто, но постепенно атмосфера за столом теплела и мы становились все естественней. Тому способствовало шампанское, замечательное грузинское вино, всякие колбаски, сыры, паштеты, словом вкусная и нездоровая еда из гастронома. Я рассказал пару смешных историй из моей заграничной жизни и по веселому смеху определил, что они удались. Лиза, горя глазами, рассказала о картинах, какие видела вчера у Проза. Евгения Владимировна, предварительно приказав Паше не слушать, поведала нам, кто нынче на Украине числится в классиках мировой литературы. Видимо эта тема широко обсуждалась в учительской среде и была болезненна, но сейчас теща преподнесла её в иронической упаковке. Даже раскрасневшийся Паша в конце ужина, попросив маму закрыть уши (что Евгения Владимировна, смеясь, сделала), хорошо рассказал короткую историю о длинном биологе и горохе Менделя.
После десерта Паша коварно и неожиданно для монстров в одностороннем порядке разорвал перемирие, потому что получил существенное подкрепление в лице Лизы, а мы с тещей вышли на лоджию покурить.

– Душевная лень? Не знаю. Порой они очень активны... – и я рассказал Евгении Владимировне совсем свежую историю про Ваську-гаишника.
– Вероятно, вы имеете в виду Василия Мещерякова. Твердый троечник. Трудное детство. Отец сталевар, мать алкоголичка. Скрылся в армии от уголовного преследования. Ему еще повезло. После оранжевой революции шло очищение ГАИ. Одних взяточников выгоняли, а на их места ставили других и Мещеряков сумел устроиться туда без протекции и взятки.
– Вот видите, – такая активность, а вы говорите – душевная апатия.
– Апатия, Саша, апатия. Вы позволите, так вас называть.
– Конечно, Евгения Владимировна, и обращайтесь ко мне на ты.
– На ты не обещаю, но постараюсь. Разумеется апатия. Если наследственность у него не в отца, то скоро сопьется от скуки жизни. Если в отца, то будет спиваться медленно, опять же от ничегоделанья, кроме работы и добывания пропитания.
– Сурово вы его приговорили.
– Да, Саша, – вздохнула Евгения Владимировна, – сурово. За годы учительства я насмотрелась всякого.
– Но больше меня удивило, что Лиза знает подробности истории этого Васьки.
Евгения Владимировна немного смутилась.
– Я считала не в праве отрывать Лизу от среды обитания. Да, если честно, и не могла бы это сделать.
Мы помолчали, выпуская дымы в прохладную звездную пустоту. Каждый думал о своем, но, как оказалось, мы оба думали о Лизе.
– Вы знаете, Саша, я очень рада за Лизу. Может это незаметно по мне, но, поверьте, я очень рада. Лиза последнее время находилась на перепутье. Она мне ничего не говорила, но я чувствовала – что-то зреет в ней. И то, что зрело, мне не нравилось.
Я обнял тещу за плечи.
– Я очень люблю вашу дочь.
Евгения Владимировна украдкой, незаметно от меня, вытерла уголки глаз.
– Пойдемте, Саша, гонять молодежь. Я вам постелю в гостиной на диване. Хватит вам скитаться по углам.
– Хорошо, Евгения Владимировна.

Наша первая брачная ночь прошла на редкость спокойно. Мы так устали за этот бесконечный, полный таких грандиозных событий день, что было не до секса. К тому же за тонкой перегородкой Пашка продолжал войну. «Мама, завтра воскресенье и я могу поиграть подольше». А за второй перегородкой спала Евгения Владимировна. Ночь прошла спокойно, только досаждали комары.
Утром я осторожно убрал тяжелую, сонную руку жены со своей груди, бодро встал и быстро оделся. Предстояло уладить одно дельце.
Уже надевая плащ в прихожей, спиной почувствовал взгляд, я обернулся и увидел в открытой двери кухни внимательно смотрящую на меня Евгению Владимировну. Она сидела за столом. Слева высилась большая стопка тетрадей, справа – маленькая стопка, а посередине лежала открытая тетрадка.
– Доброе утро, Евгения Владимировна, я вас не заметил.
– Доброе утро, Александр, – произнесла она, не улыбаясь, – завтрак в девять. Попрошу не опаздывать.
Я улыбнулся самой обворожительной улыбкой, на какую был способен.
– Конечно, Евгения Владимировна. Завтрак в девять. Не опоздаю.
Евгения Владимировна сняла очки, положила их на тетрадь и потерла виски.
– Зануда я, Саша?
– Ну что вы, Евгения Владимировна, утро не самое лучшее время.
– Зануда, – Евгения Владимировна рассеяно смотрела поверх моей головы, – сама не знаю, как это случилось, когда началось. Наверное, когда осталась одна с двухлетним Пашкой на руках, а Лизоньке было всего шесть. Тогда я себе сказала: Женя... – теща махнула рукой, – в общем запретила себе всё.
Я посчитал необходимым пояснить мой ранний уход.
– Мне нужно сделать пару важных звонков. Может быть, придется громко говорить, но я не хочу будить Лизу и Павла.
Евгения Владимировна кивнула, соглашаясь с разумностью моих действий.
– Как спалось, Саша?
– Хорошо, Евгения Владимировна, только замучили комары. Я думал: в марте это какая-то аномалия, а Лиза говорит, что норма.
– Да, эти твари сосут кровь теперь круглый год. Коммуникации текут, все подвалы подтоплены. Что же вы мнете задники! Возьмите ложку возле телефона!
Но я уже надел туфли.
– Завтрак в девять. Не опаздывайте.
Евгения Владимировна уже надела очки и углубилась в тетрадь.

Ах, как приятна первая утренняя сигарета. По своей приятности она может сравниться только с сигаретой после утреннего кофе.
Вера была дома. Она откликнулась на пятом звонке.
– Я, – голос у неё сонный.
– Вера привет, как поживаешь?
– Захаров, ду!
Вера стала называть меня по фамилии после развода, словно этим провела символическую черту между прошлым и будущим. Женщины нуждаются в символах. Они без них жить не могут. Мужчины, впрочем, тоже.
– Захаров, даже твоя депрессия не позволяет тебе будить меня в воскресенье утром рано, – перейдя на русский язык, Вера по инерции продолжала выстраивать предложения на немецкий манер, – как поздно сейчас?
– Семь часов у вас. Вера, я женился.
На той стороне повисло скорбное молчание. Мне показалось, что скорбное.
– Что молчишь, Вера. Ты как будто не рада.
– Нет, я поздравляю тебя и все такое, но причем здесь я.
– При чем, Вера. Мне требуется твоя помощь.
– Не представляю, чем я могу помочь в твоем семейном счастье, – кажется Вера проснулась, сейчас влепит – и точно: – разве что рассказать твоей супруге какой ты на самом деле свинья. Шучу, шучу.
– Вера, ты еще дружишь с Ингой?
– Конечно. Только вчера мы ходили с ней в театр, а потом две дамочки бальзаковского возраста оттянулись по полной программе. Я правильно употребила термин?
– Наверное правильно. Ты это рассказала, чтобы мне было неприятно?
– Конечно, Захаров, я хочу, чтобы тебе стало неприятно, я та думаешь мне приятно слышать, что ты женился.
Уже некоторое время я наблюдал за пожилым обрюзгшим мужчиной, который с ведром вышел из соседнего подъезда и шаркал по направлению мусорных баков.
«Ходют тут всякие», – отчетливо пробормотал он, поравнявшись со мной.
Он остановил свое шарканье, несколько раз подряд громко перднул и пошел дальше, кажется, вполне удовлетворенный содеянным.
– Захаров, что там за выстрелы, – всполошилась Вера, – ты что там, с мафией воюешь.
– Ну какая мафия, – на выдохе ответил я, выходя из зоны поражения отравляющими газами, – это помехи на линии.
– Ладно, Захаров. Я проснулась. Говори, что тебе нужно.
– Я хочу ускорить приезд Лизы в Германию.
– Ах, майн либэ Августин! Так твою Дульсинею зовут Лизой. Ду армэ!
Вера и в самом деле проснулась, коль обрела тон ироничного отношения ко всему, модный нынче у дамочек бальзаковского возраста. Бороться с ним возможно только одним способом – вообще не обращать на него внимания.
– Вера, Инга по-прежнему работает в ауслендербехёрде.
– По-прежнему работает там, и даже получила повышение. Я уверена, она сделает все возможное, чтобы два любящих сердца...
– Вера, – я все-таки не выдержал предложенного тона, – я тебя умоляю – не ерничай.
– Я только хотела...
– Вера!
– Ладно, Захаров, позвони мне через два, нет – лучше через три часа.
– Через три часа! – удивился я.
– Я же не такой палач, как ты, Захаров. Надо же выспаться человеку.

После завтрака, начавшегося ровно в девять, все разошлись. Павел отправился в бассейн на тренировку. Как оказалось, он уже пять лет прыгает с вышки, и допрыгался до кандидата в мастера. А Евгения Владимировна отправилась к подруге, учительнице литературы, посудачить о... О! им было о чем посудачить.
Мы остались с Лизой одни. Я лениво щелкал телевизор, переходя из канала в канал, а Лиза достала рисовальные принадлежности. По тому, как она весело мурлыкала какую-то песенку, как любовно разглаживала и закрепляла лист ватмана на подрамнике, было видно, что она соскучилась по рисованию.
Щелканье мне быстро надоело. Я взял со стола газету и без всякого любопытства прочитал историю о том, как карлик изнасиловал великаншу. Полный идиотизм. Я опять стал мучить телевизор.
Лиза, между тем, нарисовала озеро, окруженное редкими деревьями, остролистный куст осоки у самого берега, стайку лебедей на недвижной водной глади и плывущую по расходящейся дорожке остроносую лодку. В лодке находилось двое: мужчина и женщина. Мужчина, стоя, управлял лодкой длинным веслом. Женщина сидела спиной к зрителю. Она было одета в какие-то длинные одежды, похожие на кимоно. Она изящно склонилась к воде и пальцем рисовала на водной поверхности вторую дорожку.
– Нравится? – спросила Лиза, почувствовав мое присутствие за спиной. Она наклонила голову, любуясь своей работой.
– Очень.
Мне и правда нравился рисунок. Бала в нем какая-то загадка.
– Тебе правда нравится?
– Ты настоящий талант, Лизун, – я несколько не кривил душой, – только мне кажется, чего-то не хватает в рисунке.
Лиза задумалась над моими словами, а я вышел на лоджию покурить и позвонить Вере.

– Вера, это снова я.
– Ты как чувствуешь, Захаров. Только минуту назад я закончила разговор с Ингой.
– Узнала?
– Узнала. Советую тебе взять ручку, бумагу и записать, а то ты всё забудешь. Я-то, дох, тебя знаю.
– Сейчас, погоди.
Я положил зажженную сигарету в пепельницу, рядом включенный телефон и быстро вошел в комнату.
– Лиза, дай мне лист бумаги и карандаш.
Жена вырвала лист из альбома.
– Красный пойдет?
– Пойдет. Спасибо.
Я вернулся на свою ставку.
– Готов записывать.
– Значит так, это называется фамилиенцузаменциен – воссоединение семьи. Ты должен поставить антракт, а твоя жена должна...
Вера диктовала последовательность моих действий, и что должна делать Лиза. Одновременно мы оговаривали вопросы коммуникации. Ни одного лишнего слова – все четко и ясно. Ей бы генералом родиться, моей бывшей жене, ведущему архитектору крупного берлинского архитектурного бюро.
– Обычно процедура продолжается от месяца до трех. Но Инга обещает утрясти это дело за неделю, если не повезет – за десять дней.
– Вера, я просто не знаю, как благодарить тебя и Ингу.
– Зато я знаю, Захаров. Норковая шубка для Инги – достаточная благодарность.
– Шубка, так шубка, – вздохнул я.
– Шучу я, Захаров, – деловая часть закончилась, и Вера обрела свой обычный ироничный тон, – но совсем без условий ты не обойдешься. Мне нужна фотография твоей Дульсинеи.
– Фотография-то зачем, – искренне удивился я.
– Слушай, Захаров, условие есть условие. Я же не спрашиваю, зачем ты женился.
– И то верно. Ладно, я пошлю фото на твой хенди, а потом перезвоню на фестнетц.

– Лиза...
На рисунке добавился человечек. Он сидел на берегу озера на подогнутых ногах и, как мне показалось, что-то рисовал.
– ...а это кто?
– Это Благородный Самурай, победитель дракона и собственной тени. Ну как?
– Замечательно. Теперь полный комплект. Лиза, наши добрые волшебники с той стороны просят твою фотографию. Так что улыбнись.
Лиза очаровательно улыбнулась, и так я её снял.

– Получила?
– Я проиграла, – вместо ответа вздохнула Вера.
– Что ты проиграла? – не понял я.
– Пари. Я-то думала, что тебе нравятся исключительно плоскогрудые блондинки, как твоя последняя пассия, а Дульсинея – брюнетка. Придется уступить Инге моего мальчика Сильвио.
– Какого мальчика Сильвио?
– Я же тебе рассказывала: две дамочки бальзаковского возраста оттянулись вчера по полной программе.
– Две сучки вы бальзаковского возраста.
Вера засмеялась. Быть может, именно это она хотела услышать.
– Ну не надо так строго, Захаров, мы всего лишь две маленькие девочки, потерявшиеся на берегу океана любви. Мы сидим на песке, перебираем камешки, а камешки наши – это вы: самураи и не очень. Передай своей... – Вера на секунду запнулась, – Лизе, что она неплохо рисует. Это я тебе говорю, как специалист.
– Передам. Что меня всегда удивляло в тебе, Вера – это естественное сочетание крайнего романтизма и сугубой практичности. Извини за сучек.
– Извиняю. Хотя все, что ты сказал, есть правда. Мы таки сучки. Жду твоего звонка из Киева. До связи.
– До связи.

Куря на лоджии третью сигарету, думал я о прошлой жизни. Вера лучше приспособилась к тамошней жизни. Раньше нашла работу, крепче за неё держится. Женщины вообще лучше приспосабливаются к новым условиям. Сколько я не встречал эмигрантов: женщины, как правило, выигрывали от переезда, мужчины, в основном, проигрывали. Однако пора возвращаться.
Лиза отложила рисунок озера и акварелью рисовала желтое пшеничное поле. Кое-где средь желтого виднелись синие блюдца озер, вдалеке угадывался темный лес и над всем этим простиралось бездонное голубое небо. Я смотрел как Лиза тончайшей кисточкой в голубом безбрежье выписывает две розовые фигурки: то ли птицы летят, толи крохотные человечки.
– Ты хорошо рисуешь.
– Ты это уже говорил, Сашенька.
– Я передаю тебе слова одной знакомой архитекторши. Поверь мне, она в этом разбирается.
Лиза посмотрела на меня благодарными глазами.
– Спасибо, Саша. Мне так нужна поддержка.
– Мы едим в Киев, Лиза.
– Мы едим в Киев, мы едим в Киев! – Лиза вскочила, закружилась, увлекая меня в свой танец, – мы едим в Киев, Лиза!
Мы кружились по комнате, и это кружение переросло в акт любви, такой упоительный, что вело голову, что, казалось, у нас выросли крылья и мы летели, парили, неслись в бескрайней синеве.
Обессиленные и исчерпанные до звенящей пустоты мы лежали на диване среди разбросанной одежды.
– Пора вставать, – шептала Лиза, гладя меня по заросшей щеке, – сейчас придет Пашка с тренировки.
– Пора вставать, – целовал я Лизу в плечо, – и ехать на вокзал за билетами.
– Пора вставать...
– Пора вставать...

Нас разбудил звук отрывающейся двери.
– Пашка сюда нельзя, – громко крикнула Лиза.
Мы вскочили и лихорадочно принялись одеваться.
– Это не Пашка, – раздался из прихожей голос Евгении Владимировны.
Лиза закрыла лицо руками и покраснела до корней волос.
– Мама, мы сейчас.
– Не торопитесь. Я на кухне.
– Мама, мы едим в Киев, – все еще розовая от смущения, Лиза прятала от матери глаза.
Евгения Владимировна что-то грела на плите.
– Вы можете ехать куда угодно, но без обеда я вас не отпущу. Мойте-ка руки.

Дороги были пустые, и мы быстро домчались до вокзала. Лиза гордо демонстрировала меня на своей бывшей работе своей бывшей сменщице, сильно потасканной жизнью женщине примерно моих лет. Жена осталась разговаривать о любви и жизни, а я отправился в кассы за билетами.
Людей почти не было. Не прошло и десяти минут стояния в короткой, из двух человек впереди меня очереди, как я оказался на передовой линии взятия билетов. Я склонился к окошку. За стеклом сидела уставшая, еще не старая женщина, показавшаяся мне смутно знакомой.
– Будьте добры, два билета...
Запнулся, ибо в голове разлилась вибрирующая пустота... я не помнил, куда мне надо ехать.
Женщина смотрела на меня выжидающе, я молчал и только дурацки улыбался.
– Может вам в Харьков, – участливо спросила она.
От этих слов или отчего другого вибрирующая пустота стала стремительно сворачиваться, а её место занимали лица, необязательные и важные события, отдаленные в памяти и совсем свежие.
– Нет, – сказал я, – в Харькове я ужу был. Мне в Киев на сегодня два купейных на наш поезд.
Женщина вздохнула облегченно, поколдовала над клавишами.
– На наш поезд купейных не осталось. Есть СВ.
Пустота схлопнулась, пропала, оставив после себя неприятное ощущение.
– Давайте СВ.
Я расплатился, взял билеты и вышел на привокзальную площадь.
– Нет у меня сменщицы, Лиза, – подходя, я услышал горькие сетования бывшей коллеги моей жены, – приходят, отстоят смену и исчезают.
– Не расстраивайтесь Вероника. Вот потеплеет, обязательно найдется вам сменщица.
– Счастливая ты Лизка, – Вероника увидела меня, – вон какого прынца отхватила.
– А вот  и отхваченный прынц, – я обнял Лизу сзади.
Лиза обернулась и вся осветилась счастливой улыбкой.
– Ты мой принц, – погладила она меня по голове.
– Нам пора, принцесса.
– Вероника, – Лиза снова обернулась к сменщице, – приходите к нам на свадьбу.
– Приду, обязательно приду, только скажите когда и куда приходить.
– Мы еще точно не знаем ни место, ни время. Или в самом конце марта, или в самом начале апреля, – сказал я.
– Вера, с тебе позвоню, как только определимся. Нам пора, – вздохнула Лиза.
Мы сели в машину.
– Пристегнулась?
– Сейчас, сейчас, – Лиза возилась с ремнем безопасности, – вот, получилось.
– Ты сколько церквей знаешь в городе. Лично я знаю одну – у Троицкого.
Лиза подумала.
– Я еще знаю в скверике, напротив горбольницы. И у нас на массиве недавно построили.
– Ты в какой хочешь венчаться, радость моя?
Лиза растерялась.
– Я не знаю, Саша. А ты где хочешь?
– Поедем к Троицкому, попробуем там договориться.
Отец Василий нисколько не удивился нашему желанию венчаться в божьем храме. Это для нас было событие, далеко выступающие за рамки обыденности, а для него – это рутина.
– Вы крещеные? – задал он неожиданный вопрос.
– Я крещеная, – уверенно заявила Лиза.
– А жених?
– Муж, – скромно поправила Лиза.
– По церковным законам вы станете мужем и женой, когда Господь в своем храме осенит благодатью ваш союз. Да той поры вы есть жених и невеста.
– Я крещеный, батюшка. Мама говорила, что крестила меня и даже показывала крестик.
– Вот и славно, дети мои. Тогда нет никаких препятствий. Когда вы хотите?
Я готов был к этому вопросу.
– В субботу через две недели.
Отец Василий посмотрел лежащий на столе перекидной календарь.
– В три часа пополудни, – он сделал пометку в календаре. – Идите в церковную кассу, заплатите за церемонию. А пожертвование храму после венчания.