Картонная коробка на дороге

          Я проснулся ещё до рассвета. Открыл глаза. Осенняя темень. Даже уличные фонари не горят.  Опустил веки. Ещё можно поспать. Уйма времени до надоедливого сигнала будильника. Можно поспать. Если удастся заснуть. Глупый какой-то сон. Смешной. И тревожащий, чем? Что там было-то? Ускользает, ускользает сон… Надо бы научиться запоминать сны. Никак не удается. Бывает, проснешься – надо же, что приснилось! Какие выверты сюжета, какие картинки, какое состояние! Поднимешься, сходишь в ванную, умоешься, вытрешься… ч-ч-черт!  Последние клочки сна тают, как пар над кастрюлькой.


          Пар… Дрожащий горячий воздух…Что же там ещё было-то? Старик что ли?… Да, старик, оборванный, грязный, жалкий. Мерзкий какой-то. Высохший весь, темный, как обугленный. Немудрено. Солнце в этой пустыне жгучее, слепящее. Немилосердное. Я-то как там оказался, в пустыне? Тоже почти голый. Весь в поту. Глаза заливает едким потом и жжет. Утираешься, и только хуже становится. Ладони в песке. Это я на бархане оступился. Господи, какой бархан?! Какая пустыня?! Странное ощущение, когда ты, находясь во сне, понимаешь, что видишь сон. Но подчиняешься логике сна. Да-да, я ещё подумал, что надо бы проснуться, сделал какое-то мысленное усилие, но сон не уходил. И тогда в голову пришла идиотская мысль: надо во сне заснуть - и тогда наяву проснешься. Бывают во сне такие мысли, которые наутро оказываются полным бредом.


          Заснуть во сне. Как? Посреди этой пустыни? Под солнцем, которое почти в зените и будто приколочено там и, не сдвинется ни на миллиметр? Никакого укрытия. Ни скалы, ни деревца. Вот только этот каменный столб в полтора обхвата. Метра четыре в высоту, не меньше. Прямо посередине пустыни. Указателей только не хватает. До Каира - 3000 км. До Парижа - 5000 км. До Москвы - 7000 км. До Северного полюса – 10000.


          И от столба – к Северному полюсу жалкий обрывок тени. Метр в длину. Или чуть больше. Размером точно с каменную плиту, на которой она лежит. И ещё улегся этот мерзкий старик. Спрятался от солнца. На свету только сухие костлявые ноги со вздувшимися коленями и растоптанными ступнями. Зачем ему прятаться в тени? Он все равно не потеет. Он уже высох весь! А я лягу в тени. И солнце не будет слепить глаза. И пот не будет выедать их. И можно будет заснуть. Заснуть во сне и проснуться наяву.


          Я подошел к старику. Он молча, бесстрастно и не мигая смотрел на меня. Я даже не попытался ничего сказать ему. Просто махнул рукой: убирайся, мол. Почему-то был уверен, что мои слова будут непонятны ему. Я думал, что он испугается или заплачет. И уже почти видел, как жалко трясутся его тонкие иссохшие губы. Он не пошевелился. Только взгляд  стал жестким и гневным. Не злым, не возмущенным, а именно гневным. Словно он имел право и власть, а я  был дерзким рабом.


          Мне стало смешно. Старик был такой худой и сухой - его не составляло труда отшвырнуть пинком, как картонную коробку. Я вспомнил, как в моем детстве такую же картонную коробку на дороге пнул незнакомый прохожий. Под коробкой был кирпич.


          Какой же кирпич таит этот старик, подумал я. И снова махнул рукой. И закричал. То ли «пшел!», то ли «кому говорю?!», то ли что-то ещё столь же громкое, злое и бестолковое. Я знал – он лежит здесь умирать, а мне надо лечь, чтобы жить. Он мне мешал. И мешал бессмысленно. Я здоровый, сильный и - и не отсюда. А он… Ему все равно, где лежать, высохшему и мертвому при жизни. И он все равно из сна.


          И, взбешенный, я резко наклонился к нему, чтобы подхватить эту горстку костей и отшвырнуть в сторону. И замер. В нескольких сантиметрах от моих глаз угрожающе застыли два черных заскорузлых перекрученных ногтя указательного и среднего пальцев правой руки старика. Я перевел взгляд на его лицо. Он беззвучно смеялся, черное лицо его морщилось, мелко трясясь от смеха, гноящиеся глаза радостно щурились. Я распрямился медленно, уже понимая, что проиграл, в чем-то страшно, непоправимо ошибся. И тут он плюнул. Желтая тягучая слюна потекла по его смятой щеке. Это было так мерзко и жалко, что я закрыл глаза.


          И проснулся.


          И теперь я понял, почему не вижу света фонарей. И почему такая кромешная темень в комнате. И почему мне все равно, закрыты мои глаза или открыты.


          И потом, когда я натыкался на мебель и двери, поднявшись с кровати, и мать, заглянувшая на шум, кричала от испуга, и брат пытался вызвать скорую и, не добившись толку, стал вызывать такси, чтобы отвезти меня в больницу, и врачи, один за другим, исполняли передо  мной сольные и хоровые партии, комментируя внезапную и необъяснимую потерю зрения, все это время какая-то глубоко спрятанная, но главная часть моего рассудка говорила мне, что перед Возмездием всё теряет смысл. Все, что я должен или не должен был делать, бесповоротно минуло.

 
          И ничего не исправить.