Старьевщик. Рассказ

               
               


    Он приезжал на нашу улицу нечасто. Может быть, потому что здесь подчас не было желающих поделиться с ним ни тряпками, ни стеклом, ни костями. А может быть, это мне только казалось, что его долго не было. Ведь в детстве время тянется так медленно.

     Старьевщик появлялся всегда внезапно, когда его не ждали. Вдруг в летней полуденной тиши раздавался его гортанный крик: «Тряпки, тряпки, мослы, тряпки…».

     А потом показывалась его старая тележка, которую тянул понурый старенький ослик с уныло опущенной головой и печальными слезящимися глазами. Он был очень старый, с клокастой, полуоблезшей шкурой, прогибающейся спиной. И когда возница взмахивал кнутом над его головой, у меня от страха сжималось сердце. А вдруг он ударит маленького ослика.

     Старьевщик был тоже стар.  Мне он казался таким  же древним, как и его ослик. Он шел рядом с тележкой, изредка подгоняя семенящего по неровной, взрытой колесами немногочисленных машин и телег глинистой дороге, и привычно выкрикивал свой призыв.

     Услышав его голос, на улицу выглядывали обитатели ближайших домов. Кто-то махал рукой, тогда старьевщик останавливал тележку. Ослик переступал своими усталыми ногами со стертыми копытами, вздыхал и уныло опускал голову. Старик что-то ему говорил, что-то совал ему в рот. И ослик задумчиво начинал перебирать губами, полуприкрыв глаза.

     А старьевщик открывал свой фанерный чемодан-ящик. Там было… Там было столько чудес. Надувные резиновые шарики. И шарики с пищалкой. И глиняные свистульки. А еще у него были сладкие петушки на палочке… А дальше… Дальше было что-то незнакомое, пока еще нами,  детьми, не осознанное…

    Женщины выносили изодранное, ни на что не пригодное тряпье, какие-то пузырьки, собранные загодя крупные кости животных. Такие кости остаются после варки холодца. Но у нас в доме их обычно отдавали нашему дворовому псу Дозору.

    Мне очень хотелось что-нибудь купить у этого странного старьевщика из его волшебного фанерного чемодана. Но мы совсем недавно перебрались в новый дом, купленный моим дедом на этой улице, и пока никаких ненужных вещей там не накопилось.

    Мама все же нашла кое-что, оставшееся еще от старых хозяев, и, несмотря на протесты деда, вынесла старьевщику. Тот взвесил тряпки на своем безмене, что-то проворчал под нос, нам совсем непонятное, потом полез в свой чемодан-ящик и вынул два шарика – мне и брату.

    Потом он еще много раз приезжал на своем ослике на нашу улицу, мои подружки что-то выпрашивали у родителей. Иногда это были туго скатанные из войлока и обернутые в блестящую цветную бумагу шарики на длинной резинке. Они так здорово подпрыгивали, если, держа за резинку, их резко бросить вниз. Или язычки-пищалки, резко раскручивающиеся, если дунуть в пищалку.  Или длинные картонные трубочки, оклеенные яркой бумагой, со стеклянным глазком с одной стороны. Если посмотреть в этот глазок, открывается фантастическое зрелище. Сколько не поворачивай трубку, каждый раз появляется новый яркий узор. И никогда не повторяется.

   Но я уже не просила купить мне что-то. Наверное, своим детским умом понимала, что у нас просто нет возможности приобрести эти восхитительные для наших неизбалованных умов игрушки.

    Мама и папа делали нам с братом свои самодельные игрушки, такие же, какими играли они еще до войны в своем счастливом деревенском детстве, навсегда оставшемся там, во взорванных и сожженных деревнях Калужской и Смоленской областей. Папа часто уезжал на заработки именно в те места.
Жили мы очень бедно даже по тем далеко не сытым временам.

    Впрочем, на нашем краю города, где изначально стали селиться все приезжие, было довольно странное смешение  народов и их достатка. Многие были даже по тем временам просто нищими.

     Исконно в тех местах жили казаки-огородники. Неподалеку располагалось поселение армян, которое почему-то называлось Бароновкой, чуть дальше, ближе к центру города и к синагоге с дореволюционных лет селились евреи. А между этими слободками втискивались, обустраивались и остальные, пришлые, кого война и разруха загнали в этот северокавказский край.

     Потом, чуть повзрослев, я узнала, что этот старьевщик, так занимавший мое воображение в раннем детстве, не был бездомным и одиноким стариком, как мне представлялось. Он жил на соседней улице, построил вполне приличный по меркам того времени дом. У него были жена и дети.

    ...Появился он в Грозном еще в предреволюционные годы. В то время  в Армении шла война с Турцией. И в ходе ее  случилась ужасная трагедия. Об этом мало говорилось, и все же мне отец объяснил, что в начале века, в ходе войны там произошло уничтожение турецкими войсками  огромного числа мирных жителей-армян. Говорили, что вырезали в то страшное время местных жителей целыми семьями.

    Старьевщик, тогда еще почти мальчик, сумел вырваться из той кровавой резни и вместе с сотнями и тысячами других обездоленных и напуганных людей отправился в сторону России. Там, казалось ему, было сытно и более спокойно, чем в родном разграбленном краю. Так он добрался до казачьего города Грозного, где в эти годы начинался бум нефтедобычи, и требовались рабочие руки.

   С тех пор прошло несколько лет. Тоже неспокойных. Потому что и в России тоже шла война. Правда, была она далеко от этих мест. Но солдат забирали на эту войну и из города.

    А потом были выступления рабочих на нефтяных промыслах. Свершилась  революция, изменилась власть. И опять были восстания и военные действия. Одни люди нападали на других.  То и дело приходили известия об убийствах, о грабежах. Это было непонятно. Это страшило. И хотелось уехать куда-нибудь подальше от этих  ужасных событий. Но ехать было некуда и не на что. И надо было трудиться, добывать средства на пропитание.

    Незаметно жизнь в городе начала возвращаться в свое нормальное мирное русло. Она была уже немного другая, чем прежде, но обещала в ближайшем будущем некоторое спокойствие. Появилась и перспектива организации своего дела. В городе и окрестностях было много свалок, во дворах коренных жителей накапливалось ненужное старье, которое просто необходимо было куда-то убирать.

   Так он стал старьевщиком. Вначале работал с таким же, как и он сам, беженцем из Армении, только старшим по возрасту и более опытным. Тот подробно рассказывал о своем ремесле, учил молодого напарника всем тонкостям профессии.

   Прошло еще несколько лет. И старьевщик уже не задумывался о том, чтобы куда-то ехать. Зачем, если уже была крыша над головой. Правда, не в своей армянской слободке на Бароновке, а среди казачьих наделов, но это было уже настоящее жилье, которое он почти за гроши приобрел у дальних родственников умерших стариков, у которых долгие годы снимал каморку.

    Жизнь уже не казалась такой черной и безрадостной. Появилась надежда на то, что удастся еще познать счастье на этом свете и ему. Он уже был в том возрасте, когда пришло понимание необходимости создания семьи. Но жениться хотелось на своей соплеменнице. А на Бароновке подходящих невест  в среде выходцев из его родных мест почти не было.

    Старший напарник посоветовал ехать в Армению. С кем-то списался, получил письмо, а потом известил молодого старьевщика о том, что в его родных местах  есть деревни, где живут девушки на выданье. Помог с отъездом.

   В родном краю его встретили как почетного гостя. Время было такое. Мужчин после войны осталось мало, а имеющих в руках хоть какое-то дело, еще меньше. Вот и привечали старьевщика в тех домах, где были невесты на выданье.

   Приглянулась ему одна. Не красавица, но работящая, из многодетной семьи. И родные условий ему никаких не ставили. Быстро собрали то немногое, что могли отдать за невестой, и отправили молодых в далекий и непонятный край.

   Молодую жену старьевщика звали не на местный лад, а по-зарубежному – Эстер. Была она высокая и стройная, выше своего мужа чуть ли не на голову. Носила длинную косу, которую убирала под платок. Глаза у нее были огромные, черные, опушенные ресницами под несколько набрякшими веками. Она смешно моргала ими, когда окрестные казачки стали с ней знакомиться у городской колонки, куда она пришла в первый раз набрать воды.

   Особо разбитная соседка из дома напротив сразу приступила к расспросам: откуда она, кто такая, почему здесь…

   Эстер только краснела, хлопала ресницами, на которых вот-вот готовы были показаться слезы. Она ничего не понимала из того, что говорили эти странные женщины. Здесь, в этом чужом большом городе, куда ее привез муж, все говорили на незнакомом языке, которого она не понимала.  Ей было страшно, одиноко и тоскливо. Из большой, хоть и очень бедной семьи, она попала в незнакомый и казавшийся ей враждебным мир, где жили другие люди, у которых были иные привычки, иное поведение и непонятный язык.

   Подоспевший ей на выручку муж растолковал, что от нее хотят собравшиеся у колонки женщины, а им пояснил, что это его жена, она приехала из Армении и не понимает пока местного говора. Но пообещал, что она скоро научится.

   Уже через неделю Эстер  пыталась мало-мальски   изъясняться на местном наречии. Однажды жившая напротив пышногрудая казачка с румяными щеками, раньше не обращавшая на новую соседку никакого внимания, столкнулась в Эстер у водопроводной колонки. Подбоченясь, оглядела ее с ног до головы и неожиданно сказала:

   -- Ну, и какая же ты Эстер? Нет, ты самая обыкновенная Лиза. Мы все будем звать тебя Лизой.

   Так Эстер превратилась в Лизу. С этим именем она прожила всю свою жизнь. Она вполне доброжелательно откликалась на это имя, приняв его, как и новую жизнь, смиренно и с достоинством. Постепенно она познакомилась с ближайшими соседями. Научилась говорить, хоть и с сильным акцентом, на русском языке. Иногда общалась с выходцами из Армении, жившими неподалеку. Но особого интереса к ним не проявляла. Все они были из разных мест, со своими законами и понятиями, отличными от принятых на ее далекой родине.

    Ей много проще было с теми, кто жил по-соседству. Почти все они были пришлыми, попавшими в этот город в годы гражданской  войны и послевоенной разрухи. И каждый был, как и она, оторван от родных мест  и тосковал о них. И можно было вспоминать о том, как было хорошо в родных местах. И как там жилось…

    Потом появились дети. Родители назвали их привычными для родных мест именами. Но дети, хоть и выучили от матери и отца родной язык, все же предпочитали говорить между собой по-русски. И имена, данные родителями, переделывали на привычный для этих мест лад. Все они учились в школе, а там зачастую насмехались над странным звучанием их имен.

    Новая война, Великая отечественная, вновь всколыхнула народ, оборвала затеплившиеся надежды на мир и покой, уничтожила только начинавшее налаживаться благополучие. Вновь мужчины и женщины уходили на фронт, на защиту своей страны.
 
    Но в доме старьевщика жизнь протекала по-прежнему. Дети были еще малы, не достигли призывного возраста, а старьевщик, которого на местный лад все звали Захаром, был уже в возрасте. Он все так же объезжал окрестные улицы на своем ослике, собирая  ненужные уже в быту вещи и сдавая их на приемный пункт, закупая безделушки, а кое-что и изготавливая собственноручно для обмена на старье.

    Старьевщик даже дожил до того времени, когда самые младшие дети закончили обучение в школе. Он сделал все, чтобы его потомки вышли в люди, получили образование. Всего этого он добился своим многолетним неустанным трудом. Сколько тысяч километров прошел он за все годы своей нелегкой жизни по многочисленным улицам города, собирая тряпье и отходы, он и сам не знал. Но чувствовал, что силы уходят.

     Он все еще бродил по улицам, привычно выкрикивая свой призыв, ведя своего старого верного ослика. Но понимал, что вскоре его ремесло угаснет вместе с ним. Потому что его сыновья не хотели продолжать его дело. Они выучились и мечтали совсем о другой жизни. И старик их понимал и не осуждал, потому что сам сделал все для того, чтобы они могли осуществить свои мечты…


   … Как-то незаметно исчез из моей жизни старьевщик со своим стареньким осликом. Какое-то время я еще ждала его проезда по улице, в надежде обменять собранное тряпье на игрушку. Но столько интересного появлялось в эти годы в моей жизни, что это ожидание появления старьевщика вскоре забылось. Впереди было обучение в школе, только что в космос полетел первый человек с нашей Земли -- Юрий Гагарин.

   …Но как только исчез из жизни нашей улицы старьевщик, стали появляться кучи мусора на краю канавы, окружавшей уже заброшенные совхозные сады. И чем дальше уходил в историю старьевщик со своим осликом, запряженным в тележку, тем больше разрасталась свалка мусора, пока однажды жители не узнали, что через сады проведут шоссе к уже построенным  далеко в глубине  домам нового микрорайона.
 
   И на месте свалки была проложена асфальтовая лента шоссе.