IV часть

- Всё в этом мире обязательно уйдёт. К чертовой матери! Я до сих пор поражаюсь, как ты можешь терпеть меня пятнадцать лет. Какое сегодня число, Щука?
- Пятое.
- Совпаденье! Мы с тобой пятого познакомились. И знаешь, что это означает?
- Что же?
- Что время пить за дружбу.
Выпили.
- Барсик, откуда ты можешь знать, что пятого?
Он улыбнулся по-кошачьи и постучал онемевшими пальцами по стеклу бутылки.
- Тебе честно сказать?
Я кивнула:
- Лжи от тебя в принципе не переживу.
- У меня в тот день попугайчик сдох.
Я засмеялась небрежно и чуть пьяно, оглушая нарастающим эхом пустые этажи.
- Я запомнил, число классное: пятое ноль-пятое. Мне, значит, зашили бровь, я и без этого в шоке от больницы и врачей, прихожу – а в клетке Славик вверх лапками.
Смех был плохим и в конец прекратился от острого внутреннего чувства апатии к происходящему. Апатия – как  аппендицит – такие же жёсткие симптомы, та же резкость, то же отвращение к радостям, желание молиться даже. Аппендицит настроения. Эту подъездную встречу с малым количеством пива я очень ждала, и только она воплотилась – меня одолела бешеная ненависть ко всему. Это чувство само собой осозналось, от его наличия стало выразительно страшно. Хотела ещё подумать о том, какой я неважный человек, что мне пора бы на сеанс к мозгоправу, но вспомнила, что прилично будет сказать:
- Жалко.
Барсик посмотрел исподлобья.
- Жалко?.. брось, жалко тебе. Послушай, не надо всего этого. Я, например, ни о чём не жалею, потому что жалеть - бессмысленно. В корне.
- Жалость – человеческое чувство, Барсик. Как сострадание, слёзы или страх. Люди должны оставаться людьми, чувствовать вообще…
- Страх надо искоренять внутри себя.
- Не все этого хотят. Человек похож на машину, если ему ничего не страшно.
- Человек похож на сверхсущество, если ему ничего не страшно.
Я допила. Стало нехорошо, руки дрожали – но не от холода уже. Он сидел рядом и ничего этого не видел, как бы я не хотела внимания.
- Самое человеческое из всех чувств – это не страх, - он сказал гордо, безразлично и в пустоту.
- Любовь, - я не хотела говорить с ним, но удержаться от последующих вопросов была не в состоянии, – любовь всегда была самым человеческим чувством.
- Ага.
Мне были неприятны тон и нервное движение губами, созданное для неосуществлённого смачного плевка. Барсик, кажется, без презрения бросил это дурацкое «ага», но появилось ощущение, что мы друг друга не понимаем.
- Ты просто никогда не любил.
- Очень может быть. Я вообще-то в любовь не верю. Слишком сложно и совершенно это, даже для человека.
- Сложно, совершенно… и интересно. Ничто не может более подробно проявляться в молчании. И поведением доказываться…
- Молчание здесь причём?
- Оно уместно, я считаю.
- Это любить и молчать, что ли?
- Нет. Это понимать друг друга без слов.
Спорно. Апатия уходила. Кажется, возвращение бодрого настроя.
- Вычурно ты мыслишь, Щука.
Ещё помолчали.
- Зачем люди любят вообще? Придуманная неизвестно кем трата времени. Из-за любви все беды, из-за женщин.
- Ты любовь только с женщинами связываешь. И рассуждаешь, как пубертатный мальчик. Вся гниль в людях, а не в чувстве привязанности. Посоветую тебе больше книг о настоящей любви читать.
- А что, любовь ещё не настоящая бывает?
- Нет, конечно. Всё дело в яркой выраженности.
- А слабее любить? Сильнее? А ненависть через любовь? Бывает такое? – Барсик будто сердился, наступая на меня разрывающими вопросами и глазами, сверлящими сквозь. Он знал, что я отвечу ему с присущим в спорах лекторским голосом, улыбнусь, поддержу, избавляя движением рук от давящего внутри. За годы общения у нас выработалось всё своё, спиритуальное и абсолютное. Понимать другого точно и быстро, просчитывать шаги наперёд не было чем-то запредельным. Сейчас я его поняла, а он меня просчитал, заранее чувствуя мои ещё не сказанные слова спокойствия.
В минуты бесед с перестрелкой глазами мы были друг для друга лекарствами.
- Ненависть и любовь вместе породят страсть и ревность. Такую любовь греки называли манией, - произнесла я рационально и отчуждённо, в пустоту лестничных клеток. – Начальные курсы философии, я это всё сдавала и даже не смеялась. В древности умудрялись и любовь делить на разновидности. Филия, например – искренняя дружба. Как у нас…
Я осеклась, потому что увидела, как он слушает меня. Не знаю, удалось бы мне ещё когда-нибудь увидеть его таким серьёзным и разбитым одновременно.
- …Сторгэ – любовь к кровным родным. Агапэ – любовь сильнейшая, бескорыстная, преданная. Любовь человека к Богу и Бога к человеку. И эрос… - я специально замолчала.
- Пошлое название. Сразу видно, что безусловно замешано на женщинах.
Такое суждение. Барсик не был похож на сексиста, а я – на феминистку, и разговор кончился прямо вот так, с жёсткой репликой.
За окном темнело, бабушки харкали и кашляли внизу. Чей-то ребёнок заплакал в квартире рядом. Барсик поморщился, швырнул бутылку в мусорную коробку и заговорил металлически:
- Она зря курила. Она всё делает мне назло. Хочет сделать больно, наверное. Но боли как таковой нет, одно сожаление да презрение местами. Зря я к тебе тогда зашёл, всё-таки.
- Ничего не было, ты никого не напряг. Полина напилась, доказав, что дуракам закон не писан.
Барсик внимал рассеянно, ему было трудно улавливать. Он признался, в отличие от меня:
- Меня всё раздражает. Апатия.
А я сделала вид, что не понимаю его.
Хотелось продолжить, чтобы он не грустил. Грустный Барсик – всё равно, что кот ни за что побитый. Но, кажется, всё дело было именно в этом разговоре.
- Мне порой кажется, что у нас было что-то вроде сторгэ. Она мне сестрой была. За неё волновался, а как что творила – себя наказывал, не её.
- Вы… просто не сошлись характерами. Разве не бывает?
- Не характерами мы не сошлись, а жизнями.
И это уже неоспоримо. В конце концов, ему было лучше знать.
Потом мы разошлись.
Я пошла домой, где пахло алоэ и дымом. Полина зажгла палочки и сидела так, склонив голову направо, смотрела на высотки в окно.
- Я скатерть прожгла, - как бы невзначай произнесла она. – Уголёк упал. Представляешь?
Я, раздевшись, ничего не сказала, кинула сумку в глубь комнаты и прошла к чайнику.
- Прости?
Так разозлило, ей богу. Она извиняется, как нахер посылает.
- Ты со мной не разговариваешь?
- К сожалению, - я обожглась о чайник, зашипела.
- Осторожней...
- Ничего.
- Щуч… Можно, я… - вздох, - покурю?
Я достала пепельницу из верхнего ящика, села рядом и предельно пристально посмотрела ей в глаза. Она не подняла ресниц. Волосы её стянуты в тугой пучок, а веки были уставшими и бледными.
Полина часто ассоциировалась у меня с болезнью.
Её тонкая рука с голубыми выпирающими венками, напряжённо исследующая зелёную кожаную сумку, достаёт зажигалку.
Полина закурила, как в первый раз. Поэтично и не броско. С неё можно было писать картины, которые я уже представляла в своей голове. Пытаясь делать воображаемые наброски углём по белому ватману, я почти уже встала за инструментами, но кстати вспомнила, что обижена на неё. Сильно обижена. Но рисовать не перехотелось.
Она курила. В её движениях я видела Барсика, в её нервных вздохах – его раздражение. Она выпускала дым кольцами – я представляла кольца петлями, хмурилась и грелась о чашку чая. Когда кухня была достаточно прокурена едкими чёрными «Палл Малл», я ушла. Покопалась в конспектах, посмотрела на незаконченные листы с отмывкой и расползшейся тушью. Звонил куратор. Я сказала, что готовлюсь к экзамену и не могу дать ответа про конференцию и выставку с моими работами.
Подойдя к зеркалу, не узнала своё лицо. Решила всё-таки постричься коротко.
Полина всё ещё курила. Наверное, третью.