Бахчисарайские грёзы

ИВАН КОЖЕМЯКО

БАХЧИСАРАЙСКИЕ
ГРЁЗЫ



© Кожемяко Иван Иванович
30 ноября 2013 года




Москва
2013 год

Алыми маками зацветает
степь там, где пролилась кровь
 людская в те стародавние времена.
Да разве только в стародавние?
Сколько её пролилось уже в наши…
Это буйство красок всегда
волнует меня и не даёт
уняться сердцу, которое вновь
переживает чью-то жизнь.
Ту, которая уже была.
И. Владиславлев


БАХЧИСАРАЙСКИЕ
ГРЁЗЫ
 
***
Господи, от чего же так стало тревожно мне, когда по моему лицу скользнули эти миндалевидные, пронзительно-карие глаза.
Эффект их присутствия усиливался от того, что глаза были словно насильно вкраплены на белое славянское лицо русской женщины. Множество их, именно этого типа, встретишь на Херсонщине, в Одесской глубинке, на Тамани, на Кубанских безбрежьях…
Где я их видел? И почему они просто преследуют меня?
Где бы я ни появился в Бахчисарае, я везде видел этот взор, полный и муки, и страсти, и памяти, и мольбы о сохранении давно минувшего.
А ещё – о прощении.
Так смотрят матери на своих детей, которых лишились в силу злого рока, но которых любили истово до самого последнего своего часа.
Так смотрит лишь мать на своё дитя, прощаясь с ним навеки под гнётом чужой силы, которой они противостоять не могут.
Жизнь бы отдала для спасения своей кровиночки, да Господь не принимает этой мольбы и обрекает просящих, неведомо за что, на страшные страдания, наверное, испытывая и готовя для служения себе в вечноcти.
Не хочет и Господь иметь дело с падшими, а лишь лучших приближает к себе в той вечной жизни, засчитывая им все перенесённые страдания в земной юдоли за высокий духовный подвиг.
И кто страдал больше, да не возроптал на Господа, тот и удостаивался Его благословения и поддержки, переступая порог вечности.

***

Невольничий рынок шумел. Большая удача пришла сегодня к мурзе Гирею.
Он, удачно совершив набег на Тамань, поперёк сёдел своих уставших коней, а также в связках – арканами из конского волоса, привёз на невольничий рынок множество гяуров.
Перед всадниками, на шее коней, лежали дети, белокурые мальчики и девочки, а повязанными арканами, сбив босые ноги в кровь, брели уже равнодушные от мук и боли, ещё вчера ослепительно красивые молодые женщины и девушки.
Мужчин почти не было. Все пали под кривыми татарскими саблями, защищая дом свой и свою семью.
Правоверные знали, что минет несколько месяцев и смирятся непокорные русины – жизнь-то всем дорога и начнут, до наступления старости, рожать рослых и красивых янычар, которые вскоре и забудут о родной земле, а родного языка и знать не будут, и мать свою, почти ни одному из них, увидеть будет не дано.
А колыбельной песней для них будет посвист калёной стрелы, редко какая из них не напьётся крови из чужой груди, да звон кривых сабель, к которым они привыкали раньше, чем успевали выговорить первое слово, но уже на татарском языке.
И только когда умирал мамлюк, встретив разящий удар более проворного клинка, чем его собственный, он, неведомо откуда и узнав, кричал в свой последний миг жизни святое слово «мама» на том языке, на котором и говорила его мать. Чаще всего – это был язык русов, россичей, русинов, да его наречия – малоросские, кубанские, терские…
И недоумевал Господь, определяя их судьбу в жизни вечной, так как и Творцу было непросто решить: а куда отнести этого басурманина, но ведь русского по крови и крещёного, не отступившегося от веры даже, так как о ней у него никто и не спрашивал, а просто забывшего о ней и не помнившего, по малолетству, под влиянием учителей, слуг Аллаха, льстивых и жестоких, ни в чём не признающих своей вины.
Сегодня, среди обилия живого товара, заполонившего всё вокруг, сразу же бросались в глаза два совершенных тела: почти нагой женщины, с бездонными синими очами, и молодого казака со страшной раной через всё лицо.
О, их мучители знали толк в своём ремесле, поэтому и поместили их в метре друг от друга, напротив, но так туго увязали руки позади столба волосяными арканами, что они не могли придвинуться и на сантиметр к тому, кто ещё вчера был смыслом жизни, сутью всего земного существования.
– Любый мой, – только и шептала она запёкшимися губами, такими красивыми, совершенной формы, норовя движением своей головы рассыпать золотые волосы по груди – в самом расцвете женской красоты – тугой, налитой, с коричневыми сосцами, уже познавшими радость материнства, но такими юными и свежими, которые даже сейчас, в неволе, заставляли мужские головы кружиться от вожделенного ожидания – чтобы прикрыть срам, такой страшный и непривычный ей в прошлой жизни.
И лишь на её бёдрах осталась какая-то полоска ткани, прикрывающая уж совсем недопустимое для людского глаза.
Но, точёные ноги, красивый впалый живот, сильный и вместе с тем – необыкновенно женственный, с идеально сформированным при рождении пупком, руки, изящества необыкновенного – всё было наружу, не прикрыто никакой одеждой и всё это так будоражило торговцев живым товаром, что те, в восхищении, цокали языками и всё твердили: «Якши, якши, красивая урус, такую и в ханский дворец поставить не стыдно. Первая красавица в гареме хана будет».
Уже десятки почтенных мурз подходили к владельцу этой рабыни, предлагали хорошие деньги, но он всем, неизменно, отказывал и всё чего-то ждал:
– Э, почтенный, – вежливо говорил он старикам, – у тебя не сыщется таких денег, чтобы я не оскорбил Аллаха, называя цену. Такая красавица дорогого стоит. Для простого шатра она не подходит.
Бери, вон, татарку. Мы её тоже в племени урусов захватили, – и он показывал на красавицу в зелёном наряде, которая, кажется, даже печаловалась меньше, нежели белокурые невольницы.
На тех же, кто был моложе его по возрасту, смотрел полупрезрительно, даже не удостаивая их своим ответом.
А избранник этой молодой женщины всё это видел, всё это вбирал в своё запёкшееся от боли сердце и не было муки для него горше, чем быть с любимой столь рядом и ничем ей не будучи способным помочь, облегчить участь.
Если бы он знал, что таким будет его позор, своей бы саблей, ещё дедовской, срубил бы эту голову в золотой россыпи волос, чтобы сберечь от позора и надругательства свою мечту, свою судьбу, своё счастье, свою любимую, мать своего сына.
А хотел ведь, хотел предать смерти собственноручно и её, и сына своего единственного, видя всю безысходность положения.
Прорубаясь к ним, онемевшим от ужаса, он, во дворе своего дома, уложил добрый десяток басурман, и уже решившись на роковой шаг, до него оставалось лишь несколько мгновений – да раньше его воли, страшной и последней, татарская стрела распорола всё его лицо, а волосяной аркан захлестнулся тугой удавкой на горле и он, теряя сознание, только и увидел в последний миг, как его жену бросил поперёк седла страшный, с язвами на лице татарин, а второй – сгрёб в охапку сына-кровиночку, который царапался и кричал, но враг при этом только хищно щерился, а затем гикнул на лошадь и ускакал прочь.
И вот – встреча на невольничьем рынке.
Он, искусав все губы в кровь, молил Господа лишь о смерти, чтобы не видеть надругательства над родным и любимым человеком. Не сдержался, от боли и бессилия, и закричал так страшно, что на миг даже гомон утих на этом торжище людским горем:
– Нету тебя, Господи! Иначе не допустил бы до такого! Я же молил тебя о милости, о том, чтобы своей рукой оборвать их жизнь, а своя-то – мне не дорога. Как же ты мог позволить – такую муку видеть и принимать! Нету тебя, нету!
Придя в себя, он повернул голову в разные стороны – старался найти своим взором сына, но того в поле его зрения не было видно.
Он не знал, что детей продавали в дальнем загоне, и было только слышно, изредка, как оттуда доносился рёв малышей.
Да на него, привыкшие к людскому горю и слезам, татары не обращали никакого внимания.
Он, силясь освободить свои руки, в кровь изрезал их арканом, который всё глубже и глубже впивался в его тело, причиняя невыносимые страдания.
Она же, заслышав его полный боли и отчаяния крик, потеряла сознание и сейчас торговец отпаивал её водой, но она, даже будучи в бессознательном состоянии, отворачивала свою голову и норовила сцепить зубы так, чтоб ни единой капли не попало ей в рот. Но татарин был опытным, он как-то ловко надавил ей на челюсти, и спасительная влага полилась в её открытые, необыкновенно красивые уста.
Она тут же пришла в себя и сумела выбить головой пиалу с водой из рук работорговца. Тот даже засмеялся при этом, своей рукой откинул копну её золотых волос за спину и стал беззастенчиво разглядывать её грудь, а затем – ловко и привычно охватив пальцами сосок, тугой и налитый, стал его ласкать. Страшная волна неестественной чувственности прошла по её телу, оно напружинилось и она, умирая со стыда, безвольно повисла на связанных за спиной руках. Лицо татарина исказилось от похоти и откровенного желания, которого он не то, что не мог даже скрыть а, напротив, воодушевлялся им и гордился.
Но тут к ним подошла толпа нарядно одетых, увешанных дорогим оружием мюридов.
Они бесцеремонно рассматривали её, откидывали плётками волосы с груди и восхищённо при этом что-то говорили, взбрасывая вверх правые руки.
К великому несчастию мужа невольницы, он понимал их язык, дед научил, а поэтому его страдания только умножались от тех слов, которые они обращали в адрес его жены:
– О, это подлинная красавица…
– Это будет самый достойный бриллиант в оправе шахского гарема…
– Да, такую не часто увидишь даже среди урусов, женщины которых всегда славились красотой и статью…
– Какая грудь, а ведь рожала. Видно, что женщина вступила в пору своей зрелости, в самом соку женского очарования…
– А ноги-то, ноги – словно точёные. Наш хан будет счастлив от такого подарка.
И самый старший мурза, в пунцовом бархатном халате, бросил, с каким-то возгласом, хозяину невольницы тугой кошелёк с золотом и тут же велел отвязать её от столба.
Две юркие невольницы, в чёрных и дорогих, в золоте – паранджах, крепко взяли её под руки и повели к тарантасу.
Она, ничего не чувствуя и не понимая, покорно шла между ними.
И он, собрав всю оставшуюся силу, рванул аркан, которым были связаны его руки так, что тот не выдержал и лопнул, прозвенев, словно тетива лука.
От неожиданного освобождения он упал, но тут же вскочил, вырвал у близстоящего татарина кривую саблю и нанёс сокрушительный удар по владельцу живого товара, только что продавшего его жену, развалив его разящей сталью почти надвое. По дороге к ней успел ещё троих зарубить, но уже через миг пять арканов захлестнули его сильное тело, на него кинулось с десяток нукеров, и прижали копьями и мечами к земле.
– Хорош, урус! О, какой сильный, – восторженно говорили они, при этом нисколько не печалуясь судьбой только что убитого владельца живого товара.
Более того, его младший брат даже откровенно радовался такому повороту дел, становясь владельцем всего имущества старшего брата.
Уже через несколько минут он продал непокорного русского знатному татарину-мулле мечети Аяк-Копе, слуги которого связали того, бросили привычно на седло запасной лошади и под её брюхом стянули аркан, соединяющий его руки и ноги.
Их же сын, по закону, был продан государству, мамлюки давали за этот товар хорошие деньги, но рабовладельцы с ними никогда не спорили, страшась их гнева, и готовы были уступить свой особый товар и за сущие копейки.
А весь смысл торговли детьми, особенно мальчиками, был в том, что торговцы живым товаром освобождались от уплаты значительной части налогов и получали за это особую грамоту хана.
Уже на второй день мальчик был в специальном лагере, где таких, как он – были тысячи. Их обучали военному искусству суровые и молчаливые мамлюки, но всегда справедливые и неподкупные.
Так бы и канула в лету судьба этой семьи, как без следа исчезли тысячи, если бы не угодно было Господу испытать этих людей на прочность, на верность заповетам Творца.
И имела эта история продолжение совсем невероятное. Не каждая душа православная способна вынести такие испытания и такую проверку на верность Господу и своей любви.
Он, находясь в неволе, быстро понял, что чем будет строптивее и непокорнее, тем с большим рвением будут его стеречь верные псы – нукеры муллы.
Поэтому сделал всё возможное и зависящее от него, чтобы его мучители увидели, что он на самом деле сломился и покорился.
Мулла, к слову, и эту его покорность отнёс к воле Аллаха, всемилостивого и всемогущего, пред которым урус сломился, покорился, и похвалялся этим своим гостям, показывая пленника, как диковинное чудо.
А он, действительно на совесть работал на хозяйственном дворе, ворочая пласты многолетнего слежавшегося навоза, чистил и выгребал грязь и мусор от лошадей. И скоро усадьба муллы стала выделяться среди всей знати – она была самой ухоженной и красивой.
Невольник даже везде, где только было возможно, насажал цветы, особенно в изобилии – разноцветные мальвы, которые сопровождали его по всей жизни – с раннего детства в материнском доме. Где только и добыл семена – так и осталось его тайной.
И мулла, через несколько лет, проникся таким уважением и доверием к неверному, что поручал ему даже досмотр за своими детьми, без опаски вверял деньги для покупок на рынке.
А далее – всё дошло до того, что и жить было позволено пленнику в господском доме, на половине многочисленных детей муллы, которые любили вечерами слушать рассказы раба, в которых он говорил о какой-то неведомой для них стране, странных и непривычных людях и их жизни.
Что же касается одежды – то он давно носил татарские шальвары и богато вышитую верхнюю хламиду, хоть и ношенную, но зато с барского плеча.
Тем неожиданнее была страшная месть русского за свои унижения и долголетний полон.
В один из дней родная сестра муллы, едучи с рынка, решила проведать брата.
Зайдя в его богатый дом и к своему удивлению – не встретив во дворе ни единого человека, она, уже через минуту, с душераздирающими криками выскочила на улицу:
– О, горе мне! Отвернулся Аллах от моего рода!
Посмотрите, правоверные, зайдите в дом…
Она тут же упала в придорожную пыль и стала рвать на себе волосы и посыпать голову перемолотой в пыль, копытами лошадей, землёй.
– За что, Аллах милостивый, за что? – всё хотела она получить ответ от Всевышнего.
– За что ты их так?
И так она каталась по земле, не давая никому никаких объяснений, а толпа встревоженных зевак всё прибывала и прибывала к дому муллы.
Наконец, собравшись с духом и обнажив оружие, трое смельчаков переступили порог дома муллы.
Вышли они из дома – шатаясь, лица их были бледными, словно жизнь оставила их за порогом.
Все трое удалились в дальний угол двора, и долго было слышно, как их выворачивает наизнанку, до кровавой пены.
– Что там? – наконец сурово обратился к ним старейшина.
– Там, там, – вымолвил, наконец, самый сильный из воинов, – все порублены.
– И мулла, и его служки, и охрана. Все до единого. Пощадили лишь детей. Они живы, лежат связанными на ковре, а чтоб не кричали – рты им кляпами забили.
Только после этого – и старейшины, и зеваки ломанулись в дом. То, что они увидели, засовывая в свои карманы всё, что попадалось на пути, всю кровь в их жилах остановило и выстудило.
Давно и ничему не удивлявшиеся их чёрствые сердца – зашлись от ужаса: мулла был развален сабельным ударом почти пополам; без головы лежали многие его нукеры, успевшие выхватить сабли из ножен, даже садовник скрючился почти на пороге дома – видать, убегал, со страшной раной – от плеча до поясницы.
Старейшины единодушно решили, что такой силой удара мог обладать только искусный воин, а таковым в здешних местах, по их мнению, был лишь один – тот русский, который уже годы и годы работал у муллы.
Кто-то вспомнил, как он обучал детей муллы искусству владения оружием и перерубал специально вылепленного из глины для этих целей истукана – пополам.
Вcе кинулись искать пропавшего русского.
Но его нигде не было. Не было и никаких следов его пребывания не только в окрестностях Бахчисарая, но и по всему Крыму.
Вскоре эта история забылась, так как множество событий, более значимых и судьбоносных, пронеслось над ханскими владениями.
И в них не то, что одна судьба людская терялась без следа, а исчезали целые народы.
Минуло ещё несколько лет. И к ханскому дворцу подошёл богатый караван. Множество верблюдов было нагружено драгоценной
 

поклажей, коврами, кувшинами с вином, благовониями и шёлковыми разноцветными свёртками.
Хозяин каравана с богатыми дарами, которые держали слуги на серебряных подносах, попросил встречи со светлейшим ханом, возвращаясь в Персию, к себе на родину.
Хан незамедлительно принял статного купца, богато одетого, молчаливого, со светлыми голубыми глазами, в которых застыла такая тоска, что хан даже вздрогнул, нечаянно, лишь на миг, встретившись с ним взглядом.
И только обратил он к нему дежурные и ничего не значащие слова учтивости, хищно и плотоядно взирая при этом на полагающиеся ему дары, как сам купец и его слуги выхватили из-под халатов клинки, которыми были опоясаны, словно
 
ремнями, и изрубили, в один миг, всю охрану, не дав ни единому человеку убежать из дворца.
Купец-перс, уже в летах, но стройный и подвижный, сбросил с себя золочёный халат и в одной алой сорочке устремился на женскую половину дворца владыки Крыма.
Все служки, которые выбегали ему навстречу, тут же падали под ударами его разящего клинка.
Переполох, начавшийся в гареме, он остановил властным окриком, заявив, что никому зла не причинит и ему нужна только русская невольница, которая попала в гарем двадцать лет назад.
Юркая, как змея, смотрительница, тут же ускользнула в покои, утопавшие в коврах, и вывела за руку очень яркую и очень красивую женщину. Даже под тюркской одеждой невозможно было скрыть её славянские черты и стать.
– Алёна, душа моя, это же я, твой Иван, – кинулся к ней хозяин каравана, с леденящим душу торжествующим криком.
Она стояла недвижимо. Кровь отхлынула от её лица, оно пополотнело и стало белее её богатого шарфа, который развевался у неё за плечами от слабого дуновения ветра.
– Ты что, не узнаёшь меня, любовь моя?
– Узнаю, Иванко. И не забывала никогда.
– Тогда собирайся, быстро, моя хорошая. Пора в путь, пока всё войско хана не опомнилось. Кони свежие ждут нас за воротами.
И отряд, готовый умереть за нас, сдержит супостатов, пока мы до моря доберёмся, а там – фелюга уже ждёт. Скорее, Алёна.
– Любый мой, не могу я быть с тобой, не достойна. Не чистая я, Иванко, двух сыновей, хотя и не по своей воле, родила от самого хана…
Зарыдала в голос, а потом, через слёзы, упав на колени перед Иваном, чайкой подбитой прокричала:
– Заруби нас всех шаблей, родной мой, облегчи свою душу. Кровью смой мой позор.
Схватила его за ноги, прижалась к коленям и простонала:
– Но, видит Бог, и ты это знаешь, что не по своей воле стала я наложницей. Сила сломала солому. И они… Иванко, милый, ведь дети мои. Как и наш Василько, помнишь ли ты его?
Иван заскрипел зубами, со стоном отбросил шашку в угол и, схватившись за голову руками, шатаясь, словно пьяный, вышел за дверь.
За ним исчезли и все его товарищи, словно растаяли, только бешеный топот копыт стал удаляться от дворца и вскоре затих за садами.
Ханом, тут же, был провозглашён старший сын убитого Иваном правителя, который, по праву властителя, забрал в свой гарем и её, русскую полонянку.
Только вот её детям повезло меньше.
Они были лишены имён и направлены на выучку мамлюкам.
Дети быстро забывают всё и уже через несколько лет это были безжалостные воины, не знающие страха, не щадившие своих врагов.
Но воцарившийся хан был умён и коварен, он истреблял до третьего колена всех, кто хоть в какой-то мере знал историю о его братьях по отцу. Их же самих он почему-то пощадил.
Не зажилась долго на этом свете и русская невольница. Она всё оставалась неотразимой, несмотря на годы, которые так быстро и так безжалостно промчались над её головой.
Как только новый хан потребовал её к себе, она тут же, потаённым ножом, перерезала себе горло.
Нигде не объявлялся и Иван.
Как он выбрался из Крыма в этот раз – никому не было ведомо.
Только вскоре почувствовали татары, что опытная и властная рука стала руководить набегами казаков на Крым.
И пощады при этом не было никому, кого бы они ни встретили с оружием в руках.
Особенно же беспощаден был казачий атаман к мамлюкам, выходцам из северных стран, беловолосым и белокожим
 

***

История этого сражения это передавалась, затем, из века в век – и в песнях, и в сказаниях старцев, и в летописях монастырских отыскался её след.
Дошёл он и до наших времён.

***

Два вышколенных войска сошлись в степи, под Джанкоем.
За весь день ни одна сила не смогла сломить другую, бились до поздней ночи – и всё без результата.
 

Таяло войско с обеих сторон, но никто так и не смог взять верх.
И тогда старый и опытный военачальник казаков, на чистом татарском языке, вскричал над полем брани:
– Не надо больше кровопролития, Хочу биться с предводителем. Кто из нас побеждает, той стороны и верх будет в сегодняшней битве.
Затихло войско, опустило свои мечи, да так и замерло на тех местах, где их и застало необычное обращение казачьего атамана.
Так и стояли они, друг возле друга – ордынцы и православные, словно и не рубились минуту назад. Более того, стали даже помогать друг другу встать, отирая кровь и отложив в сторону мечи.
Все ожидали развязки столь необычайного, редко случающегося в войнах, события.
На горячем скакуне, с которого хлопьями спадала пена, на середину круга, образованного расступившимися противниками, которые стояли бок о бок, перемешавшись в плотном людском море, выскочил мюрид татар – статный, красивый, белолицый и совершенно неожиданно – голубоглазый.
Молодой, с кривой саблей, которая была вся в крови, в правой руке.
 
Его взгляд был страшен и он, оскалив белые зубы, гортанно прокричал:
– Сейчас, гяур, я твоей поганой кровью напою свой клинок, – и, гикнув на уставшего коня, со всего маху пустил его в сторону вожака русского войска.
Их сабли тут же скрестились со страшным звоном – противники проверяли друг друга на прочность и искали миг для разящего удара.
Кони, разворачиваясь на задних ногах, беснуясь, грызли друг друга.
Старый казак даже улыбнулся в свои седые и вислые усы:
«Щенок, горячится. Оставляет, по молодости, неприкрытым плечо. Сейчас ты у меня за это и поплатишься, сопляк».
И в какой-то миг, невидимый ни для кого, перекинул свою шаблю – с правой руки в левую – и тут же, со страшной силой, в беспощадной ярости рубанул татарина по правому плечу.

Сразу обмякло в седле тело мамлюка и он, с каждым махом коня, стал заваливаться на левое стремя, а вскоре – и упал в перезрелую полынь.
Войско басурман притихло, русское же – стало громогласно кричать:
– Слава, слава, атаману!
– Слава батьке нашему!
– Любо, казаки, атаману!
– Живи сто лет, батько!
Старый казак, с натугой, слез с седла, подошёл к поверженному татарину, который уже отходил, часто загребая землю ногами в кованых золотом зелёных бархатных сапогах, с загнутыми, по обычаю, носами.
И в последний миг, представая пред своим господом, закричал пронзительно и звонко, на чистом малоросском языке:
– Мама, мамочко, как же больно…
Вздрогнул старый казак, рванул с силой богатый чекмень татарина и увидел на его шее ладанку, которую он не забыл за всю свою жизнь – сам повесил её на шею своему сыну Василию, и велел беречь её всегда, при всех обстоятельствах, что бы ни случилось в его жизни.
– Сынок, сыночек, – разнёсся над полем боя его звериный крик, – Господи, что же это я, дитя родное – смерти предал!
До каждого сердца участника битвы дошли его страшные, горькие слова:
– Сынку, Василько мой, это же я, твой отец, тебя жизни лишил!
– Василько мой, – целовал он спёкшимися губами безжизненные губы сына, через которые тугой струёй вытекала густая кровь.
А затем, крепко обнял сыновье тело, из которого уходила жизнь, и запел тому колыбельную, которую запомнил с детства.
Молодой мамлюк улыбнулся – чисто, совершенно по-детски, затем вздрогнул и стал затяжелевать на руках отца, вытягиваясь в длину.
На лице его так и застыла счастливая улыбка, что повергло первые ряды смешанного войска в ужас. Православные сдёрнули со своих голов свои шапки и шлёмы, стали креститься, а магометане – попадав на колени, громко заголосили:
– О, алла!
Вздрогнул от их крика старый казак, положил голову сына себе на колени, медленно вытащил из-за пояса богатый пистоль, поцеловал своего Василька в мёртвые уже уста и выстрелил себе прямо в сердце.
Да так и застыл, сидя недвижимо, с родным сыном на руках.

***

Говорила бабушка, что в нашем роду течёт кровь того атамана, его родство мы, значит.
И то – одна семья мы все на русской земле, от одного корня произошли.
Вот почему меня так встревожили те глаза, чёрные, раскосые, татарки со славянским лицом, которая так пристально смотрела на меня на рынке.
А вдруг – это зов крови и она несёт в себе печать нашего общего родства, которое рассеялось по всему миру, а уж в Крыму-то – в особенности.
После этого события, казалось, совершенно рядового и обычного, я долго размышлял над тем, кто мы такие сегодня? И есть ли среди нас тот, кто может сказать, что он – русский или татарин по крови, в чистом, так сказать, виде?
Человеческие дети мы, а значит – Божьи.
Так неужели не поразумеемся и всегда будем за шашку хвататься? Или ещё что-нибудь, более страшное придумаем, только бы свой верх установить, нам только ведомую правду узаконить?
Так ведь и изведём друг друга, под корень.
И не повинимся, пред Господом и друг пред другом, за прегрешения вольные и невольные.
Люди ли мы после этого или каины? И кто направляет судьбы живущих: одних – по дороге совести, а других – лихоимства и бесчестия?
Знать бы ответы на все эти вопросы, смотришь, и зла на земле поубавилось.
И крови меньше стало бы литься.
Да, непохоже, что вразумил Господь своих детей. В едином роду, в вере единой, а готовы уже в горло вцепиться друг другу, забыв о вековом братстве и судьбе одной, щедро кровью окроплённой.
Общей. Нерасторжимой.
Сохрани и помилуй, Господи, люди твоя!
Дай нам всем прозреть только до срока, чтобы не было поздно.