Любовь невольницы

***

ИВАН КОЖЕМЯКО

ЛЮБОВЬ
НЕВОЛЬНИЦЫ


© Кожемяко Иван Иванович
23 ноября 2013 года


Москва
2013 год

***
ЛЮБОВЬ НЕВОЛЬНИЦЫ


Голос Потёмкина разносился по всему ханскому дворцу.
Он нетерпеливо покрикивал на своих помощников:
– Ну, что, готово?
Мундир, мундир несите.
Всё сделали, как я велел? Со звездой? Эполеты – генерал-лейтенанта?
– Да, Ваша Светлость, – ответил потный и дородный генерал.
– Зовите, – решительно приказал Потёмкин.
– Иртеньев, – обратился он ко мне, но голос притушил, и сказал только мне слышное – как обряжу бусурманина в мундир, подашь саблю.
– Всё сделаю, Ваша Светлость! Как Вы велели – ответил я, держа в руке богатую, в кованных серебряных ножнах, саблю с Георгиевским темляком.
Двери парадной залы открылись, и в них появился низложенный хан Давлет Гирей.
Потёмкин душевно обнял его и держа за плечо, обратися ко всем присутствующим в зале:
– Милостью Государыни нашей, новый генерал-лейтенант в воинстве русском сегодня появился. Это ты, хан!
И он, расстегнув самолично золототканый халат на Давлет Гирее, снял его и облачил вчерашнего хана в генеральский мундир.
– Ну, вот, хан, мундир генерала русской армии – он удачливее твоего халата.
Носи его с честью, не посрами.
Трудно сказать, что было на душе низвергнутого хана.
Но стоял он перед Потёмкиным пунцовый, в непривычном для него мундире, и как только Светлейший отвлёкся от него, другим гостям внимание оказать тоже было надобно, поспешил выйти из зала.
Не знаю почему, никто мне такого приказа не отдавал, но следом за ним вышел и я.
Вроде, как офицер для поручений.
А если уж честно – то скорее душеприказчиком его, телохранителем себя определил, так как ещё неизвестно, как это событие – отказ, навечно, от ханства и принятие на себя знаков отличия генерала русской службы, оценит его окружение.
Хан только молча посмотрел на меня и ничего не сказал, тем самым, согласившись с моим присутствием возле него.
А уж в каком там качестве – было совершенно неважно.
Так началась моя недолгая служба возле новоиспечённого генерал-лейтенанта.
Ко мне он относился очень внимательно, хотя был всегда немногословным и никаких чувств не проявлял. Говорил очень мало, взвешивая каждое слово.
Я вёл его переписку, сопровождал во всех поездках.
И Потёмкин, видно, Давлет Гирей к нему обратился, лично приказал мне неотлучно находиться возле бывшего хана.
– А чтоб ему не было так обидно, жалую тебя, поручик, капитанским чином.
Не милость это, заслужил.
Сам Михайла Илларионович Кутузов просил за тебя, за отличия в боях на Перевале.
А это, капитан, от меня лично тебе на память, – и он, приняв из рук адъютанта богатую старинную шашку, в серебре, протянул мне на вытянутых руках.
Благоговейно приняв клинок, я поклонился Светлейшему князю и сердечно его поблагодарил.
Каждый день, в отведённых мне покоях, стол накрывала молодая невольница.
Лица её я не видел, дивным огнём горели только глаза, но по угадывающимся очертаниям тела под шёлковой одеждой, её гибкости, было видно, что она очень молода.
Её маленькие изящные ножки в золотых туфельках не давали мне покоя, и я долго не мог усидеть за своим столом темными ночами, предаваясь беспочвенным мечтаниям.
– Милая девушка, не бойтесь меня и не сторонитесь, – сказал я в один из дней.
Я не причиню Вам никаких неприятностей.
Вы понимаете наш язык?
Она только утвердительно закрыла свои тёмно-карие, с золотинкой возле зрачков, глаза.
И это было счастьем.
С этого дня я уже с нетерпением ждал её появления.
Норовил, хоть на секунду, дотронуться до её очаровательной ручки, а один раз, осмелев, приник к ней губами.
– Не делайте так, господин. Иначе… меня просто казнят. Меня об этом предупредил визирь хана.
– Милое дитя! Нет хана, нет визиря, есть генерал-лейтенант русской армии Давлет Гирей.
И, осмелев совершенно, я через несколько дней, сумел ловко расстегнуть причудливую золотую брошь на её платке, и мне открылось лицо такой дивной красоты, что я просто онемел.
- Господи, как же Вы прекрасны. Как зовут Вас, милая незнакомка?
- Айгуль.
– Это же как по нашему-то будет?
– Анюта, Аннушка, – вскричал я, – можно я так буду тебя звать?
Она торопливо застегнула платок на правой стороне лица и снова предо мной были только её глаза, как в омут, увлекающие к себе.

Но в них, кроме прежней и неизменной учтивости, уже горел огонь высокого чувства. И она его не скрывала.
– Аня, самого Светлейшего попрошу, если ты только за меня согласишься выйти.
Никому тебя не отдам.
Следующие три дня явились для меня сущей мукой.
Она перестала приходить ко мне.
И я, думая о самом страшном, направился напрямую к Давлет Гирею
– Ваше Превосходительство, позвольте выяснить у Вашего помощника – по какой причине мне заменили служанку?
Давлет Гирей пожал плечами и махнул рукой в сторону двери.
Я расценил это как позволение и пошёл на половину бывшего визиря, которого теперь называли секретарём Давлет Гирея.
Хитрый проныра, он всё сразу понял и засмеялся.
Затем на хорошем русском языке сказал:
– Что, капитан, красивая девушка?
– Ох, Ваше Превосходительство, – польстил я ему, – жить не могу без неё.
– Но она же магометанка?
– И что? В нашу веру обратим. По её согласию.
– Что с ней, Визирь. – умышленно назвал я его старым титулом.
Ему это понравилось.
– Заболела, капитан, твоя служанка. Боюсь, как бы не холера.
Лежит там, под навесом, на хоздворе, – уже равнодушно махнул он рукой и занялся своими делами, даже демонстративно отвернувшись от меня.
Я бегом устремился на хоздвор.
Господи, как же зашлось моё сердце, когда я увидел измученные тяжёлой болезнью её дивные глаза и потрескавшиеся губы.
Она еле прошептала:
– Я знала, я знала, что ты не оставишь меня, мой господин.
– Нет, Аня, не господин, судьба твоя и ты – моё счастье.
И когда я взял на руки это невесомое тело, она доверчиво прижалась ко мне и спросила:
– Ты спасёшь меня?
Вверив её заботам наших лекарей, я не уходил из лазарета.
И когда старый врач вышел ко мне, по его лицу я понял, что самое страшное миновало.
– Слава Богу, капитан. Горячка. Простая горячка.
Но они же, бусурмане, не лечат ничего.
Вот девушка и дошла до такого состояния.
Поставлю её на ноги, не волнуйся.
– А что, – лукаво посмотрел он на меня. – люба тебе?
– Люба, доктор. Жизни дороже, спасибо Вам.
И я сердечно поклонился ему до земли.
Приставив к Анне, я её уже только так и называл, сиделку из татар, степенную и сердечную женщину, я вновь вернулся к своим обязанностям.
Но каждый день – и утром, и вечером, с гостинцами, забегал в лазарет. И видел, как приходит в себя и крепнет милая моему сердцу девушка.
А тут, слава Богу, И случай подходящий представился – сам Светлейший князь Потёмкин призвал меня к себе.
Обстоятельно доложив ему по службе и получив новые поручения, я решился и обратился к нему с просьбой:
– Ваша Светлость!
Прошу Вас устроить и моё личное счастье.
Полюбил я, Ваша Светлость, девушку местную.
Дозвольте по нашему обряду обвенчаться.
Потёмкин засмеялся:
– Знаю о твоей страсти. Сам Давлет Гирей рассказывал. Не поленился, сегодня по утру, я самолично сходил в лазарет.
Ох, капитан, а ты – молодец, такую девушку окрутил.
Хороша, ничего не скажешь.
Сам посажённым отцом на свадьбе буду. Согласен?
– За высокую честь почту, Ваша Светлость!
– Я, капитан, даже Государыне нашей отписал о твоей любви, и она прислала тебе подарок, царский, – и он велел свитскому генералу вручить мне ларец дивной работы, в котором лежали два дивных кольца, с бриллиантами: одно для Аннушки моей, а второе мне впору пришлось. Словно кто-то снимал мерку.
– Спасибо, Ваша Светлость. Вам за честь высокую, а Матушке Императрице – передайте при случае, что и жизни самой не пожалею во имя её.
– Ну, иди, счастливец, завидую я тебе. Сам таким был в твои лета, когда встретил принцессу Ангальт Цербскую, чтобы сопроводить в Москву…
И даже закашлялся Светлейший Князь, поняв, что лишнее мне сказал.
Поэтому подтолкнул даже к двери своей властной рукой, да и застыл, молча, у окна…

***

С той поры минуло тридцать лет.
Я уже давно вышел в отставку.

Дослужился до генерал-лейтенанта, дальше не дали, изменились времена и все, кто был возвышен Потёмкиным, подверглись гонениям и заведомым ограничениям в службе.
Но я ни о чём не жалею.
Ни одна битва во имя Отечества меня не минула за эти годы.
И так как по ранениям предоставлялся мне отпуск, с побывкой дома, то и появились у нас с Аннушкой пять сыновей.
Пять ран и пять сыновей.
Все на службе, даже младшенький – в кадетском училище.
А Аннушку свою прежней любовью люблю.
Кажется, и не жил вовсе.
И не насмотрелся на неё. Не налюбовался.
Да и когда за войнами было?
Она сегодня, мне кажется, ещё краше стала, нежели в ту пору, как увидел её в ханском дворце.
Вчера, зардевшись всем лицом, приникла ко мне и говорит:
– Нам бы доченьку, счастье моё.
А то все сыновья – на государевой службе.
И дом наш пустой.
Не слышно в нём детского голоса.
Что ж, милая Аннушка, теперь у меня отпуск бессрочный – можно и о дочери подумать.
Да и не об одной.
Ты же у меня – вон, какая красавица ещё.
***