EmiGrant 1

Надо же, семь лет прошло, а я так хорошо помню фрау Мюллер и её рыбьи глаза. Она смотрела на меня холодно и равнодушно-вежливо. Только на дне колодца притаилось брезгливое презрение к недоумкам-эмигрантам, не могущим двух слов связать на языке Гетте и Шиллера.
– Нет, господин Захаров. Это невозможно. Мне очень жаль. Арбайтсамт не имеет средств для вашего аусбильдунг.
Обычно я отползал, удовлетворившись ответом, но сегодня... сегодня я приготовил фрау Мюллер сюрприз.
В сущности, немецкие организации – это сказочные пещеры со спрятанными там сокровищами. Настойчивому соискателю они распахивают свои чертоги под воздействием волшебного слова. Узнать это слово – вот настоящая проблема. Добыть его в словесной руде брошюр, выпускаемых организацией, при владении немецким на уровне детсадовского совочка практически невозможно. Сами хранители сокровищ, понятное дело, волшебное слово не выдавали.
Эмигранты являлись второстепенными сущностями на поле мульти-культи. Так назывался процесс врастания эмигрантов в здоровое социальное тело Германии. Впрочем, не о нас, славянах, речь. Мульти-культи ориентировано на турок, а с ними в Германии большие проблемы. Экономическое немецкое чудо шестидесятых в новом тысячелетии обернулось параллельным турецким обществом, от которого за версту воняет боевым исламом.
«Мы согласны, – говорят турки в диалогах, – стать на 90% немцами, если немца станут на 10% турками».
«Нет, – говорят немцы в диалогах, – мы не можем поступиться христианскими ценностями».
«Тогда не говорите, – говорят турки в диалогах, – нам о мульти-культи. Это мертворождённое дитя политических фантазеров».
«Ладно, – молчат немцы в диалогах, – процесс мульти-культи продолжается».
В определении волшебного слова помощь пришла от своего брата-эмигранта. Точнее – сестры. Случайно на улице я встретил соученицу по языковым курсам. Она мне похвасталась, что уже три месяца занимается на профессиональных курсах. Я выразил удивление и восхищение её пробивной силой.
– Слово волшебное надо знать, – сказала она.
– Может, ты мне его скажешь, – без особой надежды спросил я.
– В моем случае это: стипендия от европейского фонда интеграции женщин. Как ты понимаешь, тебе это не подходит. Попробуй вот что: европейская интеграционная комиссия. Я слышала где-то, что такая существует, и она раздает деньги. Поторопись, пока мульти-культи жива.
На другой день, взломав все барьеры, я пробился к фрау Мюллер, моему советнику по вопросам трудоустройства. И вот я сижу перед ней, и вот сюрприз:
– Могу ли я рассчитывать на помощь европейской интеграционной комиссии.
«Ах!», – удивленно воскликнуло брезгливое презрение на дне колодца.
– Конечно можете, господин Захаров, – не один мускул не дрогнул на её античном лице, – вы уже определились с курсами?
С ними я определился еще в розовый период веры в ангельскую сущность биржи труда. Я достал проспект и отдал его фрау Мюллер.
– Вы ведь строительный инженер, – удивилась она, – отчего же вы хотите изучать программирование. На рынке труда множество предложений по вашей специальности.
– Я хочу стать программистом, – упорствовал я в своем заблуждении.
– Как вам будет угодно, – пожала плечами фрау Мюллер.
Она быстро пощелкала по клавишам клавиатуры, будто сыграла неслышимую фугу.
– Нужно еще согласие курсов, – она смотрела на меня своими водянистыми глазами.
Неприятно. Если они посчитают необходимым тестировать меня на сообразительность, могут назначить тест и через неделю, и через две, и через месяц, и, стало быть, нужно будет искать другие курсы, ибо, я так чувствовал, железо следовало ковать, не отходя от кассы.
– Я принесу согласие завтра, – уверенно заявил я, а про себя подумал: «Не согласятся эти, согласятся другие».
– Завтра будет поздно, сегодня, 31 августа, последний день финансирования.
Впервые за время нашего знакомства тонкие губы фрау Мюллер раздвинулись в некое подобие улыбки и, мне показалось, между ними на долю секунды мелькнул узкий раздвоенный язык.
– Может быть в следующем финансовом году, – трубил я отступление своим полкам.
– В следующем финансовом году вы выйдете из того нежного возраста, когда европейская комиссия оказывает содействие в дальнейшем образовании.
Зря я наделил фрау Мюллер змеиными чертами. Последним замечанием она вышла из роли хранительницы сокровищ волшебной пещеры. Могла ведь ничего не сказать, и в следующем финансовом году меня ждало бы «бёзе уберашунг». Видимо, на моем лице так явственно отразился испуг, смешанный с благодарностью, что она добавила уже много человечней.
– Советую вам поторопиться, господин Захаров. У вас четыре часа. Если успеете, заходите без номерка.
На такси домой, на такси на курсы. Расплатился. Попросил водителя подождать меня примерно час-полтора.
Слава богу, директор курсов оказался на месте. Волнуясь, запинаясь на каждом слове, я объяснил толстому, невозмутимому и надменному герру Келлерманну свою проблему. Показывал свой диплом, признанный немецким министерством образования, как настоящий. Обращал его внимание на переведенный список научных трудов, косвенно подтверждающий мои недюжинные умственные способности. Потрясал самим институтским сборником научных трудов, исполненным так бедно, словно это не собрание статей серьезных ученых мужей, а некачественный самопал графомана, решившего во что бы то ни стало дать бумажную жизнь своему бледному творению.
До сих пор мне стыдно за это сольное выступление. Когда из моих восклицаний и бормотаний директор, наконец, уразумел, что от него требуется, он пожал плечами и пять минут спустя я обладал заветной бумагой.
За полчаса до окончания четырехчасового срока я был в кабинете фрау Мюллер. Трехчасовое катание на такси стоило мне ровно половину месячного бюджета, каким немецкое государство гарантировало мой социальный минимум. Это была даже не брешь, это был разрыв фронта, в какой запросто можно ввести танковую армию. Но рухнувший бюджет стоил, как говорится, того. За пять минут до окончания рабочего дня фрау Мюллер закончила со мной возиться. От европейской комиссии я получил не только оплату обучения на курсах, но и стипендию, втрое превышающую мой нынешней доход. Единственна неприятность состояла в том, что первая стипендия поступит на конто только в октябре, а как прожить сентябрь – я просто не знал.
В этот вечер, в последний вечер финансового года, я впервые за полтора года жизни в Германии надрался. Надрался по черному, в тоскливом одиночестве, и так основательно, что голова болела два дня.
А две недели спустя я приступил к изучению Си плюс-плюс, датен банк програмигунг и других премудростей, необходимых мелкому бесу виртуала. С первое же стипендии, почти расплатившись с долгами, я смотался на выходные в Киев, и там у пиратов накупил такое количество софтов, что у моих коллег и учителей, знай они это, потекли бы слюнки. Эта операция позволила увеличить мой рабочий день до 14, порой до 16 часов. А столь долгий рабочий день, в свою очередь, вывел меня в первые ученики. Скажу без ложной скромности – я стал лучшим.
В трудах и заботах, в заботах и трудах, каждые два месяца экзамен по пройденному  курсу и старт нового курса, прошел год. Я закончил выпускной работой и балом 96 из ста. Подкачала Джава, потому что выпала на новый год.
Мне повезло. Мир только-только выбрался из очередного обострения непрекращающегося кризиса. Следующее обострение пряталось где-то за дальними горами, за синими морями, скрывалась в тумане от пристального взгляда экономических шаманов капитализма, чтобы, как черт из табакерки, выскочить совсем в другом, не предсказанном шаманами месте. Экономический горизонт был чист и безоблачен. Программистов расхватывали как горячие сосиски на рождественском базаре. Расхватали и меня. Третий же отосланный бевербунг выстрелил ознакомительной беседой, а она принесла мне арбайтсплатц.
Это произошло шесть лет назад.
«Что я делаю в Харькове? – недоуменно оглядел я платформу, – какой дьявол меня дернул приехать сюда?». Я посмотрел на часы. Они показывали ранее утро четверга одиннадцатого марта.
Платформа давно опустела, приехавшие и встречающие давно разбрелись, а я все стоял под навесом, пытаясь удовлетворительно объяснить себе: как и почему я оказался в этом месте, промокшем утренним туманом. Предательская память упорно рисовала последнюю, известную ей картину: кутаясь в плащ от весенней прохлады, я иду в парк. Дальше провал, я вскинул руку – примерно 17-ти часовый.
Машинально я достал сигареты и краем глаза, справа от себя, уловил движение. То падала белая прямоугольная картонка, какие люди по делу, а чаще без дела, любят навязывать друг другу, только затем, чтобы тут же выбросить. На визитке было нарисовано окно, арку которого повторяла надпись красными буквами «Окно в Европу». Ниже скромные черные буквы извещали любопытного читателя: «прямые поставки из Германии; эксклюзивный дистрибьютор Велюкс». Еще ниже и еще скромнее было написано: «менеджер по продаже Сенюк Вениамин Митрофанович». Я перевернул карточку – ничего. Чистое, как моя память, белое поле.
Визитка меня озадачила. Промежуточное звено между парком в родном городе и платформой в Харькове нисколько не прояснило мое положение. На полную мощность я включил фантазию, и...
На входе в парк меня хватают два здоровенных жлоба, запихивают в машину, и, полусонного от эфира, отвозят в подвал «Окна в Европу», которое на самом деле торгует не окнами, а наркотиками и оружием. Быки привязывают меня к железному стулу и уходит. Меня освобождает очаровательная грудастая блондинка. В торговом зале мне преграждает дорогу менеджер по продаже Сенюк Вениамин Митрофанович. Ударом в челюсть, в стиле Кличко младшего, я отправляю его в нокаут, беру с неподвижного тела Сенюка визитку и, поцеловав мою прелестную избавительницу, вырываюсь на свободу. Мой внутренний Буратино аплодировал как сумасшедший. А дальше!
Дальше? Будет тебе дальше. Чтобы запутать следы, я бегу на вокзал, сажусь в первый попавшийся поезд, забираюсь на вторую полку купе и засыпаю. Утром падаю с полки, бьюсь головой о столик и все забываю. Великолепно – восхитился Буратино.
Я осторожно ощупал голову. Ни ссадин, ни шишек решительно нигде не было. Голова не болела – ясная и пустая. И, самое главное, чтобы бандитский бред имел хоть какой-то шанс на реальность – необходим мотив, а его не было. Моя персона никого здесь не интересует, кроме меня. В этой стране я никому ничего не должен и должен не буду, потому что скоро уеду.
Да с чего я вообще решил, что визитка ко мне попала во время 17-ти часового транса. Может я её приобрел где-то, при каких-то обстоятельствах позавчера или третьего дня, а потом забыл где и при каких обстоятельствах.
Да, склероз мы уже имеем. Рановато, но лучше рано, чем никогда. Для комплекта остается приобрести сахарный диабет.
Пора отсюда выбираться. Завтра я встречаюсь с Прозом. Это-то я, по крайней мере, помню.
Я бросил окурок в щебень железнодорожных путей и решительно направился в вокзал.


Последний отрезок моего обратного путешествия я проделал в плацкартном вагоне – тщедушном дитяти неравной любви доступной девицы Общий Вагон и солидного господина Купе. От мамаши плацкарт унаследовал бесцеремонность и привычку к скученной жизни, от папа ему досталась иллюзия комфорта. В Европе я нигде не встречал подобных вагонов. Да и то сказать: всю её, из конца в конец, можно пролететь за два часа, а Рассею не объехать и за неделю. Расстояния и стремление разместить на единице площади как можно больше посадочных, точнее – положечных, мест явились причинами появления на свет божий плацкартных созданий. Другое решение проблемы – увеличение парка купейных вагонов и паровозов – неприемлемо, ибо в стране зверствовал дефицит. Всегда чего-то не хватало на всех. То ли нас было слишком много, то ли товары и услуги в массовом порядке портили недобитые в тридцатых вредители и враги нас.
Не хватало квартир и сосисок, автомобилей и зубной пасты, цветных телевизоров и носков. Единственно, чего всегда имелось в избытке – это оружия и трудностей переходного периода. Клеветники говорили: дескать, у нас потому так мало нужных товаров и так много ненужных трудностей, что во всем мире, от сороковой параллели северного полушария до экватора и от экватора до сороковой параллели южного полушария, ездят на наших танках, летают на наших самолетах, стреляют из наших автоматов. Честно говоря, связь между отсутствием зубной пасты в соседнем гастрономе и наличием советских танков в Эфиопии была очень слабая, уж больно различные эти субстанции. И потом, чем бы эфиопы и  берегослоновокостцы благодарили нас за Миги и Калаши? Бананами? Коль так, Советский Союз был бы самой банановой страной в мире. А бананы я видел только на Кутузовском проспекте города Москвы. В других местах необъятной страны, даже в самых жарких её регионах, этот тропический овощ не произрастал. Может бананы сжирала элита; тогда, наша элита была бы самая бананопрожорливая элита в мире.
Так, рассуждая о судьбах бывшей родины, я ехал в третьем купе плацкартного вагона. Мне досталась верхняя полка, но, в силу краткости путешествия, к себе домой я не наведывался, а сидел в непрошенных гостях у Марьи Антоновны, женщины лет сорока. По западным меркам в этом возрасте только-только заканчивается молодость и наступает зрелость с детскими проблемами, с их садами и школами, болезнями и оценками. На нашей скороспелой почве женские сорок лет – это начало увядания, это взрослые дети и ожидание внуков. Марья Антоновна пасла дочку, 19-ти летнюю вертлявую брюнетку с живым любознательным взглядом, и её жениха, 20-ти летнего Федю, уже в этом возрасте степенного и рассудительного.
За несколько часов совместного проживания на площади в четыре квадратных метра я узнал об этой троице больше, чем мне бы хотелось, и чем позволено постороннему человеку.
Валя страстно любила детишек, и в педагогическом училище готовилась стать учительницей младших классов. Федя уважал паровозы, и через год обучения в паровозном училище рассчитывал начать водить по рельсам поезда с пассажирами и нужными стране грузами. Профессия Марьи Антоновны была не такая романтичная, как у детей. Она работала бухгалтером на шахте. Эти сальдо-бульдо, эти хабен-зайн, словом – тоска.
Они направлялись на свадьбу. Зина, лучшая подруга Вали и одноклассница Феди, в городе выходила замуж.
Родители Зины на стареньком, загруженном доверху снедью москвиче отправились в город еще вчера. Сегодня, а по большей части завтра, за ними подтягиваются гости со стороны невесты, числом примерно пятьдесят. Со стороны жениха, как я понял из разговоров, гостей предполагалось примерно сто. Меня всегда свежо поражала жертвенность народа: при общей скромности существования, устраивать свадьбы, с долгами за которые расплачивались годами. Может что-то я не понял в жизни на родине, что-то упустил.
Мария Антоновна была искусная повариха и в своем городке не имела равных. Все местные свадьбы, реже юбилеи, не обходились без неё. Так что Мария Антоновна ехала работать и везла в бесчисленных полосатых баулах, частично поставленных не мою вторую полку, поварской инструмент, разные приправы, травки и корешки. Она была не совсем довольна, потому что родители жениха уже пригласили другую главную повариху, но и ощущали боевой задор, ибо с неизвестной городской ревалин предстояло сражение в искусстве дешево и вкусно накормить полторы роты людей.
Мария Антоновна, в отличие от Вали, Федю не любила. Когда Федя вышел в тамбур покурить, она пыталась обратить внимание дочери на еще – «еще» она подчеркивала тоном – холостого маркшейдерского инженера, недавно начавшего работать на их шахте.
– Он же старый и лысый! – искренне возмутилась Валя.
– Старый! – так же искренне возмутилась Мария Антоновна. – Ну, мать, если тебе 26 лет старость, тогда я не знаю. Если хочешь знать, за границей в эти годы еще учатся. А что до лысины, так что тебе нужно – кучери или муж.
– Ах мама, ты ничего не понимаешь в любви!
– Ты посмотри на меня, – Валя молчала, уставившись в пол, и не хотела смотреть на маму, – нет, ты посмотри на меня. Много получила я от этой любви? Часто ты видела своего отца трезвым?
– А ты бы поменьше пилила его, так он меньше бы пил.
– Ты еще поумничай. Я не посмотрю, что ты взрослая. Задеру юбку, и надаю по жопе.
На этом разговор как-то увял, а вскоре вернулся Федя. Я видел, как он под столом украдкой пожал девушке руку, и её глаза наполнились слезами благодарности. Потом ушла Мария Антоновна «размять ноги».
Молодые люди страстно целовались, не смущаясь меня. Видимо, они предполагали во мне союзника. Она, задыхаясь в его объятиях, шептала, что никогда, никогда не станет такой толстой и сварливой, как мама. Он, нежным ломающимся басом, клялся ей, что не будет пить так много, как его отец. Я был на шухере. Когда я увидел, что Мария Антоновна возвращается из туалета, покашлял в кулак, и влюбленные отпрянули друг от друга. Меня приятно умилила патриархальность нравов провинции. Давненько я такого не видел.
Мы чинно сидели, и только раскрасневшиеся щечки Вали и тяжелое дыхание Феди выдавали, что мгновение назад здесь бушевала страсть. Мария Антоновна критически оглядела свою территорию и осуждающе посмотрела на меня.
«Как вы, взрослый человек, – говорил её взгляд, – могли допустить, чтобы на шеи её дочери появился засос».
«Я-то здесь причем», – своим отрешенным видом говорил я.
«Э нет, батенька, причем, коль вы узнали наши тайны», – говорил взгляд Марии Антоновны. Я смутился, признав правоту Марии Антоновны.
Хуже всего было, когда наш челн, где в относительном мире существовали волк, коза и капуста, покинула коза, когда Валя отлучилась в туалет. Над челном-купе повисла гнетущая, почти осязаемая неловкость. Чтобы как-то разрядить атмосферу, я заговорил с Марией Антоновной об актуальной погоде и климатических перспективах на ближайшую весну и лето.
В каждом путешествии наступает тот момент, когда путешественники устают обсуждать старые проблемы, а наступающие волнения еще кажутся далекими. Наступил такой момент и в нашем купе. Мария Антоновна достала из сумочки книгу и углубилась в чтение. На обложке книги я заметил красивого до невозможности молодого человека, обнимающий полунагую девушку, прекрасную как утренняя заря. Роман назывался «Любовь и страсть». Автора я не успел заметить. Молодые люди стали разгадывать напечатанный в газете «Мегаполис Экспресс» кроссворд, и, казалось, полностью ушли в это безобидное занятие.
Мое внимание привлекли события, происходящие на территории нашего филиала. На последней станции, минут двадцать назад, в вагон вошли старик и ребенок. После короткой возни со скромной поклажей, с курточкой мальчика, с плащом и шляпой старика они расположились в боковом кармане.
Старик читал газету «Правда», изредка хмыкая и качая головой. Мальчик лет пяти-шести рисовал фломастерную войну, тщательно комментируя всё, происходящее на листе. Синие танки стреляли черными снарядами «бух, бух», на другом конце листа они взрывались красными взрывами «бабах, бабах», зеленые самолеты «вжжжж», пикируя, били по танкам из пулеметов «тра-та-та-та», желтые конники с шашками наголо «ураааа» скакали на розовых конях «и-го-го». Не прошло и четверти часа, как на листе не осталось места для новых самолетов, новых танков и новых взрывов, да и мальчику прискучило это занятие. Он стал смотреть на пробегающие мимо столбы, считая до десяти и начиная снова. Вероятно, он знал пока счет только до десяти. Вскоре и арифметика надоела мальчику, и он начал приставать к деду.
– Деда расскажи сказку.
– Что же тебе рассказать, – ласково посмотрел дед на внука, откладывая сложенную газету.
– Что хочешь, – пришел на помощь внук, – только не про курочку Рябу.
– Высокая степень популярности, известность, – читала Валя, – раз, два – из пяти букв, последняя «а», – и с надеждой посмотрела на Федю. Тот хлопал глазами, мучительно соображая.
– Я тебе расскажу притчу о славе.
– Что такое прича?
– Это сказка.