На путях, дорогах бытовых

       Первый раз этого человека я увидел осенью 98-го года. Это был пожилой, убелённый сединой старик, среднего роста, но довольно бравого, я бы сказал, гусарского вида. У него на верхней губе лежали широкие, закрывающие рот, белые усы, как у моржа. На голове кожаная темно-синяя шапочка с широким козырьком с интересной эмблемой на тулье – с ненашенской, не с отечественной символикой. Шапка была чёрной, с клапанами на липучке, поднятыми наверх. Необычный головной убор для сельской местности. Он придавал старику какую-то особенную прелесть. Наши поселковые старики носят обычные шапки, пережившие не одно поколение моли. Случаются, конечно, появляются старички-бодрячки в шапках-обманках из сурка, ондатры (вышарканные, иногда с торчащими клочками шерсти) или в солдатских, или просто в вязанных недорогих шапочках. И в основном в старых, поношенных одеждах или в фуфайках синего или зелёного, почти вылинявшего, цвета. Обычные, примелькавшиеся дедочки или рано состарившиеся, в силу житейских обстоятельств, мужики, опустившиеся, смирившиеся с той нелёгкой социальной обстановкой, в которой живёт теперь вся великая и необъятная.
       И вот на этом фоне примелькавшихся жителей, вдруг появляется человек восьмидесятилетнего возраста, бравой выправки, с огоньком жизнелюбца в глазах, в шапочке-кепи, и на груди – Серебренный Крест "За Спасение Отечества", на голубом костюме чуть ниже наградной колодки. Этот крест и эмблема на шапке придавали ему тот, давно забытый, образ гусарского полковника времён Дениса Давыдова, только у этого широкие усы опущены вниз, а не закручены вверх.
       Так вот, этот старик как будто бы вынырнул из пласта веков и оказался у нас в посёлке. И, может, ещё потому я заинтересовался, что увидел его в необычном для преклонного возраста месте – в общежитии. Был он с женщиной, возрастом ему подстать, и тоже довольно опрятная, хорошо одетая дама – в темно-синем костюмчике. А если выходила на улицу, то в темно-коричневом демисезонном пальто. В шапочке на голове, покрытой тонким белым полушалком, как вуалью. Женщина придерживалась за своего кавалера.
       Поскольку в этом общежитии находился и я сам подолгу службы, видеть эту парочку приходилось не раз, и я полагал, что эта "эпоха" приехала сюда к кому-нибудь в гости, к своим праправнукам, и временно поселилась в общаге, как в гостинице. Помню, когда я переехал в посёлок, то тоже вначале жил в этом общежитии, на улице Советской, и к нам также приезжали наши родители, мои и жены. Поэтому появление этих людей воспринял именно так, из тех же соображений.
Потом я уехал в отпуск и вышел на работу уже после Нового года. В суете буден я, честно говоря, забыл о гусаре и о его даме, с твёрдым основанием полагая, что старички уже дома, где-нибудь в южных областях России. Почему-то так думалось, наверное, потому что там вовсю возрождаются казачьи станицы, округа, словом – казачество, и мой гусар, не иначе, как там. И, наверное, в почётном ряду старейшин и атаманов.
       Но, однако же, каково было мое удивление, когда я вдруг вновь увидел этого человека в общежитии. "Ну и загостился гусар!" – подумал я. Потом встретился с ним на следующий день, и через день, а там почти каждый день. "Отчего это они здесь прижились? Или уж так наша общага понравилась?" – в шутку думал я. Как бы там ни было, а в общежитии людям столь преклонного возраста жить, мягко говоря, не совсем удобно. Где, как у Высоцкого: "На тридцать восемь комнаток всего одна уборная". Ну и кухня соответственно. Я даже посетовал на тех родственников, к которым они приехали. Неужто нельзя для стариков на время снять квартиру?
       А старик изо дня в день надевал "форму": шапку с козырьком, голубое полу-пальто, брюки навыпуск, – спускался с этажа и выходил прогуливаться. Встречаясь часто в общежитии, в вестибюле, мы стали, в знак приветствия, кивать друг другу. При этом лицо его было всегда приветливое, открытое, без тени возрастной утомлённости или каких-либо переживаний. Обычное лицо, вставшее поутру и вышедшее на прогулку.
       Потом мы встретились у стола вахтера и запросто поздоровались за руку, как давние знакомые. Разговаривал он с вахтершей и потому я не задержался, прошёл на этаж выше. И то, что он последнее время был один, меня не настораживало. Мало ли, может супруга, если это была она, приболела, а может, я видел его с сестрой или даже с дочерью, при таком возрасте и дочь не девочка. И только накануне 8-го Марта я узнал... Он меня остановил на улице.
       Зима как будто бы опомнилась, спохватилась напоследок, захватив краем февраль, засыпала снегами. Мы стояли на углу общежития, на перекрёстке дорожек, и этот снежок валил и на нас, на его шапочку. Он нападал и на её козырёк, где уже собрался приличный сугробчик (старик, видимо, долго гулял до нашей встречи), на усы, которые почти смёрзлись, прикрывая рот козырьком, они заинились от тёплого дыхания. Лицо его порозовело от морозца. Я, обрадованный нашей встречей, восхищённо сказал, желая затеять непринуждённый разговор:
       – А! Снег-то какой, как на святки.
       – Да-а, снежок хороший. Давно я такого не видал. Для машин только плохо. Дороги не успевают чистить.
       И, действительно, трактор "Беларусь" с лопатой чуть ли не по два раза на день чистит проезжие улицы посёлка. Но от настылой наледи, после потепления, случившегося накануне, дороги были испохаблены, в колеях и ямах, да ещё этот снег. И получилось как по присказке: было хорошо, стало ещё лучше.
       – Гуляете? – спросил я.
       – Да. Что теперь остаётся делать? Планирую вот из одного конца посёлка в другой.
       – А что же один? Где ваша спутница?
       – Жена?.. – И тут я увидел на этом, казалось, не подверженном никаким душевным переживаниям, лице, дрогнувшие щеки и в глазах слезу. – Нет её, мамочки... Сорок дней вчера отметили.
       Слеза скатилась из глаз и зацепилась за козырёк усов, пристыла. Он, похоже, ею не почувствовал. Я готов был провалиться сквозь землю за свою беспечность: нашёлся балагур-весельчак!.. Я пожал ему руку у предплечья, и сказал:
       – Простите, не знал... И примите мои соболезнования.
       Старик кивнул в знак благодарности, вздохнул. При упоминании о покойнице, он немного отвернул лицо, как бы пряча от постороннего свою слабость.
       Потом повернулся и уже ровным голосом сказал:
       – Вот ведь как... от одной беды ушли, другая настигла.
Уже дальше расспрашивать я просто постеснялся. В таких случаях лезть в душу человеку, пожалуй, верх бестактности. Я стоял, не зная, что делать? И уйти, когда человек поделился с тобой горем, тоже учтивости не прибавит. Мы помолчали. Он вздохнул.
       – Чечены нас там не прибили, так здесь бюрократы за них сделали своё чёрное дело...
       – Вы из Чечни? – удивился я.
       – Да. Почти сорок лет там прожили. Прибыли сюда как переселенцы, а с жильём нас никак устроить не могут. Дали в общежитии комнатку, жили. Теперь вот живу.
       Я невольно оглянулся на своё, некогда родное, общежитие и почему-то не почувствовал от него прежнего тепла, словно оно было виновато в горе старика. И снег ещё, валит и валит, как на погибель.
       – Сорок две тысячи у Службы Занятости не нашлось, чтобы купить нам квартирку в тридцать первом семейном общежитии. Там хоть отдельная, жене не так стыдно было бы. "Совестно, говорит, за тебя, полковник. Бегаешь с моими горшками по общежитию..." А она уже ходить не могла.
       – Что с ней случилось?
       – Что?.. Э-э, браток, тут в двух словах не расскажешь. Как-нибудь...
       Старик повернулся и пошёл по дорожке, как мне показалось, бесцельно, неосмысленно, стараясь, видимо, поскорей уйти со своей бедой, спрятать ее от людей, и свою боль и слабость.
       Не видел я старика дня четыре. Тут выпали выходные, праздничные – 8-е Марта, потом в будние дни дела заставляли с самого утра отлучаться из общежития, где профком занимал одну комнату на первом этаже. И только в конце недели в первой половине дня, глянув в окно из своего кабинета, я увидел знакомую фигуру.
       Гусар мой, видимо, возвращался с прогулки. Шёл он по проезжей части улицы, поскольку тротуары были погружены под метровые сугробы, их не чистили. Шёл, не спеша, мимо красного магазинчика, поставленного прошлым летом, посматривал по сторонам, сторонился, пропуская проходящие мимо него автомашины, изредка кивал знакомым на приветствия. Люди с немалым любопытством оглядывались на этого человека, в импортной шапочке, с белыми усами, опущенными вниз.
       Он выглядел по-прежнему браво, чувствовалась в нём годами натренированная стройность, выправка, хотя, как мне издали показалось, плечи его как будто бы поникли. Может быть, так казалось потому, что шёл он, заведя руки за спину. Я вспомнил наш случайный разговор на перекрёстке и посочувствовал старику. Такая беда – тут не только усы опустишь. Вспомнил, что жена назвала его полковником. Может, по какой присказке? – подумалось мне. Мало ли кто кем сейчас себя называют? Кто-то, вон, поручика себе присваивает. Кто-то есаула, никогда в глаза не видев этого чина и не зная, что это за воинское звание. Даже автор шлягера "Есаул, есаул..." А почему бы полковником не назваться на старости лет? Хотя... Что-то в старике есть, определённо есть от военного. И выдержка неслабая.
       Любопытство моё нарастало.
       Вечером, идя с работы домой, я нагнал гусара. Он шёл вниз по улице Строителей, и нам было по пути.
       – Здравствуйте, Павел Никифорович! – поздоровался я. Он обернулся.
       – А, здравствуйте, – оживился он и подал мне руку. Рука была горячей, как если бы он вынул её из варежки, что меня немало удивило. На дворе прохладно, морозец, а он без перчаток и руки такие тёплые.
       Поздоровавшись, я надел перчатку.
       – Решили перед ночкой прогуляться?
       – Да. И не только. Вот думаю, что я, действительно, без толку по посёлку хожу, трассы прокладываю?
       – А почему бы нет? Ходи себе, да и ходи, – поддержал я незатейливый разговор. – Вы, вон, как браво маршируете, как настоящий полковник.
       – А я и есть настоящий полковник, кадровый. С шестьдесят третьего в отставке, лётчик. ("Значит, я не ошибся в его звании, с первого взгляда!" – мелькнуло у меня.) Был командиром дивизии истребительной авиации. Охранял западную границу от Одессы до Минска. Летать начал ещё в тридцатых. Прошёл всю войну с фашистами и с японцами. А после перелёта Пауэрса, когда его в шестидесятом году над Уралом сбили ракетой, Хрущёв истребительную авиацию почти тут же истребил. Сказал, что ракетами будем воздушные рубежи охранять. – Он примолк. Потом спросил не то себя, не то меня: – Вот и думаю, что я барражирую без толку? Займусь-ка огородничеством. Тут предлагают огородик пять соток, прямо над Угрой. Место чудное. С высоты весь лиман виден, церковь. – И добавил с задором: – А что? Я ведь после авиации неплохим огородником стал. Да-да, не плохим. Виноград какой вырастил! Грушу к айве привил, так такие плоды получил!.. И сочная, и сладкая, и вот такой величины... – он развёл ладони, улыбаясь, показывая её размеры. – Её выставляли на Московской ярмарке садоводов-любителей и огородников. Она у меня диплом получила. Да-а, хорошая была груша...
       Он замолчал и, как мне показалось, делал какие-то усилия, чтобы отвлечься от воспоминаний.
       – Хорошая была груша, сад... – повторил он, и глаза его повлажнели.
       Воспоминания были ему в тягость. Я попытался отвлечь его.
       – Ну, так и здесь займётесь грушами. Правда, айва у нас не растет. Но подыщете что-нибудь другое.
       – Чтобы увидеть результаты своего труда, нужно время, а у меня его нет. И груши той нет, и того виноградника... Да и дома нет...
       Я посмотрел на него. Мне показалось, что он сейчас заплачет... Мне стало обидно за этого человека. Обидно за то, что вот он, послуживший Родине достойно, дослужившийся до немалого чина, до немалых должностей в её славных Вооружённых силах, пройдя через горнило стольких воин, потерявший друзей, а недавно ещё и жену, и теперь, оставшийся один, забыт той же Родиной в тяжёлый и горестный час его жизни. Брошен на произвол судьбы в забытом Богом посёлке, в комнатёнке общежития. Что же это делается?.. Но не он, а я едва не заплакал.
       Мы остановились на углу дома, на первых, даже подвальных, этажах которого располагались продуктовые магазины: "Кристалл", "Наталья".
       – Если дети помогут деньгами, куплю участок, – сказал он, пожав мне на прощание руку. Дети, как я позже узнал, у Павла Никифоровича остались только от второй жены, что умерла в общежитии, и то неродные. Из своих детей, от первой жены, не осталось никого. Все в Чечне...
       Потеплело. Снег прекратился. И весной потянуло так, как будто она стояла вот, за этим сугробом, или вон за тем кустом. Наскучалась душа, натерпелась зимнего изобилия, захотелось мягких запахов, цветущей черёмухи и, наверное, больше всего липового дурмана. Как громко в это время поют соловьи! Так хочется скорейшего обновления и не только в природе, но и в жизни нашей непутёвой
       – Черномырдин всякий раз, когда поздравляет нас с Днём Победы, говорит: "Мы в неоплатном долгу перед нашими ветеранами..." – Слышу я грустный голос моего гусара. – Скоро ему не придётся так беспокоиться. Осталось-то нас... Да и мне не долго...
       Долги... Как они нас ломают. Да ладно бы материальные, тут моральные ничуть не легче. Любой вопрос может зависнуть на уровне первого этажа, да кого – первой ступеньки на пути ветерана. Сядет какой-нибудь деятель не больше микроба, но создаст такую болезненную ситуацию, от которой жизнь покажется с овчинку. А тут ещё со сбережениями беда – вложил он и его супруга свои сбережения (на тот самый случай) в Сбербанк в Чечне, а в России их получить – не тут-то было. Казалось бы, книжку банка предоставь, уважаемый вкладчик, и, пожалуйста, получи свои гробовые. Ан, нет! Оказывается, им, здешним сбербанковцам, подтверждение нужно предъявить, с тамошнего филиала, о наличии на твоей книжке вклада. Старику хоть бронежилет надевай и подавайся в Чечню, разгребай руины филиала под пулями боевиков. Доказательства требуют, будто у человека книжка МММ, а не Сбербанка. Сами себе не верят. Ладно вклады страхуют, ничего не скажешь…
       – Моя мамочка (так он называл свою супругу) казачкой была. С четвертым Гвардейским казачьим кавалерийским кубанским корпусом от хутора Дудымкина, что в бурунах Прикаспия и Притеречья, до Праги дошла. – Рассказывал мой гусар, когда мы вновь прогуливались по улице. – Когда бои начались под Дудымкиным, то их корпусу досталось, с обеих сторон его бомбили. Наши и немцы. Он оказался меж двумя огнями. Долго потом скрывали, сколько там было положено голов. Вначале говорили 3 тысячи. Следопыты-поисковики обнаружили на этом поле 35 тысяч... Они, тогда девчонки, санинструкторы, собирали раненых, хоронили убитых. Когда в 90 году построили на том Гвардейском поле часовенку, у Дудымкина, то казачий Круг был. На том Круге моя матушка была одета во все белое, в вуали, как невеста, – была олицетворением Матери-Родины на празднике. Митрополит, читая молитву, так и сказал, что вот она, Мать-Родина. Не та каменная, что стоит на Мамаевом кургане, а вот, живая, что прошла всю войну, была не раз ранена, и все же не уходила с поля боя. Выносила раненых, облегчала им страдания... Она, действительно, в живых осталась одна из всех подруг. На этом Круге войсковой атаман нас наградил Серебряными Крестами "За спасение Отечества". Если наши с ней награды сложить, то на добрых полтора взвода хватит, каждому солдату по одному ордену и по медали.
       Эх, деды, деды... Отцы и матери наши, не тем теперь измеряется жизненный путь, не той монетой, вернее, не той медалью. Монета теперь больше весит и славы, и доблести, и совести…
       – А умерла мамочка напрасно так. Хотя я её понимаю. И все-таки не надо было так спешить... Замотали нас, обещаниями закормили, и потеряла она веру, надежду всякую. Шутка ли, почти два года по чужим квартирам проживали: то у родственников, то у знакомых. Вначале нам всё обещали: вот сегодня, вот завтра, на той неделе уж обязательно с жильём помогут. Как это вам да не помочь, таким заслуженным ветеранам. Да я, да мы... А она уже болела, старые ранения ноги подкосили. Плачет бывало: "Глядеть не могу, как ты с горшками по коридору ходишь. Перед людьми стыдно". Гордая была матушка. "За что, говорит, на старости лет на тебя такие несчастья? Тут ещё я на твою голову..." Успокаиваешь, а она плачет. "Обманывают нас с тобой, отец. Никакой нам квартиры не будет. Там разорили, и здесь не устроили. Обманывают. Ждут, когда мы вымрем. Заслужили мы с тобой, полковник. Вот чего мы с тобой заслужили. Но я тебе обузой не буду..." Приняла упаковку таблеток, пока я ходил в магазин. Прихожу, а она лежит, помалкивает. Я ушёл на кухню, готовить обед стал. Приду, что не спрошу, молчит. Хватился, а она без сознания. Увезли в реанимацию, в Аненки, в Калугу, да только все напрасно...
       Теперь я стал припоминать ту женщину, с которой в первый раз Павел Никифорович мне встретился в общежитии. Костюм на ней помню, шляпку помню. В руках?.. Нет, в руках у неё ничего не было. Кажется, за него держалась, за свою опору. И вот был ли у неё на лацкане костюма Серебряный Крест? – не припомню. У него, помню, а у неё нет. Видимо, она была женщиной не только гордой, но и скромной, как и многие женщины того поколения. На труд и подвиг всегда готовые, а вот показаться при всех регалиях – не всегда. Мешает прирождённая скромность. Но поступок её можно понять, как те, что она не раз совершала под свист пуль и грохот снарядов, под тем же Дудымкиным. Пошла на последний шаг с той же обдуманной решимостью, гонимая не страхом, а сознанием. Это был её бросок на амбразуру. На тот дот, из которого бьёт насмерть бюрократическая машина. И Отечество её не спасло, хоть и возведена она была на пьедестал Матери-Родины.

       Весна. Половина марта. Снег подсел, хотя на полях был ещё белым, девственным, и редко, где проложена узкая дорожка или след какого-нибудь животного. Снежный разлив простирался справа – до леска сангородка, до посёлка “Звёздный” и впереди – до деревеньки Никольской, что за речкой Шаней. День выдался солнечным, слепил глаза, их приходилось прищуривать. Павел Никифорович спускался по улице Строителей, я шёл гусару навстречу. Шёл он, как мне показалось, в какой-то рассеянной задумчивости. Казалось, старик даже не видит перед собой весенней прелести и не радуется ей, словно ослепнув от белого снега.
       – Здравствуйте, Павел Никифорович! – поздоровался я.
       Он признал меня.
       – С обеда? На работу? – спросил он.
       – Да.
       Павел Никифорович согласно кивнул и, не прощаясь, медленно пошёл дальше. Я был немного удивлён. Обычно словоохотливый, но не до болтливости, тут, как говорится: здравствуй и прощай. Я посмотрел вслед в некотором недоумении и пошёл своей дорогой.
       В тот день я задержался на работе допоздна. Вышел из кабинета в восьмом часу, закрыл на ключ двери и пошёл сдавать его вахтеру.
       На вахте никого не было. В вестибюле стоял один Павел Никифорович. Вернее, он прохаживался. На стук моих шагов обернулся, кивнул, но уже осмыслено, приветливо.
       – А где же вахтёр? – спросил я.
       – Я её отпустил, – пошутил он. И спросил: – Домой?
       – Да. Пора.
       – У вас что-то сегодня народу много было?
       – Заседание профкома проводил.
       – Что-нибудь получается? Сейчас, как слышно, профсоюзы на предприятиях не поощряются.
       – Да, с поощрениями туговато, – отшутился я. Эта тема хоть и интересная, но лучше её не развивать. И я вновь пошутил:
       – А вы в вахтёры примеряетесь?
       – Нет. Кто командовал полками, тот не сможет командовать общежитием. Голова закружится.
       Мы рассмеялись.
       – Ну, как у вас огородные дела? – вспомнил я. – Купили садик или ещё прицениваетесь?
       – Ходили вот с землеустроителем Кокоулиным Сашей. Смотрели. Рекомендует. Правда, участки эти ещё не зарегистрированы.
       – Да, там газопровод рядом.
       – Но Александр Евгеньевич говорит, что трубу должны отвести или совсем убрать.
       Я согласно кивнул, зная об этом. Спросил:
       – На участке что-нибудь построено?
       – Да. Маленький домик. Дети приходили, смотрели. Говорят, мы здесь ещё сауну построим, чтобы полезное и приятное совмещать: на огороде жариться, и в баньке попариться. Правнуки уже наказывают: "Дедушка, ты здесь побольше малины выращивай и виктории, а мы будем приходить и есть ягодки".
       – Ну, вот и помощнички! – пошутил я.
       – Ага, – согласился он и вдруг погрустнел, дрогнул голосом. – А где мой помощничек? – так и неизвестно. Наверное, уже и не найду, не дождусь.
       – Какой помощничек? – насторожился я.
       – Да внука моего, Игорька, мичуринца.
       – Внука? А где он?
       – В Чечне где-то. Украли его...
       И он мне поведал далее свою драматическую судьбу. Как раз вернулась вахтёрша, и мы вышли на улицу.
       – Во время войны в Чечне, чеченские головорезы совсем озверели. Русским жизни не стало. И уворовывают, и грабят, а не отдашь нажитое – порешат. Похитили нашего мальчика, шестнадцать годков исполнилось. Пришла записка: "Если в течение трёх дней не заплатите 25 тысяч долларов – получите башку вашего пацана". Бросились мы во все стороны. Вначале в милицию, в ОМОН, да забыли, в какое время мы живём. Омоновец отмахнулся, ваши, дескать, проблемы, решайте сами, не до вас тут. Самим бы быть живу... Кинулись по знакомым чеченцам, ингушам за помощью. Они тоже забеспокоились, стали по родственникам, по своим каналам узнавать, где мальчик и как нам его вызволить? Что сказать, помогли, чем смогли. Спасибо. Я тут же свою "Волгу" продал, разумеется, подешевке. Словом, собрали нужную сумму. Зять повёз деньги на "Ниве". И ни слуху, ни духу. Наверное, с неделю. Потом сообщили нам, что погиб, мол, несчастный случай. А нам чеченцы, наши соседи шепнули: убили его. Большим колёсным трактором прямо в машине раскатали. Привезли мы его, похоронили. Ни внука, ни зятя, ни денег... Дочка с золовкой одни остались в доме. Все ждала сына. Думала, вернут. Нас-то с матушкой сюда отправила... – он достал платок, обтёр им лицо, усы.
       Улица Советская, по которой мы шли, была тёмной. Вообще эта улица почему-то всегда была тёмной, и роли своей – луча света в тёмное время – ни тогда (в Советское время), ни сейчас не выполняла. И мы шли по ней с некоторой опаской, боясь поскользнуться. Я придерживал старика под руку.
       – А как вы жили до войны в Чечне?
       – Нормально жили. Так же, как и вы здесь. Каких-либо притеснений, унижений и дискриминации мы, русские, не испытывали. Наоборот, сталинские репрессии относительно национальных меньшинств на Северном Кавказе отложили отпечаток на наши отношения, они ещё более укрепили их. Ведь одинаково все страдали... Светлана, дочь моя, после окончания Луганского пединститута была направлена в Чечню. Со страха обмирала, но её не тронули. Молодёжь тогда почитала своих стариков, не то, что теперь. Там же вышла замуж. Правда, не за чеченца. Обжились, семьёй обзавелись. Когда мои генеральские лампасы прошли на бреющем полёте мимо моих полковничьих галифе, я, после увольнения из ВВС, выбрал этот многострадальный и благодатный край, полюбил его. Купил домик с десятью сотками земли и стал домохозяином. Как говорится: спустился с небес на матушку-землю. Но та возвышенность в душе помогала мне. Разводил виноградники, выводил новые сорта плодовых деревьев. Какой сад был!.. – вздохнул тяжело он. – До последнего часа ухаживали. Моя первая жена, Анна Петровна, очень любила цветы, разводили их. И, кроме того, включился я в общественную работу на добровольных началах. Был заместителем председателя республиканского Совета ветеранов по работе с молодёжью и со школьниками. Организовывал пионерские летние лагеря, походы с детьми по горам и достопримечательностям края. В восемьдесят втором похоронил жёнушку Казнил себя. Ведь будь я больше дома, а не с теми же чеченскими ребятишками, занимайся больше огородом, а не оставляй его на попечение семьи, глядишь, жива была бы моя Петровнушка... После этой трагедии думал: все! Никаких лагерей, никаких походов! Только дом, только свои дети, внук. Да вот ведь, характер не тот. Не могу в покое жить. Да и с детьми немного забываешься... Примерно через полтора года в Совете ветеранов встретился с кубанской казачкой Антониной Исаевной. Поженились.
       Тут вновь с головой окунулись в работу Совета. Внучок с нами стал по горам ходить, в лагерях жить. Где, чей ребёнок – не было никакой разницы. Даже ещё интереснее, когда группа многонациональная, разноязычная. Тут и шутки, тут и смех, тут и обучение языкам и обычаям, познавание родного края. Так что Чечня, Ингушетия, Осетия, Краснодарский, Ставропольский края, в Крым дважды ездили с поисковыми отрядами. Для меня и моих подопечных это были не просто административными образованьями, а родной сторонушкой. Видел я эти области раньше сверху, с высоты полёта самолёта, и знал многие населённые пункты только по точкам на карте, которые мне доверено было охранять и защищать, теперь же познал их с земли. Не одну сотню километров ногами исходил, изрыл с поисковыми отрядами не один квадратный метр земли в поисках останков солдат Великой Отечественной войны. Скольким чеченцам, ингушам, осетинам вернули мы имена их близких...
       Как жили? Да хорошо жили. Дочка, Светлана Павловна, директором школы работала. Зять работал. Внук, Игорёк, мичуринец мой, рос. А потом все кувырком пошло... все прахом. И вот что интересно. Пока был мир, люди как будто бы изнутри светились, все в них было ясно, понятно, ни вражды, ни неприязни; доброта и отзывчивость. А потом - как какую порчу из каких язвенных урочищ нанесло. Отравила души, затмила разум. Куда что девалось? Человек двумя вещами силен: разумом и оружием. И то, и другое – смотря, кому попадёт. Умному человеку оружие – как атрибут, дураку – как сила. И вот эта сила стала править слабым разумом и подавлять здравый. Те же вчерашние школьники попали под эту силу. Я не верю, чтобы они забыли наши совместные уроки, походы, но война внесла свои коррективы в их сознание, а тут ещё обычаи, обиды вековой и полувековой давности, кровная месть. На этой почве и бандитизм расцвёл. Вот что общего между кровной местью и грабежом? Святым отмщением за поруганную честь, достоинство, за жизнь и – мародёрством? Некогда нравственно чистый народ, свято соблюдавший обычаи, традиции скатился до уголовщины, амораловщины, до террора.
       – Вы не забывайте, что за время военного противостояния в Чечне нашли пристанище преступные элементы, и немало, – сказал я, как бы напомнив.
       – Тем хуже для их борьбы за независимость, как они объявили. Кто, какое мировое сообщество может признать такое государство, пусть даже с апельсин величиной? И потом, я не обобщаю. Я знаю там людей. Прекрасный народ, дружный, гордый, трудолюбивый. Только это меня уже не греет. Наоборот, обидно за него, грустно и больно...
       Я жил не в самом Грозном, – продолжал он после небольшой паузы. - Поэтому сама война сразу не коснулась нас. Это уже позже... – Я не видел в полутьме его выражения лица, но голос выдавал его состояние. С одной стороны было бы, наверное, гуманнее проводить старика домой, то есть в общагу, и не бередить его память, а с другой – хотелось услышать все из первых уст и потом, как мне казалось, ему самому хотелось выговориться, может легче будет на душе, ослабит томление её. – Вначале пропал Игорёк, потом погиб зять, и Светлана стала уговаривать нас, чтобы мы с Антониной Исаевной уезжали. А точнее, бежали. Говорит, она все-таки директор школы, скольких, вон, оболтусов черноголовых воспитала и выучила, её, мол, не тронут. И заявила: без сына никуда не стронется. А вы, говорит, поезжайте. Что делать? Бросили всё и уехали.
       Старик вздохнул. Покашлял, видимо, спазм перехватил горло.
       – Она ждать осталась. И дождалась. Новая записка ей пришла: "Жди, скоро придём в гости..." И всякая похабщина, вульгарщина ниже. Дочь со снохой перепугались, сноха совсем пожилая женщина, к тому же полуглухая. Где-то нашла Светлана гранату, может, купила? А кто её обучал, как ею пользоваться, особенно противотанковой? И я не догадался научить. Откуда ж нам было знать, что доживём до такого времени?.. Все Светлана сделала, видать, правильно, а вот кинуть её не сумела. Восемь трупов и полдома рухнуло... Письмо её прощальное, на днях вот получил, переслали. И соседи приписали, как все было… – тут я вспомнил нашу встречу днём на улице Строителей, его не то растерянность, не то задумчивость от переживаний… – Эх, не надо было мне уезжать. Эх, не надо было. Сейчас бы хоть дочь была жива. Зачем послушался?.. Не ей, мне надо было оставаться. Я-то бы уж бросил гранату...
       У меня защемило сердце: Боже мой! Столько бед на его седую голову. А тут ещё эта...
       – Антонина Исаевна все говорила: "Не живи, как хочешь, живи, как можешь!" Девиз пенсионеров. Эх, зря! Зря она так. – Вздохнул он. – Неужто Коростин ничего бы не придумал? Обещал ведь...
       – А кто такой Коростин?
       – Да из районной службы по переселению. Та квартирка ему дорога, другая - нам не подходит, пятый этаж, да без лифта. Просили здесь в посёлке в 31-м общежитии, в малосемейке, так и там у него что-то не сладилось. Так вот и толчёмся. Теперь-то он совсем дело остановит. Антонина Исаевна инвалидом войны была, второй группы, он ещё суетился, а может, вид делал, теперь я один остался. А какой я инвалид? Я старик. Может быть, свихнувшейся за последнее время, но это не в счёт.
       Мы остановились на перекрёстке. Перекрёсток был освещён единственным фонарём, стоявшим на тонкой металлической ножке у торговой палатки. Кружатся в его матовом свете снежинки, большие и маленькие. Они кажутся роем мотыльков. Перемеживаются, искрятся, тесно ютясь вокруг него и, словно ожёгшись, опалясь, отлетают в темноту, в неизвестность. Вспыхнет жизнь, сверкнёт в лучах света, и погасла. Подхватит её вихрь и унесёт в неведомую сторону, похоронит где-нибудь в сугробах или в кустах, не сыскать.
       Павел Никифорович обтёр платком лицо, то ли от слёз, то ли от налипшего снега. Пригладил усы.
       – Ну, вы идите, – сказал он, спохватившись. – Вас ждут дома. Это мне не к кому спешить. Поброжу ещё немного...
       Мы расстались. Полковник мой повернул обратно, я перешёл перекрёсток. Оглянулся.
       Вот ходит по поселку старик, один, из конца в конец. Если не знать о его трагедии, то, как будто бы вполне довольный собой человек. Бравый, подтянутый, общительный. На груди Крест "За Спасение Отечества". Гусар, да и только. Но, кажется, нет Креста у родного Отечества! И не только перед ним.
       Дня три мы не виделись. И вот вчера я его увидел. Он шёл, неся в руке какие-то бумажки. Вошёл в красненький магазинчик. Я, заметив его из окна кабинета, вышел на крыльцо, чтобы поздороваться с ним.
       Из магазинчика он вышел с батоном. Погода стала слякотной, пришла оттепель, дорожки пешеходные раскисли, и он осторожно, переступая не глубокую, заполненную водой, рыхлую снежную колею, шёл к общежитию. Издали Павел Никифорович по-прежнему представлялся бодрым, степенным.
       Мы поздоровались. И мне показалось, что он глухой. Улыбнулся болезненно, заговорил, моего голоса не слыша, когда я поинтересовался о его самочувствии.
       – Был у врача, Евгении Агаповны, – показал листочки в руке, – отправляет меня в санаторий для ветеранов войны. Говорит, что мне надо подлечиться. Иначе, могу вслед за Антониной Исаевной направиться. Говорит, там ФТЭК есть. Обследуют и вторую группу инвалидности могут дать. Я как, заслужил её, или нет? – Его вопрос застал меня врасплох. Разве инвалидность присваивают? Это же не очередное звание?.. Но он, не дожидаясь моего ответа, продолжал говорить с некоторым подъёмом. – Тогда Коростину деваться некуда будет, зашевелится. Когда человек инвалид, они ещё шевелятся, обращают внимания. А так...
       Он говорил, немного потряхивая головой, словно убеждая кого-то, и уходил в фойе общежития. Я смотрел ему вслед. И не знал, то ли радоваться тому, что старику, возможно, там, в санатории, подфартит, то ли плакать, оттого, что государство наше такое бестолковое. Что понуждает людей, жалея человека, совершать унизительные поступки, "присваивать" ему внеочередную инвалидность. И самого старика, порадевшего за родное Отечество, им же и униженное.
       Сегодня он уехал. Как сказала вахтерша. Я, наверное, буду скучать по нему. И ждать. Запал этот полковник мне в душу. В какой-то из весенних дней увижу его в окно вновь. Здоровым, бодреньким, не сломленным жизнью и неустроенностью. Да, именно таким. Иначе, будь другим, поддайся судьбе и будь слабым, то, наверное, не вынырнул бы он из пласта веков, не встретил бы я его в посёлке, не был бы наделён этой грустной и трогательной встречей. Только не надломила бы его та ноша, что легла на его плечи, на его седую голову, да и все те неурядицы, с которыми он в своей жизни столкнулся и с которыми не может совладать. Дай Бог, дожить ему до встречи с внуком. Для него, я думаю, старик и бережёт себя. Надеется.
       А иначе... "род мой прерывается", – слышу я печальный голос.
                1999г.