О незабвенном Козьме Петровиче Пруткове

Прежде, чем начать разговор об уникальном в своем роде явлении, не будь которого, русская литература много бы потеряла, напомню некоторые высказывания, глубокомыслие которых, на мой взгляд, не только поражает своей вечной мудростью, но и неизменно поднимает настроение. К примеру, вот эти:

Смотри в корень!
Бди!
Лучше скажи мало, но хорошо.
Что скажут о тебе другие, коли ты сам о себе ничего сказать не можешь?
Многие люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят в себе.
Кто мешает тебе выдумать порох непромокаемый?
Никто не обнимет необъятного.

Или еще – исполненные несомненной поэзией:

Глядя на мир, нельзя не удивляться!
Взирая на солнце, прищурь глаза свои, и ты смело разглядишь в нем пятна.
Смотри вдаль – и увидишь даль; смотри в небо – увидишь небо; взглянув в маленькое зеркальце, увидишь только себя.
Жизнь нашу можно удобно сравнивать со своенравною рекою, на поверхности которой плавает челн, иногда укачиваемый тихоструйною волною, нередко же задержанный в своем движении мелью и разбиваемый о подводный камень. – Нужно ли упоминать, что сей утлый чёлн на рынке скоропреходящего времени есть не кто иной, как сам человек?

Наверняка вы узнали «мысли и афоризмы» незабвенного Козьмы Петровича Пруткова из его цикла «Плоды раздумья». Жил и творил этот деятель русской литературы в середине девятнадцатого века, и, можно сказать, еще при жизни стал классиком. Вырос его талант в эпоху, когда бушевали баталии на литературном фронте: романтизм и даже реализм тогда казались несовременными, особо радикальные призывали к активной гражданской позиции не только в жизни и общественной деятельности, но и в литературе. Причем, часто популярностью пользовался не тот автор, который имеет талант, а именно тот, кто касался злободневных вопросов жизни, при этом имея весьма скромные художественные дарования.

Творчество Козьмы Пруткова явилось как бы зеркалом, в котором отразились претензии личности недалекой и талантом не обремененной, но мнящей себя фигурой не только значимой, но и умудренной жизненным опытом, – что, по ее мнению, дает право судить обо всех вещах на свете безапелляционно, и поучать – всех на свете.

На самом деле, как известно, этот персонаж – коллективное творение поэтов Алексея Константиновича Толстого и его двоюродных братьев Алексея, Владимира и Александра Жемчужниковых, а также Петра Ершова, автора сказки «Конёк-Горбунок». Именно их талант, их критический и ироничный ум и создали образ Козьмы Пруткова, постепенно зажившего своей жизнью. Он оказался настолько реальным, что обрел свою собственную биографию, вехи карьерного роста и литературной деятельности, и даже совершенно материальный портрет, созданный еще одним братом Жемчужниковым – Львом. Этот портрет Пруткова был «нарисован на камне» и отлитографирован в 1853 году, но – сразу же запрещен цензором вместе с собранием сочинений Козьмы Пруткова по причине подозрения на то, что все это есть «насмешка над действительным лицом».

Существует и поэтический автопортрет Козьмы Петровича, названный просто:

Мой портрет

Когда в толпе ты встретишь человека,
        Который наг*;
Чей лоб мрачней туманного Казбека,
        Неровен шаг;
Кого власы подъяты в беспорядке;
        Кто, вопия,
Всегда дрожит в нервическом припадке, –
        Знай: это я!

Кого язвят со злостью вечно новой,
        Из рода в род;
С кого толпа венец его лавровый
        Безумно рвет;
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, –
        Знай: это я!..
В моих устах спокойная улыбка,
        В груди – змея!
_____________
* Вариант: "На коем фрак". Прим. К.Пруткова.

Как уже говорилось, все произведения Козьмы Пруткова являются творениями коллективными, тем не менее, исследователи установили авторство многих из них. Так, стихотворение «Мой портрет» принадлежит Алексею Толстому. Идея же образа Козьмы Пруткова появилась у Толстого и братьев Жемчужниковых в результате их литературных проказ, к которым все были склонны.

Так, в конце 40-х годов девятнадцатого века они часто собирались вместе, и проводили время, соревнуясь в шутовстве и насмешках. Кроме того, Толстой любил писать друзьям комические письма, Алексей Жемчужников писал для домашнего театра комические пьесы, Владимир слыл пародистом-имитатором, Александр был острословом и также сочинял всяческие нелепости, стилизованные под басни. Сочинения последнего в узком кругу назывались «Сашенькины глупости». Тем не менее, однажды они были отредактированы братом Алексеем и в 1851 году отданы в редакцию «Современника». Вот что пишет об этом один из исследователей:

«Панаева эти шедевры нелепости в басенной форме рассмешили и восхитили, и он опубликовал их в ноябрьском номере журнала – правда, без подписи. Другой поклонник из того же круга «Современника», критик Дружинин, напечатал в январе 1852 года в популярнейшем журнале «Библиотека для чтения» пространное шутливое восхваление одной из басен, обеспечив новоявленному и еще безымянному автору превосходную рекламу».

Вот – одна из басен, принадлежащая перу Александра Жемчужникова:

Незабудки и запятки

Трясясь Пахомыч на запятках,
Пук незабудок вез с собой;
Мозоли натерев на пятках,
Лечил их дома камфарой.

Читатель! в басне сей откинув незабудки,
Здесь помещенные две шутки,
Ты только это заключи:
Коль будут у тебя мозоли,
То, чтоб избавиться от боли,
Ты, как Пахомыч наш, их камфарой лечи.

В основе всех подобных литературных проделок лежит ирония – литературный прием, при котором настоящий смысл скрыт или противоречит, противопоставляется смыслу очевидному, лежащему на поверхности. То есть, создается ощущение, что описываемый предмет на самом деле не таков, каким кажется. Всем же авторам, вернее, соавторам образа Козьмы Пруткова, без сомнения, присуще ироническое мировоззрение, позволяющее не принимать на веру расхожие утверждения и стереотипы, и не относиться слишком уж серьезно к так называемым общечеловеческим ценностям. Да и создание собственно образа Козьмы Пруткова, а не только его творений, можно считать живым воплощением иронии. Даже имя его авторами интерпретировано из общеизвестного и простого варианта «Кузьма» в высокопарное «Козьма», прибавившего этому образу еще большего комизма.

Не знаю, как для вас, а для меня в трудные минуты жизни, когда казалось, что нет выхода, именно сочинения Козьмы Пруткова становились тем лучом света, который указывал путь из мрачного туннеля и напоминал: все на самом деле не так, как кажется на первый, ограниченный и затуманенный наш взгляд:

Возвращение из Кронштадта

Еду я на пароходе,
Пароходе винтовом;
Тихо, тихо все в природе,
Тихо, тихо все кругом.
И, поверхность разрезая
Темно-синей массы вод,
Мерно крыльями махая,
Быстро мчится пароход,
Солнце знойно, солнце ярко;
Море смирно, море спит;
Пар, густою черной аркой,
К небу чистому бежит...

На носу опять стою я,
И стою я, как утес,
Песни солнцу в честь пою я,
И пою я не без слез!

С крыльев* влага золотая
Льется шумно, как каскад,
Брызги, в воду упадая,
Образуют водопад, –

И кладут подчас далеко
Много по морю следов
И премного и премного
Струек, змеек и кругов.

Ах! не так ли в этой жизни,
В этой юдоли забот,
В этом море, в этой призме
Наших суетных хлопот,
Мы – питомцы вдохновенья –
Мещем в свет свой громкий стих
И кладем в одно мгновенье
След во всех сердцах людских!

Так я думал, с парохода
Быстро на берег сходя;
И пошел среди народа,
Смело в очи всем глядя.
____________________
* Необразованному читателю родительски
объясню, что крыльями называются в пароходе
лопасти колеса или двигательного винта. Прим. К.Пруткова.

На первый взгляд может показаться, что все, подписанное именем Козьмы Пруткова, является пародией на чей-то стиль, на чье-то творчество. Но феномен этого классика русской литературы как раз и заключается в том, что, действительно, вдохновляясь чьими-то нелепостями, в конечном итоге Козьма Прутков обрел литературную индивидуальность: он сам – ничто иное как пародия. Поэтому с полным правом он, уже обретший известность и место в литературе, восклицал в своем «Письме неизвестному фельетонисту (1854 года)»:

«Ты утверждаешь, что я пишу пародии? Отнюдь!.. Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда ты взял, будто я пишу пародии?! Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех, этот анализ привел меня к синтезису; ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые уже приобрели ее в некоторой степени. Слышишь ли? – «подражание», а не пародию!..»...

Вот – образец такого подражания, на самом деле принадлежащего перу, как тогда говорили, клеврета Козьмы Пруткова, Алексею Жемчужникову – посвящение некой барышне:

В альбом N.N.

Желанья вашего всегда покорный раб,
Из книги дней моих я вырву полстраницы
И в ваш альбом вклею... Вы знаете, я слаб
Пред волей женщины, тем более девицы.
Вклею!.. Но вижу я, уж вас объемлет страх!
Змеей тоски моей пришлось мне поделиться;
Не целая змея теперь во мне, но – ах! –
Зато по ползмеи в обоих шевелится.

Литературная пародия, как указано в словарях, – художественное произведение, имеющее целью создания у читателя комического эффекта за счет намеренного повторения уникальных черт другого, обычно широко известного, произведения в специально измененной форме. Уникальность Пруткова состоит в том, что он пародирует не только художественный стиль, но и характер, и образ мыслей, и образ жизни не одного, а многих персонажей, что и порождает впечатление «насмешки над действительным лицом». Но, несмотря на то, что это персонаж вымышленный, его качества, черты характера и, главное, его бессмертные творения оказались настолько узнаваемыми, что и по сей день исследователи ищут и находят прототипов Козьмы Пруткова.
Также образ Пруткова – сатирический, поскольку высмеивает самые распространенные человеческие слабости и недостатки: глупость, чванство, честолюбие, подобострастие, самовлюбленность, а прием, когда банальности излагаются пафосным стилем без какого-либо намека на шутку, создает беспроигрышный комический эффект. Судите сами: Козьма Прутков,

«Я встал однажды рано утром...»

Я встал однажды рано утром,
Сидел впросонках у окна;
Река играла перламутром,
Была мне мельница видна,
И мне казалось, что колеса
Напрасно мельнице даны,
Что ей, стоящей возле плеса,
Приличней были бы штаны.
Вошел отшельник. Велегласно
И неожиданно он рек:
«О ты, что в горести напрасно
На бога ропщешь, человек!».
Он говорил, я прослезился,
Стал утешать меня старик...
Морозной пылью серебрился
Его бобровый воротник.

Это уже больше чем пародия, это – литературная мистификация: произведение, приписываемое другому лицу, реальному или вымышленному, его не писавшему. И сам образ Пруткова – мистификация, так же, как многие другие известные литературные псевдонимы являются мистификацией: бард Оссиан – автор поэм шотландского поэта Макферсона, Иван Петрович Белкин – автор пушкинских повестей, Черубина де Габриак – альтер-эго писательницы Елизаветы Дмитриевой, образ, придуманный для нее Максимилианом Волошиным.

В одних случаях создание такой «таинственной маски» давало некую свободу самовыражения автору, которого теснят укоренившиеся в литературе и в общественном сознании стереотипы. В других случаях – позволяет от имени неизвестного лица свободно полемизировать – с теми же литературными и общественными стереотипами.

Так, возвращаясь к творчеству Козьмы Пруткова, следует сказать, что он был не только поэтом и философом, но и публицистом: достаточно вспомнить его Проект о введении единомыслия в России:

«"Собственное" мнение!.. Да разве может быть собственное мнение у людей, не удостоенных доверием начальства?!
Вот почему иные люди, даже вполне благонамеренные, сбиваются иногда злонамеренными толкованиями; у них нет сведений: какое мнение справедливо? Они не знают: какого мнения надо держаться? Не могу пройти молчанием... (Какое славное выражение! Надо чаще употреблять его; оно как бы доказывает обдуманность и даже что-то вроде великодушия.) Не могу пройти молчанием, что многие признаны злонамеренными единственно потому, что им не было известно: какое мнение угодно высшему начальству»

К этому проекту есть небольшое пояснение авторов: «Этот черновой проект, написанный Козьмою Прутковым в 1859 г., был напечатан в журнале "Современник" лишь по смерти К. Пруткова, в 1863 г., кн. IV. В подлиннике, вверху его, находится надпись: "Подать в один из торжественных дней, на усмотрение"».

Надо сказать, Прутков знал, что говорил: он сделал блестящую карьеру. Один из современных историков, Михаил Микишатьев, в своем эссе заметил, что создатели образа Козьмы Пруткова не раз оказывались пророками: «Потехи ради они поставили во главе непонятного учреждения со смешным названием, которое на самом деле управлялось в их время простым горным инженером, «номенклатурного» директора в чине действительного статского, а через полвека Лабораторией и в самом деле руководил действительный статский советник Ляпунов, представитель знатного дворянского рода. От имени Пруткова сочинили смехотворный трактат «О введении единомыслия в России», который мы в советские годы читали с изумлением, как пророческое описание нашей повседневной реальности».

О жизненном пути Пруткова мы знаем не только из его биографии, изложенной в кратком некрологе, принадлежащем перу «искреннейшего племянника Козьмы Петровича и любимейшего родственника его Калистрата Ивановича Шерстобитова», но также из его многих бессмертных произведений. Так, возвращаясь к руководству непонятным учреждением со смешным названием, вспомним предсмертное стихотворение Козьмы Пруткова:

Вот час последних сил упадка
От органических причин…
Прости, Пробирная палатка,
Где я искал высокий чин,
Но музы не отверг объятий
Среди мне вверенных занятий!
Мне до могилы два-три шага…
Прости, мой стих! И ты, перо!
И ты, о писчая бумага,
На коей сеял я  добро!
<…>

В «необходимом пояснении», которое всегда публикуется вместе с этим стихотворением, подробнейшим образом рассказывается, что Козьма Петрович Прутков в самом деле завершил свой земной путь на своем рабочем месте – в кресле директора Пробирной Палатки, за написанием данного стихотворения.

Таким образом, мы знаем, что стихи он писал, неся ревностную службу на должности руководителя государственного учреждения, в функции которого входило – не много не мало –  клеймение изделий из золота и серебра разрешенных проб и взыскания за это пошлины, а также участие в полицейском надзоре за правильным ведением торговли золотом и серебром.

Без сомнения, Козьме Пруткову было чем гордиться: «Начальство ценило его ревность и награждало его по заслугам: начав службу в 1816 году юнкером в одном из лучших гусарских полков, Кузьма Петрович Прутков умер в чине действительного статского советника, со старшинством пятнадцати лет и четырех с половиною месяцев, после двадцатилетнего (с 1841 года) безукоризненного управления Пробирной Палаткой! Подчиненные любили, но боялись его. И долго еще, вероятно, сохранится в памяти чиновников Пробирной Палатки величественная, но строгая наружность покойного: его высокое, склоненное назад чело, опушенное снизу густыми рыжеватыми бровями, а сверху осененное поэтически всклоченными, шантретовыми с проседью волосами; его мутный, несколько прищуренный и презрительный взгляд; его изжелта-каштановый цвет лица и рук; его змеиная capкастическая улыбка, всегда выказывавшая целый ряд, правда, почерневших и поредевших от табаку и времени, но все-таки больших и крепких зубов; наконец – его вечно откинутая назад голова и нежно любимая им альмавива... Нет, такой человек не может скоро изгладиться из памяти знавших его!».

Эта пространная цитата – из уже упомянутого «краткого некролога», написанного его племянником Шерстобитовым, который также является литературной мистификацией. Собственно, как и все, что связано с именем Козьмы Петровича Пруткова: указывается и точная дата его рождения 11 апреля 1803 года, и точная дата ухода – 13 января 1863 года, известны и подробности семейной жизни (жена, дети), и, как уже говорилось, вехи карьерного роста.

И зная все это, уже по-другому воспринимается его страстное желание остаться в памяти потомков прежде всего поэтом: его детская вера в собственное великое предназначение не только трогательна, но и поучительна. Как говорится, неча на зеркало пенять… Итак, Козьма Прутков,

Мой сон

Уж солнце зашло; пылает заря.
Небесный покров, огнями горя,
Прекрасен.
Хотелось бы ночь напролет проглядеть
На горнюю, чудную, звездную сеть;
Но труд мой усталость и сон одолеть
Напрасен!

Я силюсь не спать, но клонит ко сну.
Боюся, о музы, вдруг я засну
Сном вечным?
И кто мою лиру в наследство возьмет?
И кто мне чело вкруг венком обовьет?
И плачем поэта в гробу помянет
Сердечным?

Ах! вот он, мой страж! милашка-луна!..
Как пышно средь звезд несется она,
Блистая!..
И с верой предавшись царице ночей,
Поддался я воле усталых очей,
И видел во сне, среди светлых лучей,
Певца я.

И снилося мне, что я тот певец,
Что в тайные страсти чуждых сердец
Смотрю я
И вижу все думы сокрытые их,
А звуки рекой из-под пальцев моих
Текут по вселенной со струн золотых,
Чаруя.

И слава моя гремит, как труба.
И песням моим внимает толпа
Со страхом.
Но вдруг... я замолк, заболел, схоронен:
Землею засыпан; слезой орошен...
И в честь мне воздвигли семнадцать колонн
Над прахом.

И к Фебу предстал я, чудный певец.
И с радостью Феб надел мне венец
Лавровый.
И вкруг меня нимфы теснятся толпой;
И Зевс меня гладит всесильной рукой;
Но – ах! – я проснулся, к несчастью, живой,
Здоровый!

Что ж, можно сказать, что этот сон Козьмы Петровича Пруткова также оказался пророческим: и спустя полтора века он живее всех живых, и мы по-прежнему восхищаемся его неповторимым стилем и глубокомыслием, ведь создатели этого бессмертного образа – Алексей Константинович Толстой, Алексей, Владимир и Александр Жемчужниковы, Петр Ерошов сумели тонко и иронично высмеять человеческие слабости и несовершенства, так что мы, читая Пруткова, незаметно для самих себя как бы принимаем шутливую вакцину – от глупости, гордости, подобострастия, тщеславия…

Воображение поэта, удрученного горем, подобно ноге, заключенной в новый сапог.

Если хочешь быть красивым, поступи в гусары.

Однако же – у Пруткова в другом случае: Не всякому человеку даже гусарский мундир к лицу.

Пояснительные выражения объясняют темные мысли.

Опять скажу: никто не обнимет необъятного…