Пир во время чумы

На приглашение откликнулось девять человек. В конце стола, слева, сидел Герберт из Ольца, в прошлом ремесленник, а ныне зажиточный мануфактурщик. Он занимался покраской тканей. Лет пять назад смекнув, что это дело стоит свеч, он начал с небольших заказов, но вскоре о Герберте узнали далеко за пределами Ольца. В округе говорили, что он заключил сделку с дьяволом, ибо никто не мог объяснить, почему у него дела идут так круто в гору, в то время как все вокруг буквально гниет на глазах… И верно, Герберт был далеко не чист на руку. Любитель вкусно поесть и развлечься, он не брезгал ничем: ставки на боях, бордели, грязные таверны... Все это, в купе с сильными руками и крупным телосложением, создавало ему особою репутацию среди купцов. Но все же, особую слабость он питал к красоткам. За свои неполные четыре десятка лет он загубил не одну дюжину девушек. Причем, все из них были далеко не последними на выданье… Как всегда, он был одет в свой темно-синий кафтан, с красными каемками по воротнику и рукавам. На лице его всегда гуляла странная улыбка, причем глаза оставались всегда холодными. Его глаза… Эти две темно-карие бездны кричали о муках и страдания, которые он причинил. Мало кто мог смотреть в них три минуты к ряду.  Высокие скулы и пышные усы дополняли его дьявольский портрет. И казалось, что лишь густые светло-каштановые волосы остались от человеческой сущности.

Справа от него сидел Петерлин. Петерлин Ворцлавски. Вечно угрюмый и сосредоточенный, он редко общался с людьми. Но, в принципе, от него требовалось другое. Петерлин работал палачом при местной миссии Святого Официума. Он был худощав, но крепок. Сегодня он надел зеленый камзол, с небольшим жирным пятном у воротника. Должно быть остатки вчерашнего ужина. Свою кожаную куртку он кинул на пол позади себя. Чистилась кожанка чертовски редко, поэтому даже сейчас можно было рассмотреть пятна крови на ней. В противоположность Герберту Петерлин был лыс. Никто не знает, брился ли он, или это профессиональное… И никто не хотел проверять его таланты. Известно, что живым из доминиканских подвалов, где орудовал Петерлин, не выходил никто. А выносили в лучшем случае через полдня… В худшем – через три. Недавно он отметил тридцати пятилетие. Те, кому не повезло встретиться с ним в тот день остались в лучшем случае без зубов. Его хмурое лицо никогда не излучало радости – пожалуй, никогда в прошлом, сколь отдаленное оно ни было, - а серые глаза были мутны. Даже собаки старались обходить этого человека стороной. Его мускулистые мозолистые руки говорили, что свою работу он выполняет хорошо.

Сквозь открытые ставни донесся еще один стон, уже гораздо ближе, где-то под окном. Ветер принес запах гари и гниения. И вдалеке до сих пор рыдал ребенок. Мануфактурщик слышал эти рыдания и час и два назад. Слышал и улыбался.
Герберт поднялся, подошел к окну и посмотрел наверх.

Небо было серое, пепельно-серое… Капал дождь. Он обжигал лицо Герберта, но мануфактурщик лишь улыбался. Герберт медленно закрыл ставни, не смотря вниз, под окна, на улицу.

- Кажется, погода испортилась, - произнес он, возвращаясь на свое место.

- Ну, это естественно, ведь сейчас октябрь.

Человек, ответивший Герберту, сидел напротив Петерлина. Он был скромно одет, как могло показаться. Но ткани такого качества были лишь у герцогов. Черная безрукавка и такие же черные штаны были лишены каких-либо украшений. Георг Брадков разглядывал потолок, украшенный многочисленной резьбой. Георг сам был резчиком, поэтому он со свойственным ему скептицизмом размышлял о качестве дерева у него над головой. Длинные русые волосы были подвязаны кожаным шнурком, чтобы не попадали в его пронзительные зеленые глаза. Мягкие черты лица не выдавали в нем профессионала в работе с ножом и долотом. А это было б неплохо знать сразу… Брадков обожал вырезать. У него в мастерской стояли огромные, вечно закупоренные, бочки. Они все время стояли в дальнем углу. Однако даже если в других местах иногда и лежала пыль, то бочки всегда были чисты, чуть ли не отполированы. Его широкие плечи поднялись, когда он глубоко вздохнул. Да, качество дерева оставляет желать лучшего.

- Ага… Да еще эта...

Огромный мужчина лет сорока пяти не договорил. Он откусил очередной ломоть хлеба и принялся его жевать. Крошки падали на камзол, сшитый из плотного хлопка и украшенного золотыми и серебряными нитями. Среди собравшихся бытовал слух, что Пашко Дробар голыми руками переломил быка, но проверить это еще никому не удалось. Он содержал кузницу в Горбне. Только вот все знали, что доспехи и оружие у него заказывать очень опасно. Поговаривали, что один из его клиентов сразу после выполнения заказа, идя домой, споткнулся и напоролся на собственный кинжал. А другой не смог расстегнуть доспех… Этот задохнулся. Пашко обладал внушительной бородой и кустистыми бровями, из-под которых на тебя глядели две черные точки. Дробар не любил рассуждать о чем-то, что не влияло на его дело. Его не интересовали вопросы веры и политики. Ему было плевать, что в соседней Горбне Волоше распространяется голод, что в этой же Волоше кто-то заколол местного приора, причем выкованным у него стилетом. Его интересовал лишь металл… И черная сталь и звонкое золото. Несмотря на частые и странные несчастные случаи, кузница не бедствовала. Основным заказчиком была женщина, сидевшая по левую руку от Пашко.

- Не стоит, Пашко, - произнесла она.

Эльвира Нортмандская олицетворяла собою власть и силу. Она приходилась дальним родственником чуть ли не всей мелкой и средней знати в округе. В своем длинном синем платье с вуалью она смотрелась несколько странно рядом с кузнецом. Мало кто видел ее без вуали, мало кто знал, сколько ей лет. Но все знали, что ее личная гвардия, закованная в черную броню Пашко, не раз участвовала в тех или иных локальных переворотах и смене власти. Ее просто забавляли человеческие судьбы. Судьбы тех или иных семей. По углам шептались, что в подземелье ее замка близ Вроцлава собраны портреты всех, кого она отправила на тот свет. Хотя, наверное, это лишь слух. Ну какой же нормальный человек будет хранить у себя портеры мертвых врагов? Или не совсем врагов… Голос ее был холоден и колюч. Хотелось поскорее забраться под пол, лишь бы не слышать ее слов, звеневших, как мечи. Но непослушание каралось. Жестоко. Между тем она обладала нежной и мягкой кожей. Эльвира никогда не носила перчатки. Зачем? Ни один мужчина не мог устоят перед соблазном прикоснутся к ней… Из-за вуали трудно было сказать, куда смотрит Нортмандская, но было ясно, что она сосредоточена на этом предмете полностью.

Комната не была украшена гобеленами или картинами. Только резьба на потолке и на ставнях окон. Голые стены были покрыты морилкой, и тусклый свет шести светильников обретал коричневатый оттенок. Эти странные люди, не обращающие внимание на окружающий мир, на улицу… Петерлин, Герберт, Пашко… Всем им было глубоко плевать на чуму, свирепствующую за окном.  И лишь один знал все…

- Как вы считаете, может быть стоит увеличить размер подати?

Цистерианский монах говорил, вертя в руках бокал красного вина. Никто не знал его имени. Никто даже не пытался его узнать. Его просто звали монах и все. Он был советником у какого-то архиканоника, бездарного и слабого. Выбритый, и умытый он внушал уважение и раболепие, но… Любой человек, который мог отличить репу от свеклы, сказал бы, что руки его забыли, как ухаживать за садом, а молитва срывалась с этих уст последний раз по крайней мере лет пять назад. Несмотря на свой преклонный возраст и хороший вид, собравшиеся презирали его и старались не говорить с ним. Он обирал нищих и сирот, калек и вдов. В погоне за деньгами он переступил не мало человеческих жизней. Цистерианц один из не многих, кто не скрывал своих дел. Он мог спокойно обсуждать, как отправил на костер какого-нибудь доброго еврея, а все его имущество передал церкви. То есть, себе. Монах никогда не улыбался и не хмурился. Он вообще не выражал эмоций. Да и лицо его было типичным. Не большим и не маленьким, с типичными водянистыми глазами и прямым носом. Лишь характерная стрижка могла выделить его из толпы.

- Если ты всех разоришь до голодной смерти, то оставишь меня без работы, цистериансий пес.

Говард стоял перед своим местом, опершись на трость. В светло-салатовом костюме он выглядел несколько странно, но Говард никогда не считался с чужими мнениями. Этот старик занимался ростовщичеством. Его банки и лавки брали огромный процент, зато не интересовались прошлым заемщика. Кто угодно мог взять деньги у этого сморщенного седого старика. Вот только отдавать приходилось тоже всем. Без исключения. Говард работал с деньгами вот уже почти двадцать лет, а поэтому знал, что должники не живут больше трех месяцев. Ну, или не живут вовсе. Один юноша, заложивший все свои вещи, чтобы спасти отца, проигравшегося в кости, признался ему, что не сможет выкупить залог. Говарду были не к чему старинные книги и фолианты, поэтому он приказал замуровать паренька в бочку. А отец бедолаги повесился через полгода. Старческие руки уже были слишком слабы, чтобы уверено держать бокал, но он не мог опуститься до того, что бы кто-то поил его. Тщеславие и жадность шли рука об руку.

На улице громко заржал конь. Затем послышался громкий треск и крик. Пронзительный крик женщины. Никто из собравшихся не дрогнул. Спустя миг крик резко оборвался. По стеклу стучали капли воды. Они стекали, будто слезы осиротевшего ребенка. Небо хотело разразится грозой, смыть всю грязь, все зловоние… Но… Небо лишь плакало, окропляя редкими каплями и мертвых, и умирающих, и живых. Все были загнанны в одну и ту же клетку. Клетку безысходности и обреченности.

На противоположном Герберту конце стола, напротив друг другу, сидели близнецы Махаканы. Эти двое всегда держались друг друга и ни с кем не начинали говорить первые. Близнецы были единственными, кто находился здесь с оружием. По крайней мере, открыто его демонстрировали. За поясом у каждого был длинный кинжал. Один из братьев был лесничим у правителя Пяствы, городка, где они сейчас находились, а второй – ловчим. При этом они не отличались друг от друга абсолютно ничем. Одинаковые белые одежды, одинаково стриженные каштановые волосы. Никто не знал, зачем они здесь. Эльвира слышала, что эти двое устраивают охоту и прогулку по лесу. Иногда с прогулки кто-то не возвращается. Обычно пропавшего задирает медведь или кабан. При этом завтрашним днем этого медведя или кабана ловят и потрошат… Но число пропавших в лесу от этого не уменьшается.

- Да… Этот вепрь особенно вкусен… - произнес один из братьев, жуя кусок валенного мяса.

Ветер сорвал ставни и в комнату влетел холодный ветер, вместе с запахом тления и сажи. Прямо под окном плакал ребенок. Он сидел в луже перед телом женщины и тянул ее за руку. Женщина не двигалась. Она лежала лицом в землю, а на затылке краснело пятно. Вдалеке завыли оголодавшие собаки.

Вниз по улице горел чей-то дом, а рядом стояла телега с телами, покрытыми огромными язвами и ранами. Перекладины трещали от огня и вот-вот должны были рухнуть. У дома напротив сидел старик. Он тяжело дышал и утробно хохотал. Неожиданно он задавился кашлем, сжался, затем закричал, выпрямился, как шест, напрягся до покраснения глаз и… умолк. Изо рта текла тоненькая струйка крови. А на другом конце города еще живые добивали умирающих, чтобы снять с них обувь. Там тоже полыхали пожары и стояли телеги с мертвецами, которых никто никуда не увозил. Пяства захлебывалась своей же кровью…

Лишь один знал все это. Лишь один, сидевший напротив Герберта. Он закинул ногу на ногу и смотрел в стену. Смотрел и улыбался.

- Ешьте, мои гости, ешьте, пока гуляет чума, ешьте, пока другие умирают от голода, пейте вино, пока другие пьют воду из луж, вперемешку с кровью и ядом…

Никто не закрыл окна. Все принялись за еду, и лишь один не прикоснулся к бокалу. Он знал все.

С улицы донесся еще один крик. Непонятно, кто это был. Затем раздался грохот. Наверное, упала балка горевшего дома…