О том, как Иван Сергеевич узнал кое-что о будущем

На протяжении всего пути кули неприязненно поглядывали на одного из своих нанимателей. Как-то слишком выносливым казался он для своего почтенного возраста и вдобавок сильно смахивал на европейца. Двадцать лун в пути, а выглядел так, будто только что покинул монастырь
Привал – два раза в день для обеда и сна – в ясную погоду, и почаще – в ненастье. В буран или дождь они спасались в заброшенных пещерах, на удивление чистых, уютных и теплых, словно некий невидимый, но заботливый хозяин все время в ожидании гостей предусмотрительно натапливал помещение и проводил тщательную уборку. Стены из пористого камня при прикосновении к ним приятно отдавали тепло рукам. В разных углах и закутках лежало сено для отдыха и ночлега. Как объяснили кули, это местные пастухи заботятся о путниках и паломниках. А паломники, в основном монахи, в благодарность помолятся за пастухов Кришне или Васудеве. В пещерах непременно находился очаг – огороженное камнями кострище с запасом помета яков, спрессованного в брикеты, вполне достаточном, чтобы разогреть кирпичный чай с овечьим жиром и заварить ячменную цзамбу. Сено же всегда было сухое и душистое, но с запахом не резким, а каким-то спокойным, умиротворенным. Человек, ложившийся на него вздремнуть, тут же засыпал, видя яркие, необычные сны, а наутро вставал отдохнувшим и с ясной головой. Если бы не вонь, исходившая от лохматых ячьих шкур, которые кули использовали в качестве палаток, то лучшего места для привала в этих местах трудно было бы сыскать.

1
 

Тригениев со своим спутником, английским офицером и были теми неутомимыми нанимателями. С майором Британской армии Фаэргасом Иван Сергеевич познакомился в Лхасе, во время экскурсии по знаменитому дворцу Потала, главной резиденции Далай-Ламы. Англичанин первым обратился к Тригениеву с каким-то пустяковым вопросом, слово за слово, они разговорились, писатель представился и поведал собеседнику о своем желании совершить  длительное и интересное путешествие в горы. Затем посетовал: без знакомых, не имея связей, не зная тибетских обычаев, просто невозможно найти сопровождающего и носильщиков.
        Тонкие черты лица майора выказали удивление:
– Хм, странно… В этих местах не жалуют европейцев и все что с ними связано – имен, одежды, их праздного любопытства.  Как вы вообще смогли проникнуть в Тибет?
– За счет мимикрии, маскировки. Я ведь бывший профессиональный дипломат. Не впервые скрывать личину. Вырядился по-местному, на голове – колпак. Да и бороду распустил, лицо  теперь до самых глаз скрывает.
– И где же остановились?
– В гостинице монастыря Сера.
– Как же вы, не зная языка, общаетесь?
Тригениев улыбнулся:
 – Для дипломата, изъяснять суть мимо слов – дело обычное. Главное – взгляд и выразительный жест. Выдаю себя за индийского паломника. Спросят что, кричу: «– Хинди! Хинди!» Следом начинаю нести абракадабру на фонарном языке. А в ней, в Индии, столько разных языков и наречий… переводчики разводят руками, думают, что это незнакомый им восточный язык. Но ни в коем случае не европейский.
Теперь усмехнулся Фаэргас:
– Да, из европейцев, скорее всего, кроме нас двоих здесь никого и нет. Но вам повезло. Берусь все устроить. Язык мне знаком, живу в Тибете довольно долго. С кули тоже не проблема, есть у меня кое-кто на примете. Должок за ними. В общем завтра-послезавтра собирайтесь. Я вас найду.
Офицер откланялся и исчез, так же внезапно, как появился.
На рассвете в дверь комнаты-кельи постучали. Иван Сергеевич продрал глаза, сладко зевнул и предложил стучавшему войти. Вчерашний знакомец, склонив голову, прошел сквозь низкий дверной проем.
 – Не правда ли, сэр, в этих местах видятся чудесные сны? – вопросил майор вместо приветствия.
– Ваш вопрос вполне риторический, сударь, – заметил Тригениев, облачаясь в одежды буддийского паломника. – Присаживайтесь.
Он указал гостю на свое ложе.
Тот кивнул и сел на край топчана:



– Яки и слуги ожидают нас на выходе из города, у подножья хребта. Путешествие предстоит длительное, около месяца, поэтому я запасся провизией, ну и всем необходимым для нашего восхождения. Вот, смажьте кожу ячьим жиром.


Тригениев с недоумением повертел деревянную банку, понюхал ее, недовольно поморщился:
– В этом есть необходимость?
– Еще какая. Кожа в горах сохнет, трескается и кровоточит. А нам надлежит подняться на высоту примерно в 17 тысяч футов. Кстати, как вы в вашем возрасте переносите разреженный воздух? Кровь в висках не стучит? Голова не кружится?
– Думаю, всё будет в порядке.
– А знаете, сэр, э-э… давайте обойдемся без условностей. Называйте меня просто Фаэргас. А я вас, если позволите, Вансергом. Нет, опять-таки решительно не понимаю. Как вы ухитрились проникнуть в Лхасу и приютиться в монастыре? Не так давно, нескольких здешних монахов посадили в тюрьму всего лишь за то, что они оставили у себя на ночь чужеземного азиатского паломника. Предварительно, правда, выколов им глаза. За связь же с европейцами могут и высокопоставленного чиновника побить палками, а затем просто умертвить, запретив дальнейшие перерождения. В Тибете, всякий незнакомец-иностранец – недруг. 
Иван Сергеевич задумчиво почесал бороду, присел рядом с майором.
– Сэр…то есть, Фаэргас, после России с ее «голубыми», имею в виду мундиры, я уже ничего не боюсь. За себя, конечно. Впрочем, у меня есть пропуск – письмо от одного знакомого бурята, оказавшего некогда некую услугу одному из министров Панчен-ламы. После некоторых формальностей, проверок, да и по причине моего преклонного возраста – чего уж греха таить, какой из меня шпион, - местные власти пропустили меня в «Землю Богов» с условием, что я буду носить эти желтые одеяния и, если не хочу сбривать шевелюру, смешной колпак, дабы не сильно привлекать внимание окружающих.



Тригениев осекся, повернулся к офицеру и внимательно посмотрел на него в упор. Темные, длинноватые вьющиеся волосы, выпуклые черные глаза, нос с горбинкой, чуть выдающаяся нижняя губа и редкая курчавая бороденка. Все это противоречило классическому облику английского джентльмена, коих он повидал немало на своем веку. Не нужно было быть знатоком-антропологом, дабы определить: в жилах лжеанглосакса течет ближневосточная кровь. И возраст какой-то неопределенный. Может тридцать, а может и все шестьдесят, а то и..? Кровь бросилась ему в лицо, он вскочил и заметался по комнате:
– Позвольте, сэр… Фаэргас, или как вас там, а что, собственно, вам от меня нужно? С чего это вы взялись с таким рвением помогать мне? И почему на вас, майора, в мундире офицера Британской армии, которую население считает оккупационной, никто не обращает никакого внимания? Согласитесь, сэр, что не получив исчерпывающих ответов на свои вопросы я не смогу дальше продолжать наше сотрудничество!
– Ничего, сможете, – спокойно отреагировал майор. 
 Писатель встал, как вкопанный и посмотрел на гостя. Тот пристально, не моргая сверлил его глубоким ветхозаветным взглядом. Виски на мгновение сжало, будто обручами и отпустило, в глазах заплясали искры. И сразу вслед стало тепло и покойно, по телу разлилось приятное тепло. Он ощутил такое всепоглощающее доверие к странному англичанину, какое вероятно не испытывал никогда и ни к кому в жизни, разве что грудным ребенком к своей матери, но это не сохранилось в памяти. Тригениев подошел к стоящему в углу мешку на палке с бережно уложенной переменой белья, книгами и письменными принадлежностями:
 – Я готов, Фаэргас. Можем выходить?
– Вы даже не спросите, куда мы идем?
–  Нет. Но если вам угодно, спрошу. Куда?
– К просветлённому Ламе-йогину Тендзину Гадамбе.
 
2

Английский майор посоветовал русскому во время всего путешествия на всякий случай помалкивать при носильщиках, дабы избежать лишних подозрений и, как следствие, нежелательных эксцессов. Любой чужак для тибетцев – враг, а врагов нельзя убивать (буддизм запрещает), но бросить беспомощного недруга умирать – легко. Тем не менее, кули все равно что-то не нравилось и во внешности Тригениева, и в его, не по возрасту, прыткости и выносливости. С англичанином же они общались спокойно и уважительно, как со своим хозяином.



Заканчивались двадцатые сутки с тех пор, как экспедиция покинула Лхасу. Путники вышли к небольшому, но весьма резвому ручью. Стало смеркаться. Не без труда переправившись через ручей, они вышли прямиком к небольшой тибетской деревушке, прилепившейся к подножию высокой, округлой, у самого верха заостренной горы, смахивающей на голову пушкинского богатыря, старшего брата Черномора. Частые разрезы ущелий, ниспадающие к селению, волнились и извивались, точно борода несчастного, подло обманутого братом, витязя. Деревня будто вымерла, не слышалось ни лая собак, ни блеяния овец, ни людских голосов. Лишь тонкий хрустальный звон колокольчиков  висел в прозрачном, освещенном полной Луной и ярчайшими тибетскими звездами ночном воздухе.
– Час молений, – пояснил Фаэргас. – Здесь конечный пункт нашего путешествия, до утра нас никто из жителей деревни к себе не пустит, поэтому придется ночевать в палатках. Завтра встреча с затворником.
 Они согрели чаю, наскоро перекусили сушеными овощами и легли, накрывшись жаркими, но вполне уместными для горного, резко меняющегося климата, ячьими шкурами. Тригениев долго ворочался, размышляя о предстоящей встрече, зачем она ему, о чем он хочет спросить, что узнать. Да кто он такой, вообще, этот йогин Гадамба, чтобы я, немолодой уже человек, немало повидавший на своем веку, тратил на свидание с ним столько своего драгоценного, всё меньше остающегося, времени?
И, словно читая его мысли, майор произнес:
– Тендзин Гадамба – знаменитость и не только местная. Он один из немногочисленных отшельников-лам, которые удостоились чести  Полного Открытия третьего глаза.
Писатель вспомнил:
– Я что-то слышал об этом. Внутреннее видение, открывающееся путем долгих медитаций?
– Скорее, видение внутреннего. Несомненно, медитации, чтение мантр, аскетизм и тому подобное, необходимы, но только как предварительное условие самого Открытия, длительная, так сказать, подготовка к самой операции.
Иван Сергеевич привстал, подпер голову рукой:
 – Ну-ка, ну-ка, что за операция такая?
 – А самая, что ни на есть, простая, – усмехнулся во тьме Фаэргас. – Делают тебе дырку во лбу, да и все дела.



– То есть как – во лбу? Какую дырку, чем?
– Специальным, досточтимый сэр, сверлом, этаким буравчиком. Монахи-хирурги, бывает, немного ошибаются или их пациенты не выдерживают, дух испускают. Ну что ж, считается, такова судьба. Значит, еще не достигли статуса Посвященного, искупившего или исчерпавшего свою карму. И им придется еще пореинкарнироваться. Но это только начало.
Итак, процедура такова: распаривают настоями трав лоб, высверливают дырочку, смазывают отверстие особыми маслами и забивают туда пробку. Затем будущего ламу помещают на три недели в небольшую пещеру, куда к нему ежедневно приходят гуру, уважаемые, продвинутые ламы и приступают к обучению будущего ясновидца. Поскольку ему открыли третий глаз, он начинает видеть ауры людей, но пока не сознает, что означают ее цвета.
Аура, как вам, наверное, известно, является энергетической манифестацией мыслей, чувств и здоровья живого организма, невидимой, как и атмосфера, обычному глазу, но от этого не менее реальной. Каждая личная аура обладает соответствующим цветом или расцветкой, в зависимости от уровня ментальности, самочувствия и настроения индивида. Вот этой диагностике, определению внутреннего содержания человека по цветовой гамме его ауры и обучают своего подопечного опытные наставники.
Через три недели пробку извлекают изо лба, проводят необходимые медицинские манипуляции и новоявленного посвященного замуровывают в пещере в полной темноте, оставляя щель, величина которой составляет расстояние между большим и средним пальцем, куда ему передают время от времени воду и цзамбу. Все остальное время, а это три года, три месяца и три дня, если не ошибаюсь, он совершенствует медитациями свой дух, знания, учится астральным путешествиям. Иногда – Левитации. Некоторым, немногим доступно и такое. 
– Левитации? Получается, Дух становится настолько сильнее и могущественнее физической оболочки, что способен приподнимать и перемещать её над землей? – справился Тригениев.
– Верно. Вам почти ничего не надо объяснять. Но продолжим. По истечении срока карантина йогина выпускают из заточения и он, в левитирующей позе лотоса, должен преодолеть некоторое расстояние. Немалое, скажу я вам, до какого-то храма, забыл название. Но это не для всех. Некоторые предпочитают левитациям астральные путешествия.



– Чему? Что? – переспросил Иван Сергеевич.
– Неважно, скоро узнаете. После инициации затворник окончательно приобщается к Сонму Избранных. Получает способности видеть прошлое, предсказывать будущее, творить чудеса в настоящем.
 А с ламой Тендзин Гадамба случился в оны годы казус.  Мальчишки из местной деревни смастерили воздушного змея, и им не терпелось испробовать своё творение в деле. Змей у них получился необыкновенный, в виде огненного дракона, с крыльями, зеленым хвостом, шипами. Но вот незадача, запустить-то они его запустили, да не в то время, не в тот день.
Климат здесь весьма капризный и непредсказуемый. Звук гонга или духовых музыкальных инструментов, а также запуски воздушных змеев могут нарушить небесное равновесие и вызвать внезапные осадки, которые, кстати говоря, в Тибете довольно редки. Почти во всех деревнях есть шаманы, отвечающие за погоду, общающиеся с духами природы: воды, ветра, дождя, снегопада и прочими. Без их санкции никто из местных жителей никогда не решится потревожить окружающее пространство даже громким криком, а уж змеев, тех вообще полагается  запускать в сухую осень, иначе дождем затопит или начнется сильный снегопад. Что и произошло. Пять суток, не переставая, валил снег.
И на пещеру, где находился наш йогин,
       Сошла лавина. И несколько ещё лавин. 
Вход откопали, тут последняя сошла.
И несколько монахов погребла.
Вот, даже подобием стихов заговорил. В общем, смогли добраться до лаза только через полгода. Никто затворника уже и не чаял найти живым, ан нет, сидит себе, как ни в чем не бывало, практически без одежды, в позе лотоса, ладони вверх и: – Оммм…оммм…
 


3




 Окончания рассказа Иван Сергеевич уже не слышал. Он спал. И снилось ему, как оторвался он от земли грешной, взмыл в небо змеем воздушным. Нет у него ни ног, ни рук, только бамбуковый каркас-коробка, обтянутая красным шелком и длиннющий бумажный хвост сзади трепыхается. И тянется за ним нить серебряная, связующая Ивана воздушного, порхающего, с Иваном земным, спящим. Вот летит он над горами, да морями, полями, лесами, реками, да оврагами. И видит селеньица махонькие и города великие, с высоты – красоты неописуемой, а приблизься к ним вплотную, как к картине какой-нибудь живописца знаменитого, то прекрасное на вид полотно мазня мазней окажется, а  города столичные – срамом и беззаконием.
И почувствовал он, что под ним уже Украина простирается, но мчит его ветер прямехонько в Петербург. В зябкий, сумрачный, кутающийся от сырости в туман, но все равно любимый, до боли родной город, откуда он, охваченный манией преследования, позорно бежал, оставив всех друзей и знакомых недоумевать и строить на  счет его всякие фантастические предположения.
Вроде того, что Тригениев на самом деле вовсе не Тригениев, а внебрачный сын императрицы Екатерины. То ли Великой, то ли Первой. Но дескать, прознал об этом Государь и заточил конкурента в темницу, предварительно заковав лицо железной маской. А потом, через несколько лет, смилостивился и выпустил.
Или, что он, на самом деле, никакой не Иван, а немецкий шпион Иоганн Тригенхофф, по прозвищу «Змей», внебрачный сын прусского короля-воителя Фридриха II. Завезла же змеюку однажды, по случаю, с собой в Россию другая царица – Елизавета. И имелась у него миссия, тайная, о которой никто не знал: выяснять, чем дышит петербуржский Высший свет, что за идеи витают среди образованной части населения. А также разузнать, что он вообще собой представляет, этот загадочный русский народ, сплав скандинавов с монголами, южных славян с кочевниками, коим правила германская императрица? Почему в России так много церквей? За счёт чего вывернулась средь бедного, дикого народа, безудержная роскошь аристократии? Откуда взялся Суворов? И с какой стати аристократы разговаривают между собой не по-немецки, а по-французски?
И ещё наказали ему насчёт крестьян выяснить. Клянет чернь крепостничество, но освобождаться не спешит – с чего бы это? И, в довершение всего, нашёптывали, будто бы «Змей» сей нерусский подмял под себя мало-помалу всю прессу и заставлял издателей о всяком таком, неподобающем, печатать статейки в газетах и журналах. Да не простые, а драматические, чтобы читатель задумался.


Задумавшись же, русский человек, как правило, становится непредсказуемым, алогичным и иррациональным. Интеллектуальные метания его по глубине сравнимы с метафизическими переживаниями героев античных трагедий, а ежели он найдет еще и единомышленников, то все…пиши, пропало: народный бунт, перевороты в верхах, хаос, а в итоге – крах России. Вот этого, дескать, и добивался «Змей»-Тригенев.
В общем, множество разных небылиц понавыдумывало питерское общество, но когда он исчез, о нем  вскоре забыли, будто его решительно никогда и не существовало. И вот он возвращается, да ещё в таком диковинном, змеином обличье…
Но что это? На фоне огромной круглой Луны возник мчащийся прямо на него нелепый темный силуэт человека, сидящего на спине какого-то существа и держащего в руке на изготовке нечто наподобие ксифоса, короткого греческого меча, коим грозный Ахилл бился с воришками-троянцами.
Приблизившись и обогнув слева воздушного Тригениева, всадник повернулся  к нему лицом. Сергеич ахнул: в мертвенном лунном свете он узнал Бенкендорфа, или подобие его. Глава 3-его Жандармского Отделения, облаченный в голубой мундир, ловко и уверенно восседал  ни на ком ином, как на… чёрте. Чёрте, обычном уродливом анчутке, с рожками и копытами, словно выскользнувшем из-под кисти какого-то вертепского мазилы. Бесово отродье отвратительно хрюкало и судорожно вращало хвостом. Сановник демонически захохотал и выбросил вперёд руку с мечом. 
Нет, не меч то был, другое – огромные, грязные, садовые, ржавые ножницы! Щелкая жутким инструментом, главный жандарм России уж было нацелился перерезать серебряную нить и навсегда разлучить бессмертную тригениевскую душу с его, может и неказистой, но такой привычной земной оболочкой. 
– Ом! Мане падме хум, – прозвучало справа от писателя. Он обернулся и увидел парящего в пространстве, без малого обнаженного мужчину, восседающего на подушке в позе лотоса.
– Добрый вечер, – машинально поздоровался Тригениев. – А я вот-с, видите ли, в каком положеньице…



Йогин понимающе кивнул и протянул вперед правую ладонь тыльной стороной наружу. Там что-то вспыхнуло, и вырвалась голубая молния. Она вонзилась в ножницы, оплавила их, и поразила самого сиятельного вместе с его чёртом, разделив и отбросив их в разные стороны. И устремились они спинами вниз к бренной земле, с раскрытыми ртами, смешно размахивая руками, словно надеясь, что случится чудо, и превратятся они в крылья.
– Вам пора, Иван Сергеевич, – произнес йог голосом Фаэргаса и дернул за серебряную нить. 

4

– Вставайте, Вансерг, уже рассвет. Фаэргас тряс редактора за плечо.
Тригениев, вскочил, не соображая где он:
– Кто?
– и уставился на майора.
– Нам надо выходить, – мягко произнёс тот, – подкрепитесь чаем, дорога займет часов пять. Они выпили приготовленного слугами огненного кирпичного чаю с маслом и разведенной в нем цзамбой, затем выбрались из палатки. Солнце стояло уже высоко и нещадно палило, когда крутая, поднимающаяся спиралью, тропа вывела их на небольшое плато, находящееся с другой стороны горы. Протоптанная в растаявшем снегу дорожка привела путников к небольшому отверстию высотой в полтора аршина и семь вершков в ширину. Это был вход в пещеру отшельника.
Они протиснулись в дыру и сразу погрузились в холодную, беспроглядную, как-то странно шуршащую темноту.
– Где-то здесь у входа должны быть факелы, пошарьте со своей стороны, Вансерг.
 Трис сделал шаг в сторону и чуть не растянулся, споткнувшись о груду сваленных в кучу палок, коими и оказались древки факелов:
– О, чёрт! 
– А, нашли? Давайте сюда парочку.



Раздался треск зажигаемой спички-люциферчика, в разные стороны полетели искры, воздух наполнился едким запахом белого фосфора, зажегся один из факелов, затем от него и второй. Языки пламени осветили черный низкий свод пещеры, низкий еще оттого, что там висели вниз головами, цепляясь неведомо за что и друг за дружку, несметные полчища летучих мышей.
– Фу, нечисть, – пробормотал Тригениев, топчась по хрустящему помету.



– Зачем так? Это не нечисть, – отозвался майор, – это души существ, которые не достигли Просветления в прошлой жизни. Теперь же, по грехам своим, по кармическому балласту, они своим дальнейшим существованием продолжат связь с образами этих тварей. Им предстоит еще немалая череда реинкарнаций и великое множество испытаний, прежде чем получится избавиться от содеянного в прошлом.
Офицер передал один факел Ивану Сергеевичу и по узкому проходу они двинулись вглубь пещеры.
 – Скажите, Фаэргас, буддизм ведь запрещает убивать живое, но я своими глазами видел, как местные монахи варят мясо и с удовольствием уплетают его.
– И что? Никто никого не убивает. Разрешено употреблять в пищу мясо животных, погибших в результате несчастного случая, упавших с горы, загрызенных чангу, ришимом, волком или снежным барсом. Здесь даже крысы живут как короли,  ничего не опасаясь, кроме встречи с тибетскими котами. Ну вот, кажется, мы на месте.
Англичанин остановился, воткнул факел в щель стены и замер. Тригениев недоверчиво взглянул на него и осмотрелся. Впереди зиял черный коридор, ведущий неизвестно куда. Справа он почувствовал пустоту, посветил и увидел, что они находятся в квадратной, низенькой, проходной келье с выдолбленными в стенах нишами. Языки пламени выхватили из темноты содержимое одной из таких ниш – сидящего в позе лотоса позолоченного Будду в человеческий рост, перед которым были расставлены десятки погасших светильников. В другой нише лежали огромные книги и свитки, покрытые толстым слоем седой пыли. В третьей находилась большая серебряная чаша, доверху набитая бусами, кольцами, драгоценными камнями, золотыми статуэтками и прочим добром.  А в четвёртой…
В четвертой находился тот, кого Тригениев повстречал давеча во сне. Ночной спасатель сидел на циновке в позе Великого его сокамерника, Будды. Ладони, покоящиеся на коленях, обращены были вверх. Кончики больших и указательных пальцев на обеих руках сомкнулись в кольца. Иван Сергеевич нисколько не усомнился, что это тот самый – Тендзин Гадамба.



В полуприкрытых глазах йогина виднелись лишь белки. Лицо, заросшее седой густой бородой, ничего не выражало. Отшельник не замечал гостей или не хотел замечать, видимо, находясь в трансе. Трис, не отводя взгляда от хозяина пещеры, наклонил голову в приветствии и тут раздался голос Фаэргаса.
– К чему этикет? Вы проделали трудный для вас путь не для того, чтобы пожелать мне здоровья и спросить как мои дела? Вас, вероятно, интересуют более серьезные вопросы, не так ли? Что ж, в меру своей осведомленности и в меру вашей способности правильно воспринять информацию, я постараюсь ответить на некоторые из них.
Литератор открыл рот… и обернулся к своему спутнику. Тот никак не прореагировал, стоял столбом, устремив невидящий взгляд внутрь себя. Огненная масляная капля с факела упала на рукав Тригениева и задымилась. Он спохватился, быстро потушил очаг возгорания и вставил свой светильник в ближайшую расщелину.
– Сэр, – Иван посмотрел на Фаэргаса, – мистер, – от растерянности Иван забыл имя англичанина, – э-э-э...
– Конечно, объясню, – бесстрастно, монотонным голосом продолжил вещать его компаньон. – С вами говорю я, Тендзин Гадамба, но общаюсь через медиума, Фаэргаса, как он себя называет в данный период его жизни. Мне это проще, поскольку вы не знаете языка, а разговаривать с вами напрямую, телепатически или мысленно затруднительно – вы к этому не готовы. Поэтому обращайтесь ко мне, а я, через посредство вашего друга, постараюсь кое-что прояснить.
Тригениев стал понемногу приходить в себя и тут ему, человеку достаточно закаленному промозглой питерской, а так же среднерусской ледяной стужей, стало вдруг зябко.
– Как-то здесь, бр-р…, – поежился он.
– Если вас интересуют особенности нашего климата и его влияния на организм теплокровных европейцев, то это не ко мне. Это дальше по коридору футов восемьдесят и направо. Там будет резиденция ламы-метеоролога. Он предоставит любые сведения о тибетской погоде. Я же лама по общим вопросам, хотя могу ответить и на это. Холод тут не внешний – внутренний. Это холодеет ваше сознание от…
– От страха перед неведомым, – неожиданно для себя выпалил вдруг Иван. 
– Ну, как-то так, – согласился медиум. – Что еще вы хотите узнать?



Иван Сергеевич призадумался. Во время экспедиции он, конечно, размышлял о цели своего путешествия: что он может увидеть, как будет реагировать на невидали, но темы глобального порядка его вообще-то никогда не интересовали. Подобные вопросы (о смысле бытия и прочем), как правило, возникают в человеке тогда, когда рушится привычный его образ жизни или если человек, по натуре своей, относится к романтикам, мечтателям-созерцателям. Заурядные люди мало думают о своём существовании, а если и задумываются, то обычно отмахиваются, дескать, «в старости все узнаю, жизненный опыт подскажет». Но, во-первых, старость может и не наступить, а во-вторых, в старости появляются более животрепещущие проблемы – с геморроем, грудной жабой, завещанием и тому подобным.
– Вы правы. Однако, простите, Трис или Вансерг, вы не могли бы зажечь светильники  и курительные палочки перед Буддой? – прервал течение его мыслей Гадамба.
Сергеич исполнил просьбу йогина: в келье заплясали веселые огоньки и потянуло душистым запахом незнакомых трав.
– Понимаю, – продолжил лама, – вам  следует не просто сосредоточиться. Я бы мог отвечать сразу, читая ваши мысли, но, увы, мысли ваши пляшут как эти огоньки. Вы сами не понимаете, что  вас интересует. Для вас же будет лучше, если вы точно сформулируете то, что вам на самом деле интересно. Правильно заданный вопрос, как известно, половина ответа.
В душе неожиданно воцарилось спокойствие, а в голову пришла ясность. Он обратил внимание на чашу с драгоценностями:
– К чему Вам все это?
– Мне это без надобности, как вы сами понимаете, задавая подобный вопрос, – Майор-репродуктор помолчал и добавил. – А как по-вашему, зачем некоторые люди несут в святилища свои побрякушки, зачастую последнее, что у них есть в доме? Зачем? Ведь они могли бы распорядиться ими иначе. Продать, заложить и безбедно, по крайней мере, довольно сносно существовать некоторое время. К чему золотить кресты на ваших церквях, а иконы вставлять в золотые оклады? Для чего отдавать последнее тому, кто в этом, по сути, не нуждается?
Тригениев задумался. Он сам часто подавал нищим, помогал в меру сил конкретным людям и вообще активно занимался благотворительностью. Но то, о чём спрашивал Гадамба, никогда не приходило ему в голову. На деньги от продажи содержимого этой чаши можно было бы накормить, излечить, одеть, обучить великое множество людей. И подобные сокровища пустым, бессмысленным грузом хранится в таких вот пещерах, храмах, монастырях. М-да… Но всё-таки он нашелся что ответить:



– Мне кажется – это жертва. Жертва материального в пользу духовного. Человек, своим телесным неблагополучием покупает свое бестелесное светлое будущее. Здесь без сомнения имеется корыстный мотив, но где оно истинное бескорыстие? Разве что в Любви матери к ребенку или патриота к Родине. Любовь – трудное дело. Но есть в жизни ещё и Умственное, Отвлеченное – как возбудить любовь к нему? Да к тому же на голодный желудок, дрожа от холода и страдая от укусов вшей. Как? Любовь горячей каши, уютного очага, комфорта, любовь сытой, постоянно удовлетворяемой, холёной Плоти то и дело оказывается сильней. И этот вечный конфликт таких непохожих друг на  друга Любовей и есть величайшая трагедия человечества.
Он почувствовал, что запутался, зашел куда-то не туда и замолк.
Фаэргас невозмутимо дышал. Из носа периодически вырывались белые клубы морозного пара. Наконец он произнес:
– Вы сами поняли, что заплутались в своих, не лишенных любопытности, рассуждениях. В вас сидит революционер в смирительной рубашке. Вы все время себя одергиваете и контролируете, страшась быть искренним и по-настоящему свободным. Вот где трагедия русской души. Она рвется к Воле невольно, безрассудно, безжалостно круша и уничтожая на своем пути все, что мешает ее неосознанным, благородным, как она считает, порывам. Одновременно с этим она способна смиренно и безропотно терпеть любой произвол над собой. Все оттого, что есть свобода страсти, но нет свободы души и разума. Эту свободу можно обрести лишь в Высшем и в Надвысшем – в Боге.
Что касается жертвования ценностями, то здесь все просто. Злато, драгоценные камни и все, что из них сотворено, являются материальным символом Вечного. А все проявления Вечности должны принадлежать кому?
– Вечности.
– Правильно. Это бессознательно чувствуют люди, идущие по пути к ней, Той, Которая Выше Времён. И приносимыми сокровищами мостят они себе туда дорогу, в конце которой сияет Неземной Свет. Они попирают ногами свою физическую сущность и любые имущественные отношения, оставляя их позади в той, прошлой безотрадности.
– Как же быть бессребреникам, не имущим никакой ценности?



– Если некто пожертвовал последний медяк, то медяк его ценнее всех богатств какого-нибудь персидского падишаха. А вот скажите мне, уважаемый Иван Сергеевич, Вы понимаете, что привело известного русского литератора сюда? Случаем, не страсть к авантюрам, рождающаяся из пустоты собственного бытия?
Тригениев немного опешил, но быстро собрался:
– А вы? Вы-то сами, что тут делаете, чем же таким полезным и жизненно важным занимаетесь? Самосовершенствуетесь, убежав от страшного мира, мостите дорогу к Абсолюту чужими драгоценностями, в то время как миллионы неграмотных, несчастных, в едва прикрывающих язвы лохмотьях, пухнут с голоду? В этом ваше призвание? Не здесь ли эгоизм чистой воды? «Я, мол, спасусь, а остальные, как знаете». Философия, однако. Отрекаясь от этого света, вы оставляете в беде остальных, может неразумных, непросветленных, но СВОИХ сопланетян!
Россиянин выдохнул. Он сам от себя не ожидал такой гневной тирады. Посмотрев на Фаэргаса ему показалось, что тот улыбнулся. Иван тут же посетовал на свою внезапную вспыльчивость. Тоже мне умудренный опытом девяностолетний старик, а ведет себя как мальчишка-подросток, уверенный, что знает все о мире и как его перестроить и обустроить.
– Извините, – буркнул он себе под нос.
Англичанин немного пожевал губами и произнес:
– Ничего. С ролью прокурора вы справились неплохо. Хотя объект для обвинения выбрали не совсем удачно. Так можно высказывать претензии и к звездам, которые освещают сами себя, равнодушные к скрытой во тьме земной нечистоте. Или к Солнцу, показывающему эту нечистоту во всех подробностях. Но, ни звезды, ни Солнце никакого отношения к этой грязи не имеют. Они вне этого. И обвинения им – пустое сотрясание воздуха. Звезды являют красоту нездешнего Вечного бытия, а Солнце, вместе с тем и смертную тоску земного.
Относительно же предназначения, моего и других существ, мне подобных, отвечу кратко. Представьте себе здание, огромное, величественное, выстроенное талантливым архитектором из камня, либо дерева. Это здание стоит десятки тысяч лет и не разрушается. Что скрепляет его изнутри? Цемент или гвозди? Нет, это мы.



В келье воцарилась молчание. То молчание, когда тема разговора исчерпала себя или подошла к концу. Тригениев чувствовал себя не в своей тарелке. Он хотел спросить еще кое о чем, но не решался, поскольку вопрос касался лично его. Заложив руки за спину, Иван прохаживался по тесному неуютному помещению, поглядывая искоса, то на майора, то на йогина.
Тишину нарушил слегка гортанный голос Фаэргаса:
– Я увидел для чего вы здесь. Вы просто страшитесь озвучить цель вашего визита вслух. Помогу вам. Итак, «для чего я живу так долго?» – этот вопрос не раз приходил вам в голову, не так ли? Наверное, так. Со своей стороны могу нечто предположить, а кое-что сказать абсолютно достоверно.
Вероятно, ваше столь продолжительное нынешнее существование есть прелюдия к следующему. Возможно, последнему воплощению на земном плане. Вы человек сам по себе неплохой, хоть и не святой, не герой и не гений. Сознательного зла никому не доставляли, а помогали многим в меру своих сил и способностей. Но в вас кроется страх, страх перед неволей, перед власть предержащими, перед смертью. Так вот, этот страх останется в ЭТОЙ жизни. А в следующей, я перейду на «ты», проканителишься ты недолго и пострадаешь от того, чему ты в последнем воплощении своём, не уделял должного внимания.
– Чему не уделял внимания?
- Вере не уделял ты внимание. Жизнь твоя прошла сама по себе. Но это исправится в следующей твоей жизни. Ты станешь Мучеником за Веру.
То, что сказал я тебе, ты забудешь, когда опять воплотишься на Земле. Но внутри гореть будет в тебе это знание, неосознанное знание Судьбы. И оно будет тебя вести вперёд и вверх…
Светильники погасли сами собой.
"Итак, аудиенция окончена?"  – подумалось Тригеневу.
"Окончена”, – отдалось у него в голове чужим голосом.
– Спасибо. То, что вы сказали, просветлённый, я запомню на всю свою жизнь, – выговорил Тригенев, склонив голову перед йогином. Потом посмотрел на Фаэргаса.
Англичанин очнулся, повернул к нему лицо, поднес палец к губам, призывая к тишине. Они сняли по факелу со стены и двинулись к выходу.
– Нет, вам не туда.
– Как не туда? А куда?
– А вам вперёд, – и указал на тёмный коридор, уходящий в противоположную сторону.
– Но мы же пришли оттуда? – недоумённо спросил Тригениев и указал свободной рукой в сторону выхода.
– Мы – да, а вам – туда, – сказал Фаэргас и ласково уставил свои глаза в глаза Ивана.
И тому сразу стало ясно, что надо идти туда, куда указано. Иван Сергеевич развернулся, высоко поднял факел, двинулся вперёд и вошёл в пустой коридор без дверей. Он шагал минуты две и вдруг различил впереди в сумраке некое посверкивание. Пройдя, ещё не бог весть сколько, вдруг очутился перед тёмным, блестящим занавесом.
Иван остановился в раздумье. Он сделал ещё пару шагов и когда он застыл вблизи, Занавес, покачиваясь, начал переливался и светлеть… светлеть на глазах. В минуту стал он кипенно-белым и лучистым. Белизна манила к себе, непреоборимо манила…  И Тригенев шагнул в неё…



И обнаружил себя в своей комнате в гостинице. В столице Лхасе.

***
Иван Сергеевич Тригениев вернулся в Россию, и до самого конца жизни (умер он 96-ти лет от роду, в 1843 году) монашествовал в Ермолинской пустыни под именем Феофан. А в 1901 году, в семье костромского священника родился  третий ребёнок, сын. Назван был Иваном. Подрос и поступил в семинарию. С отличием её окончил и  двадцати пяти лет был рукоположен в протоиереи, получил приход в О*-кой области. Служил истово, искренне и пользовался уважением прихожан. В 33-ем по доносу был арестован за антисоветскую деятельность и сослан  в Соловецкие лагеря, где и утонул в холодных водах Беломорья.