Эйлер шампанское не пьёт

Он плыл по реке, раскинув руки, обратив лицо к низкому холодному небу с редкими проталинами между лохматыми облаками. Было начало июня. Ледоход в разгаре. Лёд на северных сибирских реках не тает. Его ломает вода разбухшей реки. Ледяной панцирь лопается от давления снизу, и куски льда плывут в целости до самого Ледовитого океана месяц или два месяца, а в океане речные льдины смерзаются в начале августа и образуют непроходимое поле торосов.

Я узнал его по красной бабочке, белой рубашке и смокингу. Лица у него не было – съели рыбы. Его затолкали в прорубь, которую заранее подготовили с учётом его габаритов. Чем больше денег приносил Пашне «бизнес», тем объёмней становился его живот, на котором он приноровился, как оперный певец, носить атласный широкий пояс. Когда ему разбили затылок молотком и засунули в мартовскую стужу под лёд, его тело, как большой шарик, всплыло и спина намертво приморозилась ко льду, покрытому толстым слоем непроницаемого, утрамбованного многонедельными метелями, снега.
Льдина, к которой был прикован Пашня, в жестокой толчее ледохода перевернулась и обратила его съеденное лицо к безразличному небу. Когда редкий солнечный луч падал на перевёрнутую льдину, появлялось сияние вокруг трупа. Оно было кратким, похожим на вспышку, и тело убиенного на миг исчезало, а потом снова, как на фотобумаге, проявлялось маленьким пятном.

Так, почти в комфортабельных условиях, плыл Пашня посреди реки на самый крайний север, где заканчиваются все могучие реки. Смерть - это спасение от жизни.
Он прожил образцовую для конца прошлого столетия жизнь. Когда Павел Ледюков повзрослел, романтика перестройки уже скоропостижно померла, и у него было только три варианта продолжения своей жизни. Первый – податься на шахту и таскать на глубине четыреста метров в холодных и сырых забоях горбыли, стойки и рештаки, если повезёт, - до пятидесяти лет. После смены брести к деревянному бараку, где в тесной квартире будет проживать его семейство. Детей, конечно, будет трое, как это обычно бывает у всех шахтёров. Дома его будет встречать истеричная, быстро стареющая, жена, которая никакого сочувствия к его смертельной усталости иметь не будет. Быстро потеряет и он какие-либо добрые чувства к своей жене, а она по пьяному делу, случайно подставит другому шахтёру из соседнего барака, короче, ****анёт. Он начнёт её иногда бить, а иногда просто из спортивного интереса гонять вокруг барака, хотя ревности чувствовать не будет. Старшая дочка принесёт в подоле, а младшая в семнадцать лет уедет в неизвестном направлении с одним блатным, который будет в их шахтёрском городке проездом по своим пацанским делам.

По этому варианту живёт основная масса жителей России, конечно, могут быть и незначительные вариации, например: хорошо одетая младшая дочка вдруг появится в прогнившем бараке через десять лет и подарит мамке и папке, если он к этому времени не умрёт от силикоза или апоплексии, целых триста зелёных, а потом исчезнет навсегда, даже не присев к столу.

По второму варианту жизни, который тоже является распространённым в новой России, мог бы Пашня плюнуть на шахтовую карьеру, перебиваться мелкими заработками, много пить, а потом и колоться приноровиться. Где-нибудь возле станционного туалета Пашню запинали бы торговцы счастьем за его долги, или его прикончила бы простая шпана за его отвратительный вид опустившегося человека. Таких убогих людей я часто видел потом в Германии, но их никто не гонял, не пинал ногами, не обзывал нехорошими словами. В России, как только человек опускается на дно «общества», вся толща вышерасположенного человеческого слоя начинает давить на несчастного. И те, которые уже сами плавают в придонном пространстве, бывают особенно жестокими. Могут и убить. Этот убогий, опустившийся человек демонстрирует близкое будущее тех, кто ещё имеет относительно крепкий кулак и две десятки в заначке. А будущее это является ужасным и достойным только одного – уничтожения. И они бьют своё будущее остервенело, но изменить свою жизнь уже не могут и не хотят.

Но Пашня выбрал третий, самый трудный, вариант и стал развивать собственный бизнес в очумевшей от беззакония стране. А беззаконие появляется только тогда, когда оно очень выгодно элитному слою. Обычно период беззакония краток, его надо уметь использовать. Это беззаконие и вседозволенность назывались тогда либеральной политикой, эту политику я поддерживал, хотя использовать эту политику в своих личных интересах не сумел, - смелости не хватило. Значит, я имею прямое отношение к смерти здорового мужика, прикованного к многотонной льдине.

Я попросил Сергея Ивановича опуститься ниже и сделать круг. Мы стали падать, меня затошнило. Сначала лицо, а потом всё тело стало покрываться липким потом. Нервный вертолётчик, который несколько лет летал по извилистым узким горным ущельям в Афганистане, сделал такой маневр, словно пытался увильнуть от выпущенной с берега реки переносной ракеты «Стингер». Его техника полёта приводила меня всегда в ужас, я не видел, но чувствовал и слышал, как критически выгибаются лопасти воздушного винта на немыслимых виражах и режут густой морозный воздух на блинообразные куски. Если внизу находился какой зверь, то он удивлённо вскидывал голову, выпучивал глаза и благодарил господа за то, что он не создал его, зверя, человеком, а поэтому и нужды летать на вертолётах у него нет.

Головокружение у меня начиналось уже за час до вылета, а после посадки я длительное время не мог воспринимать окружающий мир, как объективную реальность. После посадки я всегда был горячо благодарен Сергею Ивановичу за подаренную жизнь, сразу хотелось сделать ему что-нибудь хорошее, например, отдать мой новенький партбилет, или напиться с ним до чёртиков в лучшем ресторане стойбища второй оленеводческой бригады, где я, как либеральный сибирский политик, намеревался сделать доклад о цивилизованных методах проведения забастовок.

Да, это был он, Пашня. От перегрузки мои глаза налились кровью, но я разглядел даже золотой болт на его левой руке, где пальцы были полурасклёваны или полуобъедены до белых костей. Когда вертолёт резко пошёл вверх, из моих глаз закапала красная вода.
- А ты, Сергей Иванович, смерти не боишься?
- Все под Богом ходим, – прокричал пилот и стал громко декламировать:

Ко мне уже пришло известие,
Уже курка коснулся перст,
Наводит кто-то перекрестие,-
На коже проступает крест.
Спасибо, значит буду целым,
Прилягу у корней сосны,
И буду жить, хоть под прицелом,
Хоть и с ранением сквозным.

- Там, в горах, я сильно боялся, но не смерти, а попадания в жопу. Что означает выражение «очко играет» - там понял. Голову продырявит – не страшно, грудь изрешетит – не беда. Это знакомая, нормальная смерть. Но, если - в жопу, или, если помидоры оторвёт – это больно и страшно. Это связано со страхом потерять мужскую идентичность. Летишь, а тебя в воздухе опетушили и кастрировали одновременно. Получается, что смерти разные бывают, и одни из них для нас даже хуже жизни.

Тогда, я эту фразу опытного вертолётчика пропустил мимо ушей, и только в эмиграции, на «исторической родине» пришёл к ещё более суровому заключению: жизнь среди чужих людей - хуже смерти. Чужих - не по нации, а по языку и культуре, и, главное, уверенных глубоко внутри в своём превосходстве над пришлым народом.

Вероятно, поэтому мне так понравились немецкие кладбища, которые не идут ни в какое сравнение с российскими погостами. В русском слове «кладбище» слышится и «склад», и «лежбище», а в немецком аналоге только - «примирение». Русское определение говорит о функции этого места, а любая функция – это принадлежность живого мира. Немецкое определение кладбища - философско-религиозное, оно отсекает связь с живым, ибо истинное «примирение», истинный «мир в душе» возможен лишь тогда, когда будет оборвана последняя ниточка с настоящим и с прошлым. По немецким кладбищам можно бродить с улыбкой, обычно это большие ухоженные парки, хорошо спланированные, располагающие не только к печальным размышлениям. Страшных оградок с калитками из дерева или железа, разной высоты и разного дизайна вокруг могилок здесь нет. Каждое место погребения доступно каждому живому. Для них, уснувших, уже нет смысла присваивать квадратные метры земли, они владеют миллионами кубокилометров гиперпространства. Исполняемые немецкие правила по организации кладбищенского хозяйства запрещают сооружение вычурных памятников, поэтому здесь почти не видно глупой иерархии и кичливой демонстрации былой принадлежности к «высшим» классам. Если какое-то надгробие выбивается из общего ряда, то это, скорее всего, захоронение из старых времён. Огромный процветающий немецкий кладбищенский бизнес находится в постоянном поиске новых форм захоронения: вам, живому, могут предложить собственное дерево в лесу, в корнях которого будет сокрыт ваш прах; могут предложить любое море – океан, над поверхностью которого ваш прах будет рассеян; ваш прах в специальной сумочке может быть прикреплён к телу альбатроса – вечного воздушного странника и так далее. Главным ограничением является ваша готовность или готовность ваших родственников заплатить за эти удовольствия. Чтобы жить – нужны деньги, чтобы достойно умереть – нужны большие деньги. Современные мастера-гробовщики напридумывали много вариантов аранжировки и организации похорон, есть и вариант анонимного ухода в вечность, который становится всё более популярным. А, вот, вариант, когда тело отправляется в своё последнее плавание на льдине по могучей сибирской реке и само находит своё последнее пристанище в Арктике, – ещё не запатентован, но свои права на эту технологию захоронения я заявляю здесь, в этом рассказе.

Вертолёт, опускаясь, отгонял чёрных мух, стремившихся приблизиться к площадке, которую Сергей Иванович выбрал для посадки. Когда я в полубессознательном состоянии вывалился из вертолёта, эти мухи налетели на меня с криками: «Подарка, подарка!».

Разнокалиберная малышня плохо говорила по-русски. Интернат, где их уму-разуму учили, закрыли сразу после введения рыночной экономики, которая быстро сообразила, что денежки вкладывать в воспитание и обучение северной детворы не имеет экономического смысла, уж лучше прикупить многоэтажные виллы на испанском побережье и создать новорусский потешный яхт-флот. Пусть эти северные детки балакают как могут, так и так: судьба их – олешек по тундре всю жизнь гонять, водку у геологов выпрашивать, а образование только душу смущает и фантазии провоцирует. А в тех советских интернатах, страшно подумать, - из них октябрят и пионеров делали, то есть подвергали насильственной политической обработке и ломали врождённое свободолюбие, так как требовали от каждого ребёнка ежедневной подготовки к урокам не только по русскому языку, но и по арифметике, и по географии.

Раскидывая малышню ногами, в огромных мягких унтах подошёл Вильгельм Эйлер, непокрытая голова была белой от седины и от инея.
- Ну, привёз? – спросил он и сурово уставился на меня.
В это время я стоял на коленях и натирал лоб и виски снегом, чтобы прийти в себя после трёхчасового испытания в воздухе.
- А то, – ответил я утвердительно и протянул Вильгельму руку для приветствия.
Он ухватил мою бледную ладонь и легко поднял меня с колен. Я расстегнул свою огромную китайскую сумку, набитую новой пропагандистской литературой новой партии, изучать которую было так же противно, как и старую пропагандистскую литературу старой партии, и вытащил оттуда две бутылки, на боках которых золотыми буквами было написано – Советское шампанское.

- Спасибо, я думал – забудешь, – возрадовался Эйлер и, наконец, заулыбался, показывая почти полное отсутствие зубов верхней челюсти.
Вильгельм взял бутылки в руки и стал их трясти, как две погремушки. Затем сделал из бутылок два приветственных выстрела, и детвора кинулась искать пробки в снегу. После этого он, расставив руки, вылил пенный напиток в снег, где образовались две жёлтые прорези, будто старый бык-олень помочился.

- А вони сколько, – сказал брезгливо оленевод, вытряхивая последние капли из толстостенных бутылок, отлитых из тёмного стекла.

Мы потянулись гуськом к чуму, от которого тянуло запахом костра и варёного мяса. Ребятня волоком тянула по снежному насту мою тяжёлую сумку.

- Народ не собрался, только, вон, жену свою сосед Николай Чёмкин прислал. Хорошая баба. С ней спать будешь. Только не так, как в прошлом году, – строго, безоговорочно произнёс Вильгельм и добавил, – моя уже ленивой и старой стала, - обидится пилот.

У меня нашлись силы возмутиться:
- Как это «не так, как в прошлом году»?
- А девка от тебя опять народилась.

Эйлер чтил северные обычаи и исполнял их пунктуально, как истинный немец. Иногда он пел трогательную колыбельную песенку на чистом немецком языке со швабским диалектом о хромом жеребёнке, которого хотят продать, а малыш просит своего папу оставить этого жеребёнка. Песенка состояла из восьми строчек, только эти восемь строчек и смогли родители Вильгельма передать сыну. Он и не понимал о чём поёт, как и почти не помнил отца и мать, которые ушли из жизни одновременно, а его вырастили оленеводы-кочевники.

Детвора начала жестоко терзать мою сумку в надежде найти «подарка», это им удалось, они выудили из бокового кармана несколько пачек леденцов, закованных в прочный полиэтилен, вывалили все брошюры и присвоили себе мои таблетки от тошноты, бессоницы и поноса.

Запах типографской краски стал конкурировать с запахом варёного оленьего мяса. Молодая широкоскулая северянка, стоя на коленях, периодически приподнимала крышку с большого котла и заглядывала в него. Крупнопорубленный молодой олень вошёл в котёл полностью. Северянка не обращала никакого внимания на нас и не пыталась чем-либо к себе расположить, даже сальные волосы она не поправляла когда они опасно опускались на кипящую поверхность густого бульона.

Какую гармоничную семейную жизнь ведут они на Крайнем Севере, не ведая ревности и любовных мучений. Она знала, что должна весь день работать, а ночью к ней придёт мужик. Именно - «мужик». Его личность была ей безразлична, главное, - это то, что он - самец. А самцов привлекать яркой помадой или маникюром не надо, так как Институтом изучения народов Севера РАН эмпирическим путём установлено, что после трёх килограммов съеденной молодой оленины и выпитой алюминиевой кружки спирта, «мужик» сам к ней приползёт, даже если он хроник, склонный к депрессии и дедуктивному самоанализу.

- Ну, если народа нет, тогда всю эту бумагу - вам на растопку. Тут килограммов тридцать, – произнёс я, как богатый барин, чувствуя своё возвращение к жизни.
- По нашим обычаям очаг в чуме только берестовой корой можно разжигать, иначе Шайма, – дух охотничей удачи и здоровья, отвернётся, – произнёс оленевод, распечатывая пачку древних папирос «Север».
- Олешки сожрут, – указал он на кучу бумаги, красивой, мелованной, с цветными графиками и вклейками фотографий богатых буржуазных лидеров. – Как новая власть пришла, наши дураки из избы-читальни всё собрание сочинений Ленина, а заодно советскую энциклопедию и всю художественную литературу, изданную в советское время, выкинули прямо на мороз, оставили только книжки Джека Лондона и Ильи Эринбурга – они не русские, а значит только правду писали. На пустые полки поставили «Архипелаг Гулаг». То, что выкинули, олешки всё подобрали, короче, добро не пропало. Страничку за страничкой, по номерам, аккуратно слизывали, только жёсткие обложки остались. А когда новая влась укрепилась, ставку библиотекаря сократили. Пришлось олешкам и архипелаг сжевать. Вот, а ты: народ собери!

Один пацан, самый умный, пытался горячими угольками расплавить толстую полиэтиленовую плёнку, чтобы добыть конфетки. Это получалось плохо, плёнка была ещё и термоустойчивой. Изделия отечественного производства всегда отличались повышенной надёжностью, а сейчас это особенно важно, когда неведомый нам ранее терроризм может подлянку подкинуть хоть в тундре, хоть в пустыне Кара-Кум. Пацан обжёг пальцы и стал громко материться, выражая своё недовольство точным образным русским языком. Значит, не всё ещё пропало, не так просто русскую культуру вытравить.

Эйлер сгрёб привезённый бумажный мусор и вынес его из чума, дышать стало сразу легче.

Северянка категорически отказалась выпивать, но мясо ела жадно и много, особенно ей понравился хлеб, который мы привезли с собой, полный мешок – буханок двадцать. Я попросил Эйлера подарить северянке две буханки, он их прилюдно ей в руки передал, чтобы потом разговоров не было, а она так обрадовалась, что отвернулась от меня и сказала Вильгельму:
- Ты мне сегодня ребёнка заделаешь.
- У меня с Сёмкиным уговор другой был, сама знаешь, – спокойно произнёс Эйлер, - от меня у вас уже одна пацанка бегает.
- Ну, тогда оба заделайте,– не унималась северянка.
- Ох, язва! – Вильгельм отмахнулся от назойливой гостьи и стал разливать остатки спирта мужикам, а бабу свою обделил напоследок, она и так уже квёлая сидела.

Утром поехали на охоту. Оленевод заполнил две пустые бутылки горячей водой и забил горлышки пробками. Бутылки засунул за пазуху, под толстый малахай. Насыпал пару горстей мороженной морошки в берестовый туесок. Вот и все сборы. Ружья для охоты ему не надо. Солнце сияло ярко, по-весеннему, все снежные облака убежали вслед за телом Пашни, а именно солнце и нужно для нашей охоты. Эйлер останавливал своих собачек, соскакивал с саней, опускал горячую бутылку горлышком вниз в снег и быстро её вынимал. Стенки, образованной в снегу, воронки скоро покрывались ледовой корочкой, а на дно воронки оленевод бросал пару ярких бордовых ягод морошки. Таких лунок сделал он штук пятнадцать. Мы вернулись к чуму, на этом первый этап охоты и закончился.

После обеда мы объехали лунки, и из каждой второй выглядывал хвостик северной перепёлки, которые, пролетая над снежной целиной и увидев ягодки, теряли разум и ныряли в лунки из которых выхода не было, так как лапки скользили по ледяным стенкам, а размер лунки точно соответствовал диаметру птичьих тел. Вильгельм собирал птицу в мешок и радовался.