Одногодки

Март на март не приходится. В этом году в самом начале месяца дни были солнечными, но зато ночью морозец брал свое. Острыми копьями свисали с крыш сосульки, хорохорились около оттаявшей завалинки невзрачного вида воробьи. В окно за ними нервно наблюдал линялый кот, упершись лбом в стекло, готовый к прыжку. Затем, повинуясь чутью хищника, мгновенно спрыгнул с подоконника, метнулся к двери, и стал настойчиво скрестись, призывая открыть её. Афанасий Михайлович всего этого не видел. Правда, слышал, как скрёбся и жалобно мяукал кот, но помочь ему не мог, потому, как последнее время сильно занемог: ослабли ноги и не стали держать, а внутри что-то клокотало, и с каждым днём труднее становилось дышать. Раз в неделю приходила фельдшерица, давала какие-то порошки, толку от коих не было никакого. Советовала обратиться в больницу, в Покровское. Там, дескать, помогут. Болезнь, как беда, не приходит одна. Так и наслаивается: к одной прилипнет другая, а потом третья, причем, ещё коварнее. Теперь вот, ко всем болячкам, прицепилась малярия. Она всех перетрясла в деревне. Организм у людей за зиму ослаб от недоедания, от нервотрёпки, от работы. Фельдшерица приносила горький-горький порошок, который назывался хинин. После приёма – малость отпускало.
Он лежал на русской печке, сложенной своими руками. Избы той, довоенной, не было, немцы ее разобрали, и она пошла на накат блиндажей, вырытых под бугром. Эту печку по кирпичику он перенёс с пепелища, и бывший каменный амбар стал домом. Зимой было в нём холодно, но зато летом – прохладно. В доме полумрак. Всего два окна, а точнее – оконца, одно выходило на восточную сторону, прямо над полатями, где спал, а по вечерам при керосиновой коптилке, сделанной из гильзы от снаряда, учил уроки, или что-то читал, внук. Другое оконце выходило на западную сторону, куда заглядывало уходящее на закат и потерявшее дневное тепло солнце.
Скрипнула давно несмазанная дверь. Это пришла его старуха, Петровна. Так, без стука, молча, входить было некому. Слез Афанасий Михайлович с печи на полати. Прислонился к стенке. Пригревшийся в печурке сверчок, испугавшись шороха видавшего вида фуфайки, прекратил своё монотонное пение. Петровна присела на лавку напротив, не сказав ни слова. Потом, крестясь на образа, медленно из себя выдавила:
–Помер он…
Афанасий Михайлович не придал особого значения этим словам. Много нынче помирает людей. И молодые, и старые, и те, увечные, которые пришли с войны.
–Я говорю, помер он, - и замолчала.
–Что ты всё талдычишь – помер да помер. Кто помер-то?
–ОН, говорю, ОН, - после некоторого молчания дрожащим голосом промолвила Петровна.
Афанасий Михайлович всё понял, привстал, выпрямился прислонившись к холодной стене, и, сурово взглянув на неё, как отрезал:
–Что ты несёшь! Как язык только поворачивается такое сказать!
–Люди говорят. Они о том слышали от самого председателя. Звонили, мол, ему из района.
До этого поговаривали о ЕГО болезни, но чтобы помереть мог – нельзя было подумать. Страшная весть тяжким грузом легла на старческие плечи Афанасия Михайловича. Оглушённый ею, он до самого вечера не проронил ни слова. «Всему конец приходит, - думал Афанасий Михайлович. – Вон, какие учёные врачи ничего не могли сделать. Один ОН у нас, а их, врачей-то, не считано и что от них толку. Хотя и болезнь у НЕГО непростая. Сказывали – с головой плохо. Теперь паралич разбил. Вся беда от больших трудов»
Разные мысли стали лезть в голову. Теперь, стало быть, пришло время и ему подводить свой итог жизни. Память медленно повела его в прошлое. То, что было в детстве - сейчас не до него - осталось далеко-далеко. А вот вся сознательная жизнь – вот она вся здесь, в этом кулаке, стоит только его разжать, и посыплется день за днём, наполненный осознанными действиями, ставшими смыслом всей его жизни.
В деревне Афанасий Михайлович человеком был заметным. И ещё гордился тем, что ровесник Иосифа Виссарионовича – в один год с ним родился. А то, что они разных кровей – не имело никакого значения. Афанасий Михайлович – орловской, значит, местной, русской, крови. А ТОТ – по внешнему обличью – не наш, и, стало быть, кровь у него другая, вроде грузинская. Ну и что, важно ли это? Дело в главном, интересы их совпадали на будущую жизненную перспективу. А это пахнет борьбой, борьбой за лучшую жизнь. К ней, как видим, оба были готовы. Афанасий Михайлович особой огласки не предавал свою душевную симпатию к НЕМУ. Не дай бог, узнают! Неизвестно, тогда какой оборот может получить всё это. А по жизни шли почти одной дорогой. И роднили их должности: один – секретарь Центрального Комитета парии, а другой, хоть в партию его не записали, был в своё время – секретарем сельского совета. Это по деревенским меркам большая и ответственная должность. И в гражданскую войну им пришлось повоевать. Иосиф Виссарионович организовывал борьбу за советскую власть, а Афанасий Михайлович собственноручно бил беляков, махновцев, и, короче говоря, всех тех, кто выступал с оружием против новой власти. В тридцатые годы взялись за колхозы. Колхозы – детище Иосифа Виссарионовича. А кому, как ни Афанасию Михайловичу, проводить коллективизацию! Боролся с кулачьём и знал, что делать с теми, кто саботировал колхозное движение. Афанасия Михайловича нельзя было считать безбожником. Кто знает, верил ли в бога Иосиф Виссарионович, но духовную семинарию окончил. И ещё одна существенная деталь: их роднила пагубная привычка – оба курили. Разница была в том, что один набивал трубку дорогим, приятно пахнущим табаком, а другой сворачивал из газеты «Правда» добротную самокрутку, так называемую «козью ножку», набив табаком, самолично выращенном на собственном приусадебном участке.
Следует также добавить, что не всегда Афанасия Михайловича звали по имени отчеству. Поначалу, когда проходила коллективизация, он работал землемером в новом коллективном хозяйстве. Не только ходил по колхозным полям. Приходилось нарезать приусадебные участки сельчанам. Так и прозвали его тогда - землемер. А вот когда стал он работать в сельском совете, тут ему и почёт, и уважение. Тут и вспомнили, что у него есть имя и отечество. То же само можно сказать и про Иосифа Виссарионовича. Не всегда ЕГО звали-величали так. Соратники по революционным делам называли ЕГО какой-то устрашающей кличкой – Коба. А теперь иное дело – и вождь, и учитель, и родной отец.
Когда началась война - линия фронта разделила их. ОН остался на своей территории, в Москве, в Кремле, и всей мощью советской державы выживал вероломных захватчиков с нашей родной земли, а Афанасий Михайлович выживал, в буквальном смысле этого слова, находясь на родной земле, временно оккупированной немцами, и сильно переживал, что ни чем не мог помочь ЕМУ.
Нелегкая жизнь была в своё время у Иосифа Виссарионовича. От царского режима, с которым он боролся, сильно страдал. В тюрьме побывал, отсылали на самую окраину России. А чем лучше было нынешнее предвоенное время? Каких только мастей нет врагов у советской власти! Тут и шпионы, и предатели, и заговорщики. Только успевай разоблачать и карать, как врагов народа. Верить никому нельзя. При случае ближайшие соратники предадут и продадут империалистам. Афанасий Михайлович о том наслышан и понимал, сколько сил уходит у НЕГО на борьбу с внутренними врагами. Страна окружёна враждебными нам государствами, ждущими нашего ослабления, и готовыми в любой момент напасть.
Он и сам, Афанасий Михайлович, во время коллективизации сильно пострадал за советскую власть от самой же власти. Тогда многих притесняли и преследовали ни за что. Хватало таких людишек, которые, чтобы выслужиться, стучали на соседей, на невинных, туда, куда надо. Донесли на него, что, мол, при нарезании земельного участка, он одному сельчанину неправильно посчитал сажени. Вроде меньше намерил. Сельчанин этот был партийным человеком. Однако при повторной проверке обмера обнаружено не было. Да было бы кого обмерять! А этот голодранец всё равно не будет на земле работать. Но, ни зла, ни обиды на этого человека не было. А то, что его, Афанасия Михайловича, загребли по этому поводу, то в том не виноват Иосиф Виссарионович. Ошибку по недоразумению допустили его помощники. Потом разобрались и отпустили. Надо полагать за такое самоуправство им досталось.
Или вот война началась. Как это могло случиться, что проморгали подготовку немцев к этой войне? Что, некого было поставить у наших границ? Всё время пели, что крепка наша граница. А теперь они прут и прут, что ни чем не остановить. Сколько наших головушек полегло и поляжет ещё, пока не остановим этого немца.
Теперь в Кремле сидит ОН вместе с генералами дённо и нощно над картами, мозгует, как поскорее одолеть врага. А они, генералы, разные бывают, ими тоже командовать надо, а то не ровен час и какая-нибудь промашка может случиться. Такое бывает.
Трудно пришлось и Афанасию Михайловичу во время оккупации. Хотя, кому было легко? Полстраны легло под немца.
Почти полтора года немец хозяйничал в деревне. Что только он не натворил – расстреливал, вешал, жёг, угонял на работы в Германию! Вот и дочь Анну насильственно отправили туда. Однажды в ночь половину села за связь с партизанами вышвырнули полураздетыми из домов и по рождественскому морозу погнали в сторону другой деревни. Вытащили и его из подвала, не дав одеться. Половина сельчан не смогла дойти до другой деревни, до Липовца, так и осталась лежать в поле. Замерзли. Афанасий Михайлович, слава богу, не замёрз в эту страшную ночь. Выжил. «Не было бы счастья – да несчастье помогло» - так обычно говорят в народе. Не попал бы он в число обреченных, гонимых в ту ночь на верную смерть, так непременно расстреляли бы. А ведь было за что немцам расстрелять его. Уже после войны, оставшиеся в живых сельчане, рассказывали, что кто-то донёс на него о том, что каким был Афанасий Михайлович активистом. Судьба! От неё ни куда не уйдёшь, не спрячешься. Что на роду написано, то и будет. Не раз во время оккупации судьба посылала ему тяжелые испытания.
Устал от этих воспоминаний Афанасий Михайлович. Прилёг, закрыв глаза – так легче. Ушла Петровна, чтобы не мешать. Почуяв тишину, снова в печурке ожил сверчок. Сейчас бы забыться, успокоится, но не получается. Такое горе для государства! Поди, сейчас весь народ убивается. Но одолевают воспоминания. Так бывает, и голова от них раскалывается, а они волнами накатываются и накатываются. Что делают сейчас колхозники? Надо бы сходить к ним, побеседовать. Горе- то легче переносится, когда все вместе. Афанасий Михайлович решил, что пойдёт и стал спускаться, но не смог встать на ноги: они подкашивались, не выдержав иссохшего его тела. Обессилев, понял, что ни чего не выйдет из его затеи с походом. Завалившись навзничь на полатях, уперся немигающим взглядом в потолок, стал дальше раскручивать ленту памяти.
Немцев из Трудок, выбили весной сорок третьего года. Возвратился Афанасий Михайлович домой, как говорится, к разбитому корыту. А до Победы ещё далеко – целых два года. Надо было налаживать мирную жизнь, начинать с нуля. Домов почти не осталось. Зато много было немецких землянок, но немцы, убегая, всё-таки успели их заминировать. Спасибо саперам, часть землянок обезвредили. А были и такие, что к ним нельзя было подступиться. Взрывали, а что прикажете делать? В разминированных землянках приходилось жить. Постепенно колхоз стал обзаводиться кое-какой живностью, собирали по дворам уцелевший инвентарь - плуги, бороны, сохи. Ремонтировали брошенную немцами технику. Со временем на подворье закудахтали куры. Вернулось с фронта несколько увечных мужиков. А похоронки, как стая ненасытных воронов, продолжали кружить над деревней
Афанасий Михайлович работал не покладая рук, поднимал из руин колхоз. Побывал на всех должностях: косил, скирдовал, пахал, сторожил. Потому, наверное, время и работа всё ближе и ближе гнули его к земле, да так, что руки стали свисать плетьми до самых колен.
Наконец кончилась война. Победа! Это долгожданный незабываемый день для каждого. Однако велика была цена, отданная за эту победу.
Как бы там не было трудно, а жизнь продолжалась. Афанасий Михайлович всегда помнил о НЁМ. Скорее всего, ОН не давал забывать о себе. ОН – это Иосиф Виссарионович. И во время войны, когда уже Афанасий Михайлович возвратился из эвакуации, из Кром, в свою родную деревню, и в послевоенные годы Он не раз в связи с тяжелым экономическим положением страны обращался к народу, к колхозникам и, стало быть, лично к Афанасию Михайловичу, с просьбой о помощи. Помощь заключалась в том, что надо было подписаться на государственный заём, и, затянув потуже пояс, вытягивать налоговое бремя. Откуда брались деньги на выкуп облигаций? От продажи своего урожая, выращенного на приусадебном участке размером в пятьдесят соток. Это у колхозника пятьдесят соток, у единоличника только двадцать пять. Эти узаконенные сотки надо было ещё успеть обработать, что не все сельчане могли сделать. Ну а как же иначе – надо помочь, хотя заведомо все знали – не успеть получить при жизни отданное в долг государству своё кровное, заработанное. За работу в колхозе начисляли копеечные трудодни. Колхоз по ним рассчитывался чисто символически после выполнения государственных поставок. Какой непосильный натуральный налог ОН наложил на каждый колхозный двор! Каждому двору полагалось сдать государству по жестко установленной определенной норме мяса, молока, яиц, шерсти. ОН всегда был рядом в повседневной жизни Афанасия Михайловича. Война, послевоенная разруха. И кто, если не они, колхозники, помогут государству? Не было коровы, а молоко надо сдавать, покупали её у того, у кого была корова, и сдавали.
Всё было. И не только это.
Тихо в доме. Уже поздний вечер. Керосинку Петровна не зажигает в целях экономии. Ему, Афанасию Михайловичу, в потёмках легче думается. То привстанет, то опять ляжет на полати, раскручивая ленту памяти. А сколько радостных событий было в жизни у него! Да разве можно позабыть счастливые времена! Из закоулков памяти вытаскивает Афанасий Михайлович радостные события, и по его убеждению, все они связаны с именем Иосифа Виссарионовича.
….День Победы. Майский солнечный день. На лужайке, напротив правления колхоза сбили длинный-длинный праздничный стол. Кто что смог – принесли из дома. Хорошие слова говорил председатель. Вспомнили поименно всех не вернувшихся с фронта.
….Или во ещё радостное событие – самый первый обоз с урожаем. Пять подвод, нагруженных зерном, выстроились перед правлением колхоза. Где-то раздобыли патефон. Загремел на всю улицу весёлый марш. Обоз с хлебом напутствовал председатель. С красным флагом на головной подводе отправились на элеватор в Верховье. На подводы посадили пионеров. Они тоже убирали хлеб, собирали колоски. Потом каждый год в торжественной обстановке провожали первый обоз с новым урожаем на элеватор.
…Да разве можно забыть день, когда приехали представители района в колхоз и стали награждать за добросовестный труд орденами и медалями колхозников, заслуживших эти награды за труд в годы войны. Медаль, на которой был изображён сам Иосиф Виссарионович, была получена Афанасием Михайловичем.
Так, событие за событием раскручивал Афанасий Михайлович. Много чего хорошего было. А из головы не выходило – ЕГО не стало. Что теперь будет? Как жить? Однако немного времени пришлось мучиться ему над такими вопросами.
В эту весну снег сошёл быстро. Как-то незаметно смолкли говорливые ручьи. Только на склоне оврага, стоящая по пояс в снегу верба распустилась, став похожей в чём-то на прихорашивающуюся невесту. От припекающего солнца дымились колхозные поля, по которым ползали трактора, оглушая своим натужным рокотом окрестность. Грачи, чёрные как смоль, важно расхаживали по бороздам, чуть ли не из-под плуга вытаскивая червей. А на соседнем поле изумрудным ковром гляделись озимые.
Теплым апрельским днём Афанасия Михайловича свезли на погост на той же подводе, на которой не один год он в колхозную страду зерно нового урожая отвозил на элеватор. Народу было немного. Некогда. Работа. Заскочил на несколько минут председатель. Сказал, как и положено в этих случаях, хорошие слова в адрес покойника.
Вот и закончился земной путь Афанасия Михайловича. Шли они одной дорогой с Иосифом Виссарионовичем. Не довелось им в этой жизни встретиться. А как хотелось! Тут, на земле, каждый оставил свой след. Маленький или большой, а след оставил. Каков он, пусть судят время и люди.
Слово Иосифа Виссарионовича, о светлом будущем, как семя, упавшее на наивную крестьянскую душу Афанасия Михайловича, дало всходы. И потому, вопреки постоянным жизненным тяготам, Афанасий Михайлович верил в это светлое будущее до самого конца.
А потом подоспели другие времена, когда всё было перевёрнуто с ног на голову, и то, на что жизнь свою положил Афанасий Михайлович, оказалось никому ненужным.
Но, слава Богу, ему не пришлось дожить до этих времён и не умереть от разочарования.
Почерневшее небо от полоснувшей его молнии с треском раскололось пополам. Вместе с комьями земли застучали о крышку гроба первые крупные капли весеннего освежающего дождя.