Цветы одинокой жизни

                ПРЕДИСЛОВИЕ

Говорят: женщина – вечно неразгаданная загадка. А ребенок и его душа? Сама непостижимость, не поддающаяся ни исследованию, ни логическому объяснению. Остановитесь на минуту, забудьте о вечной суете. Присмотритесь. Прислушайтесь. И будете вознаграждены.

Единственное, быть может, чем я имею полное моральное право гордиться, - это тем, что дети меня понимали, понимали значительно лучше, существенно глубже, чем взрослые. И… реагировали. Из множества примеров я выбрал лишь четыре маленьких истории.

                СЛАДКИЙ ОРЕШЕК

1981-й. Сижу один в чужой для меня комнате и равнодушно листаю первый, подвернувшийся под руку журнал. Хозяева (это были Парамоновы – Татьяна и Михаил), по-моему, на кухне. На дворе – метельно и студено. На душе моей – муторно. Из-за чего? Ну… Не о том сейчас речь.

И тут, нарушая мое одиночество, своим неожиданным появлением разгоняет мою скуку новое действующее лицо: трехлетний белокурый малыш, на которого надышаться не могут все – от бабушки с дедушкой и до маменьки с папенькой.

Влетев в комнату, ребенок останавливается.

- Привет, дядя Гена! – отчетливо произнося каждую букву, говорит он.

- Приветик, Сереженька! – отвечаю я и спрашиваю. – Выспался?

Малыш строго говорит:

- Сколько можно?!

Я понимающе киваю головой. Он приближается, прислоняется своим худеньким плечиком ко мне и долго-долго смотрит мне в лицо. Он – о чем-то думает. Он, молча, решает что-то чрезвычайно сложное для своего понимания. Я, отложив в сторону журнал, смотрю на ребенка и вспоминаю эпизод месячной давности…

…Вот малыш волочит из коридора стул, залезает, открывает створку книжного шкафа, достает книгу, раскрывает на какой-то станице, поворачивается лицом ко мне и…

- Владимир Маяковский! Стихи!..

И так далее. Я изумлен. Я не понимаю ничего. Смотрю на его маму: та довольно улыбается. Мне действительно показалось, что он читал по книжке стихотворение. Мама выручила меня, шепнув: «Выучил и запомнил». О том, что знаю его секрет, - не выдал. Но, восхитившись, легонько обнял малыша.

Теперь же… Продолжает, тесно прижавшись, стоять возле меня и пытаться что-то прочитать в моих глазах, что-то понять. Кажется, понял!

Сереженька резко срывается с места, ни слова не говоря, находит стул, придвигает к стоящему серванту, залазит, открывает дверцу, что-то там находит, спускается, подбегает ко мне и протягивает ручонку. Смотрю, а на его ладони – лакомство-орех, произведение кулинарного искусства его матери. Он говорит:

- Возьмите… Это – вам… - он, вижу, облизывается. – Знаете, какие мама печет вкусные-превкусные орешки?

- Догадываюсь, - говорю я. И предлагаю. – Ешь сам. Сильно ведь хочется, да? – Сереженька с детской непосредственностью кивает. – Тем более… Кушай, малыш, на здоровье.

Маленький блондин отрицательно качает головой.

- Не… Я утром съел много… Мама ругается… Говорит, что много сладкого кушать вредно. Возьмите… Этой мой вам подарок.

- Ну, если подарок, то – спасибо.

Малыш, ликуя, убегает на кухню и сообщает, что дядя Гена принял его подарок. Он -  радуется. Я – горжусь. Потому что малыш совершил поступок, который для него был почти героическим. Он преодолел соблазн. Он подарил то, что в его представлении было самым-пресамым дорогим и желанным. К тому же дар преподнесен не по подсказке чьей-либо, а в результате душевного порыва, что ценность, по меньшей мере, для меня удваивает.

Я съел вкуснятинку? Вот уж нет! Этот детский подарок храню до сих пор.

Прошло так много лет. Ныне тот самый юный блондин женат, отслужил в армии, работает в одном из агентств недвижимости Екатеринбурга. Помнит ли он тот эпизод? Вряд ли. Важнее то, что я помню!..

                СКОРОТЕЧНЫЙ ВСПОЛОХ ЛЮБВИ

1964-й. Москва. Мы (это я и моя подруга) идем по второму этажу универмага «Сокольники». Справа – ряды отделов со всякой всячиной. И везде толпы иногородних людей, мечтающих чем-либо поживиться. Подруге, собственно говоря, ничего не надо, однако пройти мимо магазина – выше ее сил. Зашла и затащила меня, чуть-чуть упирающегося. А упираюсь, потому что попусту не люблю шастать по магазинам. Нет такой привычки.

Подруга, у которой муж, как ребенок, и двое детей, наоборот, обожает московские магазины. Подруга уже успела запастись подарками (и в большом количестве) для всех своих чад и домочадцев и готова с чистой совестью убыть из столицы хоть сию минуту. Однако наш фирменный поезд «Урал» уходит лишь в 17. 00, поэтому у подруги есть в запасе несколько часов и их она намерена употребить с пользой для себя.

Ах, как повезло мужу и детям и до чего ж не повезло мне! Это смертная мука – сопровождать женщину в ее беготне по магазинам.

Подруга уже побывала в отделе верхней женской одежды. Вынырнула оттуда довольно быстро. Развела руками. Понял: ничего подходящего. Не очень-то задержалась и в отделе мужских головных уборов. Тоже понятно: издали видно, что, кроме серых кроличьих шапок, на полках-то нет ничего. А вот в отделе галантереи подруга неожиданно стопорнулась: толчея такая, что не сразу и разберешь, что там только-только выбросили. В основном, давятся женщины. Ищу глазами, вытягивая шею,  подругу. Нахожу. Маячит, что заняла очередь. Мой взгляд быстро оценил размеры очереди: не на час. Отхожу к огромному оконному витражу, чтобы не мешать снующим, и жду. По отдельным репликам возбужденных женщин догадываюсь: колготки дают, причем, импорт. Женщины активно обмениваются репликами, обсуждая достоинства будущих приобретений. Мнения разделились: одни – отдают предпочтение колготкам югославского производства (они, мол, прочнее), другие – явно склонны предпочесть товар немцев (дескать, их изделия имеют менее броский цвет и к тому же без рисунка), третьи, которых, как мне кажется, большинство, - категорически против югославских и немецких колготок и голосуют обеими руками за французские (многозначительными взглядами и полуфразами, понятными только им, намекают на то, что изделия более сексуально выглядят из-за своего ажурного рисунка, идущего от бедра вниз).
Гляжу на часы. Боже мой, прошло всего-то десять минут. А мне они показались уже вечностью. Приходит на ум старинная мудрость: нет ничего хуже, чем ждать и догонять.

Прошло еще полчаса. Весь истомился. Главное – некому понять и посочувствовать.

И тут (метрах в пяти от меня) молодая женщина (ей не больше двадцати пяти) с распущенными русыми волосами за руку подводит к окну милашку-девочку (этакий носик-курносик), на голове у которой полыхает розовой зарей огромный бант. Мама строго говорит крохе, которой, наверное, не исполнилось и четырех лет:

- Стой тут и жди маму… Хорошо? – кроха мотает головёнкой в знак того, что она согласна постоять чуть-чуть, если маме так надо. Мама объясняет. – Сарафанчик симпатичный тебе присмотрела.

Девочка дает маме наказ:

- С Чебурашкой, ладно?

- Куплю с Чебурашкой… Если будут.

Женщина отходит и встает в очередь поменьше. Отмечаю про себя: москвичка. Москвички – совсем другие: несуетливы и, заходя в магазин, глаза их, не загораются жадно-ищущим блеском. Как у полчищ провинциальной саранчи, налетающей гигантскими волнами на столичные магазины  и сметающей с полок все более-менее приличное.

Я смотрю на кроху. Она смотрит издали на меня. Так и обмениваемся многозначительными взглядами.

Я тяжело вздыхаю и качаю головой. Кроха набирает много-много воздуха, потом с шумом выпускает и покачивает бантом.

Ах, как мы друг друга понимаем! Общая судьба – ключик, открывающий сердца.

Краем глаза замечаю, как кроха бочком-бочком  делает один шажок в мою сторону и останавливается, потом другой шажок и вновь останавливается. Делаю вид, что не вижу этих женских хитростей. Девочка также делает вид, что ничего особенного не происходит: она скучающе смотрит в потолок.

И вот она уже рядом. Своей мягкой и теплой ручонкой берет мою руку и, не глядя на меня, крепко пожимает. Отвечаю на приветствие ласковым движением пальцев. Так и стоим – рука в руке, не глядя друг на друга и не произнеся ни слова.

И время сразу помчалось вперед с невероятной скоростью. По крайней мере, мне так показалось.

Подошла русоволосая женщина со свертком в руках. Она укоризненно спросила:

- Непослушная… Разве здесь тебя оставляла? – вопрос повисает в воздухе. – Хочешь посмотреть сарафанчик? – и вновь вопрос мамы остается без ответа. – Ну, тогда – пойдем.

Женщина берет девочку за руку. Они делают несколько шагов от меня, и тут кроха вырывается, бежит ко мне, обхватывает мои колени и кричит:

- Не пойду!.. Никуда не пойду!..

Женщина возвращается и укоряет по-взрослому дочь:

- Нельзя так себя вести в общественном месте. Что о тебе подумает дядя, а? Скажет: фу, какая непослушная и упрямая девчонка.

- Не скажет, не скажет, не скажет! – кричит в ответ на укоры ребенок. – Он – хороший! Он будет моим папой.

- Что ты говоришь, девочка?! У тебя есть папа… Он дома и ждет тебя… Разве ты не любишь папу?

- Люблю! Но хочу-хочу-хочу, чтобы дяденька тоже стал моим папой! – девочка поднимает глазки на маму, в которых заблестели слезы. – Мамуля, разреши, а?

- Но, девочка, так не бывает… Папа бывает только один…

- Хочу второго папу… Дяденьке грустно, и я его одного не оставлю…

Женщина пускает, чтобы сломить детское сопротивление, последний и главный аргумент.

- У дяденьки, наверняка есть уже своя такая лялька. Зачем ты ему нужна, упрямица?

Кроха поворачивается ко мне. Вижу, что вот-вот из глазок брызнут слезы.

- Не нужна, да?.. Не хочешь быть моим папой, да?..

- Хочу, малышка, но…  – я в затруднении: мне совсем не хочется огорчить ребенка, но мне также не хочется и маме создать дополнительные трудности. И я нахожу нужные слова. – Знаешь, как мы поступим?

В глазах девочки засветилась надежда.

- Как? – совсем по-взрослому спрашивает она.

Я опускаюсь перед крохой на корточки.

- Ты с мамой сейчас пойдешь домой и там с папой поговоришь… Если он не огорчится… Ты же не хочешь огорчить любимого папу, правда?

Девочка отрицательно мотает головой.

- Не хочу… Папа хороший и крепко меня любит…

- Ну, вот… Если он не огорчится от твоего желания иметь второго папу, то вернешься с мамой сюда… А я буду ждать здесь, хорошо?

Глазки у девочки высохли. Она кивает:

- Ты только жди меня, ладно? Я обязательно приду… Вот увидишь…

Женщина благодарно улыбается.

- Спасибо.

Они уходят. Девочка еще несколько раз оглядывается и весело машет мне рукой. Девочка – счастлива. Я – не меньше ее. Ведь только что передо мной произошла история, в которой столько непосредственных чувств.

Это – короткая и яркая вспышка по-детски наивной, но искренней любви, вспыхнувшей внезапно в душе крохи. Искорка любви забудется ребенком и, возможно, не оставит в нем никакого следа.

Зато – я хорошо помню. И те искорки по-прежнему греют мою душу.

Какое все-таки счастье, когда тебя любят. Пусть даже вот так,  скоротечно, подобно мгновенному всполоху на далеком горизонте.

                НАГРАДА НАШЛА-ТАКИ СВОЕГО «ГЕРОЯ»

1984-й. Сидим мы на хозяйской кухне. Мы – это коллеги-журналисты. С нами не только хозяин, Геннадий Чугаев, но и удивительно милая его супруга – Татьяна. Сидим. Разговариваем. О чем? О работе, разумеется. Перед нами – скромно накрытый стол, тем, что Бог послал. Спиртное еще не было дефицитом, а вот насчет закуски – уже большущая проблема.


Стараемся вести себя тихо. Квартирка крохотная, а там, в единственной комнатке готовит уроки сынуля хозяев, который на тот момент уже ходил в третий класс. Родители (я это отлично знаю) гордятся. Оно и понятно: практически, учится на одни пятерки.

Мальчика мы не слышим и не видим. К этому приучен строгим отцом Сидим час, потом другой и третий. Хорошо сидим! Можно сказать, душевно! Снимаем напряжение, накопленное на работе.

И тут… Открывается дверь. Входит молодой человек, кстати, тоже блондин. Сразу направляется ко мне. Гляжу: в руках у него картонка и булавка. Он, не произнеся ни слова, прикрепляет к левой моей стороне пиджака (ну, там, где должны быть государственные награды, но которых пока что нет) принесенную картонку. Секунду оценивающе смотрит, хмыкает и уходит.

Коллеги увидели первыми. По их вытянутым лицам догадываюсь, что к пиджаку прикрепил ребенок нечто невероятное. Легонько разворачиваю картонку и вижу, что на ней с документальной точностью нарисована детской рукой медаль «За трудовое отличие». Я, естественно, смущен, польщен и на какое-то время теряю дар речи.

Геннадий Чугаев, отец мальчика, улыбается.

- Ребенок, - говорит, - знает, что делает.

Мне неловко. Я тут не один, но награды удостоен… Почему я, а не кто-то другой, ведь у ребенка был выбор?

- За это, - хозяин хохочет, - мы должны выпить.

Выпив, мы живо и заинтересованно продолжаем обсуждать главное событие дня, то есть только что состоявшееся награждение.

Примерно через час дверь кухоньки вновь приоткрылась. Появился опять же он, то есть Глеб Чугаев. Подошел. Открепил медаль.

- За что, Глеб, лишаешь награды? – спрашиваю я.

В ответ – ни слова. Он прикрепляет (теперь я боковым зрением вижу) уже орден Ленина. Поправив, отходит в сторону и изучает, видимо, эстетическую сторону сделанного.

- Глеб, - говорю я, - это… не слишком?

Мальчишка серьёзен.

- Нисколько… В самый раз… По заслугам…

- Но… зачем мне орден? Я ведь был согласен на медаль.

Глеб со мной не соглашается.

- Геннадий Иванович, так решил, - говорит он строго, - не я, а советский народ.

Убийственная логика ребенка. Точнее – логика вполне состоявшегося уже человека и гражданина.

Пришлось «обмывать» и эту награду.

Снова тот же вопрос: а помнит ли сегодня ту историю с награждением Глеб Чугаев, закончивший Уральский госуниверситет, ставший профессиональным журналистом и работающий корреспондентом на одном из Екатеринбургских телевизионных каналов? Честно, не знаю. Для меня – неважно. Важнее, опять-таки, то, что я помню тогдашний порыв детской души.

И последнее. Горько понимать, что его мама, Татьяна Чугаева, эта кроткая и сердечная женщина, ушла из жизни в расцвете сил. Ей, кажется, и не было сорока. Ушла, оставив здесь такого замечательного человечка, каким был и, надеюсь, остался Глеб Чугаев.

                ДЕМОКРАТ НОВОЙ ВОЛНЫ

1989-й. Только что начался новый учебный год в школах Екатеринбурга. Пятничный вечер. Электричка, погромыхивая на стрелках, мчит меня на запад, в сторону станции Шаля, что в ста сороках километрах от столицы Среднего Урала.

Сижу у окна. Напротив – русоволосый молодой человек (опять же блондин!) с шустрыми глазёнками. Рядом –  родители, Любовь и Владимир, Копысовы, значит. Едем мы, как выражается Любовь, на свои деревенские «фазенды».

 Путь долгий и утомительный. С Дмитрием, молодым человеком, значит (кажется, он тогда учился в четвертом классе), завязывается оживленная беседа на… «политические темы». А как иначе? Тогдашняя злоба дня. Что ни говори, «дуют ветры перемен», у общества на языке одно – гласность и перестройка. Мы – рыжие, что ли?!

Мой собеседник (родители молчат) горячится, азартно рассказывая, что их, юных демократов, совсем не понимают учителя.


- Знаете, Геннадий Иванович, - он обращается подобным образом, беря пример с родителей, - как они цепко держатся за старое? Учителя, - по-взрослому продолжает он, что в иной ситуации у меня, наверное, вызвало бы улыбку, но в данном случае я совершенно серьезен, - не понимают, что времена уже не те, - напоминаю, что собеседник учится всего лишь в четвертом классе, - к которым они попривыкли за предыдущие годы. Я, - говорит далее собеседник, - как лидер демократического движения своего класса, всячески пытаюсь наставить на путь истинный педагогов, - тут бы также должна была появиться на моем лице улыбка, - а те – ни в какую; хоть кол на голове теши, упираются и всё тут.

Я понимающе и сочувствующе киваю головой. Слушаю внимательно, не прерываю молодого человека, «лидера демократического движения». Видя перед собой благодарного слушателя, его понимающего с полуслова, все с тем же азартом продолжает развивать передо мной свои демократические идеи.

Тут родители не выдержали и предприняли попытку урезонить сторонника перемен.

- Дим, - сказала сердито мама, - разве можно со старшими так разговаривать?

Тут уж я не могу остаться в стороне.

- Позвольте, - говорю, - двум демократам вести дискуссию на удобном и понятном им языке.

Родители оставляют сына в покое. Димка же, почувствовав с моей стороны безоговорочную поддержку, продолжил с еще большим напором обличать «рутину», которая, по мнению моего собеседника, тормозит процесс демократизации школьного образования.

- По-прежнему, - продолжает Дмитрий Копысов, - слова сказать нельзя. Чуть что – сразу угрозы: родителей вызовем. А что родители? Причем тут они? Привыкли подхалимчиков слушать. Теперь, вот и не нравится правда. Ага… Глаза колет, да? Ну, ничего! Мы, - под словом «мы», как я понимаю, имеет в виду своих единомышленников из четвертого класса, - не намерены отступать, Отстаивали и будем отстаивать свободу слова! Мы не позволим затыкать нам рты! Соберем собрание, примем резолюцию – тогда-то они у нас попляшут. Ишь, что удумали, а?

Клокочет возмущение в парне, бурлит, выплескиваясь через край. И я, слушая, понимаю: они, нынешние, действительно свое возьмут. Вряд ли они, так мне хочется думать, позволят кому-либо помыкать собой. Потому что глотнули свободы из живительного источника. Будет из них толк. Пусть не сейчас. Пусть завтра или послезавтра, когда вырастут и крылья у молодой поросли окрепнут. Ничего, мы, старики, терпеть умеем, подождем. И дождемся-таки. Если… Краны с живительным воздухом свободы кто-нибудь снова не перекроет.

Прошли годы. Сейчас Дмитрий Владимирович Копысов – крупный экономист. Когда же видел его в последний раз? Очень давно. Чем сегодня дышит демократ первой волны? О чем думает? Как оценивает то, что происходит в сегодняшней России? К сожалению, не знаю. Иногда больно становится: а что, если и он, прошедший мощную идеологическую обработку за последнее десятилетие, тоже сегодня вдруг заностальгировал по прошлому, по советскому? Не хочется терять последнюю надежду, не хочется!

                ПОСЛЕСЛОВИЕ

Дети – это ранние цветы  жизни, распускающиеся пышными и яркими бутонами лишь на короткое время, радуя нас, вселяя в нас оптимизм, а в наши черствые души – нечто светлое, радостное и необычайно дорогое. Особенное настроение привносят дети в жизнь одиноких людей… Таких, как я… Несмотря на то, что жизнь моя протекала довольно бурно и среди множества людей (профессию выбрал такую), но душа вечно страдала в одиночестве, нуждаясь в простом и непритязательном человеческом тепле и понимании, а на это способны лишь маленькие бескорыстные существа, широко и непосредственно еще глядящие на мир.

Мне Бог не дал детей? Да нет же! Дал и даже двоих – дочь и сына. Но они быстро повзрослели. Из аленьких цветочков давно стали плодами - довольно невкусными и колючими. И теперь… Впрочем, не стану углубляться, так как это уже совсем другая история, не имеющая к четырем нынешним рассказам никакого отношения.

ПЕНЗА – ЕКАТЕРИНБУРГ, 1980 – 2014.