На Брянщине летом 45-го

                Из главы «Детские годы» автобиографических записок.
               
                Фото: У пепелища.

    Мама берёт нас с сестрой в поездку на свою родину, на Брянщину. Здесь в районе р. Десны и её притоков рассеяна наша многочисленная родня, очень поредевшая за военные годы. Мама хочет выяснить, кто выжил, кто и как погиб и где похоронен.
    В прошлом, ещё военном году, доходили от уцелевших кое-какие вести, порой печальные и неясные. Тогда же мама, пытаясь выяснить судьбы своей родни, отправилась с Леной, где пешком, где на попутках, но после падения  на армейской машине в глубокий овраг (ночью шофёр не разглядел съезда с основной дороги и пошёл прямо на взорванный мост) вернулись с полпути, чудом оставшись в живых.

    И вот теперь едем втроём. Вначале на рабочем поезде до станции Дубровка, затем повезло с попуткой до райцентра Рогнедино.
Бывший большим поселок – сплошное пепелище с торчащими в небо трубами печей. Люди живут в землянках и редких, уцелевших кое-где избах. Да и людей-то мало, это те, кто успел разбежаться по лесам и окрестным деревушкам, когда каратели жгли райцентр и угоняли население на Запад.
    Мать так и не смогла собрать сведений о местных связных, с которыми она имела дело два года, курсируя по этому району под видом «мешочницы».
   
    Не смогли мы отыскать следы и семьи дяди Андрея – маминого брата, повешенного на центральной площади в 42-м году. По дошедшим до нас рассказам очевидцев, его, отлеживавшегося с оторванной ягодицей в каком-то урочище, разыскал полицай и вывез в райцентр. Полицай был чуть ли не бывшим сотрудником райисполкома, но сослуживца не пожалел и привез на казнь. Жена и дети, наши двоюродные брат и сестра, прятались в отдалённой лесной деревушке и потому уцелели, но следы их потерялись.

    Весь июль топали мы по бывшему партизанскому краю от одной деревни до другой, по грунтовым дорогам, называемыми здесь большаками, по полевым и лесным дорогам, но только там, где кто-то уже проходил или проезжал. Большинство лесных дорог и троп под запретом – нашпигованы минами, партизанскими и немецкими.
    Немногие деревни сохранились, большинство же сожжено немцами в 43-м при отступлении. А лесные или примыкавшие к лесам, сожжены ещё в 42-м карательной экспедицией.
    До зимы 42-43-х годов край был партизанским: здесь была восстановлена Советская власть, действовали колхозы и сельсоветы; немцы сюда сунуться боялись. Здесь собирались выходящие из окружений и бежавшие из лагерей красноармейцы, скрывались от отправки в Германию девушки и подростки. Они и пополняли партизанские отряды и бригады, созданные изначально на базе окруженцев и местного партактива.
    
    С лета  42-го по всей Брянщине прошлись огнём и железом карательные экспедиции частей СС, окрещённые населением «вторым фронтом». Партизанское движение было основательно подорвано, особенно тем, что  были разрушены базы, выжжены почти все деревни и сёла лесного края.
    Где-то в боях с карателями погиб и другой брат мамы – Фёдор, попавший в окружение под Могилёвом, пробравшийся в Рославль и переправленный в партизанский край, как и самый младший из братьев – Фрол. Но младший уцелел, из партизан влился в 43-м в армию и дошёл до Берлина, вернее, до Одера, где получил очередное  ранение  и    Победу  встретил в госпитале.
    Где же могила Фёдора – неизвестно, как неизвестны и места захоронений  всех четырёх погибших братьев, да и моего отца тоже. Хотя на дядю Ивана и отца приходили похоронки, дядя погиб при взятии Берлина, отец на карельском фронте. А где их могилы? – этим тогда никто не занимался и мест захоронений в похоронках не указывали.
    Места захоронений партизан погибших при проведении карательной экспедиции – «второго фронта» – вообще никому не известны, их не хоронили.  Кто мог позаботиться о погибших и раненых, если все деревни сжигались, а их жители выселялись из партизанской зоны или уничтожались как сообщники партизан.
    Редкие уцелевшие очевидцы рассказывали, что особо усердствовали каратели из отрядов «бандеровцев». Их всех называли полицаями. Но в отличие от местных полицейских, эти были одеты как немцы. И оружие имели не разнотипное.  И ещё их различали по нациям: русские, хохлы, латыши. Латыши – это все прибалтийцы, их не различали по языкам и ещё с гражданской войны именовали латышскими стрелками. А сейчас эти вот и свирепствовали.

    Десятки бывших поселений навестили мы, многих знакомых и родственников разыскали, со многими установились короткие, потом разрушившиеся связи, но в ещё  больших случаях односельчане приводили нас к одиноким или братским могилам на погостах, на краю леса, полевой меже, а то и на огороде за пожарищем.
   
    Я тогда не мог понять, почему яма, где засыпаны две взрослые женщины-сёстры, их престарелая мать и дочь  одной из сестёр, называется братской могилой? Может, сестринской правильнее? Их расстреляли полицаи прямо здесь, на огороде. А затем подожгли хату и сараи. Эсэсовцы доверяли такую работу полицейским. Неделю не разрешали  хоронить убитых.
    Это были мамины двоюродные сёстры, наши троюродные тёти и сестра, пятнадцатилетний подросток.
    Трагична судьба и её брата – гордости семьи в предвоенное время и её позор в партизанские годы. Он служил у немцев переводчиком – хорошо овладел немецким в школьные годы. Его не угнали – он сам ушёл к немцам и работал, как говорит молва, при большом штабе в Брянске.

    Очень часто на наши расспросы следовало: «угнали в Германию». Или вообще никто ничего не знал, исчезли люди и никаких следов. А через десятилетия не стало и тех, кто их помнил.

    Если бы кто-нибудь из нас занялся тогда сбором сведений о выживших и  погибших! Какую, пусть немногочисленную, пусть и дальнюю родню я сейчас бы имел! Или хотя бы память о родственниках, исчезнувших в пожаре войны.
    Но в мою голову такой мысли не пришло, ни тогда, ни позже, когда я, уже взрослый, мог выспрашивать у мамы об её и отцовых родственниках, мог пытаться собирать о них сведения, разыскать. Да что о дальних, если даже о двоюродных братьях и сёстрах нет полных сведений, не говоря уже о переписке. После смерти мамы все связи вообще потерялись.
 
    В походе по Брянщине я увидел, что война для многих ещё не закончена, что люди ждут весточек об исчезнувших, пропавших безвести близких и дальних родственниках.

    Взрослее я понял и многое другое о минувшей войне. Стремительное наступление немцев не дало возможности многим семьям выехать вглубь страны, даже из городов могли выехать только сопровождавшие грузы работники эвакуируемых предприятий и учреждений, из сельской местности ушли на восток только сопровождавшие колхозный скот. Все остальные не имели никакой возможности, как не стремились избежать надвигающейся опасности.
    И все они стали чуть ли не изгоями в глазах вернувшихся из эвакуации, да и у недалёкого начальства. Несправедливо и обидно. Особенно семьям погибших на фронтах и в партизанах.
    А дети воинов, пропавших безвести, даже пенсии были лишены. Унижены и государством.

    Считается, что в Белоруссии война унесла каждого третьего жителя.
    За месяц поездок и походов по северной Брянщине я увидел, что здесь погиб каждый второй. Но кто когда-нибудь подсчитает...?
    Мама подсчитывала: среди её ближней и дальней родни вышел живым из жерновов войны едва ли лишь каждый третий. Две трети моего рода уничтожено.