Отпускница. Рассказ

Александр Миронов.
               
1.
        Олю ждали. В последнем письме она писала, что уже в отпуске. Веселье не готовили, но разве не радость для неё самой наконец-то оказаться дома. Погреться на кирпичах русской печи, надышаться её угольным духом. Вдохнуть запах подового хлеба, да с парным бы молочком покушать, и выйти по утренней зорьке за околицу. Увидеть выпас коров, пастуха, выгоняющего стадо на пастбища. Посидеть под черемухой. Повидать родных. Повидаться с подружками, какие ещё остались в деревне... Она  часто об этом писала. Ну, конечно, в доме прибрали, навели порядок. Дочь-то теперь не та деревенская девчонка, что была прежде. Вымахала, раздобрела, поди, там, на городских-то харчах. Вона какие переводы слала, видать, зашибала девка куда с добром.
        Оли не было дома четыре года. Долго Татьяна Яковлевна убивалась по ней. Старшая она была, помощницей. Как ушёл Николай Минаевич на фронт, так и легло всё хозяйство им на руки. Детей, кроме Оли, четверо, да ещё хозяйство: корова, бычок, поросята, две ярки, баран. Курочек с десятка полтора. Худо-бедно жить можно. Война началась, куда что делось? Одно государству сдали, пошло на оборону, другое – продали. Да только без коровы с такой оравой не тут-то было, не потянешь. Сено первую осень с Ольгой заготовляли, ломили, как каторжные. На себе вязанками из логов вытаскивали, другого-то места на покосы не давали. Копны метали – на стог ни сил, ни смётки не хватало. Потом с Галькой, с Игнатом мучились. Досталось же. Да и не только им одним. Разве что Шестипалый с нуждой не знался.
        "Вспомнила чёрта ни к месту! – ругнулась про себя Татьяна Яковлевна. – Вот по ком фронт тосковал".
        ...В январе сорок второго года Филат Прынин – Шестипалый, на правой руке на большом пальце от первого фаланга народились два ногтя, как два братца близнеца, – и участковый милиционер Соловушкин ходили по деревне и наводили страх. Стоило заслышать стук в раму окна или в дверь, женщины притихали – дошла-таки очередь и до них. Уговоры редко помогали, но при хорошем угощении власти добрели, и хозяйская дочь или сын, подростки, вписывались в один из трех списков: "Лесозаготовка" или "Нужен колхозу". Даже лесозаготовка, где каторжная работа, в лесу, на холоде, в снегу, без отдыха всю зиму, и то так не пугала, как третий список: "Военный завод". Это куда-то, Бог знает где, от дома за тридевять земель... Не могло приземленное сознание охватить той дали, а сердце смириться с утратой ребёнка. И вербовка проводилась не добрым и доходчивым словом, а бессердечно грубо, не считаясь ни с составом семьи, ни с её трудностями. Добродушный участковый в дела  председателя не вмешивался и к концу дня был в самом распрекрасном расположении духа. И только всеобщее горе, охватившее страну, сдерживало матерей от протеста...
        Первое письмо пришло от дочери почти через месяц. А ещё через месяц денежный перевод. Потом ещё и ещё, и так все четыре года. Ольга писала, что там деньги ей не нужны, а вам, дескать, помогут. И помогли. Ещё как помогали, Олечка. За налоги уходили. Молока, масла не хватало на сдачу, так со стороны прикупали. Потом – яйца, сало, масло, шерсть. Два баранчика осталось от прежних овец, да их держать – мУка и смех один. В конце года сдай полторы шкуры с каждого, хоть выроди, а нет, так Шестипалый всю душу вымотает, милицией застращает. Крутились люди, лебеду с крапивой ели, а налоги платили. А то как же? – дело государственное, война. Спасибо, Олечка, выручали твои денежки. Другим односельчанам городские тоже переводы слали. Но кому понемногу, а кого только подразнили. Оно конечно, дело хозяйское, никто от них не требовал. Им, поди, и самим там несладко, но дочь регулярно, каждый месяц присылала. Вот уж дал Бог девку, сострадательная, с понятием. Спасибо тебе, деточка.
        Татьяна Яковлевна ещё со вчерашнего вечера завела из сэкономленной ржаной муки тесто на опаре. Любит Олечка пирожки с зелёным луком и яичком. А уж как приедет, нажарит. Драников натрёт из картошки, щец наварит из молодой крапивки – угощение будет.
        Галька и Игнашка выскоблили полы на кухне, в сенцах, на крылечке. Лёнька и Нюська промыли лавки вдоль стен. Дощатый стол она сама скоблила, со щелоком вымыла.
        "Не дочь встречаю – барыню, – смеялась довольная мать. – Сёдня должна прибыть – нутром чую, губы чешутся, к радости".
Младшие, Лёнька и Нюська, уж с обеда глаз не спускают с Сурановского проулка. И не до игр.
        Нюська не помнит сестру, так, что-то смутное и то, наверное, больше со слов Лёньки. Она, говорит он, почти как мамка, только дохлее. А какая, толком и не помнит, сам-то был от горшка два вершка. Надя и Игнатка помнят. Они уже большенькими были. И потом, Ольга постоянно с мамкой: то в поле, то на сенокосе, то на ферме – так и прошла мимо их детства. Хорошая она или плохая, верь теперь старшим. Но раз мамка этак хлопочет, их в чистое заставила переодеться, наказала не пачкаться, верно, хорошая.
        Им была поставлена задача: чуть что, бежать на Пеньчихину гору – там под силос закладывают яму – и сообщить матери о гостье. Обрисовали на словах, какая должна быть Ольга: в костюмчике, в шляпке, в белых туфельках, – словом, как Тоська Серёдкина, что была в прошлом месяце.
        Краля с завитушками. Кого-кого, а её-то Нюська запомнила. Знает, какие они, городские...

2
        Оля не пошла домой деревней. Только вышла из леса и свернула к речке Тугояковке. Знакомым местом перебрела её бродом и, обогнув Пеньчихину гору, болотцем у подножия, вышла на Нагорную улочку.
        Девушка шла босиком, в ситцевом платьице. Несла в одной руке дамскую сумочку, в другой фанерный чемодан оклеенный дерматином, который за долгий путь изрядно оттянул руки. Туфли и кофточку, старенькую, ещё материну, что в дорогу когда-то мама давала, спрятала в него, как только сошла с поезда.
Выглядела Оля очень молодо для своих двадцати лет. Как школьница, едущая к родственникам на каникулы. Две тёмные косички, аккуратный валик чёлочки над изломом бровей. Глаза голубые, подвижные, но в момент грусти – тихие, скорбные. Губы сухие, бледные, словно перед поездкой девушка перенесла тяжёлую болезнь, и температура выжгла с них полевую окраску жарков. Шея высокая и была бы красивой, если бы не сутулость, что, как тяжёлая ноша, тянула плечи и голову книзу.
        Домой Оля прошла никем не замеченной.
        Радостное чувство нахлынуло на девушку, как только она очутилась во дворе. Брякнуло кольцо воротец, а в груди как будто бы вскипел родничок, защипало глаза. Жадным взглядом обежала дом, бревенчатые стены, увидела сквозь рамы комнатные цветы на окнах. Некоторые из них цвели. И с нежностью подумала:
        "Ах, мама, мама! Как тебе не тяжело, а цветы живые. Я в своей комнатке тоже завела".
        В сарайке дверь открыта. Она косо висела, упираясь нижним углом в землю, и натягивала верхнюю кожаную накладку вместо шарнира. Навес над оградой голый, без сена, только кое-где свешивалась сухая картофельная ботва. На изгороди некоторые жерди поломаны и связаны веревками при помощи дощечек. Кто-то из ребятишек, поди, лазал за черемухой и сломал. Черемуха стоит широкая, рясная. Когда-то она с неё тоже падала. Поцарапалась...
        Вошла в дом. И напахнуло на девушку вместе с летней прохладой комнаты древесным углём, тишиной и покоем. Она всей грудью облегчённо вздохнула и, поставив на вымытую лавку чемодан, присела рядом.
        Русская печь стояла напротив, выпирая углами. Ласковым взглядом Оля огладила её бока от пола до трубы.
        "Милая, как я по тебе истосковалась. Как без тебя было холодно..." – подумала девушка и заплакала, как будто долгожданное тепло только теперь согрело её, подтопило изнутри.
        В "красном углу" по-прежнему, на сделанном ещё папой треугольнике, стоит иконка Николая-угодника. Почему именно Николая да еще угодника? – Оля не знала. Но однажды чудо его как будто бы уловила. Как-то, придя с матерью с полей, застали Галю, Игната, Лёньку и Нюську вымазанными тестом. Дети есть хотели и понемножку помаленьку выловили пальчиками половину содержимого из квашни. Мама спросила:
        – Признавайтесь, вы ели тесто?
        Ребята разноголосицей ответили: – Нет! – и закрутили отчаянно головами.
        – А вот Боженька, Николай-угодник, всё-всё видел, чем вы здесь занимались, и нам сейчас рассказал. Вот, возле воротец.
        Дети присмирели и тут же признались. Они с мамой потом долго смеялись над этой шуткой, и она с тех пор с иронией стала посматривать на угол: вот они какие, всевидящие, чудотворцы-угодники.
        Но мама не снимает иконку. Может быть, всё ещё молится и за неё и за ребятишек, и за папу, наверное, надеется, что в этот раз чудо действительно произойдёт, и он вернётся.
        Оля смахнула с глаз слезу, встала. Прошла в горницу. Ей захотелось посмотреть фотографии, где папа и мама, и вся семья. Но, подойдя к порогу, вдруг остановилась.
        И чисто убранная комната, и большой фикус в зелёной кадке на табуретке в углу у комода, и цветы на окнах, и тонкая самотканая дорожка, бегущая от маминой кровати к детской кровати, широкой, напоминающей топчан, и, наконец, крашенные бугристые половицы очаровали девушку. Она с замиранием сердца ступила на пол и почувствовала, как холод краски ожог ступни. Было в этом что-то священнодейственное, необычайное, райское – такой вот он, родительский дом, по которому истомилась душа в том далёком дальнем далеке!
        Оля, не спеша, пошла по прохладным половицам. Обошла горницу и возле каждого предмета: цветка ли, старого сундука, комода, кроватей ли – останавливалась, вздыхала. Как будто бы принюхивалась к призабывшимся запахам, приглядывалась к забытым формам. Долго стояла у фотографий, висевших на стене в стеклянных рамочках. Смотрела на отца и плакала. Вглядывалась в себя, в мать, в детей и как будто бы снова была там, в довоенном времени.
        Теперь ей не верилось, что была война, что погиб папа, что она из последних сил выстаивала у токарного станка до бесконечности долгие смены, падала, теряя сознание от голода, потому что все деньги отсылала домой, а карточку делили с напарницей – у той тоже было четверо детей да мать-старушка на иждивении.
        После обхода дома Оля вышла в огород.
        Огород большой, соток двадцать. Хоть и тяжело, но его всегда старались засаживать, хоть картофельными "глазками" – зима не тётка, кулич не поднесёт. Только на картошку и надёжа. И дранки из неё, и пареная, и жаренная, и просто печёная в печи – блюд сколько угодно. Только была бы она, родимая.
        Возле баньки картофель не доокучен. Оля взяла тяпку и, не спеша, стала огребать грядки. Руки, оказывается, не отвыкли, правда, пристала с дороги, отдохнуть бы...

3
        Пришла Татьяна Яковлевна. Подсказало сердце, подтолкнуло. Отпросилась у бригадира и домой. И вот она, долгожданная...
        – Оля! Олюшка!.. – мать бежала по огороду, между картофельных грядок.
        – Мамочка!.. – вскликнула девушка, опираясь на тяпку, силы ей изменили. Она не могла сойти с места.
        Мать подхватила дочь и замерла, прижав её к груди. Оля прижала материну голову к себе.
        – Мама, мама, мамочка...  – шептала, задохнувшись от счастья.
        Татьяна Яковлевна держала дочь на весу.
        – Здравствуй, доченька! Здравствуй, моя долгожданная!..
        – Мама!.. – и не могла оторваться от матери.
        Наконец мать опустила её на землю и, не веря всё ещё своим глазам, но, замечая худобу дочери, вдруг забеспокоилась:
        – Здорова ли ты, Олюшка?
        – Здорова, мамочка, здорова! – отвечала та, тоже взволнованно оглядывая мать. Мама постарела...
        – А пошто такая доходная? Как пёрышко.
        Оля пожала острыми плечиками: дескать, не знаю. Не наела ещё, – и улыбнулась счастливо, облегчённо.
        – Ну, ничего, доченька, я тебя подкормлю, подправлю, – пообещала Татьяна Яковлевна, стирая с глаз слёзы жесткой подушечкой ладони.
        Дома шёл долгожданный разговор. Мать хлопотала над ужином и выспрашивала у дочери про городское житьё-бытьё. Дочь отвечала и с охотой сообщила о том, что ей завод дал маленькую комнатку семи квадратных метров на подселение. Теперь можно Галю и Игната взять в город учиться. Татьяна Яковлевна с удовлетворением восприняла это сообщение и хоть возражать против учебы детей в городе не стала, но, как бы ненароком, намекнула о замужестве. Оля, слегка покраснев, отмахнулась.
        – Да что ты, мама! Не до этого. Вы ещё бедуете. Галя выросла, Игнат. Помогу тебе, потом уж... Там видно будет.
        Татьяна Яковлевна стояла у маленького шкафчика, где составлены чашки, лежали ложки, и с нежностью посмотрела на дочь.
        – Да что теперь о нас-то беспокоиться, Олюшка? Счас полегче. Счас войны нет. Поговаривают, и налоги сымут. Спасибо тебе, и так ладно подмогла.
        Дочь согласно кивала головой, оглаживая руки, пальцы, будто желая вытереть из пор кожи и из шрамов от стружки въевшуюся черноту от мазута и окалины.
        "Господи! Руки-то, как у кузнеца", – с удивлением подумала мать и спросила с сочувствием:
        – Работа-то как, очень тяжёлая?
        Оля опустила руки.
        – Ничего, притерпелась...
        Поели быстро. Особенно гостья. Того другого нехитрого угощения попробовала и наелась. Мать даже всплеснула руками.
        – Ты пошто этак-то? Поклевала, как галчонок, и уже готова? Нет, ешь!
        – Наелась я, правда, – засмеялась дочь. – Мне много не надо.
        Татьяна Яковлевна с напускной обидой стала упрекать:
        – Ано конешно, наши харчи не то, что городские. Но, извиняй, чем богаты...
        – Да что ты, мама! Я вкуснее, чем у тебя, и не едала.
        – Ага, сказывай, видали мы вашего брата. Тоська Середкина давеча приезжала, так Пелагия не знала, чем и угостить. От молока ей живот дует, от пирогов с луком в нос даёт...
        – Тося была в отпуске? – удивилась Оля. – Как я по ней соскучилась. Где она работает?
        – Под Красноярском где-то. Второй раз уже приезжает. Расфуфыренная, разодетая, чисто боярышня приехала, – и посмотрела оценивающе на дочь. – Ты-то пошто без нарядов? – матери даже немного было неловко, неудобно перед деревенскими за свою горожанку. – Справила бы себе платьице поновей, али костюмчик, шляпку... – Татьяна Яковлевна ещё хотела что-то добавить, увлекаясь образом, что успела набросать мечтательная женская натура. Но тихий, как будто бы сторонний, голос приземлил её.
        – Да как-то не на что было одеваться, мама...
        Татьяна Яковлевна задохнулась на полуслове, будто хлебнула чего-то горячего.
        "Ой! Что это я?" – опомнилась она.
        Ей вдруг с острой очевидностью стала понятной та причина, которая не давала её девочке вдоволь наедаться, наряжаться, беззаботно жить. Это та суровая верёвочка, что крепко связывала их вместе, в один узел, все эти долгие годы войны.
        – Прости, Олюшка!.. – мать, присев перед дочерью, уронила голову ей на колени. – Прости, доченька...
        У матери затряслись плечи, и из груди вырвался сдавленный стон. Вся добродетель, что проявляла дочь к ней, к ним, теперь обернулась материнской болью, страданием.
        Оля виновато улыбалась, нежно поглаживая уже седеющую голову матери.

4
        Пришли с силоса Галя и Игнат. В доме запахло ароматом луговых трав.
        – А это... чё вы тут делаете? – спросил подросток, не признав старшей сестры.
        Татьяна Яковлевна торопливо поднялась с колен и, вытирая подолом передника лицо, сказала с придыханием:
        – На радостях это мы... Олюшка вот, приехала...
        Первой к Оле подбежала Галя. Обнялись, смеясь, расцеловались.
        Игнат смотрел на сестёр и не спешил с поцелуями – не мужское это дело, – хотя едва сдерживал желание броситься сестре в объятия.
        Сестра сама подошла к нему, пригнула его голову к себе, поцеловала в вихор.
        – Какой большой стал и сердитый, – потеребила соломенные волосы брата. – Ну, нА тебе за это подарок, – подошла к чемодану, открыла и вытащила из него чёрные ситцевые штаны, шаровары!
        Игнат, обрадовано заулыбавшись, принял их и прикинул на себя – таких ни у кого в деревне нет! Последний крик моды.
        – Я вам с Лёнькой одинаковые привезла, по цвету.
        – Спасибо, Оля-а! – крикнул подросток и побежал в горницу, на ходу расстегивая свои латанные-перелатанные штаны, которые ни грех было бы пустить на половую тряпку.
        – А это тебе, Галинка, кофточка. Не знаю, в пору ли? По себе прикидывала. Мы теперь с тобой не больно-то разные.
        Сестра взяла кофточку, она оказалась шелковой, прижала к губам и глубоко-глубоко вдохнула. Какие ж подарки сладко духмяные!
        Выскочил из горницы Игнат и закружился. Куда девалась взрослость...
        – Ну, как? – восторженно спрашивал он, разводя  широкие штанины в стороны. – Лихо?
        – Цыга-ан! Настоящий цыган, – отвечала за всех мать, виновато и радостно поглядывая на Олю, та улыбалась с тихой радостью, за которой угадывалась грусть человека, немало чего пережившего.
        Игнат, подпрыгивая, убежал на улицу.
        Надя ушла в горницу. А Оля тем временем набросила матери на плечи цветастый широкий платок и выложила на стол сатиновый отрез на платье. Татьяна Яковлевна всплеснула руками, протестуя.
        – Ты что же это? Зачем? А себе?..
        – Что себе?.. Себе подождёт, – засмеялась дочь. – Вы тут совсем обносились. Забыла, поди, когда последний раз обнову справляла?
        У Татьяна Яковлевна к горлу подступил комок: да что же ты со мной делаешь, девочка моя?!.
        Вышла Галя. Голубая кофточка пришлась ей впору, и девочка сразу повзрослела, посерьезнела, даже осанка изменилась; девушка стала более женственной, грациозней.
        – Ах, Галка!.. – только-то и смогла выдохнуть мать.
        Татьяна Яковлевна, глядя на дочерей, улыбалась ломаной улыбкой сквозь слезы, и видела перед собой уже не девочек – девушек. Выросли. Как выросли!.. Худо, правда, тяжело было, но выросли. И понимала, что не будь старшей дочери, не отослали бы её тогда на тот военный завод, смогла бы она одна поднять такую ораву? Вот уж воистину: не было бы счастья, да несчастье помогло: и радость, и горе до слёз. Каково-то у них дальше сложится? Войны бы не было больше, войны...
Вбежала Нюська. Она с порога бросилась к Гале, приняв её за городскую сестру: та показалась ослепительно нарядной – в новой кофточке, в платке на плечах (в Олином подарке для матери), стояла перед зеркалом, висевшем на стене, и красовалась.
        – Здорова, сестрёнка! – припала девочка в сестре.
        – Здорово! Давно не виделись, – засмеялась Галя, а вместе с ней и все присутствующие.
        Девочка растерянно отстранилась от Гали и вопросительно посмотрела на мать. Рядом с ней на скамейке у окна, из-за света, падающего из него, не разглядела гостью, сидела девушка. Она показалась совсем молоденькой, щуплой и как будто бы смахивала на мамку, как Лёнька обсказывал. Но ни чуточку не походила на Тоську Середкину. Ну вот, ни капельки!
        Нюська кисло хмыкнула – тоже мне, городская! И неохотно подошла к сестре.
Лёнька задержался на улице. Игнат щеголял перед пацанами обновой, разводя в стороны широкие штанины.
        – Цыганские, – говорил, – сестра с городу привезла!
        И Ленька заспешил домой. Его тоже ждала радость.