Амуры и лямуры. Гл. из романа

        Маша поднялась в пультовую. Филипп был один. Она с переполнявшей её радостью, счастьем обняла его сзади и стала целовать в ухо, в щёку, приближаясь к губам. Он отдавался её порыву, не противился. Повернулся к ней и посадил к себе не колени. Его рука, расстегнув на её груди рабочую куртку, затем блузку, властно стала хозяйничать под бюстгальтером, щекоча сосочки, от чего женщина едва ли в экстазе не застонала, и это ему нравилось. Он, развивая инициативу руки, расширял поле деятельности не её теле.
        Филипп, как садист, с издевкой доводил Машу до состояния экстаза, испытывая глумливое иезуитское наслаждение. Ему нравилось её молодое упругое тело, податливое и горячее. Нравилось, что она такая искромётная, пылкая. Это его и возбуждало, тянуло к ней, и чем дальше, тем сильнее. Она гладила его лицо. Играла с его губами, то нежно, то жестко охватывая своими. Все зависело оттого, какую эрогенную зону он задевал, возбуждал и насколько сильно. Ей казалось, она таяла в его руках, как воск.
        И он, заведенный, поднял её, посадил на стол.
        – Одну минуту!
        Быстро подошёл вначале к уличному маршу, закрыл на щеколдочку двер. Затем и вторую, выходящую в машинный зал. И, расстегивая брючной ремень, направился к ней.
        – Мы совсем обнаглели… – поговорила она здравую фразу, и потонула в объятьях и страсти.
        Когда успокоившись, приведя себя в порядок и открыв запоры на дверях, они сели вновь за стол напротив друг друга, она по-прежнему не спускала с него своих влюблённых глаз.
        – Филя, ну почему я в тебя такая влюблённая? – едва ли не полушёпотом спрашивала она. – Я ж при твоем виде таю. Если бы ты знал, как я тебя люблю.
        – Знаю. Почему не знать? Я что, не живой что ли? Я таких бабенок ещё не встречал.
        – А у тебя таких много было?
        – Такой как ты, впервые.
        – И чем же мы отличаемся?
        – Дуростью.
        – Вот как! – она вскинулась. Уставила на него удивлённые глаза, в которых промелькнула и обида.
        – Только у одной больше, у другой меньше.
        – И сколько же этой дурости во мне?
        – Хм, нет, конечно, ты не дура, но с чудинкой, – усмехнулся он и перевёл разговор на старую тему, постоянно читая её во взгляде Маши. – Ну, подумай своей кудрявой головой, какие могут быть серьезные у нас отношения? Я женат. У меня двое спиногрызов. И что?.. Я должен их ради очередной интрижки бросать? У меня ведь не совсем совесть забурела. Семья – это якорь. Чтобы не было за её пределом, а с якоря срываться нельзя. Возле него надо стоять, крутиться и не взлетать. Баб должно быть много, а семья должна быть одна. И своих детей я люблю. А как я могу любить твоего ребёнка? Пусть, как бы хорошо нам с тобой не было, а его полюбить я так не смогу, зная, что нет в нём моей крови.
        – Ну так, своих заимели бы.
        – И что, сразу проблему с моими детьми решим, с твоим? Нет, Машка, ты не правильно понимаешь наши отношения. Давай чётко разграничивать амуры и лямуры от института семьи, как говорят умные люди. И больше к этому вопросу не возвращаемся. Будешь настаивать, заводить речи на эту тему, я с тобой прекращу всякие отношения. Не быть тогда нам страстными любовниками. Так что с Сашкой отношения не вздумай рвать, и имей двух любовников, а лучше трех, четырех, и радуйся жизни. Договорились? – он, как бы ставя печать на неведомом документе, положил ладонь на стол.
        Она подтянула лежащую под рукой косынку и прикрыла им лицо. Её плечи задрожали.
        Филипп встал и заходил по пультовой. Подойдя к двери тамбура, некоторое время постоял, глядя на женщину, потом сказал будничным голосом.
        – Ну, ладно, сиди здесь. Жди Нинку. Должна скоро прийти. Я пойду Панду растрясу, – вышел в машинный зал.
        Вот и всё… вот и поговорили… Вот что означает любовь в его понимании. Неужели у него нет ни капельки сочувствия, сострадания?.. Как же так могло получиться – она из-за него потеряла голову, ушла в любовь, как в омут с головой, а он оказался столь жестоким и бездушным? И вообще, как так могло случиться, что она оказалась в его власти? Сломал её, как полевой цветок. Что же у него за сердце-то за такое?..
        Она уронила голову на руки и склонилась над столом. Благо, что в пультовой никого не было и шум печи и мельницы заглушали её рыдание, напоминающий вой затравленной волчицы.
        Плакала, как от пытки, от боли, которая пронзила её снизу доверху. Оплакивала и утраченную любовь к мужу, жалость по ней, по нему. Оплакивала и свою судьбу, чувствуя, что погибает. Но почему-то глубокого раскаяния в содеянном она не испытывала и зла не испытывала к Филиппу. И даже, наоборот, по ней расходилось приятные тактильные ощущения. И это заставляло страдать ещё сильнее, с муками. И, не видя выхода из создавшегося положения, где чувства и любовь не совмещаются с эгоизмом, привело её едва ли не к истерике.
        За процедурой самоистязания не заметила, сколько прошло время.
        Очнулась лишь тогда, когда с печной стороны завибрировал трап и в пультовую, открывая одну за другой двери тамбура, вошел кто-то. Маша вскинулась от стола, и, не обнажая полностью лицо от платка, глянула на вошедшего – им оказалась Нина.