Кофе и чертовщина

Ему приснилась во всех подробностях его собственная жизнь, в один миг он увидел её как бы лежащей на его ладони. И ему хотелось заплакать оттого, что его, такая большая, такая необъятная жизнь уместилась на этой небольшой человеческой ладони, которая вдобавок ко всему была его ладонью, ибо эта ладонь подчинялась ему. Он проснулся со слезами на глазах, ощущая себя жалким и беспомощным и в то же время великим и могущественным, как будто он был бог... Я сначала подумал, что это относится ко мне и это был я, но потом я решил, что это кто-то другой, имени которого я не знаю, но не в имени дело и я считаю, что это был просто человек, такой же, как и я, почти что я сам... Он проснулся и увидел, что он плачет, как дитя, и ему стало неловко перед собой...
Кто-то сидел у него в изголовье, в белом, но он не заметил его, потому что в комнате царил глубокий мрак. Человек встал с постели, зажёг тусклую лампу, освещавшую один угол комнаты, и стал одеваться, он всё ещё не видел белой фигуры, устроившейся возле его ложа, где только что он видел трагический сон. Даже когда он оделся и взял кофейник с остатком холодного кофе и стал наливать его в белую фарфоровую чашку, он ещё не подозревал, что кто-то в комнате ещё есть кроме него...
Он сел на край большого сундука, взял чашку с кофе и жадно стал глотать его. Неожиданно белое пятно привлекло его внимание, он устремил на него свой тревожный взгляд, он был готов подойти к этому пятну и сорвать с согнутой в три погибели фигуры белое покрывало, но не сделал это. «Я ещё не слишком много жил на этом свете и ещё не всё понял!» – сказал он себе, и он потянулся к книге, лежащей перед ним на столе, и стал её читать, это была книга по астрономии... Он переворачивал страницу за страницей и сухой шелест бумаги так необычен был в тишине ночи, что можно было подумать, будто решаются дела всемирной важности...
А решалась только его судьба, он это знал и спокойно погружал свой пламенеющий рассудок в прохладу научных знаний, он показывал своим видом, что созвездия интересуют его и всерьёз задумывался о том, в чём смысл существования этих созвездий...
Белое пятно в углу пошевелилось и человек отложил книгу и встал, и был в эту минуту похож на рыцаря средних веков, только у него не было железной перчатки, чтобы бросить её перед вздрагивающим от тихого смеха призраком. «Если я подойду и сорву с этого чучела эту ветхость, я увижу самое жуткое! – подумал человек. – Хватит ли у меня сил устоять и не потерять волю?!.»
Он знал, что если человек теряет присутствие духа, то и его присутствию, собственно, приходит конец, а с другой стороны, он не понимал – зачем существуют на свете кошмары, он не мог донести до своего понятия истину, что кошмары расшатывают и подрывают силу жизни лишь затем, чтобы облегчить переход души из одной сферы в другую... Тут была какая-то неразрешимая тайна, над которой бился он давно, и не зря, совсем не даром приснилась ему во сне его жизнь, лежащая на ладони. Эта мучительная тайна повисла над ним, и он знал, что должен проникнуть в неё, что иначе он сойдёт с ума или с ним произойдёт что-нибудь страшное в этом же роде... О! Ты не знаешь, как это бывает, а я знаю, что-то подобное когда-то случалось со мной, если не в этой жизни, то в другой, впрочем, что это я говорю тебе, ведь ты не знаешь этого ничего, ты агнец, ты только смотришь на меня и думаешь, зачем это всё я тебе говорю?.. Но я не лжец, я говорю правду, пусть это случилось не со мной, пусть с другим случилось, но это всё равно как со мной!.. Ах! Слушай же!.. Тут была такая страшная вещь!.. Если бы он подошёл и сдёрнул покрывало с этого трясущегося от смеха чучела – он бы позволил себе слишком много, точно – у него и была эта мысль, мысль, что если он это сделает, то ему придётся пожалеть обо всём, о том, что он сорвал трепещущий покров, и о том, что он проснулся среди ночи и вообще появился на лоне этого мира.
И он снова сел и углубился в чтение... Вдруг его поразила совершенно дикая, но вместе с тем очень ясная и разумная мысль, мысль, что он остался один и что он всегда был один, но не знал этого, что всё, что ни увеселяло его в жизни, всё это только мерещилось ему, обманывало его для того единственно, чтобы отодвинуть момент открытия и чтобы открытие явилось мощным нечеловеческим ударом, который бы сотряс его всего и бросил бы в прах, чтобы он стал и сам прахом, пылью, которую можно с дунуть с ладони, с той самой ладони, где держал он недавно свою жизнь... «Мысль погубит тебя! – подумал он о себе. – Тебя погубит мысль!.. Прочь, прочь, навязчивая кошмарная мысль! Ну посмотри, какой из тебя самоубийца!?. Ты трус по своей природе! Разве ты добровольно откажешься от всего, от себя, даже от своих страданий!?.»
Его никто не тиранил, потому что он избегал всякой тирании, насилия, принуждения... но с ним стали происходить странные вещи, говорящие ему, что насилия ему не избежать и оно БУДЕТ, всё равно БУДЕТ, даже когда он останется один...
Он сам притеснял себя, хватал себя за горло третьей рукой, таинственной, мистической пятернёй, жившей в его душе... Он находил в том даже удовольствие – душить себя, выпускать из себя дух... Для тебя это всё удивительно, невероятно, закрой рот, убери язык, тебе это не грозит, ты бесконечно далёк от этого...
Чтение превратилось для него в акт спасения, он шелестел страницами, бормотал отдельные фразы, а иногда поднимал голову и исподлобья смотрел на вздрагивающее привидение и говорил мысленно: «Сгинь!.. Я говорю тебе – сгинь!.. Я не верю в чертовщину! Видишь, у меня в руках книга по астрономии!..» Бедняга верил, что он храбр, что он оптимист, но уже закрадывалось ему в самое нутро нечто такое, что не обойдёшь, потому что это нечто именно для него предназначено и есть своего рода сюрприз...
Ему пришла в голову мысль кричать, голосить на весь дом и разбудить всех спящих, он вообразил, что самое лучшее теперь кричать, петь, громко разговаривать вслух, но трезвый голос, заключённый в нём, сказал ему: «Только посмей это сделать – и ты познакомишься близко с сумасшествием!..»
Он встал и начал приготовлять себе на электрической плитке кофе и по временам бросал косые взгляды на белое пятно, полагая, что оно должно исчезнуть, потому что он этого очень хочет. Он ведь понимал, что будет так, как он сам того пожелает... Пятно не пропадало, только белая материя стала прозрачной и он видел через неё оскал полуразрушенного мертвецкого черепа с тёмными провалами глазниц, да ещё пару высохших костей, каким-то чудом делавших ему знаки, чтобы он подошёл ближе. Но это не возымело никакого действия, он протирал глаза, ругался на чертовщину и занимался своим делом. Сварив кофе, он пил его, удобно устроившись в кресле и закинув ногу на ногу. Напившись, он взял бумагу, карандаш и принялся рисовать страшный оскал черепа во всех подробностях: передавал он на бумаге и неуловимое движение белого савана, и в его рисунке поселилось что-то слишком природное, натуралистическое, он глядел в рисунок и ему уже оттуда мерещился кошмар, несмотря на то, что рисунок был делом его собственных рук, результатом его же усилий. И с отвращением или, напротив, с любовью, похожей на отвращение, он отложил в сторону своё произведение, решив, что талант пробудился в нём не ко времени. Слово «талант» навело его на размышления и он впал в то полудремотное оцепенение, когда разум порождает массу самых ярчайших, самых замечательнейших по своим свойствам иллюзий, когда последние кажутся более жизненными, нежели сама грубая действительность, вызвавшая их к возникновению как бы из ничего... Ты ведь знаешь, как сильно воображаемое влияет на натуры непосредственные, как незаметно оно превращает их в существ эфемерных, бестелесных, за грёзою и видением упускающих нить реального, они как бы спят, не видя ничего из того, что в любую из минут может толчком в бок напомнить о себе... Эти минуты забытья благословенны и не многие могут похвалиться тем, что познали их... Итак, он раздумывал о таланте и ему начало казаться, что он был бы своего рода величайшим гением, если бы поменьше слушал глупых людей и меньше бы боялся их мнения, у него ведь была оригинальность в мышлении, он замечал такое, что другим было не под силу, но у него пущено было всё на самотёк – и это не привело ни к каким заметным результатам... Он так разгорячился этими соображениями, а может, выпитый кофе был тому причиной, что всерьёз замыслил о том, что ещё не поздно прикоснуться к самым драгоценным побуждениям своей души, с тем, чтобы извлечь из неё на свет то, что уже не ему принадлежать будет, а всему свету. «Вот ведь как! – обрадовался он. – Я думаю о целом свете! Значит я не одинок! Значит я верю, что кто-то ещё есть!.. А это само по себе ценно!..» Он стал раскидывать мыслями, чтобы понять, куда он более пригоден и где сможет проявить свой природный талант. Может быть, призванием его была астрономия, или поэзия, или... или из него мог выйти превосходнейший художник!?. Он снова схватился за свой рисунок и сравнил его с оригиналом, хихикающим в осязаемой, напряжённой тишине – сходство поистине было поразительным, он испытал то смущение, которое осенят способного на многое творца, когда он видит, что искусство его отточилось до невероятной остроты и при его помощи он может сотворять чудеса и оживлять то, что мертво, и даже предвосхищать в своём детище такие вопросы, такие идеи, что выплывают на свет из мрака, как награда мечтателю-творцу за его неугомонные поиски абсолюта, как фантазия и как удивительнейшая правда в одном лице, словом, такие казусы приоткрываются мастеру, что он от изумления не может долго опомниться и ему надо кричать, чтобы он что-нибудь услышал...
Ночь теряла очертания и превращалась в бесконечность...
«Ну, правильно, правильно! Так оно и должно быть! – шептал не смыкающий глаз полуночник. – Именно так и должно быть, как оно есть, я сам сотворил себя, а ни кто другой, и я виноват сам, не кто-нибудь, а только я!.. Я сам есть своё собственное произведение!..» Он, не отрываясь, смотрел на смеющийся кошмар, и ловил себя на мысли, что эту ночь не переживёт, сам себе напоминая скрягу, умирающего от голода в результате своей жадности и боязни истратить один грош, чтобы на него купить себе хлеба.
– Ничего, я подожду... – однажды услышал он шёпот; всё в нём достигло предела, он вскочил, как ужаленный, и прижался к стене спиной, с ужасом глядя на белеющий призрак.
– Подойди ко мне, не бойся меня, – донеслось до него более отчётливо, – я тебе ничего не сделаю...
– Нет! Нет! Нет!!! – выкрикнул он и закрыл лицо рукой. – Сгинь!..
Через некоторое время он отнял руку. С ним творилось что-то невообразимое, ему хотелось подойти к призраку и сорвать с него белое покрывало, чтобы его сущность обнажилась, теперь ему было всё одно. Он чувствовал, что более не может терпеть неизвестности, и тогда он решился...
Он вытянул вперёд обе руки и пошёл навстречу вопиющей тайне своего существования, веря, что раскроет её, хотя бы это стоило ему жизни... Как долог был его путь, я не могу сказать, я не знаю, но мне кажется по временам, что он всё ещё идёт, зажмурив оба глаза или широко их раскрыв... У каждого это случается, рано или поздно. И страшен этот путь...
2 октября 1980 г.