Саша Митрофанова. Уцелела на фронте, погибла в Дам

    Фотография взята из книги
    Эсфирь ГУРЕВИЧ "Полевая почта 43177Д"          
               
               
                ФРОНТОВЫЕ БУДНИ В ЕЁ ДНЕВНИКЕ

    САША  МИТРОФАНОВА – так называли её в детстве, юности и во фронтовом госпитале – СЭГе № 290. А после замужества  она – Александра Петровна Митрофанова-Калинычева. Во время Великой Отечественной войны девушка  вела дневник.
   Страницы из этого дневника и свои воспоминания о любимой подруге опубликовала в журнале «Неман» (№ 3, 1989 г.; Белоруссия) Эсфирь Гуревич, также служившая в названном госпитале.

   Сначала текст из журнала «Неман». На его обложке воспоминания представлены так: «А.П.Митрофанова-Калинычева. Фронтовой дневник медсестры».
    Вступительное слово Э.Гуревич:
   «Судьба Александры Петровны Митрофановой-Калинычевой драматична. В годы Великой Отечественной войны она, как медицинская сестра сортировочного эвакогоспиталя (СЭГ) № 290 Западного, а затем 3-го Белорусского фронтов, прошла путь от Москвы – через Вязьму, Минск, Вильнюс, Каунас – до Восточной Пруссии.
   А погибла спустя 28 лет после войны, 9 октября 1973 года, во время бомбёжки израильскими агрессорами Дамаска, куда приехала с высокой и благородной миссией – обучать русскому языку сирийских студентов.

   Вместе с тем, судьба этой героической женщины типична. Александра Петровна принадлежала к тому молодому, а теперь уж старшему поколению, которое в 1941-м встало на защиту Отечества.
  В ней как бы аккумулировались лучшие качества поколения – беззаветная преданность своему народу, мужество, смелость в сочетании с добротой, сопереживанием, человечностью, с интернациональным чувством братства и единения с другими народами.
   Не случайно, кроме боевой награды военного времени – Ордена Красной Звезды, она удостоена Ордена Дружбы народов (посмертно).

   Сибирячка (родилась в 1918 году в деревне Фёдоровка Тувинской автономной республики), она рано почувствовала свою причастность к делам и заботам Родины. Шестнадцатилетней девушкой, окончив неполную среднюю школу в городе  Кызыле, Саша едет на село учительствовать. Тогда очень остро ощущалась  нужда в учителях.
   Избранному однажды пути  в жизни она осталась верна: накануне войны поступает в Московский государственный педагогический институт имени В.И.Ленина. Однако уже осенью 1941-го студентка  МГПИ добровольно  уходит медсестрой в прифронтовой госпиталь, который стоял в то время в Москве.

   Несмотря на необычно трудные условия, Саша вела дневник (он хранится  у  её дочери Т.Ф.Калинычевой), отрывки из которого мы предлагаем читателям. В нём она искренне рассказывала о себе, о своих фронтовых друзьях, о делах госпитальных.
  Её дневник – это голос оттуда, из войны, живой неподдельный голос правды, по-юношески романтически окрашенный, иногда (на теперешний наш взгляд) несколько наивный.
  Непринуждённо, а в отдельных местах - и с нотками юмора, передана в нём атмосфера того далёкого времени с неоценимыми жизненными подробностями, - атмосфера, преломленная через личный «сестринский» опыт.
   При этом  вырисовывается и обаятельный образ самого автора дневника – цельного человека с чистой и благородной  душой».

             ************              *************          ************         ************
                ВЯЗЬМА, 2 АПРЕЛЯ 1943 г.
   Несколько недель, как наш госпиталь переехал за Вязьму, в Пыжовку. Вязьма взята нашими войсками. Вязьма наша!
   Вся наша громадина переехала из Москвы в лес. Всех нужно разместить, всем найти место. Раньше в этом лесу был госпиталь, но за год землянки развалились, их залило водой, и зимой там стал лёд толщиной в человеческий рост.
   Чтобы поместить несколько тысяч раненых и около тысячи самого персонала госпиталя, нужно громадное количество этих землянок. Снег на улице тает, в глинистой почве вода не высыхает. В грязи тонут сапоги.

   Встаём в 6 утра, когда ещё чуть светает. С трудом обуваем ссохнувшиеся за ночь сапоги и бежим в свои землянки рубить лёд и откачивать воду, а уже затем выносить оползающую глину.
   Все разбились на бригады. Я сейчас у Наташи в бригаде свайщиков. Я очень довольна своей работой. Если бы только не насквозь мокрые ноги, то было бы совсем  замечательно.

   С раннего утра наша бригада уходит за реку, которая, кстати, начинает разливаться, и там, в лесу,  заготовляем сваи. Это столбы с остриями, чтобы можно было вбивать их в землю высотой 80 см. На них настилают пол.
   Мы вдвоём с Наташей Безукладниковой; наша задача наготовить лес. Берём топор и пилу и уходим далеко в лес по тропинке. Идём и чувствуем себя богатырями. Только мы и великаны деревья! Воздух чистый, морозный, но уже пахнет весной. Пока Наташа относит к стану наготовленные отрезки для отделки свай, я подыскиваю подходящие ели и подрубаю их.

   Работа увлекает меня, становится весело. Потом мы с Наташей подпиливаем их, и большие красивые ели и сосны, тихо охнув, падают, мягко опершись о ветки. Два разнородных чувства волнуют тебя в эту минуту. Чувство удовлетворённой гордости за совершенную работу и чувство грусти, что погибло такое красивое дерево.
   Я начинаю обрубать ветки, а Наташа с другой девушкой распиливают деревья.

                10 / IV- 1943 г.
   Мы роем второй котлован для большой перевязочной. Землю копаем, раздетые до безрукавок. Загорели – чёрные, как негры! Работа хоть и тяжёлая, но приноровились.
   Вчера насмешила Валя Стулягина – самая высокая, крупная по телосложению. Приятное открытое лицо, коротко подстриженные волосы на затылке лежат по-детски. Впечатление – перед тобой большой ребёнок.

   К концу дня она что-то устала и с трудом, медленно забрасывала лопату с глиной высоко вверх. Случилось так, что две пары с двух сторон обогнали Валю, и она осталась как бы на острове. Когда девушки заметили, что она отстаёт, Валя сказала, что ведь и копает здесь она одна.
   Тогда кто-то назвал её единоличником, посыпался целый ряд шутливых замечаний по поводу того, что трудно жить одному. А Валя полушутя, полусерьёзно стала звать кого-нибудь к себе, дурашливо поглядывая на нас.
   Все смеялись так, что под конец даже взмолились: хватит, дескать, дурачиться, иначе с кем-нибудь приключится дурное.

                13 / IV – 1943 г.
   Сегодня меня рассмешил маленький эпизод.
   Идём мы с Наташей Безукладниковой дня два тому назад по лесу. Утро было замечательно красивое. Солнце только что взошло и пробивается своими яркими лучами сквозь лес. В воздухе уже слышно звонкое щебетание птиц, и хорошая утренняя свежесть обдаёт тебя всю. Запах наступившей весны теперь уже отчётливо чувствуется в воздухе.

   Я далеко обогнала Наташу и кричу:
   - Наташа, как хорошо!
   И получаю полусердитый ответ:
   - У меня чавкает в ботинках.
   - Наташа, ты только посмотри кругом. Слышишь, как поют птицы?
   - Да, ботинки совсем развалились. Когда же будет сухо!
   - Ой, Наташка, с тобой не поговоришь.
   Я смеюсь и сержусь, что она не хочет знать, что творится кругом.

   И сегодня утром, когда мы вновь шли с ней по лесу, кругом было ещё, кажется, лучше. Природа с каждым днём расцветала! Но я воздержалась восхищаться вслух.
   Спросила:
   - Наташа, ну как, ноги сухие?
   И получив утвердительный ответ, глубоко вдохнув, сказала:
   - Теперь чувствуешь, как хорошо?
   - Да, теперь замечательно; портянки совсем сухие.
   И мы рассмеялись.

                28 / VII – 43 г.
    Кончаем вторую землянку. Наше большое строительство подходит к концу. Ну и Смоленщина! Я нигде ещё не видела столько дождя и сырости. Утро начинается солнечное, думаешь: таким будет и весь день.
   Так нет же – к обеду соберётся дождь. Вот так вот с самой весны. Местные жители, правда, говорят, что нынче льёт особенно сильно, но нам-то от этого не легче…
   Сейчас я в бригаде гудронщиков – заливаем крышу. Я топлю котлы, Саша Корчагина* – поваром. Нас шестеро. От больших костров, от копоти и гудрона мы все вымазанные, как черти из ада. Рано утром раскочегариваем котлы и почти до темноты варим тёмную маслянистую массу. До тех пор, пока светомаскировка позволяет жечь костёр.
   
   Впрочем, интересная и захватывающая работа. Сколько засыпать песка, в какой пропорции? Из опыта: лучший гудрон получается, когда песка сыплешь семь частей. Залитый гудрон быстро застывает, а если не жарко, то через несколько часов можно по нему ходить. Но у нас неприятность – половина ранее залитой крыши течёт. Её не берегли: ходили по ней, волочили брёвна…
   Начальник отделения**  часто навещает нас. Зайдёт на крышу, пророкочет своё любимое: «Ну, дети мои, как дела?». Похвалит за дело и без дела, также без причины кого-нибудь ругнёт и уходит…

   Исполнительный, даже подобострастный с высшим начальством, он иронически относится к подчинённым. В каждом его слове слышится  насмешка. Но попробуйте переспросить о чём-нибудь, если вы сомневаетесь в серьёзности его приказания, так он как закричит: «Шо?», - что больше вам не захочется спрашивать.

   Хитрый, пройдоха, по национальности, скорее еврей, чем украинец, он внешне похож на африканского негра. С чёрной вьющейся шевелюрой, толстыми губами и сверкающими белками глаз на чёрном лице.
   Бывалый мужик, он знает огромное множество разных событий, случаев, анекдотов и притчей. Однако если разозлится, не стесняясь, обругает вас матом. И, как ни в чём не бывало, будет снова разговаривать. Несмотря на всё это, с ним можно поговорить «по душам»: он может понять тебя и выслушать.
   *О Саше Корчагиной пока ничего не известно.
   **Начальник отделения - не известно, кого имела в виду Саша Митрофанова.

                2 / VIII – 43 г.
    На днях наше отделение, как всегда в определённо отведённый день, отправилось в баню. Я не успела собраться с первой партией и обо всём случившемся узнала по рассказам.
   К этому времени произошло событие немалой важности: в госпиталь приехал генерал! Хотя гости и бывали у нас нередко, даже англичане и американцы, но чтобы генерал?..

    Начальство встретило его, как положено по воинскому уставу, - с должным почтением и вниманием. Спросили, что он хочет сделать вначале: отдохнуть или начать осматривать госпиталь? Генерал пожелал с дороги… помыться.
   Тут-то и началось. Лучший душ занят! Нужно немедленно освободить!
   Приказание передали через какого-то мальчишку-лейтенанта. Тот, с перепугу от важности полученного задания, не предупредив моющихся девчат, приказал банщику перекрыть воду, а в бане-то был самый разгар.

   С намыленными головами, с натёртыми спинами, с хлопьями пены на теле девушки вдруг удивлённо подняли головы вверх – воды не было. Зато в отверстие у потолка из котельной просунулась взлохмаченная голова старика-банщика: «Воды больше не дам, не приказали, генерал приехал, мыться будет!».
   Девушки оторопело стали просить воды хотя бы на  пять минут – смыть пену.
   «Не приказали. Уходите. Генерал приехал!», - твердил своё упрямый старик.

   Тогда в бане состоялся митинг. Все единогласно решили: пока не дадут обмыться, из бани не уходить. Теряя терпение, к девушкам вбегает ревностный посланник и кричит, чтобы сейчас же уходили из бани или он всех, как есть голых, поведёт на гауптвахту.
   Голые забастовщицы заявили, что им наплевать, что пока не обмоются, из бани не выйдут…
   А время шло. Лейтенант так и не выполнил приказ – приготовить через полчаса баню для генерала. Когда же голос лейтенанта дошёл до высших нот, девушки вышли в раздевалку. Тут же в баню дали воду, чтобы обмыть пол и лавочки, и полуодетые девушки ринулись под краны…
   Генерал, прождав полчаса, передумал мыться и пошёл осматривать госпиталь. Однако сказал: «Помыться всё-таки я к вам заеду»…

                5 / VIII – 43 г.
   Наша Красная Армия уже освободила много городов и населённых пунктов. Началась «эпоха» розысков родных, знакомых, близких. Недавно Эся Гуревич получила извещение, что отец эвакуирован в Моршанск, а сегодня – письмо и от него самого.
   Радости не было границ! Эся потеряла мать, с институтским ополчением ушёл на фронт единственный брат. И вдруг она снова не одинока: есть отец!
   Девчата взволнованы этим событием и рады чуть ли не больше самой Эси. Потому что все с замиранием сердца ждут освобождения своих местечек, городов, и в том, что Эся нашла отца, каждый видит что-то вроде предзнаменования и своего счастья.

   Эся очень впечатлительна, отзывчива, с чутким сердцем. Взволнованная, чуть заикаясь, она, оглядывая всех большими счастливыми глазами, усиленно жестикулируя рукой, рассказывает, как ей удалось через эвакуационное бюро в Бугуруслане найти отца.
   Любимая подруга Наташи, она теперь целыми днями не отходит от той, советуясь, как поехать домой, вернее, к отцу. Отпуск вполне возможен: она целый месяц болела, и ей должны дать отдохнуть. Очень рассеянная и даже небрежная, Эся теперь старательно записывает на листочек перечень вещей, которые нужно взять с собой. Туда входят даже спички – это в графе «Для папы».
   И вот на днях мы проводили её в отпуск.

                2 / IХ – 43 г.
  … В эти дни идёт сплошной поток тяжело раненых. Они-то и дают тебе силу, когда, кажется, ты устала так, что вот-вот свалишься с ног. И ты обязана впитать в себя эту силу, чтобы спасти того, кто умирает на твоих руках.
   Он был здоровый, сильный, у него только началась интересная жизнь, он хотел выполнить то, что задумал. И вот проклятый Гитлер так жестоко, зверски задумал остановить его жизнь…
   Когда такой раненый возьмёт тебя за руку и пересохшими губами скажет, что не хочет умирать, потому что он был очень счастлив, у него молодая жена, маленький сын, - в такие минуты твоя усталость кажется презрительной мелочью по сравнению с его большим тяжёлым горем.
   Тогда хочется работать хоть трое суток подряд, только бы чем-нибудь помочь ему, как-нибудь облегчить его боль и, в конце концов,  спасти его…

   Как привязчивы кавказцы! Они гораздо чувствительнее и нетерпеливее к боли – больше, чем другие, придают ей значение. На днях ко мне поступил армянин Межлонов. Стоило мне один раз уделить ему больше внимания, чем другим, как он привязался ко мне и больше никого не хотел признавать.
   Только появлюсь в палате, он, завидев меня на другом конце землянки, громко кричит: «Мой дорогой сестра пришёл!». Хотя я ухаживала за ним, как за всеми, но для него была лучше других сестёр. Под влиянием таких, как он,  в палате создалась хорошая обстановка уважения, доверия. Даже самое тяжёлое дежурство казалось приятным.
   Единственная отрицательная сторона такой привязанности – это то, что раненые хотят, чтобы именно ты поправила им ногу, уложила подушки, подложила круг; вроде, только ты сделаешь это лучше других. Но тогда трудно выполнить свою работу по назначениям врача: отвлекают беспрерывные просьбы, и ты окончательно изматываешься…

   Сегодня Межлонов упросил поговорить немного с ним, и я нарочно задержалась после дежурства. Это интересный армянин, тяжело раненный в обе ноги. У него на родине остались жена и десятилетний сын, по которым он очень соскучился. Поэтому ему и хотелось с кем-нибудь хоть поговорить о них.
   Рассказал, как хорошо летом на Кавказе: очень много фруктов, арбузов, дынь. Горячо приглашал меня после войны приехать на лето: «Моя сэстричка, я познакомлю тебя с моей жена; она замечательный хозяйка; приезжай, ты хорошо отдохнёшь».
   Я, конечно, обещала приехать на Кавказ; как и многим другим раненым – в Ташкент, Казань, на Урал…

                6 / Х – 43 г.
   Какой тяжёлый случай произошёл на моих глазах! На днях в палату привезли девушку-снайпера. Раненная в колено пулей навылет, хорошенькая смуглянка Нина Жогова скоро перезнакомилась со всеми, рассказывала эпизоды из своей жизни.
   Раз ночью, когда раненые спали и только кое-где стонали самые тяжёлые или беспокойно вскрикивали послеоперационные, я заметила, что Нина плачет, закрывшись одеялом.
   Я присела на кровать, стала расспрашивать, что с ней. Нина понемногу разговорилась и призналась мне: тяжело раненный капитан Жучков, который лежит в командирской палате, её муж. Замечательный человек с сильным, волевым характером.
   Ещё там, на фронте, они договорились пристрелить друг друга, если кого-либо из них ранят.

   Случилось так, что Дмитрия ранило первого. Пока Нина перевязывала мужа, он всё время просил пристрелить его, но она вырвала из его рук парабеллум, отбросила в сторону. Дмитрий стал упрекать, что она не выполнила клятвы. Он не хочет больше видеть её и говорить с ней…
   Не успели санитары унести его, как Нину тоже ранило. С поля боя их вынесли вместе. Вместе они попали в медсанбат, затем прибыли к нам. Теперь лежат у меня, только в разных палатах.
   Нина плачет от горя, что он очень тяжело ранен, и ещё оттого, что не может убедить его в своей любви и верности. Жучков убеждён, что такая хорошенькая, она не будет жить с ним, калекой. Да и вообще, как это остаться без ноги, когда тебе только двадцать три года! Из них – три последних на фронте, а до войны только начал учиться в автодорожном институте.

   Узнав, что ночью Жучкова будут оперировать, Нина ни на минуту не уснула, всё ждала. Когда его провозили мимо, она напряжённо, с болью старалась рассмотреть его лицо. Но лампочка горела тускло, и хотя санитары везли его очень медленно, рассмотреть, почти не удалось.
   Нина откинулась на подушку, нервно закурила и пролежала с открытыми глазами до рассвета. На все мои вопросы она или совсем не отвечала, или отвечала односложно.
   Назавтра Нину Жогову должны были эвакуировать, но она упросила оставить здесь, пока немного окрепнет Жучков, чтобы затем поехать вместе. Когда она об этом рассказала мне, сердце сжалось от боли: я знала, что Жучкову уже дальше не ехать…

   Назавтра Дмитрий умер на руках Нины. Он до конца был в сознании. Слабо и тихо просил её не плакать, хотя у самого из глаз выкатывались крупные слёзы.
   Мы с трудом увели рыдающую Нину от тела капитана Жучкова. На прощанье она сама закрыла ему глаза, нежно расцеловала его, как живого, и вышла в каком-то оцепенении, прихрамывая на раненную ногу.

                2 / IV – 44 г.
   Уже апрель, а у нас вдруг вернулась настоящая зима. Вьюга – не видно света. Так замело, что трудно подходить к землянкам. Прибыли раненые – очень большая партия. Много перевязок, операций. Сашка моя очень переживает после поездки в Карачев: родных она не нашла, только наслушалась об их бедствиях.

                ИЮЛЬ, 1944 г. МИНСК
   Нас поднял окрик капитана Буева: «Вставайте, разве вы не знаете, что творится вокруг?».
   Подхватились, и тут же в уши резко ударил гул самолётов. Впопыхах оделись и выскочили из палатки…
   Вокруг палаток расставлен наш медицинский багаж – ящики. Чуть в стороне – громадные уцелевшие корпуса больницы. Они заминированы… Но мы, конечно, всё облазили, осмотрели хорошие светлые операционные, гипсовые, удобные палаты для раненых.
   Всё это завалено немецким хламом – обмундированием, касками, кинжалами, гранатами. В шкафах стоят книги на немецком. Много медикаментов, ваты, бинтов, чему мы очень обрадовались.
   В город мы въехали на второй день после его освобождения. Однако наша охрана то там, то тут вытаскивает из подвалов немцев. Их ведут в комендатуру по двое, по трое, по одному.

   В тот же день, как приехали сюда, выделили группу врачей и сестёр, чтобы перевязывать раненых наших бойцов, бывших в плену у немцев. В городской больнице, переполненной до отказа, лежали они, страшно похудевшие, истощённые, с гноящимися ранами.
   Многие со стоном ползли с кроватей, прося помочь. Многие, не узнав своих, кричали: «Господин доктор, я всё равно умру, лучше отравите меня!». Страшно и больно было смотреть на эти полутрупы…
   На скорую руку мы быстро развернули палатку-перевязочную. Сразу же поступило около 20 человек. Нужно было быстро перевязывать. Я попалась на глаза начальнику, и меня поставили к столу.
   Перевязывали врачи 3-й хирургии. Чего стОит там одна доктор Терешкина (Валентина Владимировна Терёшкина, военврач, хирург; её воспоминания есть здесь же, на Прозе.ру - Л. П.-Б.)! Чтобы понять, какие требуются нервы, нужно было видеть эту работу. Инструментов не хватает. Растворов нет, разрезы делать нечем.

   На секунду выглянув в окно, я увидела на дворе что-то неладное. Все встревожены. Подъехавших машин с ранеными не принимают, а наших раненых почему-то эвакуируют. Но долго некогда рассматривать: нужно быстро подавать инструменты, и я снова забыла о только что увиденном.
   Однако через несколько минут в дверях перевязочной появляется Саша, одетая по всей форме, и знаками нетерпеливо подзывает к себе. Оказывается, немецкая группировка, окружённая  под  Минском, прорывается к городу – бои идут на окраине. Госпиталю приказано отойти на 6 километров. Из вещей – только что можно с собой унести…
   - Что взять из твоих? – спрашивает Саша.
   - Смену белья да пачку писем…

   Саша убежала, а мы – перевязывать тех, кто может погибнуть, если не помочь сию минуту, - с кровотечением, с переломами, с ранением в живот.
   К обеду лихорадочность работы спала, перевязывать начали спокойнее. Раненые и сопровождающие их рассказывают, что фашистов отогнали уже километров на пять, а к вечеру поговаривали, что враг оттеснён ещё на два километра. И мы, сменившись, спокойно пошли спать.

   …Так вот, на второе утро нас и поднял таким окриком Буев. Ясно, что подхватились мы мигом. Вскоре, однако, оказалось, что ничего опасного нет. Правда, ночью немцы ожесточённо рвались к городу, были в двух километрах, но теперь снова отброшены.
   Все наши санитары и часть офицеров ушли защищать город. Многотысячная окружённая вражеская группировка давала о себе знать: тяжело раненые поступали беспрерывно.
   Часто в госпиталь забегали легко раненые, просили перевязать побыстрее, так как одних ждало орудие, другим нужно было командовать, у третьих заведён мотор в танке…

   В эти дни мы не знали устали – сутками стояли у стола. О смене времени догадывались по тому, как зажигался и гас свет. Это была сумасшедшая работа, которую мы делали автоматически, как заводные. Бойцам-санитарам приходилось похуже нашего. Днём они таскали раненых в перевязочную, а затем – по палаткам; ночью, вскинув за спины винтовки, шли оборонять Минск.
   Однажды даже днём вдруг сняли всех санитаров, и через несколько минут мы увидели их не в белых колпачках, а в полной форме, быстро уходящими за город небольшим отрядом.

   Впрочем, доставалось и врачам, и сёстрам. Ни в Пыжовке, ни в Шеревичах, где мы простояли 15 дней, не было так тяжело, как здесь, в Минске.
   Несколько палаток стояло с такими тяжело ранеными, которые не могли даже назвать свои фамилии. Им сёстры наклеивали надписи на руки. Умирали десятками. Четыре операционных стола не пустовали ни минуты. Срочных было столько, что даже тех, кто с осколком в животе, приходилось откладывать на вторую очередь.

    Такой беспрерывный поток раненых не давал возможности обратить внимание на то, что происходило вокруг. Люди настолько устали, что делали всё  автоматически, ничему не удивляясь, всё принимая как должное.
   Валя Стулягина, Нина Зайкевич не успевали запоминать фамилии раненых, менявшихся на 60-ти  кроватях. А у нас в перевязочной Письменный (хирург, начальник отделения Николай Николаевич Письменный; в СЭГе № 290 с первых дней его работы – Л.П.-Б.), несмотря на такой сумасшедший темп работы, всё равно поторапливал своим ласковым голосом: «Шурочка, ну, скорее следующего…».

   Мы с Сашей даже злились на него: видит же, что ещё не кончили перевязывать, нет, торопит…
   В следующие дни фронт постепенно отодвигался от Минска, уничтожили и вражескую группировку. Но вылазки небольших групп продолжались, и всем приказали вооружиться. Офицерскому составу выдали наганы. Нам, сержантам, предложили организоваться в учебные батальоны. Но даже на сон оставалось несколько скупых часов, поэтому отряды организовать было невозможно.

                26 / VII – 44 г.
   Мы с Сашей решили, во что бы то ни стало раздобыть два маленьких парабеллума и принялись за дело с азартом. Но к кому ни обратимся – осечка…
   Вчера вечером, сдав дежурство, мы шли на ужин. Вдруг окликнули из легковой машины. Подошли. Оказывается, это из танковой части, которая стояла рядом с нами ещё в Шеревичах, раненные майор и капитан приезжали на перевязку.

   Майор узнал Сашу – она перевязывала его, тяжело раненого, когда привезли в Шеревичи. Я разговорилась с капитаном. Он рассказал, что здесь ненадолго, увиделся вот с майором. Его воинская часть сильно потрёпана: они брали Молодечно. Теперь ведут бои за Вильно, и он через несколько часов едет назад…
   Майор же настойчиво приглашал нас приехать к нему – это километрах в 20 от Минска. Мы с Сашей, шутя, заявили: поедем, но только в том случае, если он сможет достать нам два маленьких пистолета. Майор сказал, что это сделать – сущие пустяки: к ним ежедневно поступает очень много трофейного оружия.
   Условились: завтра утром его шофёр с машиной будет ждать нас от девяти до половины одиннадцатого.

   Дав слово, решили сдержать его. Тем более, наконец-то, мы приобретём желаемое. Вечером в свои планы посвятили только Ванюшу Колеватова и Сашу Володина. Ну, чтобы на всякий случай хоть кто-то в госпитале знал, где мы. Сказать Наташе и  Эсе (Наташе Безукладниковой и Эсфирь Гуревич – Л.П.-Б.) не решились. Ясно, что они не только не одобрят, но и сорвут наше предприятие – мол, рискованно.

   А что рискованно, в этом не было сомнения. Чуть ли не каждый час к нам поступали раненые в схватках с бандами в нескольких километрах от Минска. Впрочем, думалось нам, на машине можно проскочить любые места. Однако предупредить своих всё же необходимо…
   Ребята удивились нашей затее, отнеслись к ней неодобрительно, так как мы ехали к совершенно незнакомым людям. Мы постарались их разубедить: в этом ничего особенного нет, нам интересно прокатиться, посмотреть окрестности.

   И вот сегодня все наши планы и приготовления рухнули. Надо же было нашей новой начальнице именно в эти часы сделать проверку – начать в девять и кончить ровно в половине одиннадцатого! Мы с Сашей от нетерпения не могли стоять на месте, то и дело переглядывались, вздыхали.
   Как только вырвались из госпиталя, помчались к назначенному месту. Но там ничего и никого не было. Часовой, стоявший у въезда, сказал: да, легковая машина простояла почти целый час и уехала несколько минут назад…
   От обиды нам не хотелось даже разговаривать. Только подумать: упустить такой случай – не только беспрепятственно выехать из госпиталя, но осмотреть Минск и его окрестности!

                27 / VII – 44 г.
   Сегодня проводили Сашу Володина и Ванюшу Колеватова в запасной полк. Какие чудесные хлопцы! Очень жаль, что они не поедут дальше с нами. Где бы ни были – в Пыжовке ли, в Шеревичах, в Минске, - везде они помогали нам хорошо устроиться.
   Ванюша - замечательный столяр, потому-то у нас везде были и кровать, и стол, и стулья, и полочки. С Шеревичей меня в шутку окрестили: младший столяр. Мы вместе с ним за два дня смастерили рамы и застеклили все окна, расставили все стеллажи…
   Я любила слушать рассказы о его жене Нюсе и о двух крошках-малышах. У него приятный мягкий говор, но сильно окающий – волжанин с Вятки. Просил меня получать Нюсины письма и пересылать ему. С Сашей Володиным они неразлучны, и в запасной полк поехали вместе.

                28 / VII – 44 г.
   Уже пятый день нас усиленно бомбят. Город горит и днём. Налёт же начинается часов с 12 и до рассвета. Вчера и сегодня особенно. Наш госпиталь осветили воздушными фонарями так ярко, что в перевязочной, если выключишь свет и откроешь маскировку, совсем светло.
   Лучи множества прожекторов скрестились прямо над нами. Сильнейшая орудийная пальба заглушает слова. Работа сразу прекращается – тухнет свет, но у нас почти всегда на столах раненые, и мы сами выносим их в коридор или сидим с ними в перевязочной.

   Страшно напряжённое ожидание: пролетит или нет?.. То здесь, то там среди резкой стрельбы слышны разрывы бомб. Тяжело от сознания бессилия что-либо предпринять, как-то действовать. Можно только сидеть и ждать…
   Несколько бомб упали совсем близко – сильно задрожало здание. Гул самолёта приближается к нам. Саша обнимает меня, и мы сидим, не двигаясь, внешне спокойны, да, пожалуй, и внутренне, так как нервы уже перестают реагировать.
   Слишком сильны переутомление, физическое и нервное напряжение. Стрельба усиливается. Мгновения кажутся  часами. Так повторяется несколько раз. Иногда зенитный огонь настолько удачен, что фашисты улетают, настаёт маленький перерыв, а потом опять, и так до рассвета.

   Со второго этажа хорошо видны зарева пожаров. Сегодня полыхает громадным костром вокзал, чуть меньшим – аэродром.
   На рассвете начался поток раненых во время бомбёжек. Есть и гражданские – женщины, дети. Несколько человек умирают, как только их кладут на стол. Тяжело смотреть на этих людей, ещё вчера заботившихся о доме, о близких, а сегодня - уже погибших.

   Я снимаю платье с молодой женщины, раненной осколком в живот. Она, задыхаясь, просит отнести орден матери, которая, наверное, ещё стоит внизу. Как только окликаю старушку, она с плачем бросается ко мне, умоляя сказать правду о дочери.
   Она рассказывает, что та недавно вернулась из партизанского отряда. На днях должны привезти из деревни маленького сынишку, которого она давно не видела. Я не могла дольше быть со старушкой – ждут в перевязочной её дочь, другие раненые…

   Надя Кабанова (санитарная дружинница-москвичка; то, что удалось узнать о ней, опубликовано; есть фото - Л. П.-Б.) подаёт, я перевязываю. Стараюсь, как могу, успокоить дочь старушки, затем отправляю её в операционную.
   К концу смены среди потока красноармейцев и командиров замечаю мальчишку. У него перебиты обе ножки. От сильного потрясения он говорит чуть слышно. Не плачет, глазёнки совсем сухие. Сказал, что бабушку и маму совсем убило, а папы нет с начала войны.
   Мы много видели за эти годы, но видеть ребёнка, который потерял близких и остался калекой, очень тяжело…

   Вот быстро вносят не раздетого раненого. Очень бледен, со жгутом на ноге – значит, кровотечение. Как только подхожу, он хватает меня за руку и умоляет не трогать его, а только выслушать. Чтобы сразу же прекратить его просьбы, резко приказываю: «Молчать!».
   Но он уже в агонии и твердит своё - просит привести к нему сына. Затем, также бессвязно, умоляет переслать родным его вещи, написать жене и сыну, где он погиб. Ему немедленно влили кровь, хотя все знали, что раненый умирает.

   Рассвело, и мы открываем окна. В перевязочную врывается свежий воздух и зарево восходящего Солнца. Стою у окна, и с наслаждением захлёбываюсь утренним ветерком, смотрю на далёкую синеву леса. А в ушах звучат последние слова солдата-отца, в предсмертные минуты мечтавшего увидеть сына…

                30 / VII – 44 г.
   В Вильно! Уже несколько дней, как освобождён этот город. По первоначальному плану санитарного начальства фронта, мы не должны были ехать туда, но «сосед» - госпиталь 2386 – запаздывает, и нам приказали свернуться в один день.
   Я сегодня - помощник дежурного по госпиталю, а завтра должна быть на месте. Хорошо, что, несмотря на запреты, три раза успели побывать в городе, имеем о нём представление. Он основательно разрушен, целых зданий очень немного…
   Расположились далеко на окраине Вильно. Издали он не кажется разрушенным, так как окружён зеленью деревьев, даже создаёт впечатление юного городка. Очень понравилось уцелевшее здание государственного музея. Внутри, конечно же, всё разрушено, но снаружи оно напоминает средневековый замок, живописно прилепившийся на скале. Цело и огромнейшее, красивое здание правительства.

   Побывали и в церкви. Я была в ней только в далёком детстве и забыла уже, как там всё устроено. Яркое убранство, множество цветов, свечей сразу поразило нас, так как ежедневно видишь только марлевые повязки, рваные раны и слышишь только стоны.
   Резкий переход от обыденщины сильно подействовал. Мы почувствовали себя празднично-торжественными. С наслаждением слушали хор, провозглашавший здравицу нашим воинам и многие лета русскому народу.
   В кино не попали. На здании крупными буквами написано: «Минный карантин – дом не занимать!».

                5 / VIII – 44 г.
   Госпиталь наш в большом четырёхэтажном здании с пристройками. Это бывший университет, точнее, его медфак. Немцы так удирали, что оставили 100 своих раненых. Теперь их куда-то эвакуируют наши.
   Я случайно попала в их офицерскую палату. Меня в упор встретили настороженные глаза раненого, лежащего в углу. Но национальности он, скорее венгерец, с чёрной шевелюрой волос… Курил папиросу и недружелюбно посматривал на всех. Это был единственный, у кого не мелькнула заискивающая улыбка.
   Я представила этого отъявленного негодяя, хладнокровно курящим и творящим свои мерзкие дела. Ненависть нахлынула на меня, и я поспешила выйти…

   Как сам Вильно, так и окрестности, мне очень нравятся. На нашем здании вышка бывшей обсерватории университета, и с неё видно очень далеко. Особенно славными и уютными выглядят домики, утопающие в зелени.
  Каждый из них построен с удобными и приветливыми балкончиками, мезонинами. Многие крыши напоминают что-то из конусообразной средневековой архитектуры. Очень много костёлов. Особенно хорош в центре, но его основательно внутри разрушили фашисты.

                7 / VIII – 44 г.
   Как и в Минске: ещё не успели до конца развернуться, а уже хлынул поток раненых. Поэтому работали по 18 часов, хотя у нас три перевязочных. Раненых везут с очень свежими ранениями. Фронт где-то рядом, но наши успешно продвигаются к Каунасу. Очень сильно бомбят.
   Короче, повторяется Минск…

   Вчера было особенно жутко. Наша перевязочная на втором этаже. Очень много окон, и они звенят даже от далёкого глухого выстрела. Когда же началась усиленная канонада под окнами, свет погас, и мы остались со свечой. Все выбежали, а я ещё не окончила перевязывать раненого – возилась с шиной Дитрихса.
    Услышала усиливающийся гул самолётов, затем рванули бомбы. Казалось, что здание уже рушится, и я бессильно опустила руки, прильнула головой к плечу раненого. Потом хотела накрыть его голову лигнином – на случай осколков стекла. Он отказался и стал успокаивать: «Не бойся, сестричка, вот увидишь – пролетит».
   До этого всегда скрывала свой испуг. А теперь обрадовалась, что кто-то успокаивает меня, и верила в эти утешения…

   Самое главное – сегодня взят Каунас! Значит, на днях выезжаем туда.
   Сегодня ходили вечером купаться в Вилию. От «нашего» здания крутой высокий спуск к реке. Вся гора покрыта зеленью. У подножия её стоит маленький домик, рядом небольшие огороды. Изумительно красиво выглядело всё это – река, деревья, домик. Особенно мне понравился старинный каменный колодец, который теперь, при свете Луны, выглядел довольно живописно.

                7-9 / VIII - 44 г.
   Мы – в Каунасе! Поселились в клиническом городке. Прекрасное здание – громадный четырёхэтажный корпус. К нему – ещё несколько корпусов  поменьше. Это всё на окраине города, на Зелёной горе. Место действительно зелёное, радует глаз.

                10 / 1 – 45 г.
   На этот раз почему-то не хочется уезжать. Что-то ждёт нас впереди?..

                15/ 1 – 45 г.
   Мы в Кибартае. Через дорогу стоит пограничный столб с надписью: «Германия». Все наперебой рассказывают, как они побывали в Эйдкунене, в Германии.
   Во время прогулки разговорились с фронтовиком. Он только что с передовой, она за 15  км. Рассказывает, что скоро поведут пленных немок из так называемого «батальона смерти». Говорят, что они очень упорно и долго сопротивлялись. Засели вкруговую в здании и оттуда били на нашим.
   Эйдкунен – городок, живший за счёт гостиниц, отелей и других подобных заведений.
   Кибартай – пограничный населённый пункт. Здесь нам очень трудно развернуться.

                17 / 1 – 45 г.
   Ещё нигде и никогда мы не жили так скверно, как в этом Кибартаке (в слове стоит  ударение на  букве «е» - Л.П.-Б.), как мы его зовём. По расположению его можно сравнить только с Шеревичами. Но там было лето, тепло, зелень, вода, множество палаток.
   Здесь какой-то кошмар. Палаток много, но людей не хватает. Печей мало, да и те дымят. Холод ужасный. Раненых невообразимый поток. Раненые мёрзнут отчаянно. Дрова заготавливать некогда. И после смены нам не лучше. Мы, десятеро, живём на четырёх метрах. Ни света, ни тепла…

                2/ II – 45 г.
   Опять едем. Отсюда – с радостью. Тяжелее периода у нас ещё не было. Никогда не было так, чтобы, проехав, полтораста километров по суровому морозу, тебе даже обогреться было негде. Слезли с машин и сразу под ледяным ветром натягивать палатки. Раненые проклинали и себя, и нас.
   Но вот взяли Инстербург. Туда уже выехала наша оперативная группа.

                6 / II – 45 г.
   Мы в центре Восточной Пруссии. Инстербург – большой цивилизованный город. Кругом ещё пылают пожары, доносится удаляющийся гул орудийной стрельбы.
   Сегодня, несмотря на строжайший запрет, сделали первую вылазку в город. Хочется поближе рассмотреть эту проклятую Неметчину.
   Здания серого цвета, с красными черепичными крышами – почти стандартны, казарменного типа. Заходили в дома, смотрели квартиры. Жили очень богато – дорогая обстановка, красивая мебель.
   Видели и вывезенное из России – и мебель, и посуду, и другие предметы домашнего обихода. Ходили и за город, смотрели укреплённые рвы. Каждый город в Пруссии – это крепость, обнесённая, к тому же, каменным забором.

                19 / II – 45 г. (Бартенштейн)
    Началась большая работа. На наши 300 мест несут больше 500 раненых. Эвакуация их в тыл задерживается. В отделении творится невообразимое. Палатные сёстры вымотались до предела. У каждой по 60-70 раненых. С рук кормят человек по 10, и обед длится до ужина.
  А в перевязочной беспрерывные перевязки – день и ночь. И даже здесь, как и везде, вдобавок эти бесконечные комиссии. То Банайтис, то Хохлов, то Гурвич, то сам Смирнов или командующий фронтом Василевский.
  И без того уставшие нервы напряжены до крайности, кажется, ещё немного - и не выдержат. Раненые поступают больше со 2-го Белорусского фронта, а наш фронт ближе к Кёнигсбергу. Проклятые немецкие группировки! От них раненых больше, чем с основного фронта.

                4 / IV – 45 г.
   Завтра выезжаем на Тапиау, едем в Кёнигсберг. И хочется, и не хочется. Хочется потому, чтобы уж до конца кончить Пруссию. Не хочется потому, что едем не вперёд, а назад. Хорошо бы сейчас на 1-й Белорусский фронт, под Берлин, - вот где работы, наверное, поверх головы. Мне кажется, что если мы поедем туда, то кончится всё скорее.

                14 / IV – 45 г.
   Вот уже несколько дней огромными колоннами ведут пленных из взятого Кёнигсберга. Пленных немцев сопровождает усиленный конвой. А вчера и сегодня ведут и ведут рабочих – французов, бельгийцев, поляков. Они отличаются и внешне. В синих беретах, в тёмных пальто. Они улыбаются нам, машут руками.
   Но бои ещё идут – штурмуется последний полуостров. На днях здесь всё закончим и тогда…
   Всем хочется участвовать в последних боях – под Берлином и оттуда уж с полной победой – домой!

   В Тапиау мы впервые работали не с полной нагрузкой. Видимо, главный поток раненых направили мимо нас, по другой ветке. За всю войну это первый раз!
   Сколько здесь собралось войск, уму непостижимо. Чувствуется, что для такого количества военных нагрузка мала.
   И пахнет каким-то преддверием мира и тишины. Лица оживлённые, чаще смех, улыбки.
   Всё-таки победа, видимо, скоро!

                2 мая 1945 г.
   Берлин взят!
   До полной победы остались считанные дни! Кажется, что сердце не выдержит этой великой радости. Кругом только и разговоров, что о близком конце войны.

                7 мая 1945 г.
   Сегодня  вечером соседние части устроили продолжительные салюты в честь победы. В воздух взвились сотни цветных ракет. Рассказывают, что иностранное радио передаёт о полной капитуляции немцев.
   Если это только слух, то и тогда он не лишён основания… Ну, если и не наступил, то наступит тот великий день!.. Все только и бегают к радио.

                15 / V – 45 г.
   Торжества, бесконечное ликование! Сколько слёз, когда смотришь в газетах иллюстрации освещённой Москвы. Москва вся в огнях!
   Наконец, через сколько страданий и горя это пришло. Скоро будем дома с родными, близкими. Сбудутся долгие мечты о встречах, о счастье!

                18 / VI -45 г.
   Последние недели в Восточной Пруссии. Когда теперь ясно, что скоро уезжаешь, то можно видеть и хорошее в ней. Много зелени, цветов.
   Сегодня были на заливе Фриш-Нерунг. Ездили за Лабиау на нескольких машинах комсомольцы. Ездили начальники отделений через Кёнигсберг в Границы, а сегодня – члены партбюро госпиталя; взяли и меня с собой.
   День выпал на редкость хорош. Купались, плавали на парусных лодках, фотографировались. Отдохнули на славу!
   Немного усталые вернулись домой. Говорят, меня днём вызывал начальник Гиллер. Я помчалась мигом в штаб: жду документы на вызов в Москву. Но Гиллера не было в штабе.
   Поздно вечером вызывают снова и… поздравляют с Орденом Красной Звезды. И рада, и разочарована. Лучшей наградой сейчас – если отпустят домой.

                1 / VII – 45 г.
   Чудесное сообщение – пришёл приказ о моём откомандировании в Москву. Но Гиллер разрешил только после 15-го, сказал, что в эти дни будут расформировывать госпиталь.
   Хорошее совпадение – в годовщину его 4-летия. Ну что же, хоть и до смерти трудно ждать, но нужно: на мне ещё форма и погоны.
   Почти четыре года в армии. Можно сойти с ума…

                11 / VII – 45 г.
   Перед отъездом надо повидать Кёнигсберг! Сегодня я, Наташа Безукладникова, Эся Гуревич и Саша Корчагина  решили совершить «путешествие» самостоятельно. Один раненый командир написал нам на своих бланках командировочные предписания, так как в штабе их добиться не скоро. И мы через КП  покатили на попутной машине.
   День изумительный – ни облачка. Солнце ослепительно светит на поля, рощи, озерки. В Кёнигсберге высадились в центре так называемого города. С восточной стороны, откуда мы въехали, он весь совершенно разбит, одни развалины.
   В центре знаменитый памятник Бисмарку, простреленный пулями. Он далеко не величественный, скорее, грузный бюргер. Опирается на меч и лавровое дерево.

   Недалеко замок Вильгельма I. У входа памятник, этот пышнее. Огромная статуя коронованного пруссака в собольей мантии и при орденах. Замок тоже разрушен, но сохранились две его стороны. Настоящий древний замок с неприступной стеной и башнями.
   Вокруг него проходят две трассы – одна выше, другая – чуть ниже. Много дубов, много роз. Вообще, видимо, было красиво.

   Очень хотелось посмотреть Кёнигсбергский морской порт и его знаменитые форты, но то и другое далеко за городом, а туда, как мы ни ждали, не шла ни одна машина. Пошли в речной порт. Он огромный, хорошо механизированный.
   Мы забрались на баржу, попросили лодку. Уплыли далеко вверх по реке Прегель, наткнулись на чудесный необитаемый остров. Высадились на зелёном берегу, устроили обед. Решили купаться, загорать.
   Часа два провели среди кустов цветущего жасмина. Нарвали большой букет и поплыли обратно. Вернулись домой также хорошо и быстро на попутной машине. Поездкой были так довольны, что жалели: как это мы не додумались раньше совершать такие прогулки?..

      **************          **************         **************            
   Дневник Саши Митрофановой здесь опубликован не весь.
   Какие-то его страницы упоминает фронтовая подруга Саши Эсфирь Гуревич в книге о СЭГе 290 -  «Полевая почта 43177 Д».
   Например, в приведённых страницах дневника не упоминается, что Саша Митрофанова в июне 1944 года… вышла замуж.

   В октябре 1941 года Эсфирь Гуревич, её близкая подруга со студенческих лет  Наташа Безукладникова, а также Женя Шадская, Саша Митрофанова, Люда Рудаева и Тамара Толоконникова были направлены Фрунзенским  райвоенкоматом Москвы в СЭГ № 290, который находился тогда в столице, в Лефортово. Все девушки окончили медицинские (шестимесячные) курсы Общества Красного Креста.

   Вот как описывает Э.Гуревич Сашу Митрофанову:
   «Представьте себе высокую статную девушку (у неё была какая-то особая родовитость, русская стать), сдержанно-улыбчивую и, вместе с тем, горделивую, в белом халате и косынке с красным крестом милосердия, которая осторожно пробирается между расставленными на полу носилками, с трудом удерживая на весу полный бутербродами поднос и, одаривая ими на ходу проголодавшихся страдальцев, при этом ласково и мило улыбаясь.
   Белое доброе видение в кровавом кошмаре войны…
   И если раненые в тот момент не были полностью во власти своей боли и не потеряли способности воспринимать красоту, они не могли её не заметить».

   Не остался равнодушным к красоте девушки  Фёдор Калинычев. Он был тяжело ранен в грудную клетку. Лежал на  носилках и ждал своей в очереди в операционную. Несмотря на сильную боль, умудрился сказать несколько приветливых слов Саше.
   Так получилось, что девушка отправляла его и в тыловой госпиталь. И на прощанье Фёдор серьёзно сказал ей, что, если останется жив, то найдёт её, где бы она не была.
   Завязалась переписка. А потом Фёдора  Ивановича Калинычева комиссовали по состоянию здоровья. В Москве он поступил учиться в военно-юридическую академию. Начал писать короткие рассказы, но не о войне, и посылал их Саше. Но в дальнейшем он не занимался литературным творчеством.

   Вновь они встретились в последний день перед отъездом СЭГа № 290 из Пыжовского леса в июне 1944 года. Фёдор появился там неожиданно. Приехал он ради того, чтобы предложить руку и сердце Саше Митрофановой. В соседнем сельсовете они и зарегистрировали свой брак.
   А дальше было, как в песне: «Дан приказ ему – на Запад, ей – в другую сторону» (не уверена в точности слов – Л.П.-Б.). Госпиталь двинулся за фронтом, а Фёдор вернулся в Москву.
   Вот почему в дневнике  Саши уже в конце войны такое нетерпеливое желание: «Домой, домой!». Кроме мужа, в Москве ждал её отец. А ещё – педагогический институт, окончить который помешала война.

   «Вскоре пришёл день (это было 18 июля), - вспоминала Э.Гуревич, - когда я и Наташа провожали на Кёнигсбергском вокзале свою любимицу Сашу Митрофанову, первой из нашей «троицы». О ней похлопотал Федя. Он добился через Главное санитарное управление фронта вызова её в Москву, где её должны были демобилизовать.
   «Саша счастливая, - записываю я спустя два дня после проводов, - она сама это признаёт, она верит в своё счастье, помогает ему, и оно улыбается ей».

   Александра Петровна и Фёдор Иванович были счастливы в браке. У них родилась дочь Таня. Фёдор Иванович много лет руководил юридическим отделом Верховного Совета СССР. К сожалению, век его был недолог, он умер от инфаркта (вполне возможно, что инфаркт «подтолкнуло» то тяжёлое ранение в грудную клетку) на 51-м году жизни.
   «Высокое» учреждение, где он работал, обещало поставить ему памятник. Однако шли годы, а обещание не выполнялось. Александра Петровна тогда преподавала русский язык иностранным студентам в Академии общественных наук. Чтобы заработать денег на памятник мужу, она поехала в Дамаск  обучать русскому языку сирийских студентов. И погибла там во время бомбёжки в 1973 году.
   Похоронены Фёдор Иванович и Александра Петровна на Ваганьковском кладбище в Москве.