Бремя памяти

                Рассказ


                -Не-ет, загнанных лошадей следует пристреливать… Когда ни Богу свечка ни чёрту кочерга, к чему… Только дружеская пуля.
        Перекинутая через шею дамская сумка при каждом шаге больно шлёпала Татьяну Фёдоровну по груди, но она ничего  не могла изменить, поскольку обе её руки были заняты: правая - тяжёлым пакетом с продуктами, левая – тростью, на которую 65-летняя женщина опиралась. А третьей, как известно, не дано. Хотя интересно, вот в Африке люди таскают грузы на голове, в итоге: руки свободны, позвоночник – стрела, осанка как у моделей. Да собственно она к этим шлепкам давно привыкла и да-а-авно перестала на них реагировать.
      Передохнув, она свернула за угол и с удивлением обнаружила лежащую прямо под её калиткой большую светлую собаку. Вынужденно подавив свой страх перед незнакомым псом, женщина, в изнеможении, осторожно опустилась на край скамьи у калитки.
      Видно, сообразив, что это и есть хозяйка её временного пристанища, собака, не издавая ни звука, прижалась к земле и, спрятав голову между передними лапами,  очевидно ожидая привычного тычка, закрыла глаза.
   - Ну что ты, милая, что ты? Никто тебя, красавица, бить не собирается. Устала? Понима-а-ю.
      Пленённая доброжелательностью голоса говорившей, как бы                прислушиваясь, псина приподняла рыжевато-оранжевое ухо, стараясь вовремя уловить момент возможного изменения ситуации.
    Боится быть избитой, утвердилась в своём мнении Хрулёва. Ну а у меня, однако, проблема, и конкретная.
    - Понимаешь, дружище, я устала и домой хочу. Переступать через тебя боюсь. И что мне  делать?
    Собака подняла на соседку затравленный коричневый взгляд.   
  «Она поняла всё до единого слова, а не отвечает, чуть ли, не из деликатности», - поразилась Татьяна Фёдоровна и, чтобы оставаться лицом к лежащему псу, боком привалилась к невысокой спинке скамьи.
      - Если б тебе сдвинуться в сторонку… я прошла бы во двор», - продолжила женщина разговор и снова взглянула пришелице в глаза. Измученный, тоскливый собачий взгляд давал Фёдоровне понять, что та попросту не может подняться по лишь ей известным причинам. 
       Через закрытые ставни выходящих на улицу окон послышался звук зазвонившего в доме телефона. Напряглись - и собака, и хозяйка.
       Первая - понимая, что её сейчас попросят не мытьём так катанием убраться, а привычное чутьё тут же подсунуло версию, что с применением рукоприкладства… 
       Вторая - что если это из Подмосковья звонит дочь, то, сочтя её отсутствие  долговременным, перезванивать сегодня не станет   
      Хозяйка разволновалась. Поднялась со скамьи и уже строго и  настойчиво предложила распластанной перед ней незнакомке освободить проход к дому.
Пёс ещё больше вжался в землю, глубже задвинувшись спиной в дыру под калиткой.
     Телефон звонить перестал.    
     Собака, будто полностью сознавая свою вину, снова подняла голову, чтобы перед тем как, чего бы ей это не стоило, отползти от калитки, в последний раз посмотреть сострадательному человеку в глаза.
       Не удержавшись от этого взгляда на ногах, пожилая женщина шлёпнулась назад, на жёсткое сиденье скамьи и схватилась за грудь. Она знала такой взгляд. И никогда не забывала его. Ни-ко-гда!
Правда, первые двадцать лет Татьяна не испытывала по этому поводу угрызений совести. Но потом… Вскакивая среди ночи, как шибанутая током, неприкаянно металась по комнатам. Но тот взгляд сторожил её во всех углах и, словно стегая плёткой, выбрасывал ей в лицо: -
      «Да, я подлец. Сволочь. Трус. Но ты-то не такая. Ты прошла через жестокость горького детства и юности. Как бурлак протягала непосильное бремя забот о брате и сестре. Побои, унижения. Тогда уж тем более должна войти в моё положение. Ведь вернись я сюда, и что? То же самое случилось бы с другими детьми - там. Тебе их не жалко? И разве ты одна в стране была такая?!»
       Самым отвратительным оказалось то, что и «других» ей было жалко, и в стране действительно существовало по-о-олно таких же.   
      Как тот, человеческий, смертно-щемящий взгляд бездомной собаки, без надежды на понимание, молил то ли о прощении, то ли о пощаде.
      - Тоска у тебя, приятель, беда.
При слове «тоска» собака дёрнула головой и заскулила.
     - Да никак тебя Тоской зовут, нет… Тоськой.
Собака снова благодарно трепыхнувшись телом, вильнула коротким хвостом и попыталась приподняться, но, тонко взвизгнув, опала на прежнее место.
      Фёдоровна заметила на её животе большое бурое пятно. Разумея, что та зверски избита или ранена и ей совсем худо, женщина поднялась со скамьи и уже на свой страх и риск засуетилась вокруг непрошенной гостьи.
     Бормоча жалостливые слова, она открыла калитку, перешагнув через распластанную под ней бедолагу, и маня приблудную за собой, попятилась к застеклённой веранде… 
        Собака, давно не верящая в чудеса, ещё не осознавшая что они случаются, превозмогая боль и боясь заскулить, поползла вслед за зовущей.
       Через полчаса от соседа ветеринара и она, и кот Тимофей, и сама Тоська, узнали, что она - лабрадор, окрас её палевый. Что чудом осталась жива…
        Обезболенные уколами раны дали бедолаге возможность мечтательно прикрыть измученные страхом и болью веки.

        Ночью, бессонно ворочаясь на кровати, Татьяна радовалась, что вместо околевшей от старости её собачки Шурочки в доме появилась умная не взбалмошная Тоська. И хорошо, что с человеческим именем. Это сближает. В ногах зашевелился и сонно заурчал кот Тишка. С высоких подушек в проникающем через окна в комнату свете уличных фонарей она увидела, как один его глаз широко открылся и глянул в сторону хозяйки. Убедившись, что та жива и здорова, глаз лениво зажмурился.  Изумилась, что у всех обитателей этого старого дома имена оказались на букву «Т».
                -----------             

        Родилась Татьяна в четыре часа утра 22-го июня 1941 года. Ни раньше, ни позже. Её отца забрали на службу за три недели до того. Получили они написанное им с дороги письмо, в котором тот сообщал, что не понимает, куда их везут. Вроде бы дальше и некуда: Белоруссия. 
       Промучившаяся двое суток в схватках и провалившаяся после рождения дочери в сон в мирное время, Мария проснулась в два часа  дня от всеобщего ора и слёз, и долго не могла понять, что уже от земли и до неба страну расхрящивает смердящий столб войны.
 
       Татьяна, как сейчас, помнила какой красивой в молодости была её мама. Помнила отливающие тёмной медью тяжёлые длинные косы, серые глаза, густые ресницы. Продолговатое лицо и ямочку на подбородке. Утрами мать уходила на работу, бабушка готовила еду, носила скотине сено или траву, за которой, уже с семи лет, Таня с подружками уходила в поля или лес, собирая её там почти до самой ночи.
     Старший мамин брат-Сергей, вернувшись с войны, отстроился и жил с семьёй неподалёку, на этой же улице. А младший - Артём, заканчивал десятилетку. После занятий бегал на железнодорожную станцию разгружать вагоны. Занимался огородом. У каждого были свои обязанности и обитали они в этом стареньком родительском доме как все в их селении.
      Несмотря на извещении о пропаже без вести, Мария ждала Феденьку одиннадцать лет.
       
       После окончания школы Артём уехал в далёкий город учиться на ветеринара, а ещё через полгода, почти сразу после смерти бабушки, маминой мамы, в их дом пришёл Антон Петрович и остался с ними жить. Шёл 1953 год, Тане - двенадцатый.
       Первый год их совместной жизни отчим терпимо относился к своей смугловатой, зеленоглазой падчерице. Вернее старался не замечать её. Но после того как мама родила двойню - Светочку и Андрюшу всё изменилось. Он люто ненавидел приёмную дочь видно и раньше, теперь же и не собирался этого скрывать. Его злобность усугублялась тем, что  Антон Петрович сильно выпивал.
       Сергей понимал боль израненного и контуженного на фронте зятя. Знал, что в Воронеже под бомбёжкой погибли его жена и дети. Что сплошной волдырь воспоминаний беспрерывно терзает его сердце. Но никак не мог взять в толк, при чём здесь беззащитный послушный, день и ночь нянчившийся с его детьми, не разгибающий спины от работы, подросток. Получалось, что она была виновата только в том, что в не разбомблённом тылу не умерла, хоть и могла бы много раз.
       Наверняка, когда-нибудь дядя Серёжа в ярости и излупил бы зятя основательно, но каждый раз сестра вовремя кидалась ему на шею, связывая того по рукам и ногам, и плача лепетала, что он отец двух детей и кормить их больше некому. 
       Видно, возбуждаемая попойками контуженая на фронте голова Антона Петровича давала сбои и требовала немедленного выплеска отрицательной энергии.   
      - Недоразумение чёртовое и живёт,- кричал тот, подразумевая, что его первых детей нет в живых, - А за Андрюху со Светкой я с неё шкуру спущу. Пусть только они ещё, хоть раз, пикнут.   
         А Таня их любила. Любила  всей своей недетской душой. Намного больше, чем себя, и даже маму. И только фотографию отца она любила больше всего на свете.
        Спать она ложилась после всех. Тихо, чтобы не разбудить ночующую в её комнате маленькую сестрёнку, заблаговременно установив под дубовый стол со свешенной до пола тяжёлой скатертью керосиновую лампу и заползая в эту берлогу по пояс, до двух-трёх часов ночи, задыхаясь от чада и копоти, делала уроки. Затем, неслышно опускалась вольтом на свою кровать рядом со Светланкой, водрузив ступни своих ног на установленный рядом табурет. Братик спал с родителями, так как, находясь в одной комнате, дети беспрестанно будили друг друга. 
       Сидеть вместе со всеми за столом она не имела права. Ждала… Садилась, когда все поднимутся. Это было даже удобно: никто не мешал мыть гору посуды. Когда становилось совсем невтерпёж, неслышно выскальзывая во двор, тихо плакала в обнимку с собакой, пока за ней не выбегала разругавшаяся с отчимом мать.
       В одну из таких ночей Таня дала себе и своей собаке слово, что назло дядьке Антону обязательно поступит в институт и будет работать в находящемся в семи километрах от них городе. Дальше уехать она никогда и не помышляла, так как не могла оставить маму с маленькими детьми, пьяницей мужем без своей помощи. Да и не мыслила без них жизни. А так она могла бы приезжать домой если не каждый день, то хотя бы пару раз в неделю.
       Но пока, как ни вертись, жить без отчима они и в самом деле не могли. Он действительно являлся единственным кормильцем большой бабье–детской семьи: поскольку отец Тани пропал без вести, то пособий на него они не получали, а с двумя малышами, один из которых беспрестанно болел, мама выйти на работу не могла. 
       Когда Антон Петрович после двухдневного запоя внезапно умер от сердечного приступа, дядя Серёжа уже продал дом и уехал с семьёй жить к престарелым родителям жены Елены в Николаевку. Татьяне было шестнадцать лет. Но она давно не боялась отчима. С тех пор как однажды сдала на пятнадцать суток в милицию сама. А через два месяца после смерти отца от свалившихся на сердце ребёнка коревых осложнений, умер и Андрюша. Но они, как-то, выжили, выкарабкались из горя.   
     Падчерица выполнила свою детскую клятву. Поступила на вечернее отделение в институт и трудилась в городе ткачихой на фабрике. Ещё через год у работающей няней в яслях матери, при виде мальчишки с взглядом её сына, отнялась правая сторона тела.
     Три женщины - пожилая, молодая и маленькая, взвешивая и распределяя обязанности каждой и до копейки Танину зарплату да десять рублей маминой пенсии по инвалидности, продолжали свой путь по земле, каждая в меру своих сил. Из живности у них были куры, поросёнок Чёха, корова Ласка, сад с раскидистой яблоней и тремя кустами вишен, да маленький огород. Артём, в том далёком городке давно женился и остался там навсегда. А им и с этим-то хозяйством забот - выше крыши.
      Тогда они и получили первое письмо от разыскавших их из Сталинграда родственников Таниного отца.
      Владимир Хрулёв оказался большим человеком - подполковником в военкомате. В письме он интересовался, как они жили все эти годы, все ли живы? Кто родился у его брата после ухода того в армию, а оказалось сразу в войну? Сообщал, что сведений о нём пока нет. Завязалась переписка. Наконец, летом дядя Володя, приглашая в гости, прислал племяннице денег на дорогу. Жизнь налаживалась. Татьяна полюбила новых родственников всем сердцем. В следующий отпуск, получив приглашение, она с удовольствием поехала в Сталинград снова.   
                ---------

       Молодёжь, в лице сына дяди Володи - Николая, двух дочерей Ирины и Кати и самой Татьяны вернулись с Мамаева Кургана часов в семь вечера.
       На Кургане Таня долго стояла перед огромной рукой с факелом и горько, как в детстве, навзрыд плакала, шёпотом повторяя, чтобы никто не слышал: «папочка, папочка». Только бы когда-нибудь нашёлся тот бугорок, к которому можно было прислонить своё любящее дочернее сердце. Только бы бугорок отыскался…
        Под впечатлением прочувствованного на мемориале настроение у всех было, прямо сказать, не очень… Они даже не сразу поняли, что в большой квартире витают будоражащие ноздри запахи вкуснятского съестного. Правда, ещё с утра было заметно, что что-то затевается. Тетя Алла, жена дяди Володи, и он сам были возбуждены, толклись на кухне, готовили, шептались.            
Непохожие на себя, нахохленные и встревоженные, они объявили детям, что у них гость. Потому стол накрыт в зале.
     Молодые люди толпой ринулись в ванную комнату мыть руки и, выскакивая из неё по одному, неслись в зал, на бегу вытираясь передаваемым друг другу полотенцем. Последней в комнату влетела Татьяна.
       За столом в углу сидел мужчина похожий на дядю Володю, напомнивший ей кого-то давно знакомого, очень близкого. Она заметила что, встретившись с ней взглядом, мужчина побледнел. Более того, ей даже показалось, что ему стало плохо. Всмотревшись в незнакомца, от неясного предчувствия девушка помертвела, и, будто потеряв ориентацию, шагнула назад. Такой взгляд мог быть только у смертельно избитой собаки. Измученный болью, заискивающийся, виноватый – он умолял её о чём-то, пока ей неведомом.
       Как стрелой поразило мозг. Она поняла: ОН БЫЛ ЖИВ ВСЕГДА! 
И когда они с мамой и бабушкой ждали его невыносимо долгие годы. И когда от голода варили и ели жмых. И когда над ней издевался чужой мужик. И когда с лампой под столом задыхаясь и обливаясь слезами от керосинового чада, несправедливости и усталости, она до рассвета учила уроки. И когда ребёнком без страха за свою жизнь уходила на поля за травой корове и потом ночью, склоняясь до земли, тащила её домой в огромных мешках, или с рассвета до темна, лепила с матерью кизяковые кирпичи для сараев…   
      Оказывается, все эти годы он жил! Не думая о них, сладко где-то высыпался. Не представляя как до полного бессилия, на коленях перед иконостасом бились лбами его жена со своей старушкой матерью, и его фотография стоящая рядом с иконой Господа, принимала их поклоны наравне с Богом. Там же за образами лежало то разъединное его письмо. 
      Хранимый молитвами он был жив. Правда, сам того не подозревая, именно он и давал им силы жить дальше и неистово ждать, и ждать, и ждать… по привычке заглядывая через окошко в конец улицы: а не мелькнёт ли…  А потом был отчим.   
                -------               

       Безгласный ужас облепил дочь с ног до головы. Она выскочила в подъезд. Не хотелось никому показывать ни позорных слёз, ни заполошного отчаяния. Закрутившись вокруг детской песочницы перед домом, заползла за высокие деревянные качели, как когда-то за будку своей собаки, и, вытянув к небу шею и голову, беззвучно завыла.
      Получалось, что нежно обожаемый ею, до драки защищаемый от любого намёка отчима на возможное предательство Родины или просто неуважительного высказывания о нём, отец, двадцать лет равнодушно и спокойно жил себе вдали. А она, его кровиночка, мечтала, что когда вырастет, то обязательно найдёт папину могилку и отомстит дяде Антону за плохие слова о нём.
     До тряски хотелось умереть тут же. Потому что тогда не нужно было бы переносить такую боль в каждой клеточке своего тела. Но, далеко отсюда её ждали женщина и девочка, которые прожить без неё просто не смогли бы и дня.
     Ну, уж нет! Она не доставит ему такого удовольствия. Ведь он оказался в сотни раз хуже того мучителя. Сытая рожа и не пахнет увечьями. Тогда ещё можно было бы понять: слабый человек, калека. Струсил вернуться, чтобы не осложнять жизнь близким...   
       Фёдор, боясь прикоснуться, присел за её спиной на землю.   
     - Прости, доченька. Бога ради, прости. Я…   
 Таню затошнило. Сердце, обречённо добивало последние удары. Но она знала, что не имеет права сдохнуть сейчас у него на глазах. Нужна какая-то щель. А там - как получится...
      Татьяна не дослушала его, хотя впервые в жизни слышала голос  своего небожителя, к которому в защиту себя и мамы были обращены все молитвы её двадцатилетней жизни: родного, любимого, единственного. Оказалось – чужого, равнодушного и подлого.
Не поворачивая к нему головы, она резко с ненавистью проговорила:
     - Я не хочу тебя слышать, понимать. У меня нет отца, потому и прощать некого. Завтра в любом случае уеду. Не напоминай нам о себе никогда. Здесь я больше не появлюсь. Маме правды не скажу. Никому не скажу. Такой стыд можно пережить только в одиночку. Нельзя, чтобы кто-то даже догадывался. На себя мне плевать, но не допущу, чтобы мама ещё и от позора страдала. О нас ты знаешь достаточно, два года с твоей роднёй переписываемся. Так что живи себе, как раньше жил. Не заморачивайся. Знать о тебе также ничего не хочу. Не было тебя сегодня, и никогда не будет. Ты хуже фашиста. Хуже того шизофреника. Он своих до последней минутки не забывал. А ты где-то спокойно отъедаясь десятилетиями, разодрал наши жизни на куски. 
   
       После ночи проведённой на скамье у пристани Татьяна вернулась в квартиру дяди за вещами. Растерянная тётя Алла была одна. Все остальные, включая отца, разыскивая её, бегали по городу.   
     - Он уедет, Танечка, и никогда не побеспокоит вас.
       Опять удар. Это означает только одно, этот слабодушный никогда и не любил её маму. А ведь, когда та утешала и ласкала дочь после очередного «наказания» отчима, то шептала каким он был отчаянным и смелым - её отец. Как за ней, красавицей, певуньей и танцуньей, убивались ребята, и ему приходилось в драках доказывать своё превосходство. 
       Боже мой, ну почему ей до смерти хотелось ещё хотя бы раз услышать этот проклятый голос. Нет, нет, это было бы последней ступенью подлости по отношению к мамочке с её стороны. Кроме того, снова увидеться с ним - показать свою слабость.
     - Понимаешь, моя хорошая, мы-то ничего и не знали. Ну, приезжает к нам двоюродный брат Володи. Да и приехал он в первый раз только два года тому назад. Отец у его супруги был председателем сельсовета… Конечно, и документы ему сделали и фамилию на жёнину поменяли. Это я сегодня ночью узнала. А Коля и девочки, только после твоего вечернего исчезновения. Их поезд разбомбило прямо под Брестом. Ну, ты же представляешь что там творилось. Убитые, раненные, стоны, крики. Помочь некому. Живые убегали или уползали в лес, кому как везло, и волокли за собой кого могли. Кутерьма. Неразбериха. Сработал фактор неожиданности. Никто не понимал что происходит. В общем, ад кромешный. Сначала он был в сознании, тоже кричал, звал на помощь. Потом ничего не помнит. Когда пришёл в себя, вокруг уже было тихо. Дополз до леса. Ранения в груди, плече, нога перебита, сколько мог - полз. Переползая лесную колею, опять потерял сознание.   
      Очнулся на чьей-то большой телеге. Оказывается из далёкой деревеньки в несколько дворов люди в город за покупками ездили. Не думали же, что за ночь мир перевернётся. На телеге кроме него два мужика деревенских.
     Дальше снова ничего не помнил. Очнулся на чужом подворье, в дальней деревне. Туда, как потом объяснили, ни дорог, ни заездов и не было никогда… Между деревьями колесили по памяти да еле заметной колее, а уж в первые месяцы войны та и вовсе заросла. Мужик, что помладше, его к себе и забрал. А у него шестеро детей. Старшей дочери - семнадцать. Здоровая, красивая та возьми да и влюбись в отца твоего. Не отходила буквально. Выходила. Два года прошло, пока он после ранений крепко на ноги встал. Хромал, конечно. Да у Софьи от него уже дитю полгода, да вторым беременна... Ну, куда? Потом ещё пятеро. Так и прибился к той деревушке. 
       Нас случайно вычислил. Мы же после войны в Сталинград переехали. Тут в «Правде» о Володе статья большая вышла. Портрет напечатали. Фёдор его узнал. Вот тогда, два года назад, он и нашёл нас. Я видела, как они встретились. Сначала  ничего не поняла, с чего бы так тяжёло-то? Да, думаю, бывает такое родство близкое и между, как мне объяснили, двоюродными братьями. До вчерашнего дня мне твой дядя Володя правды не рассказывал. А вчера, когда вы спать легли, ситуацию разъяснил. Меня просто шок накрыл. Переживали очень. Отправили вас на экскурсию, чтобы самим, как-то, морально подготовиться.
Это твоё дело, тебе решать, да, видно, судьбы такие, что каждому досталась своя беда. Оставайся, Танечка. Отец уедет. Не смог он сдержаться, чтобы с тобой не встретиться. Хоть дядя Володя ему и говорил, что всякое может из этого получится, и нужно сначала незаметно для тебя… Так отец твой ответил, что конечно страшно всё и непредсказуемо, но хуже того, что собственному ребёнку мог что-то объяснить, но не сделал этого - ничего нет. Все под Богом ходим. Вдруг другого случая не представится.   
     - Спасибо, тётя Алла. Спасибо за всё. Для каждого своя беда, я понимаю. Но для него-то какой была эта беда? Год физической боли? Ел, пил, никакой тебе войны, никаких потрясений, молодуха под боком. Разве его беда сравнима со сплошной нашей мукой. Мы ведь за столько лет не получили ни копеечки, ни пособия, ни помощи. Стыдно было людям в глаза смотреть. Оказывается было за что. Больше я не приеду. Я люблю вас, да вы и сами это знаете, но не хочу, чтобы даже какой-то намёк коснулся ушей мамы. Она больна, столько выстрадала, и такой оборот может просто свести её в могилу. Поэтому простите меня и не пишите нам больше. Ей я скажу что-нибудь. Придумаю…
     - Танюша, зачем так строго. Он же тоже был весь изранен, искалечен. И, какой уж из него боец-то. Ты бы хоть на словах что-нибудь передала ему.
     - Нет, тёть Алл. Каждый второй на войне был убит или искалечен. Мой отец же пропал без вести? Ну, пропал и пропал. К чему теперь… Человек, который за двадцать лет не нашёл клочка бумаги чтобы освободить сердце жене и душу дочери, пусть и со страданиями, какой он родственник? Мы-то с мамой всё Бога благодарили за то, что вы нас разыскали. Оказалось всё, как всегда, просто. Будто дядя Володя искал нас искал, да и нашёл. Страшно только, что обманула я факел на монументе.
       - Ой, Таньша, я забыла, так Фёдор же вам подарки привёз.
 Она не ответила. Через пятнадцать минут автобус увозил её в аэропорт.                ---------------
 
        Ещё много дней дочери предстояло мужественно и безмятежно смотреть матери в глаза. Нужно это было, нет ли? От правды-то, может и той легче стало бы? Теперь не добраться до правильного ответа.
        После годов ненависти она увидела отца во сне. Он сидел на стуле в углу, и говорил, говорил… И плакал. Видно пришёл его последний час, и он думал о них. О ней, и маме.
       Углы старого дома клочками разодрали по себе его тень из того сна. И ночами те клочки, неожиданно выплывая из каждого угла, тянулись к дочери жуткими мучительными обрывками. С тех пор в доме и живут его слова. А когда ей особенно тяжко и она, вороша воспоминания, одиноко слоняется от окна к окну, истерзанная память, мстя за него, безжалостно выплёскивает их ей в лицо.
                --------
         Рассвет обесцветил уличные фонари. У порога комнаты послышался шорох. Удивлённая Татьяна Фёдоровна увидела в проёме двери, еле державшуюся на ещё квёлых лапах Тоську. Собака вопрошающе смотрела на хозяйку.
       - Раз ты пустила меня в дом, значит, я должна охранять тебя и быть рядом. А то, мало ли чего…
        Кот, офонарело выпучив оба глаза, выжидающе смотрел на пришелицу.
     - Это ж надо,- думал он,- первую встречную, практически, кого попало, допустить до спальни. Прямо сказать, полное вторжение в личную жизнь. И до чего только не доводит одиночество...      
      Наконец, «Т» - в кубе забылось во сне…
      Фёдоровне виделось, что из углов комнат дома не тени тянутся, а ласково глядит доченька. Будто, вдруг, звонит телефон, она поднимает трубку, и Юлька шепчет из угла:
    - Уймись, мамулечка. Некому решать, кто больше виноват, кто меньше. Не мучай себя. Не перед кем оправдываться. Бабуля давно уже знает ту правду. Время всё растолкало по своим местам. Конечно, страшно, что война ушла, а её династия будет больно ломать людей ещё не одно поколение. Кто ж с этим спорит?! Только это уже не смертельно…   
    А у меня скоро малыш появится и тогда нам без тебя вовсе никак... Ну переезжай, бабулечка наша… Кто же его пестовать-то будет?! 
                Светало… 
                Людмила  Артемова