Набросок 2

Глава 3
Уже семнадцать лет, как баба Оля могла не работать и жить только  на пенсию. Но пенсия…, увы… пенсия, да что там пенсия. «Так, херня одна», - по фронтовому думала баба Оля. И сама лиха хлебнула, и сын, казалось бы, в мирное время в бойнях поучаствовал.
Сын служил сначала в армии, и ему довелось охранять Афганистан от афганцев. Потом в ОМОНе, командуя отрядами которого ездил воевать на Кавказ.. А пока сына не было, да пока по приезду он дожидался своих фронтовых, приходилось жить на пенсию бабы Оли. Сын после каждой очередной войны месяц приходил в себя. Ночные кошмары заливал водкой. Скрипел зубами. Орал всякие команды и предостережения. А обо всех явлениях, которым он не находил достойного толкования коротко, по фронтовому, отвешивал: «Херня!».
Сын по блату устроил мать медсестрой в милицию. И вот теперь баба Оля измеряла давление водителям, пичкала анальгином больных на голову с похмелья милиционеров, за дополнительную плату мыла кабинеты начальства и туалеты.
Сын уже пять лет, как перестал ездить на войну. Тоже ушел на пенсию. Устроился охранником. Денег было в доме достаточно. Даже внучке, дочери сына, помогали, но баба Оля продолжала работать. Скучно было дома сидеть. «Вот последний год отработаю, а  там и всё», - говорила она. Но этим и заканчивалось. Видать её последний год ещё не наступил.
Зашла она в туалет, покричала бойцов. Никто не откликнулся. Можно начинать. «Опять шалопуты что-нибудь на стенах написали. Замучилась отмывать», - подумала баба Оля. И ошиблась. На стенах никаких надписей не было. Но в одной из кабин на двери был приколот аккуратный лист бумаги, на котором типографским шрифтом было написано: «ОМОНовец! Помни! Кусачки Дальгрена позволяют существенно сократить время на вскрытие черепной коробки!». А ниже от руки было приписано: «Козёл! Недостаток их применения – образование большого диастаза между костными фрагментами».
- Вот хулиганы, - подумала баба Оля, имея в виду и того, кто печатный текст наклеил, и того, кто наложил свою, от руки написанную, резолюцию. И, усмехнувшись, подумала про себя: «Одни шалопуты инструкции сочиняют, другие на них резолюции строчат. Ни жизнь, а малина».
Баба Оля аккуратно сняла листовку, сложила её вчетверо и положила в карман. Кто такой Дальгрен в милиции она спросить забыла. Спросила у попавшегося по дороге участкового. Тот отмахнулся. Сказал
- Баба Оля! На моем участке таких нет. Был Волков. Он карманы гражданам резал. Сидит сейчас. А таких, чтоб клещами черепа крушили, не было.
Спросила сына. Тот как обычно
- Херня.
Потом подумал. Уточнил, где нашла. Спросил, не видела ли гражданских. Оказалось, видела.
- Мать, ну, ты совсем мышей перестала ловить. Это же студенты из мединститута на практику пришли. Их на судмедэкспертов готовят. Вот они и изгаляются каждый год.
- Вот дура старая! Все позабыла. Да и как все помнить. Я ж зачет по этому Дальгрену  когда сдавала?
И баба Оля успокоилась.
Красавицей баба Оля была в молодости. Но годы… Побитое морщинами лицо спасало добродушие, прочно поселившееся в глазах. Они ненавязчиво и так красиво глядели из её лица, что  стирали образовавшиеся с годами неровности. И через минуту человек, только что хоть с маленькой, но всё-таки неприязнью смотревший на это лицо, забывал об этом факте сразу и вспоминал о нем лишь при повторной встрече, но, уже не придавая этому ровно никакого значения. Хотя бабу Олю ласковой назвать было нельзя. Она очень любила поруководить, особенно при выполнении своих обязанностей, но руководила как-то так необыкновенно и грубые командные слова произносила с такой особой выразительностью, что они заставляли подчиниться, совершенно не вызывая злобливости у милиционеров всех рангов. И даже дежурные "бодрящие" слова, зачастую вылетающие изо ртов начальников в подобных ситуациях, в адрес бабы Оли не поступали. 
Колька, а теперь, конечно, Николай Иванович, рос без отца. На его попытки установить личность этого любителя сладенького, мать беззаботно отвечала, что попался ей хороший человек, но он и не подозревает, что у него с ней, вообще, мог быть ребёнок. Как такое могло быть, Николай Иванович понять не мог. Он часто и с надеждой спрашивал, может батя какой-нибудь челюскинец, летчик-герой, погибший при выполнении героического задания. Или урка, который из тюрьмы не вылезает. Мать опять смеялась и смеялась. Да так посмеялась, что у Николая Ивановича, когда ему было уже пятнадцать лет, появился младший брат, тоже от неизвестного героя, но от другого.
Колька в это время учился в училище механизаторов на тракториста. И ломающимся баском успокаивал мать, которая особо не переживала
- Ты, мать не волнуйся. Закончу училище, помогать тебе буду. Вырастим оболтуса.
Вырастить-то вырастили. Но не уследили. Добровольцем Вовка на войну афганскую ушел. Не послушался ни матери, ни старшего брата. И погиб. Вот тут-то баба Оля помрачнела. Глаза продолжали с такой же красотой и непосредственностью глядеть на людей, но появился в них немой укор людям. Всем людям. За что? Баба Оля не знала. Об этом, может быть, знали, а, может быть, только догадывались лишь её глаза.
В день Победы Николай сопровождал мать на встречу с фронтовиками. Привез он ей форму камуфляжную, но отказалась мать.
- Что я тебе морской котик? Или как там, у американцев это называется? Мне бы простую гимнастерочку. Свою-то, как только комиссовали, сожгла, чтобы и духу войны в доме не было. А в эту дрянь не полезу я. И так хороша собой.
Трудно найти гимнастерку образца 1945 года. Николай Иванович нашел старого портного, принес ему отрез сукна офицерского защитного цвета и кофту материну, выходную. По этому образцу портной снял мерку и сшил комплект: юбку и гимнастерку. Раскошелился Николай Иванович и на сапоги хромовые. Аккуратные, женские, по заказу, с игривым, но удобным каблучком. Добыл и новый офицерский ремень с портупей. Погоны, настоящие, старшинские, не с длинной и широкой лентой вдоль погона, а с молотком, как в войну, да и долгое время после войны старшины носили этот молоток. Все это он принес домой. Гимнастерку оснастил орденом Красной Звезды, полученной матерью в госпитале после ранения, орденом Отечественной войны II степени и россыпью медалей. Погоны змеем медицинским украсил. Орден Отечественной войны мать получила в канун 40 – летия Победы по Указу Президиума Верховного Совета СССР  от 11 марта 1985 года. Этим указом орденами Отечественной войны награждали всех участников войны. И 8 мая 1995 года Николай Иванович преподнес это своей матушке.
Баба Оля грустно посмотрела на свой наряд. Достала водку. Накрыла стол.
- Спасибо, сынок. Давай за Победу.
Молча выпили. Посидели. Николай Иванович посмотрел на мать и увидел, что она очень-очень далеко отсюда.  Николай никогда не видел мать плачущей. А тут перед ним сидела родная, но совсем незнакомая женщина, и по щеке её угрюмо скользила крупная слеза.
Николай налили еще, и они, также молча, выпили во второй раз.
- Я тебе никогда не рассказывала об этом, но всегда знала, что расскажу.
Баба Оля отчаянно махнула рукой
- Давай, сын, ещё по одной. Уж, больно тяжко.
Николай закурил. Закурил современную сигарету. Баба Оля поднялась, достала откуда-то пачку папирос, на картонной коробке которых были изображены горы  и надпись «Казбек».  Курящей Николай никогда не видел свою мать, а об этом раритете с надписью «Казбек» даже не догадывался.
Баба Оля прикурила и сделала глубокую затяжку. Как фокусник, выпустила порциями тонкие струи дыма, которые, отдаляясь, превращались в кольца. Николай смотрел и не узнавал свою мать. Перед ним сидела не затурканная старуха, а гордая русская баба.
- Я в прифронтовом госпитале служила, и  однажды к нам с легким ранением доставили молоденького лейтенанта разведчика. - Баба Оля усмехнулась, - нет. Старшего лейтенанта, а ему только-только девятнадцать лет исполнилось. Высокий, плечистый и застенчивый. Я, как увидела его, сразу почувствовала, что это моя судьба. Самой-то тоже восемнадцать лет было. Но отчаянная была. Всем своим девкам сразу дала понять, что бы к лейтенанту…, старшему лейтенанту, ни одна сучонка близко не подходила, даже если от течки нетерпеж возникнет. Девки все поняли, что не сдобровать им, если мой запрет нарушат. Одна, правда, новенькая попыталась к нему подъехать, так я ей магнезии в чай подсыпала. Не до Ивана ей стала. Весь день дристать бегала.
Николай с обожанием смотрел на свою мать, и впервые за всю свою жизнь, ощутил, как прилив гордости от того, что он её, этой гордой русской бабы, сын, комком застрял в груди. Заскрипело в глазах. Николай наклонился, взял руку матери и приложился к ней губами.
- Эй, майор, десантник, спецназовец, сопли не распускать!
Николай обхватил голову матери и плотно прижал свое лицо к её щеке.
- Не вводи в грех старуху, кобель шелудивый!
  Комок рассосался, скрип в глазах растаял, но гордость, по-детски щемящая гордость, осталась.
- Ивану я тоже приглянулась. Все время меня караулил. То простыни поможет развесить, то шприцы кипятить затеет. У нас ведь тогда никакой узкой специализации не было. Были, конечно, санитарки, которым по штату положено было простынями заниматься. Но как-то ещё до меня начальник госпиталя увидел одну прохлаждающуюся медсестру, когда санитарки затурканные утками и суднами из-под раненых, не успевали стирать и развешивать кальсоны, халаты, простыни. В адрес медсестры полился такой отборный и по профессорски изящный мат, что двигатель работающей рядом полуторки заглох. Врали, конечно. Сам подумай, как фронтовая заслуженная полуторка могла от мата заглохнуть? Хотя…, мат-то был профессорский. – Баба Оля хихикнула. – Ну, ладно с этой полуторкой, но у девки, медсестрички, думаю, точно все клапаны перекрылись. Смогла ли родить она после этого? Легенда. Но хорошая легенда. При мне уж и начальника этого не было, вернули его к Бурденке, госпиталь такой в Москве. Но традиции остались. И мы, медсестры не чурались никакой работы. А то, глядишь, и давательно-родительный аппарат заглохнет. Чего сидишь, рот разинув? Наливай.
Николай, глупо улыбаясь, налил.
- Пей, давай, если хочешь. Я потом.
Николай жестом показал, что тоже потерпит. Не хотелось ему терять посетившее его очарование.
- А мать. Мать-то у меня…, Гром баба, - пронеслось в мозгах.
- И началась тут у нас с Иваном любовь.
- По настоящему? – произнес первые слова Николай.
- Конечно, по настоящему…. Э, дурак! Любовь. Понимаешь? Любовь! Ни секс. Так, кажется, сейчас говорят. Этим сексом сейчас все головы задолбили. Такое впечатление, что даже дворовые собаки знают это слово. Я, конечно, знала это слово. Как-никак, а курсы медсестер закончила. А Иван? Откуда ему, олуху деревенскому? Хотя он и девять классов закончил, а я всего семь. Так вот, сынок, любовь у нас была. Целовались. Титьки мои он мял. Мне так хотелось, чтоб он под юбку мне полез. Я для этого специально перед свиданиями из штанов в юбку наряжалась и трусы снимала, чтоб ему ловчей было. А он, нет. Даже за коленку засранец ни разу не пощупал. Да и правильно. Я б ему по морде заехала.
- Ну, и логика у вас, у баб.
- А как ты думал? Мы же на фронт не бл**овать пошли. А Родину защищать. Хотя,… дура набитая была. Через неделю он отбыл, но с каждым, кто приезжал к нам из его расположения, письма присылал. Они у меня и сейчас хранятся. Ну, а я ему в ответ. Иногда по неделе от него вестей не было, и молотком стучало в голове; «Жив ли?» Однажды приехал с другом, тоже Иваном. И фамилии у них были одинаковые. Оба были Спиридоновы. Только у моего отчество Никодимович, а того – Митрофанович. Тоже красавец. С подружкой своей приехал. И ты знаешь, тоже Ольгой. И фамилии у меня с ней была схожая. Она – Иванкина, а я….
- Да, знаю я твою фамилию. Прямо Шекспир. Помнишь с Кларой Лучко?
- Не перебивай мать! Ивакина моя фамилия. – Баба Оля хитро улыбнулась и показала сыну язык.
- Сдружились мы с ними. «Как у тебя с Иваном? Дала?» Ольга пожала плечами, и я поняла, что у них тоже любовь.
- Ну, бабы-стервы, - хохотнул Николай и махом проглотил налитую ранее водку.
Баба Оля степенно выпила свою, закусила огурцом.
- Вот тебе и бабы. И хочется и колется, а, вот, поди ж ты…. И не жалко, а неудобно как-то. Не по-людски. Раза три они приезжали. Потом Олин Иван похлопотал, и Ольгу перевели с передовой в наш госпиталь. А далее, - лицо бабы Оли скукожилось. -Митрофановича убили, Ольгу расстреляли в машине парашютисты, когда она везла раненых. Начальник моего Ивана все перепутал и сообщил Ивану, что расстреляли меня. Мой-то не знал, что Ольга тоже уже в госпитале служит и переспрашивать не стал. После того, как узнал о, якобы, моей гибели, ушел на задание. С задания его приволокли еле живого и сразу отправили эшелоном в тыл. Командир его приезжал ко мне, извинялся, обещал найти его и сообщить обо мне. Но не сумел. И его, грешного, убили. А через неделю, меня раненую в Томск увезли. Два месяца не приходила в сознание. Если бы не тетя Аня, была в госпитале санитарка из нашего поселка, то не вытянула бы я. Померла бы. Сколько нас таких было…. Вот тетя Аня и выволокла меня с того света.
Баба Оля поднялась. Собрала посуду. Николай, не узнавая себя, да и не задумываясь об этом, стал ей помогать, чего раньше никогда не делал.
Помыли тарелки, молча, и поставили чайник.
- Он меня и не искал, наверно. Ему же сообщили, что я погибла. Я пыталась. Но как? Мы же думали, что мы вечные. И даже не знали друг о друге, кто из каких мест. А знакомых общих не было. Нет, были, конечно. Но как их искать? Да и живы ли? Сколько народа угрохала война.
Николай попытался что-то спросить, но баба Оля остановила его.
- Сегодня твой день. Всё узнаешь. А пока достань коньяк. Хочу в чай добавить.
Баба Оля поднялась. Достала откуда-то железную коробку с монпансье.  Ещё один раритет. Открыла её. На удивление Николая все леденцы были в полном порядке. Не слипшиеся, как будто, только что, из магазина.
- Не удивляйся. Свежие они. Коробка старая, а леденцы свежие. Сама варю. Слава Богу, и сахар есть и лимоны…. Очухалась я, а через месяц начала ходить. Стала помогать персоналу. Так было принято, чтобы выздаравливающие персоналу помогали. Сейчас это трудотерапией называют. А когда дело к выписке подошло, старшая медсестра похлопотала, и меня оставили в штате. Паек стали давать. В общежитие поселили. В общем, начала жить. Вскоре, одна из девчонок замуж вышла и уехала, так мне, как фронтовичке и орденоносцу её комнату перераспределили. На мужиков смотреть не хотелось. Так в девках и ходила. Ухажеров много было. Но Иван перед глазами стоял. Однако, нутро бабье, молодое тело, искало на свою … приключений. И не так мне мужик был нужен, как хотелось ребеночка. И нашла.
- Моего отца? Кто он?
- Твой отец Иван Никодимович Спиридонов. А этот…, этот просто мужик. Самец. Не хочу я о нем говорить.
- Тварь?
- Нет. Нормальный мужик. Можно даже сказать, хороший мужик. Замуж звал. Но я про себя решила, что если у меня будет ребенок, то его отцом я буду считать Ивана Никодимовича Спиридонова. А мужик? Самец с хорошей спермой. Без дурной наследственности. Вон какой ты у меня героический получился. И мне кажется, что ты даже похож на Ивана.
Николай все больше и больше удивлялся матери.
- А Вовка?
- Вовка? Вовка тоже был сыном Ивана Никодимовича.
- У тебя что? Было всего два мужика?
- Ну, ты и дурак, сынок. Распробовала я эту прелесть. Давалка-то чешется. Что я вошь чахоточная? Или не нормальная? Были, конечно, мужики. Сколько? Не знаю. Не считала я их и не запоминала. В основном, из выздаравливающих. Они же должны помогать медперсоналу. Вот и помогали. А, заодно, я знала, что никакой заразы не подцеплю. Мы же у них же постоянно анализы брали. А уж если наметила какая-то из нас самца, то и без назначения врача это делали. Вот такая была наша бабья солидарность. Дружнее мы были раньше. Человечнее что ли.
- И после Вовки у тебя были мужики? Я же ничего этого не замечал. Ты для меня святой была.
- А сейчас?
- Мать, не городи ерунды. Я же взрослый мужик сейчас и все понимаю. Конечно, святая. Вырастить двух обормотов. Выучить…. Молчи, мать. Но ведь тогда мне было всего пятнадцать лет. И даже появление Вовки…. Ну, короче, я думал, как ты и говорила, что в картошке его нашла. И я искренне верил. Если бы ты сказала, что в капусте, я бы засомневался. Все так говорят. И про этих всех я уже догадывался, где находится эта капуста. А в картошке…. В картошке могла найти ребеночка только моя святая мать.
- Успокойся, майор. У меня и сейчас мужичек есть. Пердун старый. Не может уже ни хрена.
- А ты что, ещё хочешь родить?
-Ну, ты совсем дурачек. У меня теперь не только рожалка не может, но и давалка не желает. А близкого человека иметь хочется.
- А чего вместе не живете?
- Мы уже достаточно зрелые и мудрые. И понимаем: если начнем жить вместе все можем разрушить. Ладно. Вечер воспоминаний закончился. Завтра на встречу. Потом маленькая пьянка, а через неделю я уезжаю на двадцать четыре дня. Путевку дали в какой-то знаменитый санаторий. И даже комната…, да у них тоже палаты…, даже палата отдельная.