Неприкасаемый

НЕПРИКАСАЕМЫЙ

/ портрет психолога без экономического образования /


1.


Владимир Иванович, чувствуя доверительность к собеседнику, позволяет себе прихвастнуть. В этом его слабость, не единственная, но, среди прочих, наиболее заметная.


– Я, брат, человек необыкновенной жизнестойкости, –  утверждает он. –  Ох, как крутила, как пинала меня жизнь. Другой, на моём месте, давно бы скопытился. А я ничего: здоров, бодр, приветлив. Вот и с тобой, как с равным, а всё потому, что щедр на мысли, и готов поделиться этим богатством с любым, кто умеет слушать.


У меня был свой резон. От общения с ним, пускай и не всегда приятным, я имел немало пользы, в смысле жизненного опыта. Владимир Иванович служил заместителем директора в одной крупной организации, ещё в ту пору, когда единым хозяином страны было государство, а так как ему привычно везло, ушёл на пенсию, аккурат накануне его развала. В отличие от тех, кто всегда доволен своим умом, но не положением, он ни на что не жаловался. Зарплата была хорошая плюс пенсия за военную инвалидность, хотя представить его среди дыма и пороха нелегко, если возможно вообще. Но, как бы там ни было, числился в инвалидах. Это обстоятельство и посейчас приносит ему немало выгод. Правда, после обрушения привычных структур, выгод поубавилось, но тогда / Владимир Иванович вспоминает об этом не без удовольствия /, за ними, как за бронированным жилетом, было тепло, удобно и, главное, безопасно.


Когда некий ретивый директор попытался уволить его за несоответствие должности, то был вызван куда следует и, кто следует, сделал ему соответствующее внушение. Из чего выяснилось, что хотя таких владимириванычей в стране пруд пруди, все они под охраной государства, и если не справляются с работой, то эту заботу должны взять на себе те, кто справится. А уж как этого добиться, дело коллектива, в обязанности коего входит не только выполнение государственного плана, но и следование духу времени. 


С тех пор Владимир Иванович числился в «неприкасаемых» / так прозвали его между собой сослуживцы /. Ему было известно о прозвище, но нисколько не обижался. Как ни в чём ни бывало, сидел в кабинете и, что называется, плевал в потолок: то почитает, то попишет. Случится кому-то из сотрудников заглянуть в его обиталище с очередным анекдотцем или баечкой, с удовольствие посмеётся, но от любого дела отмахивался, как потревоженная птица крыльями, и, вопреки своим убеждениям, сердился: «Не знаю... Ничего не знаю... Это не ко мне»!


Вообще-то Владимир Иванович человек гуманнейших свойств и намерений. Любой обиженный находил в нём сострадание и понимание. Конечно, над всеми не наплачешься и всем не поможешь. Но те, кто рядом, знали, что на него можно положиться. Уйдёт ли кто в запой или проворуется, а то ещё как-нибудь набедокурит, особенно по женской части, спасением проштрафившихся занимался с привычным рвением и, значит, удовольствием. А потому мчались под его покровительство сломя голову, и, если не споткнуться, как это обычно случается в спешке, знали, что нет ничего надёжнее широкой спины замдиректора.


– Человека понимать надо, – охотно пояснял Владимир Иванович свои действия. – Человек подвержен обстоятельствам и возможностям, и упрекать его в том, что,  подчиняясь обстоятельствам, не упускает возможностей, не означает ли грешить против логики и справедливости?


Сразу подумаешь, экой заправский казуист. Но со временем приходишь к мысли, явно противоположной, и даже удивляешься, что не уразумел этого сразу. Ну, загреби всех, якобы виновных, кто же на свободе останется? Впрочем, я очень подозреваю, что дело не только в его душевной доброте, но и в личной выгоде, в той самой неупущенной возможности, которую проповедует. Защищённые, почитают его как отца и благодетеля, готовы за него в огонь и воду, так что лично я не хотел бы оказаться на их пути: разорвут в клочья. Таким образом, Владимир Иванович обезопасивал себя как бы двойной стеной: собственных добродетелей и возведенной доброжелателями. И всё-таки, мне казалось, что наш психолог не чужд перестраховки, несмотря на сооружённую им крепость. Но, как говорится, осаждённому видней.


Я это к тому, что случалось Владимиру Ивановичу, и не однажды, самому показывать зубы. Кто бы мог подумать, что есть люди, резко ему антипатичные. Причём до такой степени, что вопреки собственным намерениям, не может совладать с нервами и, обычно, терпеливый и сдержанный, разволнуется страшно, а, если вокруг нет свидетелей, скажет всердцах неприличное словцо.


Обязанный по должности холить и лелеять тех, кто вызывали в нём столь резкое неудовольствие, но всё, как говорится, относительно, в том числе и наши обязанности. Ибо, усмотрев опасность для себя, никакие другие интересы, даже государственные, не были препятствием для вражды, переходящей в ненависть. Он становился неуправляем.


– Всё могу понять и простить, – сквозь зубы рассуждал Владимир Иванович, – кроме психологии человека выставляющегося наружу. Сиди у своего окошка, гляди на мир, но не высовывайся. Тебя не тормошат, и ты не тормоши. Нет, обязательно надо вмешиваться в чужие дела, как будто мало своих. У них, видите ли, душа жаждет деятельности! А ты ограничь себя! Поубавь прыти!  Чем меньше на себя взвалишь, тем больше шансов донести.


Я согласно кивал, и этим ему нравился.


– Хочешь, расскажу тебе нечто поучительное? – спрашивает он, признавшись, что очень гордится одной историей, почти забытой всеми её участниками, кроме самого Владимира Ивановича. Разумеется, готовность слушать, несколько поубавившаяся в новых непривычных условиях существования, привычно опередила мои действительные намерения, но, по счастью, такие мелочи проходят мимо внимания Владимира Ивановича. На пенсии, видимо, от скуки, стал менее чувствителен к мелким уколам  самолюбию. А я, чтобы сэкономить время своё и читающих, попытаюсь вылущить из его разглагольствований ядро, передав услышанное своими словами.


Однажды в организацию, где замдирекствовал Владимир Иванович, прислали по распределению молодого парня, выпускника политеха, на должность экономиста.  Диплом у него был красный, а морда — синяя, от перенапряжения. Назовём его Ермаков. Очень скоро, из неостывшей новости, тот превратился в обыденность, поскольку, по всем критериям общественного мнения, ничем иным и не был. А как иначе можно расценить человека, не отличающегося ни красотой, ни изысканностью манер, не посещающего курилки и совместных возлияний, и, к тому же, погруженного в работу, как водолаз в воду. 


И вдруг он всё чаще стал напоминать о себе. То здесь, то там наш молчун скажет по словечку, а иногда и целое предложение, но всё невпопад. С кем не бывает, но, как оказалось, с ним — постоянно. Притом, что сказанное не отличалось большим разнообразием, а потому не представляло для ушей сотрудников никакого интереса: плохо, твердит, мы работаем. Как умеем, ему говорят, тем более, что до сих пор никто не жаловался. А он своё талдычит: и перерасходы, и переиздержки, и переплаты, и недочёты. А на вопрос, у кого их нет, отвечает, не знаю, а знаю только, что у нас. И стал подводить под свои домыслы математику: будто все сотрудники, кроме него, неправедно едят свой хлеб.


Такой навет не мог остаться без внимания и не сказаться на взаимоотношениях коллектива с зарвавшимся экономистом. Главным аргументом против неожиданного сотрясателя основ было самое убедительное в таких случаях недоумение: возможно ли, трудясь во славу, в итоге выяснить, что за упокой? А как же грамоты, премии и бесплатные путёвки? А теперь, выходит, ненужные люди, балласт? Ничего не скажешь, хороша благодарность за многолетнее усердие. И кто бы нам в укор: пришлец неизвестно откуда и зачем. Короче, попёрли на него коллективно возмущённой грудью. А он, окажись, не промах. Чуть что, предъявляет опять же математические расчёты. Над ним смеются, а он: над кем смеётесь, надо собой смеётесь, что математику не знаете. Но хуже всего, что убрать никакой возможности: молодой специалист. 


Что тут будешь делать? Думали задобрить, подбрасывая лакомые кусочки, которых немало в загашнике у начальства. А он эти добросовестные попытки против доброхотов и оборачивает: дескать, экономически нерентабельно и морально нецелесообразно. Монстр и всё тут.


Сомкнулись обиженные в кабинете Владимира Ивановича. Даже директор, увидевший в новобранце куда большую угрозу, чем  прежде в нерадивом заместителе, сообразил, что слишком хороший работник опаснее врага. Откровенно говоря, признался мне Владимир Иванович, лично его это не касалось, во всяком случае, он так думал, поскольку был защищён броней своих льгот. Но ему популярно разъяснили его неправоту. Раз дом горит, нельзя спасать только своё добро. Критикан, под сурдинку, способен развалить всю структуру, так что надеяться, будто во всеобщей заварухе и «катаклизме» / неологизм кадровика /, останется неповреждённым исключительно кабинет замдиректора, не приходится. Доводы показались бы убедительными даже для тяжёлодума, коим Владимир Иванович себя не считал.


– Подкупить, говорите, не удаётся?


– Ни в какую.


– Честный?


– Честный, но дурак. Выгоды своей не понимает. Как в пословице: француз — сорви голова, живёт — спустя рукава, дымом греется, шилом бреется.


– Ладно, – подытожил Владимир Иванович. – Больше двух не собираться. Все по местам. На досуге пораскину мозгами. Живы будем — не помрём.


– Результат, надо полагать, не заставил себя ждать? – прервал я Владимира Ивановича, погруженного в воспоминания тех славных дней глубже, чем нужно было для нашего сюжета, и, конечно, для времени, которым я располагал.


– А как же, – обрадовался Владимир Иванович моей догадливости. – Мы, хотя и без экономического образования, но психология у нас в полном почёте. В мирных битвах — психология бог войны.


– И что же вы такое придумали, чего другие не знали?


– А мы и не собирались ничего изобретать, зато умело воспользовались изобретенным. Как говаривал один киноэкранный герой, «без шума и пыли». Так что, не гляди на меня, как на Аристотеля. Когда знаешь своё дело, обязательно сделаешь его хорошо. Теперь это проверено и доказано на примере нашего ниспровергателя. Подготовит, скажем, какой-нибудь отчёт, а машинистка то листочек потеряет, то цифирки переиначит. А на возмущение и ответ готов: не ошибается тот, кто не работает. А то и самого в неправильности обвинишь. А он горячиться, переступает границы дозволенного. Тогда обвиняем в неуважении к коллективу вообще, и оскорблении личности в частности. На профсоюзных собраниях клеймим, на партийных, хотя и безбилетник, недобрым коммунистическим словом вспоминаем. Анонимочки, нами же сочинённые, разбираем подолгу и всерьёз. По месту учёбы сообщаем своё недоумение: справедливо ли давать человеку диплом, морально не готовому к выполнению своего предназначения? Когда выяснилась наша неправота, извинились. Нам не долго. А вот его надолго не хватило: заявление на стол — увольте! Мы бы с радостью, говорим, так ведь не по закону. До того довели несчастного, что самим жалко стало. Пришлось уважить. Конечно, не преминули снова сообщить и в институт, и в министерство... 


– Сами же сказали, жалко.


– И ещё не раз готов повторить. Я, если честно, талантливых людей люблю. Сам ведь такой. Но нет опаснее недобитого врага.


Владимир Иванович поглядел на часы и заторопился: время обедать. А он, хоть и пенсионер,  но привычка всё делать вовремя, за ним задержалась.

Борис Иоселевич