Лес
Именно тогда. Уже прохладным осенним утром вернувшийся порожняком с охоты его дед Еремей, навязав на дворе устало тявкающих собак, грустно сказал:
- Лес пустой нынче. Ушли лоси. Одни зайцы, как лягухи, прыгают. Стало быть, и нам пора собираться, Липушка.
- Да как же это? – перекрестилась жена. – А хозяйство?
- И медведЕй не видно, – вздохнул Еремей. – Поем каши с отрубями да схожу до брата Миколы. Потолковать надобно. Обмусолить.
Через три дня, аккурат на Покров, когда от звона колоколов старообрядческой церкви на душе становилось празднично и уютно. По сходной цене были проданы две избы с подворьем и баней, четыре коровы с телком, шестнадцать гусей, два увесистых хряка, три индюка и свора матёрых охотничьих псов.
- Ну, кажись, всё, – устало выдохнул Еремей. – Микола ! Трогай! – и тихо добавил: – Ну, с Богом, мать его за ногу.
Обоз из четырёх подвод тронулся на северо-запад. В сторону города с непонятным тогда ещё никому названием – Петроград.
Смеркалось. Остановились уже и не вспомнишь на какой по счёту ночлег. Поселение было небольшим. Двенадцать дворов, а вокруг – непролазный лес да болота. В двух верстах – речушка. Дно илистое, вязкое. Вода бежит цвета коньячного. В тамашнем народце меж собой звалась она - Чёрной.
Быстро нашёл Еремей, с кем из местных пообщаться. Болтливое дело – оно нехитрое. Усилий требует мало.
- Сколь отселева до Петрограду вёрст остаётся? – спросил он чубастого мужика, лениво жующего травину.
- Вёрст сорок с гаком, – отвечал мужик, – дней пять дороги. Вишь, как всё рассопливело. Оно можно и паровозом шмыгануть. Тогда, глядишь, к утру поспеете.
- Чаво?! - не понял Еремей.
- Говорю, что составов мимо ползает много. А притормаживают тока два. Один днём, около часу, другой ночью, около трёх. Понятно?
- Чаво ты такое калякаешь, мужик?! – начинал терять терпение Еремей.
Послышался звук, напоминающий топот, как если бы по степи летел табун лошадей. Вдалеке показалась громадная длинная гусеница с красной звездой на носу. Раздалось протяжное: У-У-У-У-У-У-У-у-у-у-у-у-у-у. Над гусеницей расплылось густое белое облако.
- Господи, спаси и сохрани, - запричитала Липа, опустив очи и не переставая креститься.
Сидящий на второй подводе Микола сплюнул, насупился, потянулся к ружью.
- Отсюдова не завалим, – рассуждал он. – Пущай поближе подползёт.
- Надобно будет дуплетом шмальнуть, – прикидывал свои варианты Еремей. – Картечью. Девятым миллИметром.
- Если у нас решите обживаться, сколь домов ставить будете? – интересовался местный. – А стрелять в паровоз – пустое занятие. Я и сам поначалу за ружьё хватался, а потом – ничего. Обвык.
Микола проводил недобрым взглядом прогрохотавшую мимо гусеницу. Спрыгнул с телеги. Набрал горсть тамошней земли. Потёр меж пальцАми. Понюхал. Стряхнул ладонь о ладонь.
- Дрянь землица-то. Глина одна. Такую даже не всякий сорняк вытерпит.
- Кто у вас тут пО лесу бродит и в речке плавает? – уже отводил местного в сторону, по-свойски прихватив за плечо, Еремей. – Сам-то из каких будешь?
- Плотник я. Петровы мы. Вон там живём. Первый дом с краю. Решите рядом становиться – подмогну по плотницкой части.
- По-соседски подмогнёшь али как? – не терял разговора Микола.
- Договоримся, – уклончиво отвечал Петров, хитро поглядывая на богатый обоз. – А касаемо лесных запасов – всё имеется в наличии.
- Как это, «всё имеется»? – не понял Еремей.
- Кабан, волк. Глухари с утками порхают. Рябчики. Лосятина бегает.
Зай ...
- Сохатый точно есть?
- Да куды ж он денется?! А в прошлую зиму мы с мужиками пять берлог вскрыли. Сам я медвежатину не очень жалую. Сладковата. А вот сожители мои её пуще любого другого мяса уважают. А про речку что тебе сказать? Щуку хоть вёдрами ...
- Микола! Поди сюда! Потолковать надобно. Обмусолить.
Чтобы не ровен час знающий, опытный читатель не обвинил автора в плагиате. Не провёл зыбкой параллели с бессмертным произведением Гарсиа Маркеса. Я сознательно отсеку секатором времени лишние побеги. Пропущу чреду важных для нашей семьи и страны событий. Избавлю от ненужных подробностей родственных хитросплетений. А сразу перенесусь в середину семидесятых годов века прошлого. Когда всё уже более-менее утряслось и отступило. Когда детское сознание моё, перестав строить лишь одни воздушные замки, аккуратно училось заносить эпизоды и мгновения на ещё девственно чистые страницы книги памяти.
Дед убрал в сторону толстый журнал. Сложил очки с одной, перевязанной синей изолентой дужкой. Достал с печи пачку «Любительских». Ловко выбил себе папироску. Приветливо мне улыбнулся. Прикурил от спички. Окутал себя сизым облаком дыма и стал похож на волшебника.
- Заходи, сына, заходи. Не то всё тепло мне выпустишь.
Тот особенный запах, витавший по дедовским «хоромам», мне не перепутать ни с каким другим. Выселенный бабушкой на террасу нашего деревенского дома за систематические нарушения спортивного режима. За громкий, трескучий, раскатистый, будто первый весенний гром, голос, «поющий» до первых петухов песни (да и мало ли ещё за какие провинности). Дед поставил себе, как умел, печку. Она если уж и не топилась по-чёрному, то растапливалась именно так. Сообразил за ней фанерную перегородку без двери. Там поставил железную скрипучую кровать. Комод. Полку. И таким образом обозначил себе зону отдыха, сна и библиотеки.
Место это лихие языки почему-то окрестили кельей.
Гостей же дед любил принимать, сидя на крепком высоком стуле с другой стороны печи, где находилась рабочая поверхность с двумя конфорками. Стоял возле окна обеденный стол. Напротив – резной буфет. В углу «гостиной» уныло висел вечно подкапывающий умывальник. Рядом, на низком табурете – ведро с колодезной водой. Сверху – большое зеркало в рамке, в которое нужно было не смотреть, а присматриваться, силясь найти своё мутное отражение в одном из углов. То же происходило и с закопченным от времени и печки окном. Очертания колодца, яблони, соседского дома, хилого забора и дороги угадывались почти сразу. Но для того, чтобы до конца понять, что же сегодня точно делается с погодой, нужно было открыть форточку. Над мутным окошком висели остановившиеся часы с вывалившейся кукушкой.
- Возьми в буфете коробочку, сынок.
В железной старинной коробке он держал для меня дешёвое печенье и нехитрые конфеты без фантиков. Эта коробка была тогда целым состоянием. Сокровищем! Не зарытым пиратами в спешке кладом, который дед не забывал пополнять. То со своей копеечной получки, то потом с мизерной своей пенсии. Он, прищурив один глаз, открывал крышку. И тихо радовался вместе со мной "несметным богатствам". Разноцветным шарикам-драже в сахаре, квадратикам печенья цвета топлёного молока, на которых выпукло выделялись шахматные фигурки или лимончики. Иногда там могли быть сушки с маком или сухари с изюмом. Слышался его громкий, покашливающий, потрескивающий бас:
- Ну-у ... Чего стоишь-то, сына? Садись на стул. Покалякаем.
Поговорить мы с ним любили и никогда друг друга не перебивали, давая высказаться собеседнику полностью. Какими бы порой не казались абсурдными и фантастическими наши истории.
Дед наливал в гранёный стакан чай. Кидал пару ложек желтоватого сахарного песка. Обязательно бросал взгляд на дорогу. Подвигал ближе ко мне заветную коробку. Возвращался на свой трон. Раскуривал постоянно тухнущую папиросу и снова превращался в волшебника. Громко отхаркивался. Сплёвывал в стоящую у его ног рядом с печкой громадную железную банку из-под селёдки, формой напоминающую хоккейную шайбу и всегда наполненную на треть водой.
- Хорошая деревня, а песни своей нету, – рассуждал он, выплывая из сизого облака. – Лес есть. Речка. Колхоз есть. Машины по дорогам ползают. Цыгане вона поселились за железной дорогой. Магазина цельных три! Хочешь, пива тебе, хочешь, вина любого после двух. А песни нету у людей.
Из кельи, потягиваясь, лениво вышагивал худющий кот ВаськО традиционной деревенской окраски. Такой, знаете, цвета поставленного на ночь горчичника. С проступающими на брюхе и спине чёрными полосами. На моей памяти всего ВаськОв у деда было пять. Все абсолютно одинаковые. Стройные. Поджарые. Безгранично деду преданные и всегда готовые питаться чем угодно. От картошки в мундире до солёных ядрёных огурцов и квашеной капусты. Жили они все в суровых спартанских условиях, когда в подполе запросто можно было оказаться дня на три, пока дед распевал свои любимые песни, часто путая день с ночью и напрочь позабыв о запертом под домом питомце.
Его коты-киллеры ловили мышей, крыс, голубей и кротов профессионально. Без единого шанса на спасение для последних. Из чего определённо можно сделать вывод: не только настоящий художник должен быть всегда голоден, но и охотник, видимо, тоже.
Сказывают, что когда ВаськО-второй, притащив к крыльцу дома крупного зайца, сидел и намывал свою мордочку лапкой, нежась в лучах майского солнышка. Вышедший покурить на лавочку дед, спокойно сказал ему:
- ВаськО, чтоб больше я такого не видел. Ты б ещё лОся притащил. Соседи на смех подымут, ёк-королёк. А главное – не поверит же никто! Возьми этот ушастый срам и отнеси бабке. Пущай ошкурит да с картошкой потушит хорошенько, - он строго пригрозил коту обрубком своего указательного пальца. - И чтоб никому не трепался про зайца, шельма полосатая!
Не могу ничего сказать о достоверности этой истории. Но когда я учил стишок к новогодним праздникам, а мама моя приводила в порядок костюм зайчика, что-то там подшивая и перешивая. Она тихо так приговаривала:
- И что за семейка у нас такая? У всех малышей заячьи ушки будут из картона. А у нашего – настоящие. Ужас какой-то.
Дед гладил забравшегося к нему на колени кота. ВаськО тихо мурлыкал, прогибаясь под его крепкой суровой ладонью, и недобро так косился в мою сторону, огорчённо наблюдая, как из коробки слишком быстро исчезают сладости.
- Тогда ещё живы были мои дед с бабкой. Еремей и Липа, – он бросил потухший окурок в банку с водой. Достал себе новую папироску. Продул и подкурил от спички. – Деревня разрасталась быстро, а названия так и нет. Решили в доме Петровых провести сходку по этому вопросу. Запалили самовар. Выгнали баб. Разговелись, чем Бог послал, и начали рассуждайство. Наш дед Еремей взял слово: «Лес у нас, други мои, сказочный. Я бы насовсем туда жить перебрался. Только, может, по субботам бы и возвертался. Баня есть баня. Это святое, прости, Господи. Мы с Липушкой моей опосля намывки завсегда...» Мужики загалдели на него. Мол, давай-ка Еремей, приступай к изложению главной мысли. А, мол, что ты там со своей Липушкой вытворяешь опосля помывки, мы и так слышим. Чай, не глухие. И он продолжил: «Лес, говорю, у нас волшебный. Но змей в нём бегает великое множество. Как по живому ковру ходим. Слава гремит на всю округу. Может, Змеевкой назвать деревню нашу?» Мужики подхватили эту мысль. Давай рассуждать: Змеевкой оно, конечно, назвать можно. Благородное название. Витиеватое! Но захотелось им конкретики. Вспомнили, что основную массу ползучих пресмыкающихся составляют кобры и гадюки. Обозвать поселение Гадюкиным языки не повернулись. А вот наречь местечко Кобраловым показалось в самый раз. На том и сошлись. Стало быть, так и появилось у деревни нашей кличка – Кобралово. Вот так, сына.
Дед шевелил кочергой потрескивающие в печке угли. Убеждался, что они уже достаточно прогорели. Закрывал до конца поддувало. Оставлял дверцу печи открытой и опять усаживался на свой скрипучий высокий трон. Бросал в банку с водой окурок. Тот, будто маленький кораблик, издав прощальный «пшик», уплывал в свой последний короткий рейс.
Наступала моя очередь рассказывать историю ...
Я и теперь, став давно уже взрослым человеком, складно и длинно излагать свои путаные, как колючая проволока, мысли так и не научился. Говорю слишком тихо. Вечно сбиваюсь и часто забываю, с чего начал. «Благодарные» слушатели мои, будь то: супруга, дети, друзья-собутыльники, родственники, коллеги по работе или соседи – уже через несколько секунд начинают нагло зевать, трезветь и вслух вспоминать о каких-то своих проблемах, брошенных делах и подругах, затевая между собой нешуточные споры, активно вступая в словесные перепалки сквозь рассказчика. И когда я обнаруживаю, что опять остался один, всегда спрашиваю себя: «Зачем и кому я тут пытаюсь что-то рассказать? Кого и чем хочу удивить? Что нового могу сказать я близким людям такого, чего они ещё не слышали? Не вычитали когда-то из мудрых книжек? Не впитали с молоком матери? Не увидели на огромном ночном небе, когда от рассыпанных как попало звёзд, падающих комет, беременной полной луны кругом идёт голова?» И тогда я закрываю свой бесполезный рот.
Бедный дед стойко выслушивал мои детские монологи, успевая выкурить подряд не менее пяти папирос и запустить такое же количество маленьких корабликов. Длина этих историй простилалась порой на тысячи километров. Мысли шли бесконечным товарным составом. Без остановок. А вагоны были набиты под завязку тоннами полнейшей чепухи. Одно меня спасало: я всегда искренне верил в то, о чём говорил, говорил и говорил.
Допив остывший чай, я аккуратно ставил стакан в раковину. Закрывал железную коробку с остатками «драгоценностей». Убирал её обратно в буфет. Садился у окна. Обязательно смотрел на дорогу. И тихо начинал распутывать клубок своих детских, ещё слишком наивных, путаных мыслей и переживаний.
Вспоминал, как мы долго летели сюда с мамой на самолёте. Как быстро крутились винты на крыле. А до этого мы летели на вертолёте. А до этого ехали на поезде. А совсем до этого тряслись в «Уазике» папиного комбата Селивёрстова Юрия Ивановича. А вот когда уже летели на самолёте, у которого были на крыле винты, тётя-стюардесса в красной, похожей на солдатскую пилотке угощала нас конфетами. А когда я потянулся к подносу в третий раз, она, мило улыбаясь, спросила: «Мальчик, а ты не лопнешь?» «Не лопну, – так же мило улыбался я ей в ответ. – Это для деда. Он у нас небогато живёт».
Самолёт набирал высоту. Город быстро становился игрушечным. Всё меньше, меньше и меньше. Мы оказывались над белыми облаками, и уставшая от длительной дороги мама быстро засыпала. А я играл в водителя огромного самосвала. Высоко подпрыгивал на сиденье, будто тяжёлый ковш экскаватора сыпал в мой кузов булыжники. Затем плавно трогался и выезжал из карьера. Долго трясся всем телом по неровной дороге. Потом притормаживал. Включал заднюю передачу. Полностью откинув спинку кресла, поднимал кузов. Лихо высыпал грунт в бурную таёжную реку. Ставил спинку вертикально, опускал кузов. И мчался обратно к карьеру, покуривая в приоткрытое окошко сигаретку, скрученную из бумажной салфетки. После четвёртого рейса над нами склонился раздражённый усатый пассажир, сидящий за мной. Он тряс маму за плечо и, не сводя с меня своих злых водянистых глаз, грозно шипел: «Мамаша, если кроме как от минеральной воды и сока к концу полёта на моих штанах появятся ещё какие-то пятна, я надеру твоему пацану уши и заберу грузовик!» «Какой ещё грузовик? – сонно хлопала ресницами мама. – Игорь, ты же говорил, что хочешь спать». «Я сплю, мама, – покорно отвечал я ей. Мысленно разбивал усатому дяде нос и загонял автомобиль в парк.
Дед довольно ухмыльнулся. Раздалось его трескучее: кхе-кхе-кхе.
«Пши-и-ик», – прощался с причалом очередной кораблик, а я тихо продолжал.
Теперь, слёзно ища поддержки в его добрых мудрых глазах, откровенно ябедничал на Венеру Харисламову, бойкую девчонку из соседнего барака. Мою одногодку и дочку папиного сослуживца, с которой этой зимой мы решили спрятаться и подсмотреть, как приходят из тайги на поселковую свалку-помойку волки. Ночью их протяжный страшный вой пугал жителей. Со всех концов поселения заходились в свирепом лае сторожевые псы. В посёлке тут и там вспыхивали окошки. Из нервно распахнутых форточек малюсеньких кухонь валил бесконечный табачный дым. И так почти до рассвета.
Начинало темнеть. Мы, взявшись за руки, спустились к крайнему бараку. Зашли за него. Уселись на брошенную покрышку от армейского «Урала». Начали наблюдать за свалкой. Через минут десять заскучавшая Венерка спросила: «Можно я тебя обниму?» Я пожал плечами и поправил съехавшую на глаза чёрную кроличью шапку. «А хочешь поцеловаться? – игриво продолжала она, громко шмыгнув сопливым носом. – «Волков пропустим», – увиливал я. – «Не пропустим. Это быстро!» – «Ладно. Целуй», – соглашался я. Закрывал глаза и подставлял ей надутую правую щёку. – «Дурачок, – смеялась она, – не так надо. Смотри», – встав напротив, она наклонилась. Моё недовольное сморщенное лицо мгновенно утонуло в её пушистых белых рукавичках. Я почувствовал, как мои губы облизывает чужой противный язык. «Ну как? – спрашивала через какое-то время Венера. - Понравилось?» – «Так собаки целуются», - отплёвываясь, отвечал я. – «Дурачок, – опять смеялась она, – при чём здесь собаки? Так целуются моя мама и дядя Юра Селивёрстов, когда папа уезжает на объекты. Он у нас БАМ строит. Он военный. А я через щёлку смотрю. Они думают, что я уже сплю, а я жду. Мне интересно. И когда он уходит, они тоже так целуются». – «И мой папа военный. Пойдём, Венерка. Темно уже. Попадёт». – «А как же волки?» – спрашивала она, беря меня за руку. – «Завтра посмотрим». – «Поцелуемся ещё раз? Мне понравилось». – «Нет, – испуганно говорил я. – Пойдём».
Дед запускал пятерню в свои густые седые волосы. Качал головой. Лукаво улыбался и зачем-то подмигивал мне левым глазом.
- Рановасто начал, сынок. Шуры-муры – дело такое. Успеется ещё, – рассуждал он.
- Дедушка, ты получал перевод? - вспоминал я давно вертевшийся на языке вопрос.
- На почте?
- Не знаю. Я нашёл у магазина в посёлке синюю бумажную денежку. С цифрой «пять». Поднял, а в карман убрать не успел. Старшие ребята заметили. Стали кричать, чтобы я к ним подошёл. Я испугался и побежал. Они за мной. Я быстро бежал, дед. Но они ещё быстрее. Я свернул к медпункту. На нём висел почтовый ящик. Подбежал. Свернул деньгУ в четыре раза. Бросил в ящик и сказал: «Пожалуйста! Отправьте это моему дедушке Вене. Он живёт в посёлке городского типа Кобралово». Правильно сказал, дед?
- Правильно, сынок.
- Ты получил их?
- Эти точно получил.
- А мальчишки сказали, что я кусок идиота, но бить не стали.
- Фармазоны, – сокрушался дед.
А я уже спешил на «разгрузку следующего состава». Рассказывал о нашей собаке. Только не о той, которая сейчас жила с нами в бараке. А о той, которая была до неё. В другом посёлке, где мы жили в вагончике. Её переехал армейский «ГАЗ – 66». У неё парализовало заднюю часть тела. Нормально ходить она больше не могла. Ползала, передвигаясь, как морские котики, активно работая передними лапами. Мы с мамой построили ей за вагончиками будку. Кормили, гладили по голове, по спинке и подолгу с ней разговаривали. Носили через дорогу в овраг, чтобы она справляла там свои естественные надобности. Через несколько дней вернулся с объекта отец. Поужинал и долго стоял возле будки, задумчиво глядя на пса. Потом сказал: «Он не жилец. Надо будет пристрелить».
Я так ещё никогда в своей жизни не ревел, не кричал и не бился в истерике. Даже тогда, когда был весь исхожен отцовской офицерской портупеей, превратившись в один большой синяк. Так что маме три недели было стыдно ходить со мной в поселковую баню. В наказание я съел всю пачку сигарет «Космос», вместе с фильтром. И клятвенно обещал, что курить больше не буду.
Даже тогда не было так больно ...
Не могу вспомнить кличку и что стало с этой собачкой. Умерла ли она своей смертью или все-таки её пристрелил отец. Лишь запомнил на всю жизнь, как целуются благодарные тебе собаки.
- Тихо, – вытянув свою длинную шею и прислушиваясь, тряс обрубком указательного пальца дед. Сильно щурился, всматриваясь в мутное окошко. – Кто там по дороге идёт, а? Ни черта не вижу, ёк-королёк! Открой-ка форточку, сынок.
По дороге мимо колодца шли, живо переговариваясь между собой, три женщины с нашей улицы.
- Это, стало быть, на семнадцать-сорок две электричка примчалась из города. Следующая – через двадцать минут ... - Дед закрывал форточку. Скрывался в келье. Слышался звук выдвигаемых ящиков старого комода. – Вот они где! Поди-ка сюда, сынок. Безотлагательное у меня к тебе дело имеется.
На кровати лежали чёрная плотная сумка и два шерстяных носка.
- Где бабка твоя? – шёпотом спрашивал он, будто и не его это была жена.
- Возилась в погребе, когда я к тебе собирался, – так же шёпотом отвечал я.
- Это хорошо. Дядю Толика Петрова знаешь?
- Знаю.
- И это хорошо, – не нарушая конспирации, вполголоса басил дед. – Дуй на станцию. Придёт электричка из Ленинграда. Встретишь его на платформе. Там, где последний вагон останавливается.
- Я понял.
- Он мне из городу гостинец везёт. Пущай каждую засунет в носок, – поучал дед. – Сам идёт домой по насыпи, а ты возвернёшься, как туда шёл. Совхозной дорогой. Ежели я буду на лавочке около дома сидеть, значит, всё нормально. Если не будет меня, сумку в дом не тащи. – Дед проводил кончиком языка по пересохшим от волнения губам. – Где-нибудь схорони её в канаве или в стогу с сеном. Ну, с Богом, – крестил он меня, – бежи, сынок».
Абсолютное равнодушие деда к деньгам подкупало. Когда их не было совсем, что случалось нередко, он спокойно читал у себя в келье при свете голой потолочной лампочки, завалившись прямо в одежде на кровать, свободной рукой поглаживая пригревшегося рядом ВаськО. Читал всё подряд: старые, пожелтевшие от времени журналы, наших известных классиков, детективы, книжки малоизвестных и бесполезных советских авторов, центральные и местные газеты. Однажды я с удивлением обнаружил у него на полке учебник по истории для пятого класса. В другой раз меня поразил журнал "Коммунист".
Это уже потом. Лет через пять, как его не стало, мой повзрослевший двоюродный брат Лёха спросит: «Ты знал, что дед перечитал все книги в нашей деревенской библиотеке? Я видел его карточку. Она толще, чем мой кулак». А кулачище у Лёши, надо отметить, интересных размеров. Богатырский. Иногда промахиваясь в драках по сопернику, изрядно принявший лишку на грудь Алексей долго ещё потом виновато извинялся и расплачивался с хозяевами квартир за всевозможную переломанную мебель, разбитые кухонные сервизы и снесённые с петель межкомнатные двери.
Бабушка взбивала подушку. Выключала радио. Нежно проводила рукой по моим коротко стриженным волосам.
- Пора спать ложиться, касатик, – говорила она, закрывая дверь на крючок. – Мне к семи часам на дежурство. В шесть вставать. Когда проснёшься, нальёшь себе молока. Батон на веранде в хлебнице, – она ставила будильник, целовала меня в щёку, гасила в комнате свет. – Спокойной ночи, мой хороший.
- Спокойной ночи, бабушка.
- Дед какой-то тихий сегодня, – рассуждала она, шлёпая босыми ногами по деревянному полу в направлении своей кровати. – Ты не видел? К нему никто не приходил?
- Не видел, бабушка.
- Деньги, видать, у бестолкового кончились. Пускай почитает. Может, ума прибавится.
Засыпая, я лежал и слушал, как проносятся мимо посёлка скорые поезда, останавливаются у платформы поздние электрички. Как тяжело трогаются с запасного пути в направлении Ленинграда гружёные товарные составы. Как неприятно звенит звонок на переезде перед очередным закрытием шлагбаума. Как с протяжным эхом разрывают тишину короткие объявления дежурной по станции ... Пригревшись под толстым одеялом, я быстро засыпал.
Не могу вспомнить, пели ли когда-нибудь мне колыбельные песни мама или бабушка? Предполагаю, что обошлось не без этого. А вот, как пела свою колыбельную Октябрьская железная дорога, помню чётко. Отчётливо. Со всеми подробностями.
«На границе тучи ходят хмуро!» Я сонно приоткрывал один глаз. «Край суровый тишиной объят!» Мелко гремела посуда в серванте. «У высоких берегов Амура! Часовые Родины стоят! У высоких берегов...»
- Вот же скотабазина какая!
Бабушка нащупывала под кроватью специально приготовленную для таких случаев дубину. Очень похожую на современную биту. Включала торшер. Сонно вертела в руках будильник. Качала головой. Опускала ноги на пол.
- Ты заткнёшь свой скворечник или нет? – дубасила она палкой по стене. – Два часа ночи!
Песня резко обрывалась. Становилось тихо. Бабушка двигалась в обратном направлении. Гас торшер, и я спешил догнать прерванный дедом сон. Бабушка ещё какое-то время ворочалась с боку на бок. Широко зевала. Наконец, дыхание становилось ровным. До меня доносилось её мерное посапывание.
«Раскинулось море широко! И волны бушуют вдали!» Я неприятно морщился. Натягивал на голову одеяло. «Товарищ, мы едем далё-о-о-ка! Подальше от нашей земли!» Пауза. Слышался звон покатившейся по столу бутылки. «Товарищ, мы едем да-лё-о-о-о-ка-а-а ..."
- Ирод проклятый! – бабушка колошматила по стене дубиной.
– Заткнёшь ты свою пасть или нет?!! Мне на дежурство вставать через два часа!
Возвращая под кровать палку, она обречённо произносила:
– Теперь уже точно не усну.
Я, качаясь из стороны в сторону, шёл попить водички. Изрядно захмелевший дед прерывал песню. Затихал. Но через пару минут начинал невнятные «разговоры по душам». Громко бормотал. Тяжело вздыхал. Задавал себе какие-то вопросы, и сам же на них отвечал. Иногда, на кого-то разозлившись, крепко бил по столу кулаком. Кричал и ругался матом. А иногда, вспомнив что-то весёлое, начинал отрывисто смеяться. Заходился сухим кашлем. Долго отхаркивался. Сплёвывал в банку. Слышался звук чиркающей о коробок спички.
Когда «концерт» происходил днём, дед, уронив свою седую голову на грудь, пел негромко. Но стоило мне войти и закрыть за собою дверь, как он сразу преображался. Выпрямлял спину. Улыбался. Начинал жестикулировать руками. Оживал.
«Расцветали яблони и груши, – правая рука с открытой ладонью обводила границы сада. – Поплыли туманы над рекой, – он прищуривал левый глаз и улыбался, глядя на буфет. Наверное, видел там плывущий над рекой туман. – Выходила на берег Катюша. На высокий берег, на крутой. Выходила…», – его плохо гнущиеся пальцы начинали перебирать клавиши невидимого аккордеона, вырисовывая в воздухе осиную талию выходящей на берег девушки.
По каким сценам и залам летала в эти моменты его душа? Что за аудитория внимала грохочущему низкому голосу? Видел ли он маленького мальчика, стоящего в проёме входной двери, который всё никак не мог решиться подойти к мутному окну и сесть на стул, боясь помешать хмельному певцу допеть до конца свою всегда грустную песню?
Это уже потом. Много позже. В Сочинском летнем кафе, на берегу моря. С набирающим тогда бешеную популярность - караоке. Когда стрелки часов неизбежно ползли к рассвету. Одна всё ещё свободная от мужских рук и внимания обиженная дама неопределённых размеров и лет с грустными большими глазами. По-моему, откуда-то из-под Воронежа. Подойдёт к без стеснения уже зевающему администратору зала с ярко выраженным орлиным носом и, сильно икая и покачиваясь, скажет: «Любезный. Неужели ты хочешь, чтобы у юной леди, – она игриво убрала со лба непослушный обесцвеченный локон, – вместе с надеждой на прекрасный отдых у моря теперь ещё и лопнули барабанные перепонки? Забери у этого мужика микрофон. Он ему и на фиг не нужен с такой лужёной глоткой». Я быстро смотал длинный шнур и положил микрофон на стойку. Заказал ей и себе вина ...
В памяти хорошо сохранились песни, которые часто пел дед. Пускай не полностью. Не целиком. Иногда это только какие-то отдельные фрагменты, строчки. Но вот сколько бы я ни пытался вспомнить, что же пришлось тогда выслушивать два часа к ряду быстро редеющим посетителям летнего кафе, не могу точно припомнить ни одной исполненной в ту южную развесёлую ночь песни. Или это были уже совсем другие песни? Без сердца. Без души. Одинаковые.
... Кажется, потом была знойная предрассветная «Ламбада». И, кажется, она, и вправду, была из-под Воронежа. Та, которая жила в пансионате «Радуга». В непримечательном шестиэтажном корпусе, на четвёртом этаже. В комнате без душа. Та, которая потом перестанет обижаться на бесполезно пролетающий мимо отпуск. В её больших грустных глазах теперь весело запляшут свою ламбаду солнечные зайчики. И, кажется, Вера.
Тропинка долго петляла по высокой траве, огибая нечастые берёзки и осинки. Шли долго. Моросил мелкий дождик. Наконец лес стал выше, суше и темнее. Идущий первым дед остановился. Снял капюшон дождевика. Оглянулся. Убедился, что я не слишком отстал. Отвёл в сторону пушистую ветку.
- Ну-ка, сына. Нырни в ельник. Глянь, чаво там имеется.
- Дед! Белые! Много! - радостно кричал я.
- Режь, сынок. А я тут на пеньке посижу. Перекурю это дело.
Странно, но человеку, которому боялись доверить даже ключи от ржавого амбарного замка, почему-то всегда без сомнений и тревог доверяли меня. Затрудняюсь сказать, сколько мне было лет, когда дед впервые взял меня с собой в лес ...
Иногда мне видится забавная картинка. Вот идёт по лесной тропинке дед. Он ещё относительно молод. Высок, худощав, статен. На локотке у него висит огромная плетёная корзина. Полная с горкой грибов. А сзади мелко семеню я. В смешной панамке-колокольчике. Во рту – соска, в глазах – детский испуг: как бы не отстать от деда и не заплутать.
Свою безграничную любовь к лесу дед мне передал. Где, когда и как собрать лукошко грибов, научил. Но почему-то оставил открытым важный вопрос: ориентирование в лесу. Потом как-то наивно пробовала разобраться с этим вопросом армия, предлагая длительные марш-броски, многосуточные горные переходы, забрасывание группы в глубокий тыл противника ночью ... В какой-то момент я почти поверил, что смогу выбраться, откуда угодно. Без проблем добраться до практически любого места назначения. Вот именно что – почти ...
Резвая, только купленная «Хонда-Аккорд». Спортивный руль. Турбовый движок. Внушительный сполер. Двухдверка. Чёрный металлик. Хромированное литьё на 17-ть. CD-проигрыватель!!! Да что тут говорить ... Не машинка была, а мечта.
В то золотое времечко ещё не так обильно был представлен японский автопром на наших дырявых дорогах. Тогда ещё общественный транспорт в наших краях имел хоть какую-то популярность. Востребованность.
Новая машина. Новая жена. Новая, другая, как казалось тогда, начинается жизнь. Одна рука на руле. Другая всё ещё не может поверить в нахлынувшее счастье и постоянно проверяет и ощупывает. Гладит. На месте ли оно? Не исчезло ли куда? Не мираж ли на пассажирском сиденье? Нет! Всё ещё хорошо. Всё на месте. И её круглое тёплое колено. И теребящие пуговку на расстегнутой блузке её тонкие пальчики. И большие солнцезащитные очки. И блаженная под ними улыбка. Моя девочка счастлива. Моя!!! И играет песенка, и мы дружно подпеваем: «Маленькая девочка с глазами волчицы. Я ведь тоже когда-то был самоубийцей. Я тоже лежал в окровавленной ванной. И тоже вдыхал дым марихуаны».
«Глаза волчицы» я заметил не сразу. Да и не были они такими сразу. Не могли быть. У счастья не бывает таких глаз. Они появятся позже. Когда потеряется счастье. Эти глаза появятся и уже никуда не исчезнут. В сизом дыме моих бесконечных «весёлых» сигарет. С травкой и не только.
Середина сентября выдалась на редкость тёплой. Листва на деревьях не торопилась желтеть. Температура продолжала баловать горожан летним градусом.
Накатавшись за городом и перекусив в придорожной шашлычке, мы в отличном настроении возвращались обратно. Говорили друг дружке нежные слова. Щебетали сразу обо всём. Наслаждались погожим субботним деньком.
Справа замелькали дачи-огороды. За ними показался лесок. Я сбавил скорость. За указателем «с. Раздольное» свернул с загородного шоссе.
- Ты куда это собрался?
- Хочу в лес проскочить. Может, грибов найду. Смотри, какие деньки стоят, Танюш. А ты нам с картошечкой вечерком пожаришь.
- Ты был там раньше? – в её голосе зазвучали тревожные нотки.
- Танюшка, не смеши меня. Посмотри, здесь же деревня и дачи кругом. Народ вон возится на участках. Это недоразумение и лесом-то назвать сложно. Знаешь, сколько километров мы с дедом наматывали за день? Вот там был – лес! А это ... Я мигом.
Нормальное дорожное покрытие закончилось. Теперь оно напоминало просёлочную дорогу после серьёзной бомбёжки. С опасно торчащими кое-где островками чёрного асфальта. У самого леса стояла заброшенная автобусная остановка. Очевидно, когда-то давно тут заканчивался какой-то пригородный маршрут.
Я достал из багажника полиэтиленовый пакет с ручками. Немного подумав, опорожнил от каких-то вещей другой. Засунул его в карман. Так, на случай шальной удачи.
- Игорь, только недолго, – всё никак не хотела она отпускать мою руку.
- Малыш, через полчаса вернусь. Засекай!
Я нашёл тропинку. Осмотрелся. Справа – высоченная опора ЛЭП. За спиной остались старая остановка, огороды и дачные домики. Рядом на обочине – моя отполированная до блеска «Хонда». В ней, закинув свои прелестные ножки на переднюю панель, слушает музыку Танюшка и машет мне на прощанье рукой.
«Если опора сейчас от меня справа, то на выходе она должна будет оказаться слева, когда сделаю кружок. Логично? Логично! – подбадривал я себя. – Даже если выйду в другом месте, такую громадину хорошо видно хоть откуда. Надо теперь найти крепкую палку и ...»
Столько грибов, рассыпанных под ногами, будто в сказке, я никогда не встречал. Чуть ли не под каждым кустиком. Под молодыми дубками и осинками. Рядом с красавицами берёзками. Торчащими там, где ни по каким лесным законам их и расти-то не должно.Травы почти нет. Всё отлично просматривается. Только и успевай, присев, срезать один грибок да примечать следующий.
Могу припомнить что-то подобное лишь из своего далёкого детства. Когда нас по выходным дням вместе с мамами везли в глухую тайгу на вездеходах собирать ягоду. Да, примерно так и росли там грибы. Просто их собирать было некому. И девать уже было некуда.
Но тут ... В двух шагах от дачного посёлка ... Недалеко от куч строительного хлама, битого стекла, разбросанного тут и там бытового мусора, опалин от вечерних костров ...
Я так и не нашёл себе палку. Некогда было. Подберёзовики, подосиновики, белые. Все как на подбор! Молоденькие, крепкие, чистые. Набрал два пакета. Снял с себя куртку от спортивного костюма. Соорудил подобие корзинки. Перешёл на наглое браконьерство. А что? Тёща – тоже человек. И грибками полакомиться любит не хуже, чем остальные нормальные люди.
Просвет меж деревьев становится больше. Чаще встречаются под ногами следы приближающейся «цивилизации». Тропинка, слева – опора ЛЭП, участки, домики, заброшенная автобусная остановка и ... всё. Ни новой машины, ни молодой жены ...
Только двадцатипятилетний дурень, увешанный с ног до головы грибами. Не наигравшийся в Рембо любитель районных видеосалонов. Чемпион мира по ориентированию в своей однокомнатной квартире, городских парках с указателями и близлежащих пивных точках. Стоит и ничего не может понять. Напрасно моргает по сторонам и готов уже пустить по щеке первую, всегда самую обидную слезу.
Взять себя в руки удалось минут через пять. На хорошо ухоженном дачном участке кто-то копошился. Виднелся аккуратный щитовой домик, теплица, ровные вспаханные грядки. То тут, то там мелькал малинового цвета платок, повязанный узлом на лбу, как у бабы-яги. Серый бесформенный плащ. Высокие резиновые сапоги. Я быстро пересёк дорогу. Подбежал к редкому забору, боясь, что вместе с машиной и Татьяной исчезнет вдруг и эта старушка в платке, а я начну сходить с ума и жадно есть горстями собранные грибы.
- Бабуля! Бабулечка! – кричал я, стараясь привлечь её внимание.
- Чего надо? – заметила меня старушка и зачем-то взяла прислонённые к теплице вилы.
- Бабушка, подойдите ближе. Мне бы спросить.
- Оттуда спрашивай, – недоверчиво говорила она, - чего надо тебе?
- Тут машина стояла. «Хон ...»
- Когда стояла? – медленно начала она движение по дорожке из мелкого щебня к забору.
Я посмотрел на часы и почувствовал, как по спине пробежал неприятный холодок.
- Полтора часа назад мы приехали, – отрешённо изрёк я.
- Тут что ли грибков настрелял? – бабуля опёрлась на вилы. Всё в морщинах лицо её как будто было спокойным и добрым. Маленькие живые глазки сверлили поставленные на землю пакеты.
- Да, у вас в леске. Бабушка, я возле этой остановки машину оставлял с женой. Вон там, – обернувшись вполоборота, я показал рукой на пустое место. – Куда она делась, не видели?
- Нет, милок, не видела, – её глазки-бусинки с интересом меня разглядывали. – Я на месте не сижу. Может, у компостной ямы возилась. Может, у дома. Может, ещё где. Жену-то как звали? Красивая хоть была девка?
- Таня. Почему это была? – ноги мои подкосились, и я взялся рукой за забор.
- Ну так, а где ж она теперь, милок? Танька эта твоя. Может, не дождалась тебя, да сама уехала?
- Она и водить-то не умеет, – быстро терял уверенность мой голос.
- Вот и я говорю, – шумно вздохнула бабулька, – что пропажа наметилась. Бандюков всяких, знаешь, сколько сейчас везде рыщет? Тьма тьмущая!
- Знаю, – наверное, ответил я.
- А ты деваху свою одну в машине бросаешь по окраинам. Эх ты, бестолочь!
- Грибов хотел собрать нам и тёще, – может, всё-таки и произнёс я.
- Вон во вторник по телевизору в новостях показывали. В самом центре города. На улице Бродского, – она на секунду задумалась. – Тьфу ты! Леший попутал. Улицы такой у нас ещё лет сто не будет. На улице Блюхера. Инкассаторскую машину схитили бандюганы. Два трупа, и водила не понять ещё когда оклемается. Танька-то твоя молодая была или в годах?
- А? – продолжал я свои «полёты».
- Милок, ты себя как чувствуешь? – она воткнула вилы в землю. Подошла к забору. И я почувствовал на своей руке её шершавую тёплую ладонь. – Брякнешься без чувств – не доволоку ведь до хаты. Вон какой кабан здоровый! А мне семьдесят шестой годок побрёл. Присядь-ка там. Подыши.
Я опустился на травку. Солнце начинало садиться, напоминая цветом мандарин. Спелый большой мандарин, который катится по синему блюдцу неба. - Ш-ш-ш-ш-ш-ш, – шелестели над нами высоковольтные провода. Я сидел и в упор смотрел на опору ЛЭП.
- Бабуля, а вот эта линия, она куда идёт?
- А куда ей идти? Ежели в нашу сторону, то следующая опора в середине посёлка. Потом в дальнем конце одна и дальше – к реке потянулась. Ежели в сторону кукурузников глядеть, то в лесу одна. За лесом другая. И в сторону города потом уходит линия.
- Каких кукурузников?
- Наше садоводческое товарищество называется «Подсолнух». А ихнее, за лесом, – «Кукуруза».
- Там есть автобусная остановка?– осторожно хватался я за проплывающую мимо льдину.
- Такая же бестолковая, как и эта. Автобус уже лет как семь перестал ездить. И к нам, и к кукурузникам. Один маршрут был. Три раза в день по будням шастал. Шесть раз в день по выходным ползал. Я, бывало ...
- Держи, бабуля, – опускал я с её стороны забора кулёк с грибами. – Спасибо тебе, родная.
- Не за что, милок. Татьяну свою береги, – подхватив одной рукой пакет, а другой схватив вилы, поучала она. – И не бросай никогда одну!
- Не брошу, бабушка! – кричал я уже на бегу.
Обманул тогда я и старушку и себя ... Пройдёт шесть лет, и я уйду от жены к другой женщине. Уйду некрасиво. С жутким скандалом. С Татьяной останутся два наших сына. Егорка и Димка. В этом смысле я бабульку не обманул. Одну жену не оставил ...
Чёрная краска ровно ложилась на металл. Я докрашивал последний, четвёртый, пролёт оградки. Оставалась входная калитка и раковина на надгробии.
- Как он отвечал, когда его спрашивали: «Как дела, дед?» Помнишь? «Всё, как в России! Живём, хлеб жуём», – мама собирала выполотые сорняки и старую листву в одну кучу, работая небольшими, похожими на детские грабельками.
-Никогда не жаловался. Всё у него было, как в России. И лежит так же. Под берёзкой, осинкой и рябинкой.
- Сирень ещё, – напомнил я.
- Да. И куст сирени в довесок, – она стала сгребать кучу в холщовый мешок. – И взятку дашь, а так не ляжешь, – смеялась она. – Ну и дед! Всех обхитрил!
- Это точно, – улыбался я. – И один в своём лесу залёг.
Кладбище рядом с посёлком открыли относительно недавно. В конце восьмидесятых. А я ещё помню, как мы с местными ребятами, вдоволь накупавшись в песчаном карьере и наспех обсохнув, садились на велосипеды и на обратном пути в деревню заезжали сюда по грибы. Играли тут в индейцев. Ловили болотных лягушек. Учились курить.
- Докрашивай, а я пойду братца навещу.
- Закончу и подойду к тебе, мам.
Мне всегда нравилась его фотография на кресте. Затрудняюсь сказать, сколько на ней деду лет. Может, около пятидесяти. А может, чуть за пятьдесят. Ещё молодой. Белая рубаха, пиджак, кашне. И откуда взял? И на что это он фотографировался? На актёра похож. Смотрит с каким-то задором. Со смешинкой в глазах. Лицо худое. Нос острый. Я его таким и не помню. Значит, это было до меня. А сейчас получается, что мы сравнялись. Стали почти ровесниками. Он на этом старом фото, я – в этой новой жизни.
P;S Автор выражает огромную признательность Юлии Марьиной за редактирование рассказа.
Свидетельство о публикации №214011300432
но хочу признаться, когда-то я этот рассказ не осилела, а сейчас хорошо зашел, видимо, настроение то..))
Лью Из Кэрролла 09.07.2019 20:41 Заявить о нарушении
Потом уже благодарим и вспоминаем. Прожив, потеряв, накопив лишний багаж ...
Ты, абсолютно, права, Лью. Настроение, похоже, это главный ключ к пониманию всего на свете! Если, конечно, оно есть))
С улыбкой,
Игорь Чемоданов 23.07.2019 07:28 Заявить о нарушении