Кофе в шкатулке

Кофе в шкатулке

- Хватит реветь, – сказала Алона.
- Не реви, - повторила она через минуту. И еще раз:
- Не реви.
Медведь в последний раз провел лапой по деревянной колоде, хрюкнул и лег. Мигнул темными зернышками глаз.
- Привыкнет, - сказала Серая.
- Не привыкнет, - ответила А. –Невозможно привыкнуть к неволе.
- У дрессировщика ему будет хорошо, - робко предположила Серая.
На этот раз Алона ничего не ответила, только презрительно дернула плечом.
- Пошли тесто месить, - велела она Серой.
Та кивнула и поплелась за Алоной на кухню.
Тесто в чане поднялось. Алона выдвинула разделочную столешницу и засыпала ее мукой.
Серая тем временем нырнула в чан тестомешалкой.
- Ты месись-месись-месись, каравай мой, получись, - запела она чуть слышно.
- Что ты там бормочешь? – усмехнулась А.
Серая смутилась и почесала птичьим пальцем нос. На нем осталась крошка теста.
- Пирожков тут выйдет штук триста, – оценила чан Алона.
Серая довольно хихикнула.
- Любишь с тестом-то возиться? – спросила ее А.
- А ты разве нет?
- Я люблю пить кофе, - призналась А. – С коньяком. И с мороженым. А пирожки - терпеть не могу.
- Тогда что ты тут делаешь?
- Деньги, - ответила А. – Я тут делаю деньги.
- Делать деньги без удовольствия очень грустно, - сказала Серая.
- Делать деньги без удовольствия – нормально. Деньги доставляют удовольствие, только когда их тратишь. А заработок всегда утомляет. Найти баланс между заработком и тратами – главный секрет счастья в мире с деньгами.
- Ты нашла?
- Что?
- Этот… баланс? - простодушно спросила Серая.
 - Я пока не искала, - призналась Алонса. – Но я над этим думаю. Сдается мне, я вообще не из этого мира. Поэтому денег у меня вечно нет, и мне надо вечно над этим думать…
- Как же ты живешь?
- Как видишь… - сквозь зубы процедила А., – как видишь…

Идея Вильсона посадить на входе пирожковой живого медведя – сработала. Народ повалил валом. Клетку декорировали бочонками с надписями «Мед», «Малина», «Молоко» и «Пирожки разные» - на складе было полно пустой ненужной тары. Мишка уныло катал их по клетке и плакал. Приезжие с удовольствием фотографировались на его фоне. Дрессировщик делал уколы подопечному по утрам, чтобы тот не метался, пугая людей. Целый день мишка вел себя смирно и лишь к ночи с силой бился в арматурные прутья, вспомнив, что он-таки зверь. С этим ничего невозможно было сделать, потому что дрессировщик в этот час уже спал или гулял с девушками вдоль моря.
Вильсон купил фотоаппарат и велел дрессировщику стать еще и фотографом, чтобы брать с посетителей деньги за снимки с медведем. Дрессировщик придумал приклеивать бочонок с надписью к брюху или боку медведя для более выразительного антуража. Дела пошли лучше прежнего.
- Ненавижу, – сказала однажды Алона, глядя, как новоиспеченный мастер худпортрета строит кадр.
- Сколько чувств в твоем голосе! - заметила Серая. - Ты к нему не равнодушна…
- К медведю. Да, - тоскливо призналась Алонса.
- Я имела в виду к дрессировщику. Хотя он и впрямь забыл о своих дрессировщицких обязанностях, - согласилась Серая.
- Тоже мне обязанности, - фыркнула А.
И добавила:
– Садист. Сволочь.
- Знаешь, - прошептала Серая, - он так увлекательно рассказывает, как воевал с туземцами! Каким надо быть мужественным человеком для этого!
- Чтобы рассказывать?
- Нет, для войны...
- Брось, любому дураку понятно, что почти все приключения, навешиваемые дрессировщиком на уши случайных встречных, – чистейшей воды треп. Только посмотри, как угодливо шкандыбает к очередному толстосуму выпрашивать медяк за обколотого медведя победитель туземцев. Отвратное зрелище.
- Что делать, Алона? Безденежье… - обреченно пробормотала Серая.
- Бездарность! – отрезала А.

Ночью она встала с постели, пошла к клетке и отодвинула засов. Медведь поднялся, рыкнул на нее и опять лег.
- Уходи, - попросила Алона. – Уходи же!
Медведь накрыл голову лапой.
- Я даю тебе свободу. Что же ты! – с отчаянием сказала А.
- Не хочу, - буркнул медведь и свернулся клубком, как котенок.
Она села на корточки, прислонившись спиной к прутьям клетки. Хотелось плакать, но слез не было. Хотелось курить, но не было сигарет. Была синяя пустота в животе и мерзкий холод под ключицей. Запирать засов она не стала, выкинула замок в кусты за оградой и отправилась в постель... Долго лежала и смотрела на звезды сквозь открытое окно.
…Утром Серая и Алона проснулись от воплей дрессировщика. Медведь молча, с сосредоточенной и свирепой мордой гонял его по двору вкруг кондитерской.
- Дура! Я знаю! Это ты! Дрянь! – взвизгивал дрессировщик. Алона смеялась, как ребенок. Серая испуганно взглядывала то на нее, то на дрессировщика, всплескивала руками и металась между окном и телефонным аппаратом в коридоре.
Вскоре на соседней улице заголосила полицейская сирена. Медведь сменил траекторию, перемахнул через кусты и помчался громадными тяжелыми прыжками в сторону парка. Оттуда был выход к вольному лесу. Пуля настигла бедное животное возле самой границы свободы. Медведь упал. Бежать дальше он не мог, но еще долго угрожающе рычал и показывал здоровенные желтоватые зубы. Подходить к нему никто не решался.
- Сам сдохнет, - успокоил собравшуюся толпу полицейский, и все разошлись.
Алона отправилась к медведю ближе к вечеру, после работы. Положила его тяжелую голову себе на колени. Погладила за ухом. Потрогала черный горячий нос.
- Я рада, что я тебя разозлила, - призналась она.
И заплакала.
Медведь хрюкнул, как тогда, в первую встречу, когда она велела ему не реветь.
- Беги отсюда, - смутно услышала А.
- Хорошо. Только сперва убью дрессировщика, - пообещала она.
- Брось… - услыхала она. – Просто беги.
На медвежьей свалявшейся шерсти пестрел одинокий цветок барвинка. Она осторожно сняла его и положила в карман.
- Когда-нибудь, - подумала она, - я взгляну на цветок и подумаю о тебе, милый медведь, о том, как дала тебе свободу... когда-нибудь… когда я убегу отсюда. Или когда бежать станет совсем некуда…
- Всегда есть куда бежать, - подумал медведь в ответ. И на этот раз она его точно услышала.

- Это ты! Это все ты! – визжала Серая. – Если бы не ты – медведь бы жил!
- Он бы жил, если б ты не позвонила по телефону. И вообще, заткнись, - с презрением бросила Алона через плечо. – Если ты ничего не смыслишь в свободе и медведях – просто заткнись.

Ночью Алона не смогла оставаться в одной комнате с Серой. Отправилась спать на кухню и перевернула впотьмах чан с тестом. Оно растеклось по полу, как маленькая холодная белая лава. Алонса принялась собирать ее обратно в чан, и тут слезы сами покатились по ее лицу и рукам. Их было слишком много. Они текли и смешивались с мучной массой. «Посетители отравятся», - отстраненно подумала А. Ей было сложно расслышать собственную мысль, потому что в голове у нее играло расстроенное вздрызг механическое пианино.
- Теперь тесто не взойдет. Его следует поставить заново, - звонко сказала Серая, возникнув приведеньем на пороге.
Алона молча оторвала полужидкий комок и запустила им в смутный силуэт.
- Ненормальная! – заорала Серая.
- Ты меня раздражаешь, - виновато призналась А.
- Откуда в тебе столько агрессии? Я всегда полагала, что ты другая, - удивленно сказала Эс.
- Я и была другая. Пока не убили медведя.
- Не выпускала б ты его. Был бы жив.
- На уколах и в клетке… Считаешь это жизнью? Правда?
- Да, - А не видела лица Серой, но знала, что сейчас она часто заморгала.
– Кормят же… - растеряно добавила она.
- Ты часто моргаешь, значит, ты врешь, - ответила Алона. – Уходи, я сама уберу.
- Неадекватная, – снова обиделась Серая и исчезла. Навсегда.
Алона взяла метлу и методично разгромила на кухне все, до чего смогла дотянуться. Утомившись, легла на пол лицом вниз.
- Я устала, - сказала она вслух. – И я не люблю пирожки.
Из норы в углу выполз крысеныш. Повел длинным носом. Осторожно принялся подбираться к А. Лежа на полу, она смотрела в его усатую мордочку – на равных.
- Крыса, - сказала она. – Потерявшийся дитеныш.
- Мне надо отсюда сбежать, - объяснила она ему. – Потому что я не люблю пирожки, понимаешь?...
Она села, достала со стола хлебную корку и поманила его. Он пошел к ней доверчиво и охотно. Принялся весело точить зубы об еду.
- Можно я возьму тебя с собой? – спросила она. – Потому что я одна боюсь.
Крысеныш не ответил, только шевельнул ушами.
- Сперва давай уберем, – сказала она ему и принялась сгребать мусор. – И пожалуйста, не бойся меня. Я не страшная.
- Свежо предание да верится с трудом, - сказал бы он, если б умел говорить. Он не умел, потому что он не медведь. И потому что он не медведь – он не ушел.
- Знаешь, Крысеныш, со мной невозможно… Но что касается тебя – я с удовольствием беру за тебя ответственность. С этой минуты можешь быть совершенно спокоен: с тобой никогда ничего не случится. Все будет чудесно!
«Даже если мне придется умереть», - додумала она, но вслух говорить не стала.
«Если придется умереть – лучше не надо», - подумал он и полез устраиваться к ней в карман, где лежал увядающий синий цветок.
Она вынесла мусор, поставила заново тесто и написала записку Вильсону: «Оставьте часть моей жизни в счет ваших разбитых окон». Важно не оставить упырю больше, чем стоят его стекла, - отметила она про себя и огляделась в поисках выхода.
Выхода не было. Тогда она выпрыгнула в окно, не раскрывая его.

…Заоконный мир стеклянный,
Режущий пальцы, срезающий отпечатки
Задушевно, любовно, пьяно,
Простирающийся вдоль тебя и поперек – ровно, гладко…

- Ничего не бойся, - велела А Крысенышу, пока летела вниз.
«Странно, почему так долго летим, ведь первый этаж», - подумала она при этом.
Так и не успев упасть окончательно, она заснула, а проснулась уже в Маркетонии. Тут жили автомобили и манекены.
Крысеныш по прибытии вылез из ее кармана хорошеньким щенком.
- Зови меня Щенко, - пролаял он ей.
- Буду звать тебя Щасьте-мое, - улыбнулась она.
Ей понравилась произошедшая с бывшим Крысенышем метаморфоза. Правда, кормить его теперь будет труднее. Крысеныш грыз все подряд, а Щасьтю потребуется молоко и мясо. Впрочем, можно попробовать приучить его к овсянке.
Самой Алоне нужен был только кофе. Очень хороший и очень крепкий кофе.
В Маркетонии манекены торговали фаствудом. Есть его было невозможно. Пить – постольку-поскольку. Щасьте-Щенк сперва морщился, но после привык. Еще позже – стал находить в маркетонской еде свою прелесть. Алона приходила в ужас, представляя что творится с желудком ребенка.
Маркетония была миром без денег. И все же для покупки даже самой дерьмовой еды требовалось выразить десяток комплиментов торговцу. Причем – обязательно так, чтоб поверил. Если сказать девять, а на десятом торговец уличит тебя во лжи и недовольно подметит: «Да вы мне льстите», – счет обнулялся и приходилось начинать заново. В таких случаях следовало просто искать другого торговца, потому что говорить прежнему торговцу комплименты с нуля, означало заново придумывать для него десять достоинств.
- Дерьмо, - заявляла она, уходя от такого торговца. – Запомни: ты не годишься даже в собачьи котяхи!
- Ты не могла бы поменьше ругаться? – спросил ее однажды Щенко.
- Не хочу оставлять им девять сказанных комплиментов, - отрезала она. – Они же не отпускают мне на них девять десятых еды! Пусть получают те девять слов, которых заслуживают. Лестьепожиратели!
- Да какая тебе разница? – удивленно вильнул Щенко хвостом. – Ты обедняешь не их, а себя: когда ты находишь хорошее в том, на что прежде даже не обратила бы внимания, богаче становишься ты, а не они. Получается, ты сама себя обкрадываешь, когда обижаешься.
- Я здесь больше не могу, - призналась А. – Здесь никудышний кофе, мороженое из разведенного молока, и – главное! – откровенно паленый коньяк. Если я нашла когда-то выход из адской пирожковой, то из Маркетонии и подавно выпрыгну. Эй, - заорала она во всю глотку, – где здесь выход? Где, черт возьми, выход из этого фаствуда?
- Выход из фаствуда – через канализацию, - сказал автомобиль, припаркованный неподалеку. Он съехал с места и открыл сломанную крышку люка на асфальте.
- Давно за вами слежу, - признался автомобиль.
- Сливаетесь? – заговорщицки подмигнул он Алоне и Щенку фарами.
Алона заглянула в черную дыру и испугалась:
- Мы же утонем…
- А может, всплывете, - многозначительно предположил автомобиль.
А с сомнением взяла Щасьте на руки и закрыла ему глаза ладошкой.
- Была-не была. Ты не бойся, - пробормотала она, спускаясь в неизвестность. – Совершенно не понимаю, как это машины могут разговаривать? – продолжала она сама с собой.
Автомобиль подсвечивал им путь фарами, пока А и Ще совершенно не скрылись из виду.
- Кстати, я – не машина, - запоздало сказал он вслед Алоне и задвинул колесом, насколько было возможно, сломанный люк.
- Все хорошо, все замечательно… только глаза не открывай, - бормотала А Щенку, продвигаясь в полной темноте, воняющей фекалиями.
- Да я уже их открывал – никакой разницы. Темно, - успокоил он ее.
- Боже! – простонала она всуе.
Под ногами у нее пищали жирные крысы. Впрочем, возможно, это были худые крысы. Но в темноте они представлялись Алоне сперва размером с кошку, потом - с поросенка. Когда крысы достигли размеров телят, А поняла, что держит на руках не щенка, а ребенка.
- Щенк, как ты все это терпишь? – отчаянно вопросила она. – Ты стал обычным малышом и это хуже всего! Мы в канализации, Щенк, а с обычными детьми здесь намного труднее, чем с собаками! Ты хоть понимаешь это? Зачем ты стал ребенком?
- Я по-прежнему собака, - примирительно ответил Щенк и прыгнул в воду. – Я очень хорошая собака. Смотри, я плыву. Давай за мной!
И они поплыли. Позади зашумел нарастающий поток. Их подхватило и толкнуло сначала на дно, потом в разные стороны и наконец - куда-то вверх, на свет, на зеленый берег.

Мир зеленый, мир прекрасный…

Берег оказался чудесен и похож на рай. Еще лучше оказалось то, что Щенк явился Алоне замечательным темноглазым мальчиком лет двух или трех.
Неподалеку их ждал Немашина с распахнутой дверцей.
- Сразу поехать сюда всем вместе было нельзя? – задохнулась от возмущения А.
- Тогда это был бы отъезд, а не побег, - флегматично объяснил Немашина. – Ты же хотела именно убежать, так?
- Ты хоть раз уже помогал кому-то бежать из Маркетонии?
- Многим, - туманно ответил Немашина.
- И всех толкал в канализацию?!
- У каждого свой путь, - еще туманнее пояснил он, затем завелся и они помчались по дороге.
- Судя по всему, тебе тоже не по душе в Маркетонии, - задумчиво сказала А немашине. - Почему ты не сбегаешь сам?
- В канализационный люк не прохожу, - признался Немашина. – И потом, Маркетония мне родина.
- Слабо верится в твой машинный патриотизм.
- Слабо. Может быть потому, что я даже не знаю, что означает это слово, - признался он.
- Привязанность к месту, где родился.
- Я автомобиль, если ты заметила. Я не могу быть привязан к месту. А родина она и есть родина. Где родилась ты? – спросил Немашина.
Она задумалась. Попыталась вспомнить. Наморщила лоб.
- Я еще не родилась, - ответила, наконец. – Поэтому, наверное, моя жизнь состоит из глупостей.
- Я не глупость, - захныкал дитя у нее на руках. – Хотя именно ты меня сделала.
- Ты – лучшее мое произведение.
Она погладила малыша по голове. Немашина гнал по трассе. За окном мчался мир – зеленый и пестрый. В приоткрытую щель рвался ветер. Он пел песни на разные лады. Малыш уснул у нее на руках. И Алоне тоже захотелось уснуть.
И никогда не просыпаться.

…Не просЫпаться понапрасну
словами и мыслями
в момент скорости и света…

- Мне суждено родиться в ароматах эспрессо. Будет пахнуть кофе, ванилью и коньяком, передо мной на столике будет мирно светиться экран ноутбука, – придумала она вслух.
- Знаю такое место, - тут же вспомнил Немашина. – Едем туда. Это в центре города, в который мы въезжаем.
- Мы въезжаем в город? – заволновалась А. – Почему я его не вижу?
- Он откроется за ближайшим холмом.
- Теперь мы заживем на новом месте? – спросил сквозь сон маленький Щасьте.
- Да, - задумчиво сказала Алона. – Даст Бог, мы заживем. Затянемся.
- Втянетесь. В новую жизнь, - пообещал Немашина.
– Я там тоже рожусь? – спросил Щасьте-мое.
- Ты, молодой человек, уже родился, если ты не заметил,- заверил его Немашина.
- Где? Когда? Вы хотите сказать, что это произошло в канализации?!
- Это произошло в моем сердце, - ответила Алона. – Хотя, если честно… я не знаю, дорогой, в чем разница. Может быть, пока не знаю. И благослови, Боже, тех людей, которые мне ее объяснят.
Немашина ворвался тем временем в город и долго колесил по широким прямым улицам и узким кривым переулкам. Алона всматривалась в лица людей. Ей нравилось, что они были живые - счастливые, печальные, ироничные, даже злые… Главное, в них была жизнь.
«Каждый жив по-своему, - размышляла Алона. – Один – пирожками, другой – фаствудом. Кто-то строит, кто-то лечит, кто-то учит, кто-то урчит. Но все живут тем, что торгуют. Каждый что-то продает – вещь или часть себя. Что продать мне? Что сможет продать Ще, когда вырастет? Я не умею продавать, и мне нечему научить его…».
- В этом городе можно только дарить, - тихо предупредил Немашина. – Здесь живет только тот, кто умеет дарить и принимать подарки.
Она удивленно посмотрела на него – уже не в первый раз он угадывал ее мысли.
Он затормозил.
Маленький Роналдо открыл дверцу и вышел на мостовую мальчиком школьного возраста в очень приличном костюмчике. Он вежливо подал руку Алоне и сказал:
- Мама, там мои друзья, - он указал на детскую площадку позади Немашины. – Я схожу познакомлюсь с ними и скоро вернусь.
- Ты голодный, - встревожилась А.
- Я сыт по горло нашими приключениями, - улыбнулся Роналдо.
- Не придумывай дурацких отговорок! Чтоб был дома через полчаса, - строго велела Алона.
- Хорошо, - согласился Роналдо, - Ты, кстати, выясни там пока, где наш дом. А я приду.
Он побежал к товарищам, которые встретили его одобрительными криками.
- Немашина, и правда… - где нам искать дом? – растеряно поинтересовалась Алона.
- Вы живете над этим маленьким кафе, похожем на китайскую шкатулку из слоновой кости. Оно вот - навстречу.
- Навстречу кому?
- «Навстречу» - это название… Видишь вывеску? Ваш подъезд рядом. Поднимайся на мансарду на последнем этаже. Ключи у меня в бардачке… Там две спальни, две ванных комнаты, кабинет, гостиная и приличная библиотека. Кстати, если б ты захотела… я… я бы тоже мог стать человеком.
- Да… Но кто же тогда будет устраивать побеги из Маркетонии? – спросила Алона. – И вообще, извини, но мне кажется, я заранее знаю, чем кончится твое очеловечивание…
- Стало быть, ты мне не веришь…
- Я не верю никому. И ничему. Потому что я ничего не знаю - я еще не родилась, если помнишь.

…Эта память синяя, та память – зеленая.
Хочется сказать «выбирай»,
но выбора нет…

Рано утром Алона завтракает в кафе. Она любит просыпаться до того, как запоют птицы, чтобы встретить их голоса в сине-зеленой тишине. У нее за окном даже висит кормушка. Зимой в ней живут синицы и воробьи.
Иногда ей снятся сны: про пирожковую – синие, про побег с Немашиной – зеленые. Алона смотрит на птиц за окном, и сны улетают. Вместо них остается прозрачность. А иногда – легкая призрачность.
Алона пьет лучший на свете кофе, покупает Роналдо чай с бутербродом. Затем он убегает в школу учиться жизни. Пятерок у него становится все больше, потому что А не вмешивается в его учебу, а сам он очень умный мальчик.
Пока Алона завтракает, в кафе привозят товар – мороженое и салаты. Приходят новые посетители. Приносят городские сплетни.
Алона слушает в кафе старые пластинки и удивляется, отчего не жила так размеренно все предыдущие годы.
Иногда к ней приезжает Немашина. Увидев через окно его силуэт, она выбегает к нему из «Навстречу». Они долго гуляют в парке вдоль пруда или ездят в лес к роднику. Алона все меньше против того, что Немашина все больше становится похож на человека...