Читая четвёртый том Жизнь Клима Самгина

            Клим приехал в Германию. Такое впечатление, что он уже бывал за границей, автор лишь забыл упомянуть об этом. Уже на второй странице, устами фрау Бальц, автор сообщает, что немцы мечтают поставить на колени перед собой всю Европу. Это желание не просто так родилось, а из уже сформированного убеждения, возможно, даже национальной идеи. О России речь пока не идёт.

Пример Наполеона весьма поучителен, но не показателен. Многие немецкие генералы, пришедшие с войной в Россию, с досадой и горечью перечитывали об участи великой армии, возвращающейся домой не после разгрома, а после столичного пожара и последующих морозов. Гитлеру было недосуг вчитаться в книги, хотя и знал о последствиях.

Но он понимал, что ему помогает сам Сталин, уничтожая маршалов и сорок тысяч офицеров. Нужно быть идиотом, чтобы не воспользоваться столь изящной подставой, ему словно сказали: Глупыш, видишь, мы настежь открыли все двери, давай, вламывайся! Он и вломился.

До этого Горький не считал нужным сообщить, что Клим любит читать, напротив, на протяжении трёх томов мы не видели Клима с книгой и даже с учебниками. Сейчас же он сделал обзор писателей с их достоинствами и недостатками.

Зацепила фраза:

 «…изредка скользил и трубил, как слон, автомобиль, — немцы останавливались, почтительно уступая ему дорогу, провожали его ласковыми глазами».

Это был год смерти Столыпина — 1911-й. Сто три года тому назад. Следует ли думать, что через сто лет в нашей жизни будет такая же разительная перемена? Наши автомобили  будут летать, или же сами полетим на портативном антигравитаторе. Да, но при этом счастливее не станем. Всё так же будем жаловаться на власти, и скулить по поводу дороговизны продуктов. Или же нам будет не до этого в тёмных и холодных пещерах, забудем, как правильно пользоваться вилкой и ножом?

Прежде, читая критику, часто натыкался о Лютове и Кутузове Горького, то и дело их вспоминали. Сейчас же вижу, что Лютов не очень-то и выписан автором, лишь косвенные упоминания о его деятельности у большевиков. И вот, он неожиданно застрелился. Странно. Революция впереди, любовница — красивая женщина Алина, и такой глупый конец. И эта удивительная фраза автора:

«Алина в расстегнутой кофте, глубоко обнажив шею и плечо, сидела в кресле, прикрыв рот платком, кадык её судорожно шевелился».

Ни фига себе! Что называется, припечатал со всего размаха! А красавица-то, Алина, оказывается, трансвестит! Вот это да. Рот прикрыт платком, но кадык рассмотрел, то ли локоть был оттопырен к потолку.

            Хотя, на самом деле, всё проще, Горький просто не знал этого существенного отличия женщин от мужчин. И этих отличий набирается огромное количество, и как же противно, когда мужчина начинает рядиться под женщину, да ещё желает стать ею, подставляет себя! Вон на Евровидение собирается поехать бородатый трансвестит Кончита Вурст  (по-немецки «die Wurst» значит «колбаса») и уже пятнадцать тысяч человек подписалось против показа этих игрищ. Правда, это капля в море, на которую и внимания не обратят. Кончита поедет на Евровидение, возможно, займёт первое место. В жизни всё случается, даже смешное.

А вот и детективная история началась, с убийства Марины Зотовой. До этого три тома шли в описании жизни Клима, без особых потрясений и читательского интереса, а здесь начало захватывать. Умный товарищ прокурора Тагильский заводит с Самгиным некую непонятную дуэль, этакая перекличка с Достоевским в его преступлениях и наказаниях. Безбедов, которого подозревают в убийстве, клянется, что он не убивал, и просит Клима быть его защитником в суде.

Казалось бы, автору нужно подогреть читательский интерес до конца книги искать настоящего убийцу, но Горькому не нужна эта линия, Безбедов, единственный родственник и наследник Марины Зотовой, умирает в тюрьме, а её наследство переходит государству, или же лицам, которые смогут оттяпать никому не нужное имущество.

Монологи  разных персонажей дают Горькому возможность высказаться по всем политическим вопросам, да и дать негативные оценки Ленину. Писать публицистику в советское время он не мог, быстро бы на место поставили, а здесь, в романе, он отводил  свою душу, поэтому и появилось четыре тома, могло бы и больше, отравлять его никому не надо было.

Сталин в его обществе отдыхал, Ягода млел от Марфы, которую, якобы пользовал и сам Горький, несмотря на то, что она была его дочерью. Злые языки чего только ни наговорят! Крючков исправно секретарствовал и доносил о патроне — все были при деле.
 
А вот очень любопытный пассаж, которого не встречал ни у одного писателя: самооценка самого себя. После похорон Варвары идет застольный разговор, и почему-то сворачивает на литературную тему, обсуждение писателей Леонида Андреева, Достоевского. Клим спрашивает:

« — А — Горький?
— Этот, иногда, ничего, интересный, но тоже очень кричит. Тоже, должно быть, злой. И женщин не умеет писать. Видно, что любит, а не умеет…» 

Верна ли эта оценка, о женщинах? Сомневаюсь. Кокетство. Он всё описывает дотошно, порой чересчур. Злой? Это оценка субъективная. Для одного человека — ты злой, для другого — добрый, лапушка. А то, что — любит женщин, точнее некуда.

Описание вечеринки у Дронова напомнили салон мадам Шерер у Толстого в «Война и мир», такие же бессмысленные и бестолковые разговоры, впрочем, им, действующим лицам, всё это интересно, всё лучше, чем сидеть дома в надоевшей и опостылевшей обстановке. А мне эти разговоры скучны до того, что хочется встать и выйти на улицу, но автор не позволяет это сделать, всё описывает с магнитофонной документальностью. Хотя давно уже сказано, что писатель должен уметь отбрасывать шелуху, оставляя зерно.

Дронов зачитал речь Гермогена — анафему Льву Толстому, который давно уже умер, и странно, зачем понадобилась вторая анафема, первая была в 1901 году.  А всё потому, что автор запутался в датах: похоронил Столыпина в 1911 году, а потом сообщает о смерти Льва Толстого. Не трудно понять, всё-таки четыре тома, нужно всё помнить: Таисья сообщает Климу на его вопрос, что ей двадцать пять лет, а через два десятка страниц на повторный запрос говорит, что ей двадцать четыре года. Именно ей Клим запустил руку под блузку, но услышал лишь насмешливое: Что вы пытаетесь там найти интересного?

 Ещё бы, столько героев, всех не упомнишь. И вот Горький снова сообщает, что в Киеве убили Столыпина, всё-таки вспомнил, что это было после смерти Толстого.
И дальше, чтобы не путаться, впервые ставит точную дату: «Новый, 912 год Самгин встретил у Елены».

А вот и прогресс наступил: впервые автор сообщает об электрическом освещении в квартире, до этого он писал, как в вагоне проводник зажигал свечу. А через два года в вагонах появились и две лампочки на всё помещение. Всё лучше, чем свечи.

Примечательно, что по воле автора Клим Самгин так и не примкнул к большевикам, потому что сам не поддерживал их идеи, и, оправдывая своего главного героя перед властью, писал: Он не герой. Словно все большевики были героями.

Невольный парадокс возникает помимо желания автора: многие персонажи в романе отзываются о Климе, как об умном человеке, а вот этой умности читатель и не видит — довольно заурядный человек, если не сказать — скушный, как написал Горький об одном из персонажей.

Умность проявляется в действии, поступках, а этих поступков и не видно, автор сам лишает Клима решительности. Создаётся впечатление, что Климом двигают обстоятельства, а сам он не властен распорядиться своей судьбой. Чем-то напоминает Илью Обломова на переломе веков.

По сути, этот роман можно было писать без конца, то есть до самой смерти, что автор и  сделал, уходя от желания писать о современности. Своего рода эскапизм. Хроника дореволюционной России. И вполне понятно, почему всё передано глазами Клима, а не автора. Всегда можно свалить вину на героя: Это не я! Это он такой получился.

Как-то лет тридцать пять назад в книжном магазине увидел толстый том Горького «Черновики» какого-то романа, не запомнил название из-за полнейшей ненадобности этого факта. С любопытством наскоро пролистал, поражаясь, неужели это кому-то и зачем-то нужно, видеть, как автор работал над словом?! Кому это может пригодиться? У каждого автора своя манера письма и не нужно приводить к общему знаменателю. Написанная на эту тему диссертация так и останется невостребованной. Но в те времена к Максиму Горькому отношение было почётное. Правда, молодёжь уже сбрасывала его со своего корабля.

Подростком Шаляпин пытался устроиться в казанский церковный хор. Вместе с ним на прослушивание явился какой-то долговязый мальчишка. Его голос оценили выше шаляпинского. Но Федя не сдался и, начав карьеру статистом, дорос до великого певца. А через годы узнал, что тем пареньком был Максим Горький, который много позже стал другом Шаляпина.

И, пожалуй, самое существенное:

Дмитрий Быков в своей книге о Маяковском пишет:

«А Ходасевич умер героически, в 1939 году, от рака печени, без единой жалобы. Сноб живет безнравственно, хотя какие уж тут в XX веке разговоры о морали, а умирает героем, потому что ему небезразлично, как он выглядит. В этом и причина, что Горький не мог закончить «Жизнь Клима Самгина», герой которой так явно списан с Ходасевича. В сущности, вещь и задумывалась для расправы над ним — всегда правым и притом вовсе не таким умным и одаренным, каким он умудрялся выглядеть на фоне инфантильных, инфернальных, романтических детей Серебряного века. Скептик всегда умен, но внимание современников приковано не к нему. Он будет прав потом, когда напишет «Некрополь». Претензии Горького к Самгину вполне убедительны, не понимает он одного — что этот пустой Самгин не может умереть на улице, затоптанный рабочей демонстрацией. Он умрет героем, ничего не поделаешь, потому что ему не все равно, как на него смотрят и что о нем говорят. Его, в сущности, только это и интересует. Написать Самгину героическую смерть — хотя бы и в нищей парижской больнице — было выше горьковских сил».

                Ставрополь-на-Волге