Я ехал в дальние края...

Наконец, еду. Полтора месяца, с середины марта, просидел в Москве:  отдыхал от Петербурга  и ждал весны, чтобы ехать на Кавказ.
В Петербурге разом все опротивело: нескончаемая война с  цензурой, глупые и опасные журналисты  и - в общем - тягостная зависимость от властей.  Мог ли я думать в 26-ом году, выходя из Кремля, что неприятности с отрывком из "Андрея Шенье" продолжатся? Ведь я тогда сказал царю всю правду: стихи -  о Французской революции, написаны  задолго до наших событий, не напечатаны, потому что не  разрешены цензурой... Чего же еще? И вот почти два года меня вызывают и допрашивают то в Москве, то в Петербурге, я в который раз все повторяю, оправдываюсь...  Еще выплыла "Гавриилиада" - это даже опаснее, чем отрывок из элегии. Пытался  списать ее на покойного Дмитрия Горчакова - пока не выходит...

Я  ехал в дальние края

Царь заслонился от меня графом Бенкендорфом, и мое положение в точности соответствует народной поговорке: "Жалует царь, да не жалует псарь". Обращение графа со мной вполне благопристойно, но он сух и недоброжелателен, и я постоянно терплю от него выговоры то за одно, то за другое, всегда виноват, принужден извиняться...
И каким я был дураком, когда надеялся, что мне разрешат путешествие за границу!
В Европу, в Китай - никуда не пустили. Даже в действующую армию - мы просились вместе с Вяземским - нельзя, "ибо все места в оной заняты" - просто смешно!  Когда я просился в Париж, ответ  получил удручающий: "Как русский дворянин Вы имеете право ехать за границу, но государю это будет неприятно".
Помню, из Михайловского писал Вяземскому: "Если  царь даст мне "слободу" - я месяца не останусь..." С  тех пор столько воды утекло, столько вещей я понял... Сейчас уже 29-ый год, и я уверен: царь с Бенкендорфом никуда меня не выпустят, проси я, не проси.

Я ехал в дальние края.
Не  шумных             жаждал я

Дороги ужасны. Еще недалеко отъехал, но уже несколько раз моя коляска вязла в грязи, достойной грязи одесской.
Никто не понимает: путешествие нужно мне нравственно и физически. Я просто не мог больше оставаться в Петербурге, вот вырвался и - еду. Знаю, мне крепко достанется за эту самовольную поездку, но что делать?..

Я ехал в дальние края,
Не шумных        жаждал я,
Искал не злата, не честей

Ведь не то, что  жить свободно, -  ни на минуту отвлечься от опеки Бенкендорфа не удается!  Единственной отдушиной для меня  сделались карты. Правда, я всегда любил игру, любил риск, когда буквально жизнь свою ставишь на карту... Но теперь особенно ценю, потому что только за карточным столом  я - свободный  человек.  В Петербурге всю зиму вел жизнь, описанную мною таким образом:

А в ненастные дни
Собирались  они 
Часто.
Гнули, - - - - - - - -,
От пятидесяти на сто.
И выигрывали, и отписывали
Мелом.
Так в ненастные дни               
Занимались они
Делом!

Карамзины говорили, что я сделался "неприятно угрюмым в обществе" и провожу дни и ночи за игрой "с мрачной яростью" (это упреки от Софьи Николаевны).
Эх, милые мои, карты ли виноваты во всем?..  В Москве сейчас  вот тоже  проиграл 20 тысяч.

Из  Москвы я поехал на Калугу, Белев и Орел. Сделаю 200 верст лишних, зато увижу Ермолова, историческую личность.

Вот за что я люблю дорогу: мысли текут вольно, ничем не стесненные, вспоминаешь то одно, то другое, душа отдыхает.

Приятно вспоминать первые месяцы  в Москве после ссылки. Мы с Вяземским и Григорием Корсаковым за всю зиму - или две зимы? - не пропустили ни одного бала. Наш триумвират приглашали везде, и мы танцевали до упаду. То же было и в Петербурге: помню, раз у Мещерских  в  зале уже ни одной свечи не осталось - мы с Вяземским  плясали до утра!
Там я много занимался  Анет Олениной. Недавно попалась на глаза страница, вся исписанная Anet  Pouchkine, -

Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Вьется локон золотой.

Но все это  в прошлом, а сейчас я чувствую, что старею. Неужели это так? Недавно жаловался дяде Василию Львовичу, он разубеждал.
А еще до Олениной  в Москве  влюбился в Софи Пушкину, свояченицу Зубкова. Веселая, живая крошка, лицом саксонская куколка. Видел всего два раза - в театре и на бале - и сделал предложение!..  Отказ, как и с Олениной.
Часто бывал в доме Урусовых, у них собиралась молодежь. Дочери - образованные красавицы, принимали меня прекрасно. А я - после  двухлетнего уединения в Михайловском - был весел и счастлив в их кругу, занимал их рассказами о русалках и леших. Один из гостей, г-н Соломирский, не выдержал моего успеха у молодых хозяек, придрался к моему отзыву об одной даме - и наутро прислал мне вызов! Я готов был драться, но Соболевский и Муханов нас помирили. За завтраком у Соболевского мы протянули друг другу руки. Чепуха какая-то, пустяки.

Я ехал в дальние края.
Не шумных       жаждал  я,
Искал не злата, не честей
В пыли средь копий и мечей
нет, лучше:  "средь копий и огней".

И очень занимала меня Александрина Корсакова. Читая седьмую песнь  "Онегина", она найдет эти  строки,  узнает себя:
      
Но та, которую не смею 
Тревожить лирою моею.

А что я пережил, когда разнесся слух  (ложный!), будто ее  на Кавказе  похитили чеченцы! Собирался писать роман "Кавказские минеральные воды", изобразить  ее...

Но полно, полно, перестань,
Ты заплатил безумству дань.

Здесь же, в Москве,  я подружился со всем домом  Ушаковых. Обе дочери - и Екатерина, и Елизавета - прелесть. С Екатериной у нас едва не дошло до помолвки. Я к ней и сейчас не совсем равнодушен.
Но в это время уже возник образ Натали Гончаровой. Вся Москва говорила, что я увиваюсь возле Екатерины Ушаковой, но очень скоро я и к Ушаковым-то  ездил только для того, чтобы два раза в день проезжать мимо дома Гончаровых. И ни разу Натали не видел.

Хотел я душу освежить,
Бывалой жизнию пожить

В апреле я начал бывать у Гончаровых. И - говорят - был слишком застенчив. Я знаю свой характер: неровный, ревнивый, подозрительный, буйный и слабый одновременно. Как связать  столь  несчастный характер с судьбой юной девушки? Наконец, я решился: в конце апреля граф Федор Толстой сделал от моего имени предложение.
На этот раз ожидание решительного ответа стало самым болезненным чувством моей жизни. Ожидание верной карты, угрызение совести, сон перед поединком - все ничто  в сравнении с ним...
Слава богу, не отказ!  Но ответ неопределенный: Наталия Николаевна еще так молода  и проч. Я написал ее матери благодарственное письмо, и в ту же ночь выехал из Москвы. Встречать ее с сестрами на концертах 
Филармонического общества и в Благородном собрании  и, -  и что? Нет!  Я должен был  уехать.

Хотел я душу освежить,
Бывалой жизнию пожить
В забвеньи сладком близь друзей

В Петербурге, на вечерах Дельвига, я часто виделся с Мицкевичем - это редкий, редчайший человек. Мы часами спорили об искусстве и обо всем, и насколько я бывал горяч, настолько же он всегда был спокоен и силен своей логикой. Мицкевич - настоящий гений. Я видел его импровизации - боже мой, что это за человек! И что я в сравнении с ним? А его лицо и весь облик во время импровизации - это непередаваемо! Я не сомневаюсь:  он одарен свыше.
А однажды, на вечере у Каролины Собаньской, я должен был признаться,  что не читал многих философов. Я был сильно смущен и поспешил уйти. Потом мне говорили: Мицкевич удивлялся, что, не имея достаточных знаний, я  "сумел так много сделать для литературы" (его  слова).

Лучше не "хотел", а "желал":    Желал я душу освежить

Раз мы с ним случайно сошлись на Невском. Я посторонился со словами: "С дороги, двойка, туз идет", а  Мицкевич  мгновенно нашелся: "Козырная двойка туза бьет!"

В Москве встречался с ним в салоне Зинаиды Волконской. Кстати, когда я уехал в Питер, она мне написала:  "Возвращайтесь к нам. Московский воздух легче. Великий русский поэт должен писать под сенью Кремля. Творец  "Бориса Годунова" принадлежит городу царей."

О  "Борисе" есть чье-то важное замечание: Пимен говорит своим языком, а Григорий Отрепьев - языком  автора. Надо обдумать.

Уже проехал Боровск, Малоярославец, Калугу.  Коляска едва плетется, проезжаю 40 - 50 верст в день, не больше. Дороги чем дальше, тем хуже. Скоро  ли доберусь до степей?

Так, и что же  получилось?

Я ехал в дальние края.
Не шумных         жаждал я,
Искал не злата, не честей
В пыли  средь копий и огней, -
Желал я душу освежить,   
Бывалой жизнию пожить
В забвеньи сладком близь друзей
Минувшей юности моей.

Хорошо, что уехал из Петербурга. Что из Москвы - тоже хорошо, но главное - из Петербурга. Это из моих разумных поступков, совершенно необходимых.
Всего две недели в пути, а уже намучился с ямщиками, с весенней распутицей. До Ельца дороги были просто ужасны, но вот увидел я воронежские степи и - покатился по зеленой равнине. Как я люблю  быструю езду! Она рождает в человеке чувство свободы. Мысли становятся легче, на душе светлеет. И отчасти  посетило меня,  отчасти  просто припомнилось то блаженное  состояние,  которое  пережил я в юности в Крыму:

Ты вновь со мною, наслажденье,
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье.
Спокойны чувства, ясен ум.
Какой-то негой неизвестной,
Какой-то грустью полон я...

В   Ставрополе увидел  на краю неба облака, поразившие мне взоры ровно за девять лет. Они все те же, все на том же месте. Это снежные вершины Кавказской цепи.
Заехал на  Горячие Воды. В 820-ом году я посетил эти места  с семейством  Раевских, а нынче побродил везде и провел часа три с неизъяснимой грустью.

У меня с собой, как всегда в поездке, большая переплетенная тетрадь, вернее книга - пишу в ней стихи. Листы ее исчерканы, строчки, отдельные слова, рисунки...   Иногда записываю готовые  стихи, придуманные в пути, - все, что было бы жалко забыть.(До сих пор жалею: в Михайловском  как-то раз  ехал верхом и сочинил сцену Марины и Самозванца, разумеется, не записал и - прощай! А сцена была лучше той, что вошла в трагедию).

Все тихо - на Кавказ ночная тень легла.
Мерцают звезды надо мною,
Мне грустно и легко - печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою.
Тобой, одной тобой
Я снова юн и твой, и сердца моего
Ничто чужое не тревожит

Со мной одни воспоминанья
               
Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь

Кажется, новая  встреча с Кавказом обернулась воспоминаниями  о прошлой любви. Можно ли сказать о любви "прошлая"?  Не уверен.

Я перечитал эти стихи, погрустил. И понял: мало сказать, неосторожно, в высшей степени непозволительно писать любовные стихи о другой женщине теперь, когда я почти жених Натали Гончаровой. Не лучше ли перенести стихи с Кавказа в Грузию? - Это отчасти исправит дело.

На холмах Грузии лежит ночная мгла,
Шумит Арагва предо мною.

Ну вот, спасибо Кавказу: я снова в своей стихии, свободен и сочиняю стихи. Здесь новый, непривычный  мир, будет масса впечатлений, где-то близко война, все выглядит оживленным, интересным. Четыре дня ехали через горы "с оказией": наш караван, состоящий из колясок, бричек  и проч., сопровождал конвой (военный отряд). Я любовался горами,  бурным Тереком и затевал скачки, что было небезопасно: солдат подбегал ко мне с криком:  "Ваше  благородие! Убьют!"

Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ, аулы их разорены, целые племена уничтожены. Они час от часу далее углубляются в горы и оттуда направляют свои набеги. Когда-то я написал в эпилоге "Кавказского пленника":

О, Котляревский, бич Кавказа!
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена.

Вяземский меня упрекал: "Губил, ничтожил племена" - чем же тут гордиться? Вот если бы мы развивали завоеванные народы, а то мы - "бич Кавказа", и тому подобное. Это было в 821-ом году.  А сейчас, в 829-ом, стихотворение "Кавказ" я закончил так:

Так буйную вольность законы теснят,
Так дикое племя под властью тоскует,
Так ныне безмолвный Кавказ негодует,
Как чуждые силы его тяготят.

Что скажете, Ваше сиятельство?

В Тифлисе  две недели ожидал от главнокомандующего графа Паскевича разрешения присоединиться к армии. Здесь восторженные  почитатели поэзии устроили мне великолепный музыкальный праздник, совершенно незабываемое торжество! Наконец, разрешение пришло, и я пустился догонять армию.

Во время похода я нигде не отставал от Николая Раевского и даже в битвах с противником находился при нем. Он - генерал и начальник всей кавалерии. В его палатке обычно собирается  разнообразное  общество - генералы, офицеры, обсуждаются все проблемы войны, сюда приходят  и  беки мусульманских полков. Увидел  я  курдов-язидов, слывущих на Кавказе дьяволопоклонниками. Из беседы с их начальником  узнал, что проклинать дьявола - неприлично и неблагородно, ибо теперь он несчастлив, но может быть прощен, ибо нет пределов  милосердию  Аллаха. Это объяснение меня успокоило.

Арзрум пал в годовщину Полтавской битвы. Мы с Раевским въехали в город и часа два его осматривали: тесные кривые улицы, минареты, крепость, казавшаяся неприступной. Не понимаю, как  наша армия смогла овладеть ею: ведь она выстроена - сказать  без преувеличения! - на неприступной скале. (Пожалуй, этим названием - Карс - можно символически именовать мою Натали).
Не знаю выражения бессмысленнее слов: азиатская роскошь. Эта поговорка, вероятно, родилась  во времена Крестовых  походов, когда бедные рыцари, оставя голые стены и дубовые стулья  своих замков, увидели  в первый раз красные диваны, пестрые ковры и кинжалы с цветными камушками на рукоятке.
Я жил в опустевшем дворце сераскира, бродил по бесчисленным переходам из комнаты в комнату, с кровли на кровлю, с лестницы на лестницу. И меня мучило то, что вот совсем недавно, в Москве, я что-то читал о средневековых рыцарях, о той эпохе, но что именно - не удавалось вспомнить.
Снова перебрался в палатку Раевского. И здесь, ложась спать, собирался  подумать, что-то  припомнить - и мгновенно засыпал. Сон в палатке мне очень нравился. Пушка будила нас на заре. Весь день был заполнен до отказа, иногда  часами я не слезал с седла. Ложась ночью, спрашивал себя:  "Ну, что же я читал  о рыцарях?" - и тут же засыпал, как убитый. На следующий вечер все повторялось.

Я читал Раевскому, Льву,  Михаилу Пущину и другим  свою трагедию (за такое же чтение в Москве получил нагоняй от графа Бенкендорфа);  рассказывал план "Онегина" и  то, как писал "Полтаву". Был досадный и забавный случай: один из слушателей, Муравьев, прервал чтение вопросом: "Зачем Самозванец доверяет Марине свою тайну? Ведь она может его выдать!" Позже я предупредил, что при  этом человеке  ничего читать не буду.  И когда собрались слушать "Онегина", по лагерю были расставлены  "махальные". Едва Муравьев направился к палатке, мы  все разбежались, он нашел палатку пустой и ушел. Все собрались, и чтение состоялось.

Эти полночные беседы в палатке Раевского, в дружеском кругу,  для меня бесценны: о таких собеседниках я мечтал долгие годы. Что в сравнении  с этим придирки Бенкендорфа?
Однажды  разговор зашел о значении аристократического начала в развитии народов, и я сказал, что не понимаю, как можно не гордиться своими историческими предками. Я горжусь тем, что под выборной грамотой Михаила Романова стоит пять подписей Пушкиных. "Есть, чем хвастать," - заметил с иронией Раевский. Я промолчал, думая про себя: сам Николай со стороны матери - правнук великого Ломоносова.

Граф Паскевич был  ко мне очень внимателен.  Старался держать меня при себе и во время сражений, и во время стоянок, и в лагере - то и дело посылал за мной. И успел мне изрядно надоесть. При отъезде из армии я получил от него подарок - турецкую саблю, украшенную накладным серебром с чеканкой. Спасибо.

Еду в обратный путь, в Россию. Среди картин Кавказа, что навсегда в моей памяти, есть одна: утром, проезжая мимо Казбека, увидел чудное зрелище: белые, оборванные тучи перетягивались через вершину горы, и уединенный монастырь, озаренный лучами солнца, казалось, плавал в воздухе, несомый  облаками.

Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога в вышине,
Сказав "прости" земли ущелью,
Туда, туда бы скрыться мне.

В Пятигорске  съехался с Николаем Раевским (он удален из армии, так как им недоволен Паскевич), получил от него на дорогу  тысячу червонцев  и в подарок - ящик рейнвейна. Находясь при армии, я не играл, но теперь вырвался на волю  и - все-все спустил, продулся до копейки!  Потом две недели прожил на водах с Михаилом Пущиным, занял у него - и опять все проиграл. Да бог с ним, деньги будут!

Кавказ  уже далеко позади, дороги несравненно лучше, чем в мае,  и я еду в Москву.
Время, проведенное в  коляске,  для меня удовольствие, но не сейчас - скорее бы Москва. Хотя люблю слушать колокольчик, песни ямщика, люблю  проезжать через деревни...  В Тверской губернии, куда я иногда  езжу  погостить, у  Вульфов, есть одна девушка Дуняша, чудесно поет русские  песни. Сосед хотел ее купить, так Павел Иванович  отказался продавать  и объяснил: "Ее любит слушать Пушкин".

Теперь на меня нахлынули эти забытые сведения  - поэзия средневековой Франции, рыцарство,  поклонение Деве Марии...  Об этом я много читал в Петербурге и особенно в Москве, все вспомнилось. Немножко смешно: только что мое воображение было занято Кавказом и горцами, а теперь я занят  рыцарями, участниками Крестовых  походов, измученными, едва добиравшимися до своей цели... "Какой же ты неуимчивый", - сказала бы мне няня.

Но чем  бы  ни занимался  теперь, мысли возвращаются в Москву, туда, где ждет меня моя судьба.  Предвижу сложности  с Натальей Николаевной. (И особенно с ее мамашей). Ведь пока с ее стороны ко мне - ни малейшего интереса. Лев очень удачно сострил, целя в меня:

Я влюблен, я очарован,
Словом, я огончарован.

Как приеду - сразу к ним!

В Москве я оставил свой сундук с книгами. Среди них - пятитомное  собрание  французских  фаблио и романов  в переводе со старофранцузского. Это целый мир, яркий, своеобразный и замкнутый, - Кавказ своего рода.  Среди рыцарей был очень высок культ Девы Марии. "Роман о рыцаре, который любил Даму"...  Средневековую Деву Марию не так-то легко сравнить с нашей Богородицей. Забавно и странно читать легенды "О юноше, который женился на госпоже Деве Марии, Божьей матери", или  "О том, кто надел обручальное кольцо на палец Деве Марии" - все это так и дышит средневековой Францией и бесконечно далеко от наших народных представлений  о Богородице.

Там  же, у любезного господина  Обера, который приютил мои книги, есть  L Europe du moun age,  автор  Hallam, издана в Париже в прошлом году - много ценных сведений о средневековом рыцарстве.

...Приходит в голову и такое:  если она меня не любит, можно ли мне говорить ей о своей любви, понапрасну ее тревожить?

Но пусть она Вас больше не тревожит -
Я не хочу печалить Вас ничем.

То есть, в моем положении  лучше  отойти в сторону, устраниться?  Нет, это не для меня!

В этих книгах особенно интересны  миракли - повествования о чудесах, совершаемых святыми. Дева Мария обычно защищает своего  chevalier -  не позволяет дьяволам захватить душу умершего рыцаря, если при жизни он ей поклонялся. Смешно читать: "Сбежались обрадованные дьяволы, чтобы схватить его душу". Во всех  этих текстах  много наивности и простодушия.

Как долго я еду!  Когда же доберусь до Москвы? В коляске сочиняю, на почтовых станциях записываю.
 
Был и я среди донцов,
Гнал и я османов шайку...

Перестрелка за холмами,
Смотрит лагерь их и наш...

Блеща средь полей широких,
Здравствуй, Дон, заветный Дон,
От  сынов твоих удалых
Я  привез тебе поклон.

Недавно  Шевырев с компанией перевели  с немецкого книгу  "Об искусстве и художниках, размышления отшельника, любителя изящного". Интересного немного,  но кое-что есть.  Например, друг Рафаэля, архитектор  Bramant, записал со слов Рафаэля, как однажды ему, еще в юности, явилась  Дева Мария. Это произвело на него огромное впечатление, буквально врезалось в сердце. Рафаэль говорит, что на всю жизнь запомнил это "светлое виденье", оно же помогло ему создать образ Мадонны.
Еще приводится  простое и очень глубокое высказывание Рафаэля о природе творчества: "Спроси певца, откуда у него взялся грубый или приятный голос? Может ли он отвечать тебе? Так и я не могу сказать, почему изображения под моей рукой ложатся так, а не иначе".

Вот так и я не могу себе объяснить,  почему, едва покинув Кавказ, думаю не о горцах и графе Паскевиче, а о далеких рыцарях.               
Объяснять  себе этого не могу, не хочу, но испытываю смутное влечение и симпатию к образу какого-то далекого рыцаря: он не побоялся сбросить с себя все обязанности и весь отдался безнадежной любви.

Что до меня - безнадежная любовь мне знакома с самой юности.  Если все вспоминать, то надо признаться: Натали Гончарова - моя  113-ая  любовь. И есть одна женщина, которой я обязан  самым  мучительным,  самым  ошеломляющим  чувством в любовном  опьянении. Я испытал на себе все ее могущество и не вижу для себя исхода. Рано или поздно мне, как и тому рыцарю,  придется все бросить и пасть к ее ногам...
И еще нравится это "непонятное уму"егодняшнее  отношение к  Натали - еще не безнадежная любовь: ведь мне не отказали!  Значит, еще можно надеяться... И как только буду в  Москве - явлюсь к ним!  И, может быть, получу согласие этой чудной красавицы!               
Когда я увидел ее впервые, красоту  ее  едва начинали замечать в свете. Плохо, что я уже сыграл  смешную роль: был робок перед ней. Робость в человеке моих лет не может понравиться молодой девушке. Боюсь, я ничем не могу ей понравиться. И если она согласится отдать мне свою руку, - в этом будет только спокойное безразличие, а не любовь. Но все-таки еще не конец.

Был на свете рыцарь бедный

(В одном миракле говорится, что богат он был "только своей учтивостью".)

Молчаливый, как святой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Рыцарь раз имел виденье,
Непонятное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.

поехал он в Женеву               
Он увидел близь  ручья (нет: близь  креста!) 
На пути Марию Деву,
Матерь  Господа Христа.
 
Рыцарь ни  Отцу, ни Сыну,
Ни Святому Духу век
Не молился как безбожный, как погибший,               
Как преступный человек.

Нет, не так. Здесь должно стоять:  "странный человек". Этот эпитет шире по своему значению, чем конкретные  "безбожный" и др. Слово из  старославянского - "непонятный, не такой, как все". Но, кроме того,  "странный" таит в себе какие-то возможности, и мне это нравится. Возможность что-то понять, догнать какой-то смысл... В этом слове остается нечто, помимо  его  определения, проглядывает какая-то даль, - так это же и есть поэзия!  "Безбожный", "погибший", "преступный" -  законченные,  закрытые по смыслу эпитеты, а "странный" - открытое слово, не исчерпанное определением. Это мне и нужно. Благодаря этому слову в моем бедном рыцаре есть намек на совершенство его души: отказавшись от всего суетного, он посвятил свою жизнь главной, единственной цели, как он ее понимает. 
   Чувствую, что  "странный человек" и это "непонятное уму" сказываются на   всем характере стихотворения, делают его тоже странным, - но мне и то, и другое нравится,и я не могу иначе выразиться, я должен именно так выразиться!

Петь псалмы Отцу и Сыну,
И Святому Духу ввек
Не случалось палладину -
Странный был он человек.

И уж, конечно,  никаких "Кто  надел  обручальное кольцо на палец,  кто женился на Деве Марии" собственному - слава богу, мы  не  французы какие-нибудь!

Но Пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Палладина  своего.

Проехал уже  Воронеж, Задонск, Елец, Ефремов. Из больших станций до Москвы остаются  Тула, Серпухов, Подольск.  Теперь  совсем  скоро.
Везу Екатерине Ушаковой подарок: золотой браслет  с зеленой яшмой и турецкой надписью. Чтобы не потерять, давно ношу его на левой руке, между плечом и локтем.

Не оставляет меня беспокойство о судьбе Николая Раевского. У него начались неприятности такого рода, которых в России никому не пожелаешь, - знаю по собственному опыту. Он окружил себя декабристами, переведенными из Сибири,  у него всегда сборище, всегда беседы за полночь...  А тут еще я приехал  "душу освежить, бывалой жизнию пожить". Пока что  его  отстранили от командования, но, предчувствую, будет и продолжение.   
Впрочем, зная Николая, не сомневаюсь: ко всему, что его ожидает, он отнесется так же, как и я отнесусь к тому, что меня ждет  от  государя и Бенкендорфа за эту поездку  "в дальние края".

Наконец-то, увидел: вдали заблистали купола церквей - Москва!