За гранью мира была улица

Мы с сестрой, после того, как начали зарабатывать деньги своим трудом, много путешествовали по самым разным городам Америки. Особенно мы любили маленькие хмурые городишки, затхлые, запыленные, как книжная полка в пустом особняке: они вызывали в нас чувство неясной тревожной романтики, хрупкой, как фарфор, будто сотканной из заледенелых слез, и вместе с тем такой опустошенно будничной. Тонкая грусть подбиралась к нам осторожно, как мягкие скользкие щупальца осьминога, как облако тумана, медленно ползущее по воде, лижущее волны дымным белым языком, а потом обволакивающее холодный берег. Грусть наши  души впитывали, как губка впитывает воду, как сердце впитывает кровь, и улетали, терялись в том рыхлом белесом облаке, пришедшем из ниоткуда, будто вынырнувшим из под воды и замершем над мирной переливающейся гладью, переливающейся, как чешуя рыбы: серебристой, темно синей, глубоко голубой, бирюзовой, черно-фиолетовой и лазурной, мраморно-золотой, бело-зеленой и аметистовой краской. Тоска накрапывала вдруг, стучала по сердцу, стекала вниз по разуму, как по покатой крыше, твердила что-то свое… Она была ожидаемой гостьей, но так незаметно подкрадывалась к нам, что мы порой и не замечали, как та растворялась приторным горько-сладким ядом в тумане и проникала в наши легкие, в наш мозг. Могильный холод вместе с тоской проникал в душу и порождал своим гниющим мраком величественный свет. Свет угольков, что нам укажут путь из Ада. Свет ангелов, что нас возьмут на небеса. Вечность небытия… Холодная дрожь, страх… Мы погружались в кладовую неизменности, несуществующего начала и конца.


Мы снимали номера в старых гостиницах или дома на окраине и селились там на недельку-другую. И вот однажды случилось нам с сестрой, примерно за год до ее болезни, побывать в Лейквуде, штат Вашингтон.


Той осенью, тем промозглым октябрем, мы добрались, наконец, до того крохотного провинциального городка. Одинокие трассы его тонули в дождевой завесе и тумане, тянулись вдоль могучего молчаливого леса, в беспросветной тишине его бродили волки, тоскливо выли на луну, когда в редкие безоблачные ночи можно было увидеть ее лик над верхушками сосен. Солнце редко заглядывало в этот уголок, лишь тучи в грозном священном молчании, бледные, густо серые, глядели с неба, и все опускались, опускались, дабы поглотить несчастный городок. Краски этого мирка всегда были насыщенно темными в летнюю непогоду, и поблекло выцветшими, с наступлением осени. Зима здесь была бесцветной, заледенелой, какой-то пыльной, тускло-серой, а землю пленкой поверх черноты затягивала сепия и жженая сиена, охра, газовая сажа и жженая умбра, присыпанная снежной крупой, небольшими сугробами и грязными глыбами талого льда. Весна ненамного отличалась от осени, ну, разве что воздух становился иным: прозрачным, свежим, будто горный девственный родник, подпитанным теплыми ветрами. И появлялась темно зеленая, лимонная краска, краска светло-бирюзовая, белая, светло карминовая, бледно красная, тускло салатовая, болотная, бледно-бежевая, шоколадная, светло ореховая, каштановая, серо-голубая, прозрачно синяя, серебристая, бледно-серая, песочная, бледная  ультрамариновая, глубокая черная. Потом ее смывали грозы. Наступало темно-зеленое лето.


Мы приехали туда в преддверии последней недели октября. Погода стояла сырая, промозглая, безветренно свежая и холодная. Окна нашего номера упирались в сосновую рощу. Терпким и свежим ароматом осенний ветер вскружил нам головы по прибытии, и долго задувал холодом в окно, продрогший, вымокший под дождем, сырой, мутный, пригнавший с собой клочья тумана. Сосны упирались вершинами в вечные тучи цвета гранита, промокали под никогда не прекращающимся дождем, то мелким, прохладно ласковым, то колючим, ледяным, то стремительно быстрым, то прихрамывающим, то размеренно, капля по капле, опускающимся на землю. Пыли по обочинам дорог было не сыскать так же, как и солнца в небе. Сырая, холодная, изнывающая от вечной осени, земля, молчащие, отрешенно глядящие, неподвижные каменные глыбы, отвесные черные скалы, ледяное бушующее море, пенные волны, вымокший песок, коряги и пни, изумрудный мох, плотный и мелкий, пружинистый настил из иголок и пожухлых листьев, травы, выпирающие из земли корни и обломанные кустарники, и объеденная животными кора – вот то, что представляла из себя природа того отдаленного края, куда мы заехали, и природа эта была полна отрешенной грусти, какого-то сладко-томного очарования предсмертной поры и мутной, тоскливой и хрупкой грусти.


Случались дни, когда мы с сестрой бродили вдоль трасс, по переулкам, по окраинам и кладбищам пока не промерзали до костей и не вымокали до нитки, принимая на себя все удары северных ветров и игольчатых дождей, случались и дни, когда мы оба, захлебываясь вдохновением, вместе или порознь, писали, писали, писали… Были ли то стихи, страшные истории или рассказы, романы, повести или новеллы – они были пропитаны осенней романтической тоской насквозь, просто тонули в ней, как губка, опущенная в чан с эфирными маслами. 
- Явление высшей грусти, испытываемой природой – вот, что такое осень. – говорила сестра, обмакивая кисточку в краске и делая мазок. – Явление трагического конца всего, что она так бережно создавала – вот, что такое осень. – и она рисовала пейзаж за окном.


И я с ней соглашался. Она всегда была права.


Однажды, когда уже вечерело, мы вышли на прогулку. Сестра повела меня куда-то вверх по трассе, потом завернула, и мы оказались посреди улочки, на которой еще не успели побывать за все время нашего пребывания здесь.
Улочка была узкой, серо-черной, какой-то поникшей в осеннем безмолвии, она испускала тусклый свет, свет мистический, будто крохотные мотыльки парили в воздухе сплошной сетью или же лунная мерцающая пыль осела на черных балках, на чугунных заборах, калитках и крышах, мелькала, как седая прядь, вынырнувшая из черной копны волос. Со всех сторон наплывал мрак. Перед глазами что-то мелькало, будто бы в воздухе погасал пепел. Земля – она была словно усыпана золой, углями, она была обожжена. Дома казались хрупкими, сделанными из картона – подует ветер, и они поваляться на землю. Дома казались надгробиями… Все за чугунными оградами, за скрипучими калитками, которые шевелил ветер. А за заборами качели, карусели… И задувает все каким-то легким прохладным дыханием, и подбрасывает оно под ноги помятые тлеющие листья. Грунт скрипит, трещит, пересыпается, рваные пакеты и бумагу, обгоревшие, истерзанные, тягает за собой ветер. Фонари странные, неисправные, мелькает их лишь штук пять на всю длину улочки; множество клочков пространства тонут во мраке. Неприветливо…


Но мы, восхищенные этим мрачным зрелищем, поспешили обследовать здесь все. Мы сделали шаг, и будто бы пропасть тут же разверзлась между нами, ступившими на эту неопознанную землю, и миром, оставшимся позади, за поворотом. Другое пространство, остановившееся время…  Где мы оказались? Существуем ли еще за гранью этой таинственной вселенной, существуем ли вообще? Я не знал ответа. Быть может, сестра что-то и подозревала, но молчала… В ее глазах тогда не было страха, ее губы украшала легкая тень улыбки. А что же было на сердце? Мне неизвестно. Но она крепко сжала мою руку, она прошептала что-то и повела меня за собой. Я послушно плелся следом, вдыхая воздух, пахнущий гарью, и ощущал, как в прядях моих волос растворяются призраки. А беззвездная ночь звенела в ушах тишиной, поносилась над головой, как сон, потерявший дорогу, не умеющий раствориться, вылететь из потока мыслей, даже замереть.


Мы долго шли, и шли, по пеплу, по обугленным костям, по тротуару, устланному золой, и калитки домов открывались перед нами и со скрипом затворялись, когда мы проходили мимо. Шелестели занавески за разбитыми стеклами окон, из-под листьев выползали небольшие пауки. Все: пространство, время, предметы, явления – выглядело так, как будто мы смотрели на это сквозь призму кошмарного сна. Тысяча граней ужаса искажали реальность, если можно было, конечно, назвать реальностью мир обугленного страха, обнаживший перед нами свои почерневшие кости.


Поворот. Послышался звук торопливых удаляющихся шагов.


- Эй! – крикнула сестра и ускорила шаг. – Эй! Постойте!
Но ей никто не ответил. Шаги замолкли вдалеке. Невидимый беглец оставил после себя только включенный фонарь, брошенный судорожным движением руки в кучу сухих листьев. Сестра осторожно подняла его, осветила улицу за поворотом. Никого. Все тот же неизменный странник – ветер – продолжает холодом разметать листья, пепел и пыль. Но за нашими спинами что-то зашелестело, скрипнуло, звякнуло стекло, раздался крик, грохот, убегающие шаги.


- Что это за место!? – прошептала сестра.


Опять грохот. Кто-то вскрикнул. Тишина. Шелест тихий, осторожный, крадущиеся шаги. Чья-то речь, но слова не расслышать… Бег, бег. Кто-то убегает, и не один! Щелчок, хлопок. Тишина. Все завершилось. Кто-то будто бы покинул этот мир, перешагнул порог. Как будто бы ступил в другое измерение, в прошлое, в будущее или в настоящее, но минутой раньше или минутой позже.


 И вдруг снова послышались шаги. Мерные, осторожные, неторопливые.
Мы оглянулись. Откуда-то издалека, из нескончаемого начала улицы надвигались две огромные черные тени. Они были воплощением всего зла и мрака, какое может вобрать в себя наш мир, они были смертью, проклятием, они источали мрак, удушье, гарь, несли за собой шлейф дыма, черного огня. Они были черной волной людских грехов, готовых захлестнуть нас и увлечь вечным своим течением в пропасть.


- Надо бежать! – прошептала сестра. Глаза ее отражали наплывающие тени и были
полны ужаса. – Бежим, скорее, бежим! – от страха фонарь выпал из ее рук.


 Поднимать его времени не оставалось. Тени были уже слишком близко, тени уже наплывали на нас.


Мы кинулись бежать. Мы слышали, как они звали нас, приказывали остановиться, но бежали, бежали, пока можно было бежать.


Тени подошли к повороту, за которым мы скрылись. Они остановились там – два истукана, два черных крыла Дьявола. Они молчали, рычали, горели. Они издавали неясные зловещие звуки, искали нас.


- Нам нужно спрятаться. – сказал я, увлекая сестру через заросли кустарника за одну из скрипучих оград.


Мы, пригнувшись, стали пробираться к дому. Окно рядом с дверью было выбито. Мы забрались внутрь, надеясь найти убежище, хоть ненадолго, там, среди обгоревших балок. Но, не успела сестра сделать и шага в сторону, как вдруг крупный осколок разбитого оконного стекла затрещал, хлюпнул, и вместе с ней  провалился в какую-то яму. Раздался крик сестры, хлюпанье, я почувствовал, как она замерла на месте, и вдруг всхлипнула.


- Ты в порядке? Ответь мне, умоляю! – я нагнулся над ямой, силясь своим близоруким зрением разглядеть хоть что-то в кромешной тьме.


- Вытащи меня! Вытащи меня отсюда! Боже мой! Ты только посмотри! – то кричала, то шептала она.


- Сейчас, дорогая, сейчас! Только тихо, тихо, иначе нас услышат! – я побежал искать веревку или лестницу.


Нашел, однако, я даже больше: не только крепкую лестницу, но и работающий фонарь. Еще минута – и я, опустив лестницу, спустился вниз, к сестре. Я включил фонарь и осветил тонущее во мраке пространство. И мне открылось зрелище столь ужасающее, что вязкие узелки страха мгновенно затянулись в венах, закупорили легкие и приостановили сердце.


Сестра моя, столь любимая, стояла, закрыв лицо руками, а вокруг нее плескалась блестящая густая бордовая кровь. Крови были столько, что мы по щиколотку тонули в ней. Но более всего ужасало не это, а то, что кровь была нашей. И сотни наших с ней тел устилали пол, висели на стенах, были прибиты к потолку! Сотни!


 Я потерял дар речи, я онемел, оцепенел. Ноги приросли к полу, потонувшему в крови. Собственная смерть, сотня собственных смертей перед глазами! Мертвая сестра, я мертвый! Где мы!? Боже мой, где!?


Я стоял как каменный. Я долго не мог пошевелиться. Рука моя мертвой хваткой вцепилась в фонарь, взгляд впился в тот ужас, что открылся мне, открылся, как какая-то страшная тайна, как хранимая много веков не разглашаемая легенда, недоступная для глаз реликвия. Мы умирали! Мы умирали сотни раз где-то в других параллельных мирах, в другом времени, в других измерения, а этот дом, эта улица впитали в себя наши образы, наши души, наши помыслы, самое худшее, что есть в нас, и самое лучшее. Наши мертвые надежды тут, наши умершие мысли, наши желания, похороненные мечты, наши слабости, наши побежденные воспоминания, наша умершая боль, наша ушедшая радость, испарившаяся вера, отхлынувший страх. Здесь все, чего мы лишились, хорошим ли это было или плохим. Все, все распято тут! Вот погибшая часть наших душ, нашего разума. Мы глядели на эти окровавленные тела и вспоминали все, что потеряли. На лбах наших трупов мы читали надписи: «Страх провала», «Надежда на победу», «желание любви». Я видел все это, видел, я помнил все, что теперь было здесь, было уже погибшим.


«Спасите, спасите!», - слышал я шепот сотен голосов в своей голове. Они молили о пощаде, они просили протянуть руки и оживить их. Нет! То, что позволило тебе пасть или подняться не может заново ожить и победить тебя. Если эти мертвые восстанут, душе придет конец. Но они уже простирали к нам свои кровавые руки, чтобы только коснулись мы их, чтобы только спасли.
Я помог сестре сбросить оцепенение и вскочить на лестницу. Через секунды она была уже наверху. Я выбрался следом. Далее полезли мертвецы, но мы вытащили лестницу, лишив их возможности следовать за нами. Мы закрыли дыру в полу несколькими обгоревшими балками и побежали к выходу. Мы желали выбраться из этого дома, выбраться и сбежать отсюда, из этого мира погибших желаний, из этого обугленного царства, где оживали страхи.


- Стой! – дернула меня за руку сестра, когда мы добрались до дверей. – Тихо! Нужно идти очень тихо! Те тени – я чувствую их совсем близко, как будто бы это мое отражение.


Я послушался. Мы стали крадущимися шагами двигаться к выходу.


- Там дверь! – сказал я сестре, увидев, как посреди дороги мелькает что-то прямоугольное, серое.


- Просто дверь!? – сестра выглянула из-за моего плеча. – А ведь действительно!


- Нам нужно туда! Там спасение. Тот, кто спасался от нас… - я не договорил.


- Скрылся за дверью. Мы слышали щелчок и стук! – в глазах сестры отразился ужас.


- О чем ты сейчас подумала? – спросил я, ощущая холодную дрожь в коленях.


- Я скажу тебе позже, а теперь – бежим!


Мы, перемахнув через ограду, кинулись бежать к двери. Две черные тени оглянулись, услышав наши шаги, и их отражение на асфальте погналось за нами. Но мы успели спастись. Ручка щелкнула, дверь отворилась. Мы перескочили через порог и захлопнули дверь прямо перед надвигающейся тьмой. Но в последнее мгновение, в последнюю секунду, я успел увидеть, как две испугавшие нас тени стали убегать в том же направлении, что убежали мы, туда же, куда убежал некто, испугавшийся нас.


Сестра была права. Это все мы, мы, убегающие от самих себя вечно по одному и тому же кругу, боящиеся самих себя, убивающие самих себя, кажущиеся самим себе чудовищами. Мы увидели все, что хотела показать нам эта улица, но не сделали того, о чем она нас просила.


Я, не отпускающий ручку, не позволяющий двери исчезнуть, распахнул ее. Мы шагнули вперед, потонули в наползающей тьме, решительно и грозно двинулись к тому, что так пугало нас. За нашей спиной что-то огромное и зловещее шелестело и бурчало, но мы не оглядывались, потому что знали, что это всего лишь еще одно искаженное нашей фантазией наше собственное отражение. Мы шли и шли, заступая во мрак горящих теней, остановившихся, замерших, передумавших убегать. Все наши страхи и отражения подумали о том же, о чем думали сейчас мы настоящие. Нет страха, который нельзя побороть. Страх перед самим собой особенный, но и его может сломать наша воля. Мы приближались. Черные тени уменьшались, как уменьшалось и чудовище за нашей спиной, черные тени превращались в силуэты людей, приобретали цвета, оттенки, вычерчивали конечности и лица в холодном беззвездном сиянии, пока не обратились в нас. Теперь стояло посреди пустой выгоревшей улицы шесть человек, все близнецы. Я протянул руку к одному из них, и тонкая грань страха распоролась от тепла прикосновения. Отражение треснуло и рассыпалось, обнажая тот мир, из которого мы пришли, как будто открылась картонная коробка. Я протянул руку к человеку, как две капли воды похожему на меня, притаившемуся за моей спиной – он улыбнулся и рассыпался в прах. Еще одна стена разверзлась. Когда рухнули стены, удерживаемые отражениями сестры, ветер раздул пепел под нашими ногами, в черном небе стали загораться звезды. Пропала таинственная улица, чей секрет мы раскрыли, пропал поворот, которого и не должно было здесь быть. Прочь вместе с этой самой улицей улетели страхи и сомнения, душа очистилась от чего-то непомерно тяжелого, от чего-то гниющего, черного, удушливого, тлеющего, отравляющего. Сердцу стало легче - мысли вдохнули в него новую жизнь. Разум, этот непрошенный цветок, благоухающий в осеннюю пору, расцвел. И все лишь от того, что страх, точивший нашу душу, коснулся нас и испугался сам, все от того, что мы разрушили этот вечный водоворот бегства от самих себя, этот замкнутый круг. Мы похоронили черное прошлое под углями сгоревшего храма души, под развалинами небытия и страха, под осколками разбитых границ. Нам дали шанс, и мы победили, мы будто убили какую-то часть своего прошлого, отчего изменилось будущее. Все, чего мы так ждали, нашлось. И, возвращаясь обратно в гостиницу, идя вдоль промерзших улочек, глядя то в черное шелковое небо, то себе под промокшие ноги, я точно знал, что одна наша с сестрой заветная мечта исполнилась, и ее исполнили мы, просто разрушив цепь
нарастающего, как снежный ком, страха.


Всю ночь напролет шел дождь. Он яростно стучался в окно, как грешник, убегающий от дьявола, и мы, слушая его, удалялись в предсказание грядущего. Мы чувствовали тогда, что далеко не свет, скорее тьма, ждет нас впереди. Но больше мы ничего не боялись…