Воспоминания о войне

    Когда я был мальчишкой и мой дед был ещё живой, жили мы в поселке на Алтае. В то послевоенное время я учился в школе. Любил разные книжки читать, особенно про войну. Книг в то время было мало, поэтому я часто просил деда рассказать что-нибудь о войне. Дед же про войну рассказывать не любил и всегда отнекивался:
- Отстань, Генка, видишь - делом занят.

   У деда всегда находились дела. По характеру он был спокойный, малоразговорчивый. В Великую Отечественную войну дед не воевал, так как сильно был изранен в Первую мировую, и рассказать он мог только о ней. Обычно мне удавалось разговорить его в бане, когда дед отогревался на полке. Он без конца поддавал пару, хлестал себя березовым веником, а я в это время лежал пластом на полу, не выдерживая жару. После первого пара дед отдыхал в предбаннике, взгляд его добрел. Вот тут-то можно было его и попросить:
- Расскажи, дед, о войне.
- Да ну её, к лешему! Чего там интересного?
- Как же! Всё интересно. Люди подвиги совершают.
- Гибнут там люди. С одной и другой стороны. Война – это мясорубка. Страшное дело.
- Ну, расскажи, дед, пожалуйста.
- Ладно, расскажу. Запомнился мне один случай. Стояли мы в то время в Галиции. Погода на редкость была хорошая. Ночи короткие, теплые, а небо всё звездами усыпано, хотя август уже был. Хорошо было, да скукотища дикая.

   Пришли мы в одно местечко – ни души. Дома стоят растворенные, и лавки, и всё, а жителей нет: по лесам разбежались, спрятались. Потом начали они поодиночке выползать из нор своих. Придут, увидят, что стоят себе солдатики, ничего не трогают, стоят тихо, благородно, ну, и назад к своим. А к вечеру смотришь, уже двое пришли, а там больше, больше, и опять вскорости населились дома, лавки открылись, торгуют. Стало как будто полегче: всё же народ живой кругом, а не мёртвые, пустые дома.

   Однако, всё как-то не по себе: мимо стоянки нашей, по шоссе, идет войско: сначала пехота, артиллерия, а там казаки проехали. Идут с песнями, весело в дело идут, а мы на месте стоим да чаями пробавляемся – досадно!

   Был у нас поручик молоденький, зеленый совсем, ну, вот чуть тебя постарше, краснел как девица, однако, всё в бой рвался, геройствовать ему хотелось. Иногда он с досадой говорил, мол, как же так? Мы как бы в лагерях стоим, а там бой идет, кровь льется, люди умирают. Ну, скажите, не гнусно разве в такое время стоять на месте да в шестьдесят шесть с ротным резаться? Одним словом, хотелось поручику дела настоящего. И вскоре такое дело представилось.

   По наблюдениям, в лесу, с другой стороны озера, неприятельские разъезды показались. Поручик наш молоденький, понятно дело, в бой рвётся, уговорил ротного ему это дело доверить. Ротный сначала не соглашался, но видит – стоит перед ним поручик, сам не свой, губы малиновые дрожат, в глазах слёзы. Согласился командир, однако приказал взять людей самых опытных, да пошарить в лесу по ту сторону озера, но в бой не вступать, разведкой обойтись. Смотрим, поручик наш сияет: «Непременно все исполним!», - говорит.
Ладно, Генка. Пошли париться.
- Расскажи до конца, дед! – Прошу я его.
- После.

   Обычно, в бане, дед парился несколько раз, отдыхая каждый раз после этого. Затем мыл голову с мылом, обливался прохладной водой и всё. Тело своё ни мылом, ни мочалкой не мыл, вся грязь уходила с потом. Затем дед обсыхал в предбаннике, натягивал чистое белье, но выходить из бани не торопился. Он отдыхал, наслаждаясь чистотой тела и души и вел неспешные беседы. Сейчас он продолжал свой рассказ.

- Пошли мы в разведку. Ночь случилась тёмная, дождливая. Злющий ветер воет, кусается, словно собака с цепи сорвалась. Пять вёрст по колено в болоте отмахали, промокли, продрогли. Думал я, не выдержит поручик наш, повернет назад. Но, нет. Подбадривает нас. Восторженный у парня вид, и голос звенит. Чувствуется в голосе его гордость, что, вот, дескать, Бог послал на настоящее дело. А лицо его, вижу, побледнело: ёкает всё-таки, должно быть, у парня сердце, да стыдно самому себе признаться. Дело знакомое – не проведешь. Сам повоевал достаточно, был не однажды под пулями, в мыслях молился: «Помяни, Господь, царя Давида и всю кротость его». С непривычки необстрелянному страшно.

   Вошли мы в лес. Темно – ни зги. Вокруг ели лапчатые стоят. Березки во тьме шепчутся, шуршит что-то. Может быть, дождик а, может быть, Бог знает что. Залегли мы в кустах, не шевелимся. Эдак с полчаса лежали, слушали: тихо. Всё же лежать несподручно. Поползли на животах по сырой траве. Тихо, только оружие чуть звякало. Доползли до оврага. Светлее стало. Деревья расступились в этом месте, и небо немного очистилось. Поручик наш ефрейтора вперёд послал осмотреть: что и как. Немного времени прошло, вернулся он, смеётся. «Чего смеёшься?», - поручик спрашивает. «Смешно, ваше высокородие», - отвечает, - «вражины спят всё, а часовой один. Гы.», - Смеётся. «А что такое?» - командир спрашивает. «Да часовой ихний, растяпа-парень. Я подле его прополз, а он ничего не слыхал: звёзды считал. На небо смотрит и сопит. Они, немцы, все, как есть, звездочёты. «Сколько их, узнал?» - Расспрашивает поручик. Ефрейтор в ответ: «Точно так. Человек тридцать да три лошади».

   Дед помолчал, а затем продолжил.
- К слову сказать, нас восемнадцать человек было. Дело, казалось бы, сделано, да призадумался поручик. По молодости хотелось ему, видимо, проявить себя перед ротным. Вот он и толкует нам: «А что, братцы, если бы нам ахнуть на них? А?»
 Мы, понятное дело, молчим, а ефрейтор в ответ: «Отчего бы не ахнуть? Нас восемнадцать человек, а их штук тридцать. Но, только, чур – не стрелять. Будем брать штыком, и лупить прикладом. Да часового я сам сниму, без шума». На том и порешили. Часовой не пикнул, так и сел на бугорок, ружья из рук не выпуская, проколотый штыком. Дал ефрейтор нам сигнал. Поднялись мы волной, бросились на врага. Растерялись, заметались австрияки. Ружья в пирамидах возле них стоят, а они не знают, где что. По лесу мечутся, кричат: «Die Russen! Die Russen!» Ефрейтор, вижу, лупит по башке прикладом здоровенного детину, сопит и бранится: «То-то, чёрт плешивый! Будешь ты помнить кузькину мать!»

   Десяти минут не прошло, как всё было кончено. Двенадцать человек австрийцев было убито, восемь взято в плен, остальные бежали в лес в одних подштанниках. У нас потерь, вроде, нет. Стали мы собираться, однако поручика нет нигде. Ищем глазами парня, а тут солдат один показывает: «Вот он». Лежит наш поручик под сосною, дрожит мелкой дрожью. Заколол его, мальчика, проклятый австриец. Собрались мы над ним, а он шепчет: «Умираю.…  Дай вам Бог.…  Дай бить врага». Вытянулся он, вздрогнул и замер. Сняли мы фуражки. А мне к сердцу подступило. Сжал я крепко кулаки и погрозил тёмному западу: «Ну, уж погоди, немчура!» Эх.

Дед сжал кулаки, вспоминая это эпизод.
- Ну, пошли, Генка, чай пить.

   Я позже не один раз вспоминал этот случай из жизни деда. Сначала, по молодости лет, мне тот поступок молодого поручика казался самоотверженным, геройским. А потом, по мере накопления житейского опыта, взгляд мой на прошедшие события изменился. По сути, молодой поручик не выполнил приказ своего ротного командира, и, добыв необходимые сведения, всё-таки дал приказ о нападении на противника. От того и погиб. И это хорошо ещё, что помимо него никого не убили, хотя могло бы быть и иначе. Да. Излишнее геройство, ничем не оправданное, ничего хорошего не приносит. Теперь я понимаю своего деда. Война – это тяжелая работа, где необходимо выполнять приказы. Грязь и кровь. Страшное дело.