IЧесночные клизмочки демократии или Муха це-це

«…Верни мне, жизнь хоть смех беззубый
Чтоб в тишине не изнемочь».   Александр Блок.

Часть первая


Чесночные клизмочки демократии.

Муха це-це


У  двухэтажного, розового ведомственного дома, с крашенными темным суриком пристройками лоджий, с  полубалясинами  на сплошных дощатых  оградах,  под магнолией и большими черными кипарисами, где жили работники санатория Министерства обороны Имени Буденого, Вовочка возил на веревочке пластмассовый танк с круглой башней.
Когда собирались к доктору, он хотел взять с собою  большой, полый внутри, белый пластмассовый ледокол «Ленин», с красными мачтами и вертолетиком, которые втыкались в гнезда  в корпусе. Но папа не разрешил, «Ну, что ты, Вовочка, такой огромный ледокол! Это же атомный ледокол!». И Вова понял что с «автомными»  ледоколами, ездить в такси и автобусе нельзя, - слишком велики, даже игрушечные. 
Ленкаранские акации, в пушистых розовых цветах-султанчиках, за раскрытым гаражом  бросали тень на старый  «Москвич», похожий на воробья или бухгалтера Александра  Северьяныча,  папиного сотрудника из «КоопТорга».
 А, вот, Степан Трофимыч,  другой дядька, с которым работал папа Владимир Петрович, с которым дружил больше, чем с Александром  Северьяновичем, тоже бухгалтер, подполковник-танкист на «Москвич» похож  не был, скорее,на клизмочку, благодаря круглой лысине и небольшому росту.
 С ним папа   играл в шахматы, напевая: «Четвертый день пурга качается над…, - тут он замолкал,  замирал на секунду  и делал ход слоном, с силой, но изящно ставя фигуру на другое поле, - … Диксоном».
- Ну, хорошо.  Я сейчас заведу машину в гараж,  и  мы пройдем в дом. - Приветливо и любезно сказал очень понравившийся Вовочке маленький  старичок, доктор, с седенькой бородкой и такой же сетчатой шляпе, как и у похожего на клизмочку Степана Трофимовича.  Папа Вовочки, тогда такой молодой и веселый, в рубашке с коротким рукавом и черных очках  пытался чем-то помочь доктору, когда поднимали створчатые крылья капота «Москвича» и заглядывали в мотор.
 Папа Владимир Петрович!
Спустя много лет, в советских журналах Вовочка обнаружил огромное сходство между ним и такими, же,  доброжелательно радостными молодыми евреями-музыкантами из джаза Утесова.
- Думаю, для меня он сделает. Приедет, посмотрит. Гриша - механик высшего класса. Самому Титорову «ЗиМ» отладил. Асс в области автотехники! – Владимир Петович быстро и заботливо предлагал решить неполадки в моторе  «Москвича».
- Это ты про Гришу Мусикнко, что к Шуре приходил? - Спросила мама, молодая женщина пышных форм, но маленького роста, с очень широкими чертами лица, филолог,  учительница.  Мама уверенно и довольно улыбалась, как тети в кино про колхозников, с почтальоном Харитошей.
На прошлой неделе во дворике их дома под виноградной беседкой она громко и со знанием дела ругалась матом с тетей Шурой из-за места в сарае, о которой она сейчас так солнечно упомянула.
К Шуре вела бетонированная дорожка, за кустом гортензии.
К ней   действительно, приходил Гриша, дядька стриженый под полубокс,  с вьющимся рыжим чубом державшийся прямо, с достоинством. Потом из комнаты тети Шуры, Александры Ивановны Штурковой, ветерана Войны и ударницы коммунистического труда,  неслись шум, возгласы и пенье.   
Тетя Шура служившая во время войны в автобате, рассказывала, что когда она на своей полуторке неслась по серпантину Батумского шоссе, к передовой  Новороссийска, немцы по радио  объявляли: «Ахтун!  Ахтун! Штуркова на трассе»!  Это «Ахтун, Ахтун», слышавшиеся  из квартиры тети Шуры из-за кустов гортензии, лаврушки и куртины лилий, с сочно-зелеными длинными, острыми и изогнутыми,  как сабли, листами, вызвали у Владимира Петровича хитрую усмешку. И маленький Вовочка, подражая папе,  блестя глазками, старался тоже улыбаться саркастически. 
После было слышно, как тетя  Шура пела частушки, со словами, которые нельзя произносить вслух, а только шепотом с Беляем, - Вовкой Беляевым из старой розовой двухэтажкй за Островского,  Исаем, - Андрюшкой Исаевым Вовочкиным соседом, и хулиганом Коляном Казаковым из следующего двора.
 
Эх, снег, снежок, белая метелица!
Напилась, на...сь!  Аж, самой не верится! 

 -Нет, Владимир Петрович,  если надо отблагодарить…, -   с ласковой  немощью интеллигента сказал доктор, обтирая руки специальной тряпочкой.
- Ну, что вы Зиновий Августинович, - озабоченно сказал, папа, - это вас, ни в коем случае, не должно беспокоить. Тот самый, тот самый, Гришка. – подтвердил он, обернувшись к жене.
- Так, а он согласиться посмотреть? – все так же с благостью и сознанием силы спросила мама Марфа Егоровна.
- Ну, конечно, я сказал приведу, – никаких сомнений быть не может, это я беру на себя.. 
- Я бы был вам очень признателен, особенно в отношении редуктора, - улыбаясь кивнул, старичок.
- Зиновий Августинович. Для вас, за то, что вы сделали для нашего парня…
- Вот,  у кого техника в порядке! Настоящий танкист – Володенька! – рассмеялся старичок, глядя на Вовочку и его танк. 
Родители тоже заулыбались. Вовочка, понимая, что попал в поле общего внимания, покатил  танк с особенным усердием и мужеством. 
- Ой, молодец! Ой, ты наш танкист Катуков, Ротмистров! – И Владимир Петрович, обняв Вовочку, с отцовской нежностью повлек к дому доктора.
Когда Зиновий Августинович загнал «Моосквич» в гараж, запер зеленые железные ворота,  все вошли за ним в «Буденовский» дом, в затененную глицинией сумрачную комнатку,  на первом этаже, наполненную  загадочным и серьезным  запахом  аптеки.  Там, на старой тумбочке, стоял накрытый кружевной салфеткой старый ламповый довоенный приемник, отделанный потемневшим красным деревом , дальше у двери на балкон - телевизор КВН.
 Зиновий Августинович слушал Вовочку, деревянной трубочкой с большим раструбом, как и у доктора Айболита, помял животик, угостил абрикосами и прописал чесночные клизмочки, объяснив Марфе Егоровне, как готовить чесночный настой.
На всю жизнь Зиновий Августинович  с его бородкой,  «Москвичом», гаражом, трубкой Айболита и накрытыми кружевными салфетками ламповыми приемником и телевизором остались для Вовочки  самым светлым и нежным воспоминанием.
К тому же, в силу особого строения Вовкиной психеи, наделенной исключительно редким свойством исторической индуктивности,  воспоминания о клизмочках оказались  незыблемо прочно связанны с оттепелью, с кинематографическими героями фильмов шестидесятых годов, в широких рубашках с коротким рукавом и в темных очках, с Никитой Сергеевичем Хрущевым, Юрием Гагариным, демократией и песней «Морзянка».   
А самым страшным в раннем детстве Вовочка, была квадратная  рожа черного электрического счетчика.   

В детском саду Вовочка попал в одну группу с Вовкой Беляем.  Там он познакомился  с Колькой, который стал его другом на всю жизнь. Колька решил, что Вовка похож на гипотетического Клубку из телевизора. Колька воспринимал название телевизионной программы «Клуб кинопутешествий», как «Клубкины путешествия», и воображаемый путешественник Клубка, оказалось, был похож на Вовку.
Там же, крепкий, серьезный мальчик Сережа Протопопов объявил Вовке о том, что у  него папа – волшебник, может сделать пику до неба и убить Вовку.
Это Вовку не испугало, а возмутило и вызвало прогрессивный смех. То есть,  он понимал, то, о чем  говорит Сережа, - выдумки, близкие к верованиям церковных бабок. Бабки верят в Бога,  а Бога нет, потому что космонавты летали в космос, и никакого Бога там не видали.
Вовка верил Отцу, и верил в прогресс. Отец действительно просвещал Вовку, говорил с ним о космонавтах, о побежденных фашистах и Гитлере. Об американцах и войне во Вьетнаме, о летающих тарелках, автомобилях и самолетах.
Одно время, перед «Овощной базой»,  по партийной линии Владимир Петрович работал в Горисполкоме, и даже оставался там дежурным, чтобы прочесть книгу из партийной библиотеки  «За широкой спиной» о Лаврентии Павловиче Берия. На обложке был изображен нарком внутренних дел в пенсне на темном фоне силуэта Сталина.  Владимир Петрович был совпарт-либерал, хрущевист и гуманист.
Со своей супругой он познакомился во время войны в детском доме на Урале, будучи эвакуированным из  Ленинграда со страшной дистрофией.  Марфа Егоровна, избитая своей сестрой в деревне в голод, и после этого тоже  оказавшаяся в детдоме, ухаживала за ним. Там же, подростки поклялись обязательно встретиться друг с другом после войны. 
После войны Владимир Петрович встретился  с Марфой Егоровной только через тринадцать лет. К тому времени, у ней уже был ребенок, сын Юра. Сам Владимир Петрович успел сбежать на фронт, побыть сыном полка в танковой части, - отсюда его дружба с танкистом Степаном Трофимофичем, не смотря на  различие их политических платформ и убеждений. Степан Трофимович, павший жертвой хрущевского  сокращения армии, ненавидел «этого лысого», который разогнал «сталинские кадры», и фамилию Хрущев воспринимал как матерное ругательство.
После войны Владимир Петрович снова попал в детдом. Затем поступил в военно-морское училище. Закончил, но  судьбе офицера-подводника случился поворот.
Уже в старших классах школы Вовка, понизив голос,  рассказывал Кольке. Что флот Владимир Петрович оставил потому, что, когда  перегонял подводные лодки в Египет, не воспользовался любезно предложенными египетскими властями офицерам услугами элитных александрийских гетер. Но какая-то завистливая сволочь оклеветала Владимира Петровича… 
Произошло ли это на самом деле, или было плодом воображения Владимира Петровича, покрыто мраком неизвестности. До подросткового возраста отец оставался для Вовки непререкаемым авторитетом, своего рода идолом.
Неотвратимость детского сада поначалу приводила Вовку, как и многих малышей в отчаяние. Он плакал,  в коридоре садика по утрам и рвался к поспешно убегавшей  на работу маме, но потом привык. И однажды понял, что на голову выше всех остальных ребят, потому что знает от древних египтянах, китайцах, о македонской фаланге, о римлянах и рыцарях, благодаря картинкам в учебниках истории за пятый и шестой классы его  сводного брата Юрки, пухлолицего, хулиганистого,   губошлеа, который был старше его на семь лет .
А картинки Юркиных учебников были действительно великолепны! Особенно, цветные иллюстрации, наполненные солнцем, лиловыми средиземноморскими далями с аккуратно выписанными афинскими гражданами в народном  собрании,  римскими легионерами на марше, или галерами со вздутыми парусами, таранящими у берегов Саламина  громоздкие персидские  корабли.  До конца жизни Вовка считал эти иллюстрации лучшими картинами, которые довелось ему видеть в жизни.
В школе, в первом « английском» классе он научился благоговеть перед науками, пиетет, - было главное, что усвоил Вовка от отца, умевшего моментально менять тон с быстрого шутливого, на такой же быстрый, но озабоченно-важный, хлопотливый и педагогически изумленный.
 А весной когда Вовка сидя дома, во дворике одноэтажного дома на улице Островского, за столиком в виноградной беседке, лепил из пластилина  и одевал в доспехи из фольги польских рыцарей с треугольными туловищами и маленькими головками, - с Юркой в клубе «Таксомотор» он смотрел фильм «Крестоносцы»,  - к нему зашел Коля - вместе с которым он ходил в детский садик, и который, оказывается, поселился рядом в новостройке, длинною в целый квартал, на параллельной к Островского, улице Красина, из трех соединенных смычками пятиэтажек, - под смычками, в первом этаже,  оставались квадратные проходы.
Подсохла грязь,  и когда внутри квартала к сдачи готовился третий дом, тоже длинный, с плоской крышей,  в шесть подъездов, стало возможным обойти его с угла, и попасть в проходной двор, в дальнем углу  коего, в беседке, сидел за столиком с разложенными на нем коробками с  пластилином  Вовка.
В апреле этот путь  и проделал Колька.
Мальчики разговорились, сначала о рыцарях, затем о гусарах, потом о Чапаеве. Вовка сообщил Кольке, что  у Чапаева была сабля и «автомный» пистолет («автомный» гибрид атомного и автоматического).
Через стенку Вовкининой за квартирой, в том же доме, было домоуправление, где в комнате для посетителей висели красные плакаты с Ильичем. Туда можно было пролезть через ход на чердаке. 
 А летом, в июне, когда начались каникулы,  Вовкина семья переехала,  в тот самый новый длинный, шестиподъездный дом, который обогнул Колька, когда в первый раз пришел к Вовке  на третий этаж.  На дверях их двухкомнатной квартиры появилась темно-синяя пластмассовая табличка с надписью белыми объемными буквами: «Корявцев В.П.».
Окна в домоуправлении заколотили, -  там устроили строительный склад.  А вокруг сносили  дома, бараки и сараи.
За длинным, перестроенным из старого винзавода, двухэтажным строением из серого бетона, с хорошо различимой  морской галькой, где жила тетя Шура, до самой улицы Пальмовой раскинулась картина разрушения:  торчали длинные щепы дранки, багровели  куски разбитой кладки дореволюционного кирпича,  зеленели сбитые в кучу лозы винограда, и надо всем этим стояли ароматы: несъедобно-сладковатый пыли и штукатурки, древесной гнили каштановых балок и резкий, отдающий огурцом и клопами, запах ломанного айлана или дерева-вонючки.
 Открылся вид на улицу Пальмовую, на зеленую пятиэтажку с лепными украшениями по углам  крыши, советский двухэтажный особняк под кипарисами  с одной стороны пятиэтажки, тоже  с  архитектурными финтифлюшками,  и двухэтажный домик - с другой, с овощным магазином  на первом этаже.
Жизнь   во двориках «старого фонда», с громким обсуждением хозяевами и хозяйками насущных дел: похоов на базар, качества дров в сарае, поездки к родне на Кубань,  обустройства комнат для отдыхающих, сплетни о соседях…,  иногда переходящие в ругань, иногда заканчивающиеся афористическими максимами с матерком, была знакома и близка Вовке, но неприятна.
Он  считал себя интеллигентом, и вступил во вражду с соседями по двору Исаем и Беляем, после того, как Анрей Исаев в ультимативной форме объявил Вовке, что бы Беляя он называл Вовкой, а не Беляем, «а то его отец кренделей навешает», хотя сам ранее тоже называл его Беляйкой. Но, вот, отец пригрозил всем "кренделями" и Исай воспринял это как приказ сверху, котрый необходимо исполнять и который он довел до Вовки Корявцева. А Вовка Корявцев кое-что слышал от родителей, особенно от отца, о революционерах и возмутился: "Нет. - такая наглость! Всегда был Беляй, а сейчас, видите ли, кренделей навешает!" 
Беляйка рос в нервной семье  с молодым, раскосым  сварщиком отцом  и матерью, работавшей техничкой на почтамте.
Мать Исая, суровая круглоликая повариха с серыми глазами, дочь бежавших  из рязанской области от раскулачивания крестьян, была за мужем за инвалидом дядей Толей, отцом Исая, ездившем в коляске,  приводимой в движение вертикальными  ручными рычагами.  С Марфой Егоровной ей доводилось показательно ругаться матом на весь двор из-за полутора квадратных метров в дровяном сарае, в котором Марфа Егоровна  хранила Юркин велосипед «ХВЗ».      
С Беляем Вовка однажды подрался и вышел победителем.  В другой раз,  при встрече они только поругались.
- Немец! –хрипло бросил ему восьмилетний  Беляй.
- Из ГДР! – парировал Вовка.
- Фашист!
- Первое слово, дороже второго.
Вместе с тем, не взирая на интеллигентность, и неприязнь к нравам и обычаям курортного  плебса, он чуял  за мещанством какую-то великую силу, ценил свою близость к этому миру лихих поваров, шоферов, слесарей и каменщиков, среди которых дети интеллигентов, равно как и их родители,  выглядели, отнюдь, не хозяевами жизни.   
В то лето, к Юркиным учебниками по истории, «Незнайкой на луне» и  «Станцией Луна», в жизнь Вовки вошли Колькины подшивки  «Мурзилки» и «Веселых картинок», книга «Мир чисел» о математике для школьников, и взрослая -  «Следы на камне» издания 1939 года, с пожелтевшими страницами,   мутными фотографиями окаменелостей и картинками динозавров, среди которых была фотография отпечатка мухи це-це, насчитывавшего десятки миллионов лет. Укус мухи це-це, говорилось в тексте к иллюстрации способен вызвать сонную болезнь.
«Вот, бы Мао Цзе-Дуна муха Це-Це укусила. Он бы так: э-э-э, -Вовка скривил рожу и закрыл глаза, - и уснул!».
В Вове, отчасти благодаря Владимиру Петровичу, развились послушнические инстинкты.  Ему очень нравилось внимать и аккуратно запоминать услышанное и увиденное. Именно так, подогреваемый ровным пламенем любознания, он, сидя на лоджии у Кольки, склонясь над книгой,  разглядывал картинки. 
За стальным  поручнем лоджии, метрах в сорока
, белел Вовкин дом. И Вовка поглядывал на окно кухни, на балкон-лоджию, где могла появиться мама, и опираясь мощной грудью о такой же поручень из крашенного металопрофиля, улыбаясь, и щурясь на солнце, оглядеть пустой, залитый солнцем двор и закричать: «Во-ва!»  А над домом, в чистой синеве, царственно высились огромные пирамидальные тополя, сверкая, и играя густою изумрудной листвой.
Стояла жара.
Однажды Вовка, во время чтения детской книги о математике обнаружил ужаснувшее Кольку упорство. В главе, посвященной средневековью, на карте Ближнего Востока и передней Азии, часть суши, оказавшейся под властью Арабского Халифата, где, в отличие от Европы,  не угасли науки: математика и геометрия, оставалась светлой, с нанесенными на нее городами: Багдадом, Самаркандом, Александрией. Европа, же,  была заштрихована, что означало пребывание континента во мраке церковного мракобесия.
Вовка и Колька придумали игру, в древность. В ней, он с Колькой были рыцарями и принцами.  Их отцы - правителями, а они -  их главными помощниками. 
В памяти Кольки сохранилась реплика Вовки в момент, когда он изображал своего персонажа, принца: «Давай, я, вот, так, как будто я смотрел эту книгу, и про себя сказал: «Проклятый бог воюет с наукой»…   А ты говоришь: «Что же, делать с этим подонком, Римским Папой»?! И тогда, вот это, вот,  все. - Вовка показал пальцем на Европу, -  мы сожгли. Вот, Багдад оставим, а, вот, это все  сожгли».  Колька стал спорить: «Нельзя сжигать целые страны», но Вовка  упорно требовал сжечь Католическую Европу вместе с Римским Папой. 
-  Да, что ты такой тупой! – воскликнул Колька.      
 - Я тупой?! Ладно, ладно, Колечка. Я с тобой не играю.
Друзья поссорились на целых три часа, и только вечером помирились, когда с другими ребятами играли во дворе в футбол.   
Вовка любил справедливость и счастливый финал. Однажды они гуляли с Колькой за его домом, где росли старые высокие кипарисы,  изучая, какими получились  новые тротуары, вдоль улицы Красина, а тротуары были сделаны из ровных квадратов, вертикально установленных хрупких, прозрачных,  стеклянных полос с хризолитовой кромкой,  скрепленных комками густого раствора. Квадраты заполнялись другим, совсем жидким раствором из белого цемента с мраморной крошкой, так, что после застывания оставались видны зеленые лини стекла.
Кольке это напоминало какую-то магию. Добрым волшебником, создававшим эти чудесные дорожки,  был пожилой мастер. В  отличие от других рабочих он  не прогонял ребят,  а  только велел быть осторожнее и не ходить там, где ровные стеклянные ячейки только выставлены и еще не залиты жижей с камешками. 
Когда тротуары были готовы, Вовка по-хозяйски радостно оглядывал такой светлый,  правильно расчерченный тротуар. Так же, он радовался новоселью и покупке Марфой Егоровной и Владимиром Петровичем  хрустального сервиза.
Но тут появились цыгане…
Вовка, хоть и был мальчиком просвещенным и одаренным, побаивался цыган. Он верил, что цыгане крадут детей, запекают их в пирогах и едят.
Впрочем, сейчас что-то громко крича друг другу, пришли три молодых цыганки с детьми. Бывший с ними мальчик двух с половиной лет поднял крик и обкакался. Молодая  стройная цыганка вытерла его испачканными штанишками, одела другие,
 и унесла малыша на руках, громко окликая ушедших вперед своих шумных соплеменниц.
- А ведь, этот цыганский пацан, может быть, окажется моим подчиненным. - Предположил  Вовочка. Он вообразил себя мудрым кинематографическим руководителем партийцем.
- И что ты ему скажешь? – поинтересовался Колька.
Скажу ему: «А ведь, мы с вами уже встречались…». Он удивится: «Как? Не может этого быть!» А я ему: «Да. нет, молодой человек, вы ошибаетесь...», и напомню, как сегодня было»… - и восьмилетний Вовка импровизируя, изобразил доброжелательное степенство пожилого большевика.
Как-то под вечер у  того  тополя на Островского, что возвышаясь за плоской крышей Вовкиного дома, был ближе всех к  Колькиному  балкону, ребята  обнаружили небольшую толпу,  наполовину состоявшую из встревоженных  женщин, наполовину – из детей. Какая-то женщина с перевязанной головой, в летнем испачканном кровью  халате, с кровоточащей ладонью, покачиваясь, ходила по тротуару. Время от времени она о чем-то резко заговоривала с другими женщинами, и поглядывавшим  то обреченно, то возмущенно  в сторону въезда во дворы, упиравшегося  в Вовкин дом, где, видимо, развернулась драма, и где за темной живой изгородью бересклета белели стены одноэтажной мазанки.  Еще кучка женщин стояла в тени росших вдоль улицы ленкаранских акаций. Они доверительно возмущались какой-то «сумасшедшей бандиткой Казаковой», охали: «Утюгом!- Ой. Боже, ж, ты мой…». Говорили о «скорой» и милиции.
Вовка шепотом стал объяснять, что это мать Коляна Каказакова, - она в тюрьме сидела, а сейчас этой бабе утюгом голову разбила»... Скорая и милиция медлили.
Несчастного белобрысого хулигана Коляна видно не было.  Вдруг из проезда, из-за стриженных под живую изгородь кустов люгуструма, медленно  вышла крепкая, полная женщина,  с   прямыми короткими  волосами, закрывавшими уши, круглолицая, с острым утолщающимся к концу носом  и истово напряженным и, вместе с тем,  выражающим спокойную уверенность  взглядом небольших темных глаз, 
- Казакова! - Крикнул кто-то из ребят, и все дети, вместе с рослыми девчонками, толпой хлынули на противоположную сторону улицы.  Казакова сделала несколько шагов к толпе и к своей жертве с перевязанной головой, но кто-то окликнул ее из проезда.  Внушающая ужас баба остановилась,  развернулась и пошла назад.
В этом проезде, упиравшемся в Вовкину пятиэтажку, с одной стороны шли частные домики вроде мазанки Казаковых,  с другой тянулась глухая кирпичная стена, побеленная в розовое, с единственным окном, ближе к улице.  Однажды мальчики, невзирая на опасную близость с двориком бешенной Казаковой,  стояли под этим окном и прислушивались к тихому голосу складно говорившему что-то непонятое. Там жила старуха-полька, читавшая на латыни молитвы.
Вскоре Вовка вместе с Марфой Егоровной совершил в туристическую поездку, в Москву, Ленинград и Пензу, и вернулся переполненный впечатлениями и обогащенный знаниями. Теперь, после посещения «Бородинской панорамы»,  он знал, что кроме гусар существовали, драгуны, уланы, кирасиры, гренадеры, егеря и мамлюки. В Ленинградском Эрмитаже он внимательно изучил рыцарей. Кроме этого,  с Марфой Егоровной они посетили планетарий.  Вовка узнал, что кроме Марса и Венеры, - про них он узнал из книжки  «Станция Луна», -  в Солнечной системе  существуют другие планеты.
Тут-то он встретил Валерку, бледного светловолосого  мальчика из соседнего подъезда, обладавшего своеобразным воображением. Так, Кольке он рассказал, что целый год пролежал в больнице, приходя в сознание на полчаса в день, и снова теряя его. В конце концов, поверив врачам, его родители согласились сделать Валерке прочищение мозга. Ему сняли верх черепа и специальными медицинскими ершиками выполнили эту трудную, но необходимую процедуру. 
Вовка, как и в случае с «пикой до неба»  Сережи Протопопова, пережил неодолимо приятные возмущение и восторг, когда Валерка рассказал ему, какие бывают планеты. Валерка пришел к Кольке играть на лоджии в солдатики. Вовка, увидев со своей лоджии  мелькнувшую светло-русую голову Валерки  на лоджии у
 Кольки, тут, же прибежал к другу, и блестя глазами, не скрывая смех,   предложил немедленно прервать игру.
 -Ты послушай, что он говорит о планетах! – подавляя смех, сказал он Кольке, и обернулся к Валерке, -  Какие, ты говоришь, бывают планеты!
- А какие планеты бывают? – спросил Колька.
- Планеты бывают: -  устало  вздохнул Валера, и не выпуская из рук Колькину машинку микроавтобус, который он планировал использовать как санитарный автомобиль, чтобы вывозить с поля боя  «раненных» солдатиков,  с видом:  «ладно, так уж и быть, слушайте, повторяю в последний раз», - планеты международные, планеты межгосударственные, планеты междувременные.
 Вовка изумленно и радостно смеялся. Игра в солдатики не получилась: Валерка обиделся и ушел.
Колька тоже бывал у Вовки дома, и разыгрывал из пластмассовых полупрозрачных солдатиков эпические баталии на столе, с китайской шелковой скатертью. В  квартире Вовки, одна из двух комнат все лето сдавалась  отдыхающим, и стоял запах лука, пота и грязного белья.
А над расчищенными под стройплощадку четырнадцатиэтажного монолитного дома развалинами все еще держался душный клоповно-огуречный запах айлана, и летало великое множество стрекоз.
За углом  Вовкиного  дома, для жителей, которым еще не пришел срок переселятся, был выстроен добротный железобетонный нужник.  Как-то Вовка, испытывая острое желание освободить пузырь, заглянул туда,   но над  утопленной в бетонное возвышение унитазной раковиной, заглушая стрекочущую струю воды из бачка,  пританцовывая  в воздухе,  жужжала большая черная  муха, похожая на муху це-це из Колькиной книги. Вовка испугался и побежал в туалет домой. 
Возможно, иной западник, особливо знакомый с историей того курортного города, где разворачивались описываемые события, углядит некоторую связь между большевицко- демиургическими задатками Вовочкиного характера и грандиозными преобразованиями, начавшимися в конце шестидесятых годов прошлого века и решительно изменившими облик всесоюзной здравницы.
В ту пору власти стали сносить старый город из частных и казенных домиков, - утопающие в садах,  перенаселенные особнячки, хатки, бараки -  и строить  новый железобетонный град здоровья и отдыха, образцовый  социалистический курорт.
Все это: вдруг проявляющаяся воля,  сокрушающая драночно-кирпичные коробченки и сопутствующий им хлам, расчищающая на их месте площадки под котлованы, созиждающая фундаменты из бетонных блоков или залитых с помощью скользящей опалубкой монолитов, над  которыми ржаво краснели штыри и узенькие лесенки арматуры. А после высились  светлые, легкие,  и наверно, прочные здания, -  воля партии в действии.  Все это  происходило на глазах у мальчика, в сопровождении правильных комментариев Владимира Петровича и оставило заметный след в его под -  или над-сознании.
Кстати, почему бы нашим яйцеголовым не использовать этот термин? Начиная с эпохи Древнего Рима, Халифата, Крестовых походов, рыцарских орденов, - теократические конструкции, когда-либо возводимой в истории, не только в массовом, но и индивидуальном сознании,  предполагали присутствие и безоговорочное главенство в душе человека над-личностных целей. И  сила влечения к этим целям,  со святой абстракцией в алтаре, утвердилась прочно,  незыблемо, на страх всем, кому неведомо это священное ничто.   
Да, сексуальное развитие Вовочки было не то что бы заглушено или деформировано, - до извращений дело у него не дошло,  -  и  с годами, все связанное с отношениями между полами, вызывало в нем неодолимый интерес, - эта тема, которая, как ей и положено, овладевала им в виде наплывов безумия, была более сжата,  чем у других подростков.  И массой, сжимающей ее, были не только  нравственные нормы, но и фантомные исторические махины и системы, мощь  которых одолевала и влечение к девочкам, и карьерные устремления.
Известно, что все рабочие пчелы и  трудовые муравьи – сверх-государственники,  и при этом,  сексуальные дистрофики. Забегая вперед, скажем, первая близость с женщиной случилась у Вовки, поздно, по окончании института, по пьянке, при невообразимых обстоятельствах.
Пусть еретический западник, распространяя вокруг себя академическое возбуждение, как клоп-вонючка, свой особенный  аромат, ищет рычаги  и антенны   воздействия  на Вовочку, таким образом, что временами ему очень хотелось управлять мирами и народами, по своему усмотрению обустраивая их жизнь. Мы же, воздержимся,   но признаем:  в центре города действительно произошли заметные изменения.
Улица Пальмовая местами вообще исчезла,  местами преобразилась до неузнаваемости.  Ушли в небытие, будто испарились, одноэтажный обувной, и дальше на противоположной стороне, - колбасный магазины, где продавали колбасу в виде, хлебных кирпичей. Исчезла глухая кирпичная стена в розовой штукатурке и круглой дырой вверху с вентилятором, откуда пахло жареным.
Еще через несколько лет исчезла пышечная с изумительной машиной,  где круглые пышки с дыркой в середине, выдавленные из одного блестящего цилиндра из нержавейки,  отрезанные другим цилиндром-ножом, плыли по кругу в кипящем масле, одна за другой, ровным хороводом, а затем выбрасывались на протвень-поддон специальной механической лопаткой с продольными сквозными  разрезами.

Дальше, на углу Пальмовой и улицы Уполномоченного ВЦИК, долго  держался двухэтажный особнячок, с высокими стеклянными окнами. Там был молочный магазин, где продавали молоко, кефир и сливки в прозрачных стеклянных бутылках с крышечками из фольги, белой на молоко, лазоревой на кефир и золотой на сливки, а так же сметану в маленьких баночках. Фольга крышечек на них была в широкую бирюзовую полоску.  Здесь же продавали «Докторскую» и «Любительскую»  колбасу, сосиски и реже – сардельки.
«…Так, вот, и сосиски, и сардельки, и докторская, и любительская колбаса, и кефир и сметана, и  молоко в бутылках, и пышки приготовляемые машиной, - все это Анастас Микоян. – учил Вовку Владимир Петрович, кода тот ходил уже в пятый класс. – это по его инициативе стали строить крупные мясокомбинаты, молокозаводы и производить все это в промышленный объемах.   И во время сталинских репрессии он ухитрился ни под одним из расстрельных списков не поставить своей подписи.  А в его министерстве, то есть,  Наркомате легкой и пищевой промышленности, не было массовых арестов.
 Во всех ведомствах были.  В НКПС, в  РККА сотнями, тысячами сажали, расстреливали командармов, комдивов забирали, … А в Пищепроме ничего подобного не было. Хитрый армянин,  – политик!

Но главная заслуга Микояна перед человечеством - это Карибский кризис. Когда уже все ресурсы дипломатии были исчерпаны. И наш, и американский послы  уже всеми нотами и ультиматумами, какими только можно обменяться, обменялись. Уже, казалось, - тупик. Дальше надо войну объявлять. И  в этой обстановке единственным связующим звеном между Никитой и Кеннеди  оставался Микоян. Летал туда-сюда, между Нью-Йорком   и Вашингтоном, и сумел-таки договориться, ядерной войны удалось избежать».
Вовка слушал,  приподняв лицо, возбужденно и внимательно, с интересом и наслаждением.   
Дальше снесли букинистический, пельменную, сплошь увитую глицинией, где собирались алкаши. И по улице Уполномоченного тоже все снесли, включая, парикмахерскую, где одна заговорившаяся с коллегой парикмахерша,  когда стригла Вовку, едва не отхватила ему ножницами ухо.
Наконец, там, где Пальмовая выходила на улицу Всемирной Литературы снесли Высокое здание с овощным магазином на первом этаже, где  по высоким окнам-витринам, по пекинской технологии, одна за другою волнами бежала вода.  Там за бетонным прилавком, накрытым мраморной плитой, Всегда стояли алюминиевые  фляги с подсолнечным, а иногда и оливковым маслом.   
А дальше, в сторону, морского  порта, на другой стороне улицы Всемирной Литературы был большой одноэтажный книжный магазин со школьными принадлежностями, нотами и черным пианино,  а за ним, в том же здании, в сторону проспекта Социалистических Курортов -  «Табачный магазин», отделанный каштаном, наполненный изумительным запахом,  «Оптика» на углу «Всемирки» и «Соцкуротов». И по проспекту, наверх,  к «Спуску физкультурников», - центральная аптека. Тоже представительная, с каштановыми прилавками и дверцами,  коробками-гнездами кассиров, напоминающая театральные ложи, еще выше - «Ювелирорг». И у самой улицы Лившица  – цветочный магазин,  со входом прямо под башенкой.  Там пахло лилиями, стояли стулья из со спинками из натянутых гладких полимерных шнуров. И все  это,  вместе с башенкой, тоже снесли.
Надо заметить, Когда Вовка вернулся в последний раз с Севера, обнаружив исчезновение города, сожалел, ностальгически  вздыхая,  о стареньких, домиках- бараках. Колька, открывший к тому времени для себя поэзию Маяковского, и в подражание вдохновенному поэту революции,  написал в пику другу стихи.

Пусть летят в задницу
Все бараки старые
Мы построим здравницу
На весь мир прославим ее!

Вовка иронически слушал, но оставался себе на уме. 
Но это было в пред-отроческий период детства. А тогда, в восемь-девять лет,  он во-первых поссорился с Колькой, потому что того задела жадность Марфы Егоровны, которую Вовка воспринимал, как должное.
Бывало, когда Колька приходил к Вовке в гости, Марфа Егоровна звала сына обедать кормила яйцами и отварной курицей с потрохами, но Кольку за стол не приглашала. На кухни с польским гарнитуром из белых шкафчиков Вовка ел яйцо за яйцом, комментируя поедаемые продукты: «Мама, смотри! То яйцо было крутое, а это жиденькое, я его сначала отопью». Или,  выловив из бульона куриный желудок, он  в восторге, заикаясь,  кричал: «Мама! Пупик,  пу-пу-пупик»!
И съедал «пупик» под довольной  и властной улыбкой на  львиной физиономии  Марфы Егоровны.
В доме у Кольки Вовку приглашали за стол, и он с серьезным и внимательным видом ел много: котлету за котлетой, (целых три штуки! Колька следил внимательно…),  помидор за помидором,  ломтик дыни за ломтиком.
А однажды на вопрос Колькиных родителей, чем он завтракает. Вовка, подчеркивая всем своим видом, что он не обжора, и во всем знает меру, сказал, что бутербродами с бужениной или с маслом и черной икрой. 
- Да, с голоду не помрешь.
Вовка не понял и воспринял сказанное, как  неудачную шутку  взрослых!
-Ну, конечно не помрешь! – с возмущенной иронией подтвердил он.
Колька перестал заходить к Вовке в гости и назвал его нахальным глупцом.  Вовка негодовал. Он ощутил в себе острое, ревностное  желание опровергнуть упреки Кольки, ибо в происходящем в поедании «пупика», на глазах у друга,  в буженине и черной икре видел естественную природу мироустройства.
Тут и Валерка взял реванш за «международные и  междувременные планеты». Папа Валерки был полковник КГБ. Всю войну он отвоевал в воздушно-десантных войсках. Тоном, усвоенным на генном ли уровне, или подражая суровой интонационной форме бесед отца со знакомыми сослуживцами
 и однополчанами, но Валерка  освоил строго-серьезную, внимательную и ответственную манеру чекистской  беседы.
С подачи Кольки и вдвоем с ним, сидя на качелях детской площадке,  он начал допрос Вовки по делу  о черной икре, которую, как проговорился подозреваемый, «отец приносил».   
Когда? Откуда? Сколько банок? Сколько съели? Валерка спрашивал серьезно,  напористо,  со знанием дела. Вовка, возмущенно отбивался и, в конце концов, почти прокричал: «Да, мы черную икру по блату доставали»! «По блату», для Вовки означало не просто на законных, а на абсолютно законных, сверх-законных, наизаконнейших  основаниях.
После обиженный Вовка ушел играть на Островского с Андреем Исаевым. А оставшийся в компании одного Кольки Валерка вдруг пережил прилив лиризма и рассказал, что очень любит писать стихи, и тут, же, сочиняя на ходу, грустно, задумчиво, почти жалобно   продекламировал стихотворение «День рожденья папы».

День рожденье сегодня у папы
В рестораны,  в кафе мы пойдем.
Мы пойдем на Орлиные скалы
Драгоценные камни найдем.
Ну, а вечером, снова мы к морю, выйдем к берегу погулять.
Чайки над морем летают.
На лету они хватают
Кусочки хлебца…

К концу строфы способность Валерки импровизировать в рифму иссякла.