НиКто 2

Часы на стене показывали полдень. Время всё же странная субстанция. Порой оно несется вскачь, как бешеные кони, а то – едва ползет улиткой.
С утра решал я сложную задачу, и она никак не давалась. Через Гугл я уже обращался к коллективному мозгу, и он мне подсказал несколько решений, как всегда с небольшими ошибками и описками, чтобы частный мозг не атрофировался. Описки были легко устранимы. Не в этом дело. Просто ни одно решение меня не устраивало.
Машинально я потянулся за бутылкой, молчаливым часовым стоящей подле монитора. Она была пуста. Как-то незаметно, с утра я вылакал полтора литра. Наши мозги работают на кофе и воде. Начинающие мозги употребляют колу, плавно переходят на фруктовые соки, и года через два утверждаются на минеральной воде без газа. У меня и двоих моих коллег стояли на столах Фольвик или Витал, на одном столе стояла бутылка апельсинового сока, и только на столе практиканта Гюнтера красовалась легкая кока-кола.
Я встал, потянулся, разминая затекшие в эргономическом кресле члены, взял пустую бутылку, намериваясь сменить её на полную. «Часовым неизменно полагается смена», – где-то далеко в памяти моей пропел незабвенный Окуджава, и я отправился на кухню.
Микроволновка утробно урчала, подогревая в своем чреве что-то до боли немецкое, что то бутербродно-сосисочное. Перед агрегатом в одинокой задумчивости стоял длинный как жердь практикант Гюнтер. Он принадлежал к той особой породе студентов последнего курса, какие твердо решили сразу же делать карьеру, и за три года работы перейти, переползти, перетечь – уж как получится – на следующую ступеньку карьерной лестницы. Эту породу выдавал энтузиазм на грани экзальтации, и блеск стальной решимости в глазах. Они готовы были подличать – и подличали, готовы были предавать – и предавали непринужденно. Начальство чуть выше среднего очень любит таких молодых специалистов. Они не дают расслабиться низовым руководителям, вчерашним гюнтерам, ибо постоянно и энергично атакуют это звено
Гюнтер писал дипломную работу. Что-то заумное, как диспут схоластов из объектно-ориентированного программирования. Новые и новейшие технологии появлялись как грибы в лесу после хорошего дождя, вгоняя среднестатистического бойца клавиатуры, скромного рыцаря мышки в легкий ступор тотального отставания от неумолимого прогресса.
Заслышав мои шаги, Гюнтер обернулся, и лицо его сразу озарилось энергично-вежливой улыбкой.
– Алекс! – искренне обрадовался практикант моему появлению.
Микроволновка за его спиной коротким гудком известила об успешном окончании программы. Гюнтер отвлекся от меня, и, гремя посудой, колдовал возле печи. А я, оставив в положенном месте пустую тару и взяв полную бутылку, собирался неожиданно исчезнуть без традиционного кухонного общения. Но не успел секунды на три. Передо мной стоял Гюнтер. Он держал в руке тарелку, но которой лежала теплая, хрустящая даже на вид Br;tchen с ветчиной внутри.
– Алекс, – улыбался Гюнтер, – я давно хотел спросить: как ты приехал в Deutschland.
Не люблю я, признаться, этот вопрос. Любой немец через несколько дней знакомства считает своим долгом задать его, словно других забот у него нет. Я перепробовал, казалось, все варианты ответов: от занудного анализа советского коллапса до откровенного отшутчивания. И ни один вариант не удовлетворял ни меня, ни собеседника.
Гюнтер улыбался счастливой улыбкой человека, уверенного, что не существует на свете другой такой страны, где так вольно дышится человеку. Я посмотрел на практиканта и в это мгновения нашел решение своей задачи. Я словно ухватил её за толстый скользкий хвост.
– В начале прошлого века в Соединенных Штатах были очень популярны меховые шубки, – начал я, закрепляя ассоциативный ряд, – и американцы напрочь извели своих бобров.
Откуда в моей голове завелись бобры – ума не приложу. Может виноват вчерашний фильм по ЦДФ – очередная пугалка о скорой экологической катастрофе и массовом вымирании видов.
– Лет через пятьдесят американское общество настолько гуманизировалось, что людям стало стыдно содеянного, и они решили исправить историческую ошибку. На американскую землю завезли зверьков из соседней Канады.
Гюнтер уже не улыбался. Смотрел растерянно, предчувствуя неприятное. Мне даже стало его жалко, но остановиться я уже не мог.
– Они прижились, расселились по ручьям, и снова принялись строить свои скромные плотины. Так вот, любезный Гюнтер, я и есть тот бобер...


Вращение моего Я ускорилось. В его завихрениях мелькнули пшеничные усы научного руководителя моей, так и незавершенной диссертации, всплыла и пропала школьная доска с темой сочинения «Нас к коммунизму партия ведет», и притормозилось моё Я на полногрудом украинском лете.


Нещадно пекло полуденное солнце. Где-то высоко-высоко в вылиненном до прозрачной синевы небе жалобно пел жаворонок, а в зелено-желтой траве деловито стрекотали кузнечики. По пыльной, прокаленной дороге мы шли на ставок – центр нашей вселенной. Впереди шли Каретнюк и Мусиенко, потом я и старший Баран и сзади плелся младший Баран, девятилетний Витька.
– Пацаны, давайте зайдем к бабке попить, – канючил он.
– А собаки не боишься, – спросил его Колька Мусиенко.
– Не, – неуверенно ответил Витек.
Все засмеялись. Двух вещей боялся Витька Баран: бабкиной собаки и колхозных коров.
– Не ссы, зайдем, – сказал я, – только быстрей перебирай конечностями, а то плетешься как сопля.
Витька обиделся, но припустил, догоняя нас.
И бабка, и её собака были существами странными, в высшей степени загадочными. Если бы кто-нибудь нам сказал, что она ведьма, мы бы легко поверили этому. Она жила на отшибе. Даже не на отшибе, а отдельно, далеко от поселка. Жила одна, не считая собаки, и её одиночество было зловеще. Одно лето, заходя в её двор, мы видели молодого мужика, всего в наколках. Обычно он курил, сидя на бревне, и его присутствие еще больше пугало нас. Её дом – крытая соломой хата – стоял в самом начале ставка, длинного как коровий желудок из учебника зоологии за восьмой класс, в первой трети своей поросшего камышом и осокой.
Владения бабки не были ограждены привычным нашему взгляду забором или какой другой изгородью. Прямо от дороги шла узкая тропинка, заканчивающаяся просторным двором. Слева стояла хата с двумя подслеповатыми оконцами и нависающей крышей; справа, на крохотной делянки, пыталась вырасти чахлая кукуруза; а в глубине двора, там где уже к владениям бабки приступила осока, был колодец с вкуснейшей леденящей зубы водой.
Бабка – никто не знал, как её зовут, да и в голову нам не приходило, что у неё может быть имя – существовала только летом, когда мы каждый день бегали на ставок, с обязательным заходом на водопой по дороге туда и обратно. Первого сентября она исчезала из нашего мира и появлялась только в июне. Может в этой сезонности и состояла её исключительная загадочность?
Собака встречала нас лаем, как встречала она каждого прибывшего. Впрочем, всякому она отпускала по два гавка, как бы приветствуя, и после этого не обращала не него внимания. Лишь немногим, и в их числе Витьке Барану, выпадала честь быть по-настоящему злобно облаянным. На них собака лаяла непрерывно, пока не выходила из дома бабка, всегда в черном платке, всегда тяжело шагающая, всегда древняя. Она подходила утиной походкой к рвущей цепь собаке, махала на неё руками «та заткнись ты, скаженная», и пес, гремя цепью, уползал в будку, но и оттуда слышалось его недовольное, утробное рычание.
Мы шли гуськом по тропинке. Впереди Каретнюк, за ним я, следом Мусиенко, потом плелся Витька и его прикрывал старший брат. Предчувствуя неотвратимое, Витька шел понуро сойдя с тропинки и прижавшись к низкой изгороди, которая отделяла кукурузу от двора. Если бы не изгородь, Витька юркнул бы в кукурузу и изломал бы её. Получив по порции лая, мы гордо проходили. Увидев Витьку, почувствовав его ужас, псина привычно взбесилась. Сегодня она лаяла с каким-то особым остервенением, бабка быстрей обычного появилась из хаты и загнала монстра в его грязное жилище. Небольшая очередь у колодца с интересом наблюдала происходящие.
Вода ворочалась и булькала в животе. От количества выпитого мы немного осоловели. Шаг наш стал нетороплив и вальяжен, как у верблюдов в пустыне. Только Витька молодым щенком скакал и прыгал вокруг нас. Что с него взять, ведь ему только девять.
«Я ему говорю, – сказал Толик, наблюдая за младшим братом, – моя мамка пошла на базар. Он меня спрашивает: а моя?». Первым засмеялся Колька Мусиенко, самый смышленый из нас. Я тоже сообразил, и заржал над бесконечной наивностью малолетнего Витька. Сергей Каретнюк тоже смеялся, но как-то неуверенно. По-моему он так и не понял, в чем соль.
Скоро тропинка привела нас к ставку. Его свинцовую гладь чуть рябил легкий ветерок. Ослепительная дорожка весело бежала по поверхности и заканчивалась там, где встречались солнце и вода. От предчувствия скорой радости сладко заныло сердце. Хотелось обнять весь мир, поделиться с ним избытком счастья, и только солидный возраст останавливал уподобиться Витьке. Я видел по лицам своих друзей, что им тоже хорошо. Они улыбались вполне довольные миром и жизнью.
На берегу, в прогалине между двух островков камыша стоял рыбак. Мы его знали, это был мужик с нашего дома по фамилии Соловей. Обычно мы не звали взрослых по фамилии. Ну там дядя Гриша или, например, тетя Галя, но этого все кликали Соловей. На наше робкое «здрасте» дядя Соловей обернулся, бросил загадочное «здоровей видали» и опять уставился на поплавки. Мы последовали его примеру. Несколько минут прошло в глубокомысленном созерцании торчащих из воды гусиных перьев. Витька принялся тихонько ныть, что хочет купаться. Что за нетерпение! Неудобно как-то вот так взять и уйти, не дождавшись клева. Впрочем, кажется, рыба уснула. Мы тихонько, чтобы не побеспокоить дядю Соловья отошли. Кажется, он вовсе не заметил ни наше застенчивое присутствие, ни наше бегство украдкой.
До цели нашего путешествия – рукой подать. Через пять минут мы были на поселковом пляже. Песчаный пляж, очевидно – насыпной, располагался в самой широкой части ставка. На той стороне находилось село Иверское и непонятная, чуждая нам иверская жизнь со своим сельским законом и укладом.
Редко кто мог похвастаться, что в этом месте переплывал ставок. Я легко – ну не так легко; на той стороне надо было совсем немного отдышаться – переплывал туда и обратно. Этим обстоятельством я очень гордился, а друзья мне завидовали; я видел, что завидовали моей силе и ловкости.
Пляж был большой. На нем стояло несколько покосившихся грибков и три ржавые кабинки для переодевания, удивлявшие меня своей ненужностью. Три года назад, вечность назад, на этом пляже меня принимали в пионеры. Сначала мы, еще не пионеры, в белых рубашках и парадных штанах, отмытые и причесанные до неузнаваемости долго шли строем от школы. Мне было как-то неудобно, стыдно идти строем, словно эта взрослая и очень мне неинтересная игра. Я списал свое состояние на мою непривычку к дисциплине. Я и на демонстрациях по случаю седьмого ноября и первого мая испытывал похожее чувство, но в меньшей степени. Тогда же, в свой первый строевой поход, стыд неизвестно за что был очень острым Задорная дробь барабанов и визжание пионерского горна разгоняли сонную, полуденную тишину шахтерского поселка. Хорошо, что на улицах почти не было людей, и мало кто видел наш коллективный позор. Уже за поселком смолкли усталые барабаны, выдохлась труба и мы в молчаливой сосредоточенности дошли до пляжа.
Нас построили в каре. На середину вышел директор; долго и проникновенно что-то произносил. Ни одного слова я не запомнил, но образ бесконечно взрослого, бесконечно солидного Петра Григорьевича с поднятой в призывном жесте рукой глубоко врезался в мою память. Каждый день бегали мы на ставок и нет-нет, а вспоминал я иногда тот славный день. Потом какой-то мальчик из старших классов повязал заранее приготовленный и наглаженный мамой галстук. А потом был огромный пионерский костер, какой не сотворишь в домашних условиях, почти пожар. Глядя на неистовые языки пламени, на искры столбом взлетающие в небо, я почти простил взрослым весь стыд и неудобство этого дня.
Мы начали сбрасывать с себя одежду, еще подходя в воде. Легче всего снять рубашку. Случалось, при этом отрывалась пуговица, никто её не искал в песке, потому что жить можно вообще без пуговиц. С ног слетали сандалии с нерастегнутыми для экономии времени ремешками. Сложнее со штанами, но при определенной сноровке и их можно снять на ходу. Главное освободить одну ногу, а потом, прыгая на освобожденной ноге, окончательно стащить с себя штаны. И со всего размаху, поднимая тучи брызг, броситься в воду. Нырнуть и плыть под водой пока легкие не начинают болеть. Пробкой выскочить на поверхность, удовлетворенно посмотреть назад – как далеко занырнул. Далеко. Дальше, чем Мусиенко и Баран. Каретнюк не в счет, он плавать не умеет, а Витька еще мал с нами соревноваться. И  неторопливо поплыть к берегу. Купание началось.
Преодолевая сопротивление воды, смешно растопырив руки, ко мне приближался Каретнюк. Ему выпало водить по честной считалке «ехала машина темным лесом...». Я мог бы спокойно уйти от него на глубину, но это лишила бы игру её привлекательности. Надо подпустить атакующего совсем близко, так, чтобы он мог одним прыжком, быстрым движением достать меня. И вот, когда он уже наметит это движение, резко уйти под воду, и, оттолкнувшись ногами от дна, торпедой проплыть под абсолютно непрозрачной водой из-за намытого с окрестных полей чернозема и нашего бултыхания, вынырнуть на два метра, отстоящей от исходной точки. Где появиться на поверхности – в этом состоял смысл игры пятнашки или догонялки, как чаще мы её называли. Самый простой способ – оттолкнуться пятками, уходя назад. Можно податься влево или вправо, главное предугадать действия ведущего, обмануть его. Высшим пилотажем считалось затаиться под водой, и, выждав когда ведущий кинется в сторону, вынырнуть на прежнем месте. Но существовала опасность, что ведущий пойдет вперед и наступит на тебя, и тогда ты будешь водить. Этот способ не для слабонервных. И последний способ – оттолкнуться носками и вынырнуть у ведущего за спиной. Однако опытного ведущего таким способом не проведешь, ибо ощущается движения воды.
Каретнюк потянулся за мной и в этот момент я нырнул. Сгруппировавшись, я оттолкнулся правой ногой, уходя влево. Вынырнул. Огляделся. Каретнюк бросился в другую сторону и сейчас был от меня в четырех метрах. Я его обманул. Ура!
Сергей махнул на меня рукой и кинулся за Витькой, как за наиболее легкой добычей. Витька энергично забил по воде руками и ногами, поднимая снопы искрящихся на солнце брызг. Он еще не успел вырасти и там, где нам было по грудь, он стоял на цыпочках. Спасая Витьку, справа от Каретнюка появился Толик, всячески стараясь привлечь внимание ведущего. Каретнюк не обращал никакого внимания на старшего Барана, он продолжал неумолимо нагонять уже начинающего задыхаться Витка. Вдруг Сергей метнулся в сторону старшего Барана. Слишком поздно Толик разглядел опасность, только начал он набирать воздух для ныряния, как Каретнюк его запятнал. В эту секунду не было на свете человека счастливее Каретнюка, сбросившего с себя бремя ведущего.
Хмурый Толик пошел за Витькой, ведь это он виноват, что Толик попался. Витька еще энергичней заработал руками, не заплывая, впрочем, на глубину. Это мог сделать только Мусиенко и я. Тогда пятнашки превращаются в догонялки, превращаются в соревнование силы и выносливости. Уже почти догнав обреченного Витка, Толик опомнился и переключился на неосмотрительно близко подплывшего Мусиенко. Хорошая сегодня игра. Качественная.
Мы лениво лежали согреваясь на горячем песке. Сегодня был выходной, людей на пляже было больше, чем обычно. В будни ставок, пляж, вышка, плотина всецело принадлежал нам, мальчишкам, а в такие дни как сегодня приходилось его делить с ненашего племя людьми. Нам не жалко. Пусть купаются.
«А ну, мелюзга, быстро встали и освободили дядям место», – услышали мы над головами ломающийся басок. Мы молча встали, собрали разбросанную одежду и передвинулись на десять метров, лишь Колька Мусиенко тихо, злобно ворчал. На нашем месте неторопливо, со знанием дела, располагались трое восьмиклассников, с длинными сальными волосами, с лицами покрытыми угрями и прыщами.
«Им что, на пляже места ма...», – последнее слово застряло в горле Витьки, получившего подзатыльник старшего брата. Косой, так звали одного из них, услышал Витькино замечание и строго посмотрел на нас. Старший Баран и все мы, кроме обиженного Витьки, всем своим видом выражали ангельскую невинность. Их трое, нас пятеро. Витька не в счет – значит четверо. Конечно, если дойдет до дела, мы будем биться, но накостыляют нам, как пить дать. Косой некоторое время раздумывал, что с нами делать и, казалось, склонялся к тому, чтобы научить мелюзгу слушаться старших дядей. Мы внутренне собирались к драке, но тут к Косому подкатился мяч. Это позволило ему выйти из положения, не потеряв лицо. Косых взял мяч и стал играть в волейбол с такими же как он великовозрастными балбесами. Мы же, облегченно вздохнув, принялись травить свежайшие анекдоты.
«Летят, короче, Брежнев, Никсон и этот, как его...», – Мусиенко был большой мастак рассказывать анекдоты, откуда только он их брал – вот загадка. «Чапаев», – подсказал я. «Сам ты Чапаев», – обиделся Колька. «Ленин», – искренне хотел помочь Каретнюк. «Дурак ты, – также искренне восхитился Колька, – Ленин когда был. Мао Цзэдун, – вспомнил Колька. – Ну, короче, пролетают они над Америкой, Никсон и говорит...».
Пляж жил своей обычной пляжной жизнью. Кружек мальчишек постарше и с ними пару «своих парней» девчонок играли в волейбол. Наш обидчик Петька Косых бросился на песок со сцепленными в замок руками и в полете, у самой земли, отбил мяч. «Класс», – невольно восхитился я. У воды малыши в панамках пекли несъедобные куличи и строили крепости из мокрого песка. Почтительные семейства располагались таборами с обязательным навесом и одеялом. Как правило, там играли в карты.
Толик Баран выдал очень смешной анекдот про Чапаева. Я рассказал про Чебурашку и крокодила Гену. Анекдот старый, но добротный, годятся на все случаи жизни.
Нажарившись на солнце, мы снова залезли в воду; бросились с размаху, брызгами распугав копошащуюся у воды мелюзгу. Удовольствие как от первого купания уже не было. Поплавав, поныряв довольно лениво, я вышел на берег. За время нашего купания в самом центре пляжа собралась приличная толпа. Время от времени оттуда доносились взрывы смеха, потом неясный голос, и опять дружный смех. «Что это может быть?», – мучил меня вопрос.
«Что там такое?», – спросил, вышедший из воды Каретнюк.
Я пожал плечами: «Черт его знает!».
Ящерицами протиснулись мы между людьми. То что мы увидели, превосходило наше воображение. На одеяле сидели двое парней. Один из них был Свиридов, старший брат моего одноклассника. Второго я не знал. Этот незнакомец бережно склонился над странного вида ящиком, утыканный кнопками и рычажками. Сверху на ящике имелись два круга из прозрачного плексигласа. Из левого круга выходила темная лента, исчезала в выступе аппарата, выходила и наматывалась на другой круг.
«Магнитофон, – тихо сказал Каретнюк на ухо, – я уже видел такой».
«Я сам знаю», – ответил я Каретнюку, как мне показалось, довольно тихо. На нас зашикали. Незнакомец, тем временем, переключил какие-то рычажки, отчего круги плавно завертелись, дал Свиридову в руки микрофон, тихо, но требовательно сказал: «Говори». Было видно, как Свиридов старший мучительно соображает. В абсолютной, нарушаемой лишь высокой песней жаворонка тишине прошли две бесконечные минуты. «Сегодня хорошая погода», – застенчиво заявил миру Свиридов. Почти физически почувствовалось коллективное облегчение, общая радость за победу Свиридова над собой. Незнакомец, между тем, переключил рычажки. Лента с тихим шипением отползла назад. Снова что-то переключил. «Сегодня хорошая погода», – раздался металлический, но узнаваемый голос Свиридова. Сей известный всем факт развеселил нас до чрезвычайности. Мы взорвались дружным смехом, а красный как рак Свиридов затесался в толпе зрителей.
«Кто еще хочет?», – осмотрел толпу незнакомец. Откуда ни возьмись, на одеяле оказался Витька Баран. Очевидно, Витька заранее заготовил свою речь. Как только парень дал ему микрофон, он весьма уверенно заявил: «Толька дурак!», бросил микрофон и хотел скрыться в толпе, но был настигнут старшим братом и получил от него два увесистых подзатыльника.
Витькино выступление имело ошеломляющий успех. Мы рыдали от смеха. По-моему не смеялись только Толька Баран и ревущий во весь голос Витька.
От желающих высказаться отбою не было. Дважды мы услышали о хорошей погоде, трижды нам напомнили, что сегодня не только хорошая погода, но и воскресенье. Один мальчик прокричал петухом, и был награжден таким хохотом, что иному комику, при экономном расходовании, хватило бы его на всю жизнь. Потом пошли животные. Петуха сменила собака, за ней следовала корова и на лошади закончилась магнитофонная вакханалия.
«Хорошего понемногу, – решительно заявил незнакомец, и добавил виновато: – батарейки садятся». Толпа нехотя расходилась, совершенно очарованная чудесами современной техники.
Мы возбужденно обменивались впечатлениями и не сразу заметили редкую задумчивость Карютника. «Ты чего скис?», – спросил его Мусиенко. «Да не скис я. Магнитофон хочу», – признался Сергей. «А кто не хочет? Витька ты хочешь?». «Еще бы!», – Витька прятался от строгого взгляда старшего брата за Колькину спину. «Да, неплохо бы иметь такой магнитофон», – завершил я магнитофонное приключение.
Соседнее пшеничное поле дало нашим изголодавшимся желудкам слабую иллюзию насыщения. В прошлом году, не иначе как по недомыслию колхозного начальства, здесь рос горох – то-то было раздолье. И сейчас среди пшеницы было достаточно сладких стручков.
Солнце стояло в зените и пекло немилосердно, покрывая спину и плечи бронзовым загаром. Над дорогой у поля и над пляжем воздух колебался как желе, и над всем этим жаворонок верещал свою бесконечную песнь.


Мир был огромен и покат. Он порос желтой пшеницей одного роста со мной. По полю шел большой человек в запыленном сером пиджаке и кепке. Вот он вышел на дорогу, и мне стали видны его серые, такие же как пиджак, брюки, заправленные в высокие кирзовые сапоги.
«Ты откуда взялся, малец», – присел он на корточки передо мной.
Я махнул рукой назад, где вдалеке высились двухэтажные громады домов: «Оттуда».
«Ну пойдем».
Он взял меня за руку, и мы бодро зашагали по пыльной дороге. Навстречу бежала мама. Лицо её было злое, а глаза – испуганные. Она схватила меня на руки, больно шлепнула, прижала к себе, и я заплакал.
Мама! Милая мама, как же тебя я люблю!