НиКто 3

Сжимаясь, мир кружился в бешеном вихре. Пред самым горизонтом событий кокая-то часть меня, предчувствуя неизбежное, рванулась и исчезла. Я же зашел за горизонт.
Ломались смыслы, рушились идеалы, бесследно исчезали стремления, пропадала надежда. Я сжимался, пока не обернулся в пустоту бесконечной малости и плотности – ЯЕсть.
Полностью сосредоточен на предмете существования  – ЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯ – самодостаточен – ЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯ – вечность ли миг ли все равно – ЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯ – вечное блаженство – ЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯ.
ЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯ Отмечаю возмущение континуума, словно рябь проходит по нему или плоскость спонтанно закручивается вокруг семи осей. Неровности континуума возмущают ЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯ и наталкивают на предположение, что возможно наличие других сущностей. Эта идея настолько громадна, что расширяет мой континуум, взрывает ЯестьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯЕстьЯ.
Первая эпоха расширения Я Есть скоротечна, но полна необратимого драматизма. Прежде всего Я отстраняется от Есть. Есть, в свою очередь, обзаводится двумя спутниками: огромным, переливающимся всеми вероятностями Будет и крохотным, но очень конкретным Было. Ясно вижу, что дальнейшее существование троицы – это перетекания Будет в Было через узкую горловину Есть. Сосредотачиваюсь и решаю задачу: возможно ли соединения любой точки Будет с любой точкой Было, минуя непременное Есть. Нахожу – возможно, но это требует специфических условий и обязательного участия Я.
Между тем во вторую эпоху и Я претерпел трансформации. Я разделился на свойства и воплощения свойств. Свойств стало четыре: сильное притяжение, слабое отталкивания, короткая симпатия и крепкая дружба. Раз разделившись, свойства уже не могли смешаться. Процесс разделения свойств сопровождался массовым появлением воплощений и антивоплощений, которые взаимно уничтожались, но воплощения превалировали.
Вступил в третью эпоху. Она началась стремительным ростом Я и одновременным сворачиванием многомерности, а закончилась темнотой. Это была эпоха трансформации оставшихся во вторую эпоху воплощений свойств. Они делились, превращались, трансформировались, в отдельных случаях сливались, и в конце эпохи стало их числом около дюжины.
Четвертая, темная эпоха, длилась очень, очень долго. Пока воплощения под влиянием взаимного притяжения не собрались в плотные массы, и не вступили в действия симпатия и дружба. Они зажгли первые огни. Началась следующая эпоха – эпоха света.
– Очнулся?
В глаза больно били лампы дневного света, закрепленные на белом потолке.
– Мы уж думали, ты того... каюк тебе.
Я повернул голову на голос. В полутора метрах на деревянной кровати восседал, по-турецки подогнув ноги, небритый толстяк. Он был похож на чеширского кота: маленькие, горящие как угольки глазки и плавающая улыбка. Никогда я не видел человека с такой выразительной улыбкой. Она как бы существовала помимо его и выдавала малейшее движения его сложной натуры.
– Где я? – говорить мне было трудно, поэтому говорил я трудно.
Улыбка толстяка выдала предвкушение небольшого развлечения.
– Держись крепче за быльца кровати, – засмеялся он, – ты в сумашедшем доме.
Я осмотрелся. Сумашедший дом – это высокое квадратное помещение со стороной примерно шесть метров. Одна сторона была украшена двумя окошками, за которыми колыхалась серая муть: то ли день угасал, то ли начиналось безрадостное утро. Противоположная стена была оборудована дверью. По правую сторону от двери находился умывальник с медным краном. Область стены, примыкающей к умывальнику была серого цвета, постепенно переходящего в белый. На левой стороне стояла пустая вешалка. Вдоль оконной стены находились три койки: две металлические с продавленными сетками и посередине – деревянная. На дальней койке неподвижно лежал человек. Мне было хорошо видно его сальные русые волосы, разметавшиеся по серой подушке, и острый, поросший рыжей щетиной подбородок. Глаза его были закрыты. По-видимому, он спал.
– Какой сегодня день недели? – спросил я только потому, что толстяк ждал от меня каких-то слов, а что говорить – я не знал.
Улыбка его угасла разочарованием.
– Среда, – он долго и пристально смотрел на меня, – отпусти быльца, я буду звать тебя – Придурок.