Липки. Гл. 10

               

                НЕПУТЕВЫЙ

       Толян его встречает:
       — Папка вернулся!
Мы с Волохой радостно кричим:
       — Здрасте, дядя Леша! А бабушка вздыхает, глядя на него, широко шагающего по двору, высокого, красивого, молодого и хмельного:
       — И-и-их, непутевый. Зарыл свой талант, навовсе зарыл!
Нам непонятны эти бабушкины слова. Какой талант? Почему зарыл? Куда?
       — Дядя Леша, — однажды спросил я у него, — ты зачем свой талант зарыл?
Он поначалу опешил:
       — Чего?
       — Ты зачем зарыл свой талант? — повторил я.
       —А ну, марш отсюда! — неожиданно взревел он. — Ишь, шантрапа! Под носом зелень, а туда же!
       Меня будто ветром сдуло. Но, как я ни скор, рука дяди Леши скорее, и она припечатывает мои трусишки сзади так, что я потом полдня почесываю горевшую огнем ногу.
       — Болит? — участливо интересуется Толян. — Ты не сердись на него, и бабушке не говори. Он не со зла. Нам вон как от него влетает.
       — Да ладно, — отмахиваюсь я, — давно прошло. Я и думать забыл!

       У дяди Леши трое детей, старший из них Толян. За ним идет Ольга, а уж за ней Витюшка — с постоянным пузырем под носом, который он мастерски раздувает до невероятных размеров. Нередко кто-нибудь из них оттопырит сзади трусишки, а под ними отпечаток пятерни — следы отцовской "ласки". И, все-таки, все они в нем души не чают, прощая и крепкие подзатыльники, и увесистые шлепки. Более того, и мы, соседские чужие ребятишки, бессознательно тянемся к нему. Он единственный из взрослых посвящен во все наши тайны и ко всем нашим делам относится серьезно и внимательно. Еще не было случая, чтобы, обратившись к нему с каким-то вопросом или просьбой, мы получили отказ. Даже, если занят, дядя Леша откладывает свои дела и терпеливо объясняет или помогает нам. Мало того, он всегдашний и непременный заводила ребячьих начинаний, последний судья всех споров и непререкаемый авторитет во всем, до чего мы своим детским умишком дойти не можем. И, уж если дядя Леша говорит так, а не иначе, переубедить нас никому и никогда не удастся.

       — Да!? А дядя Леша сказал, что по-другому! — нередко перечим мы взрослым, и те понимают, что спорить с нами бесполезно. Все равно сделаем по дяди Лешиному.
       — Как это ты, Алексей, с ними со всеми ладишь? — удивляется мать Волохи, бледная, болезненная женщина. — Я со своими никак совладать не могу. А уж с Володькой особенно. Такой неслух растет — сил моих больше нету.
       — Слово петушиное знаю, — смеется дядя Леша. А через несколько дней слышу невзначай, как он между прочим роняет Волохе:

       — Ты мать не обижай. Одна она у тебя. Кто ж ее пожалеет, как не ты? Роднее ни у нее, ни у тебя никого нет. Она — больная, слабая. Помрет, чего делать будете? Худо без матери, парень.
       — Да-а я... — Волоха пытается что-то выдавить из себя путное.
       — Вот, то-то и оно, что "да, я"... А сказать и нечего. Смотри, не серди меня.
На этом разговор заканчивается. Но я вижу, как неуютно Волохе от таких дяди Лешиных слов...

       — ... Ну-ка ты, умник, — дядя Леша вышел из дому и пальцем манит меня к себе, — поди сюда. — И, видя, что я опасаюсь, добавляет: — Иди, иди, небось не трону.
       — А че побаиваться? — я сплевываю через зубы — вчера только научился — и с независимым видом на¬- правляюсь к нему.
       — Ишь, герой, "че побаиваться", — передразнивает дядя Леша. — Хотя верно, бояться нечего... — он садится на верхнюю ступеньку крыльца, которая лежит вровень с землей, остальные три ниже, так как ведут в полуподвал. — Бояться нечего, — повторяет он. -— Но и лезть очертя голову, куда не знаешь, тоже не дело. Тебе кто сказал про талант-то? — в упор вдруг спрашивает он.

       — А я помню, — хитрю я. (Не выдавать же бабушку!) — Люди говорили.
       — Люди... Много они твои люди понимают! — ворчит дядя Леша. —Ты вот что. Ты скажи этим людям, как увидишь, что ни хрена они не понимают. Талант,
если он есть, не зароешь, как ни пытайся. Талант, — он на секунду замолкает, — талант — это талант. Он или есть, или... Но об этом "или" и говорить не стоит. В общем, талант — это талант. Понял?
       — Не-а, — мотаю я головой.

       — То-то и оно, — он слегка нажимает указательным пальцем на кончик моего носа и губами издает резкий крякающий звук. — Мал ты еще, — потом, будто споря с кем-то, продолжает: — Ничего, я еще скажу свое слово. Так скажу, что меня далеко слышно будет! — он долго смотрит на меня. — Ты думаешь, я не понимаю, что все, чем я сейчас занимаюсь, яйца выеденного не стоит? И ни один уважающий себя скульптор не опустится до этого? — дядя Леша делает рукой жест в сторону забора, где под навесом стоит гипсовая девушка-парашютистка. Запрокинув голову, она из-под руки вглядывается в небо.

       Я, помнится, вначале говорил, что отец Толяна, этот самый дядя Леша, работал в Липках скульптором. В его обязанности входило подправлять и реставрировать многочисленные в те годы гипсовые изваяния в саду. Будь то на аллее классиков или на детской площадке, в цветнике и в фонтане, или же перед воротами.

       — А мне нравится.
       — Правда? — дядя Леша светлеет лицом. — А что? Очень может быть. Это как глянуть. Тут и мысль чувствуется, и линия, и экспрессия, — потом вновь мрачнеет: — Да нет, тезка, чего бога-то гневить: дерьмо все это. Дерьмо собачье.
       — Ну уж и дерьмо. А в комнате у вас красота какая? В музее такого не увидишь.

А там, на мой взгляд, и впрямь есть чем полюбоваться. Стены полуподвала украшают многочисленные гипсовые и алебастровые медальоны со сценами охоты и мчащимися в открытом море парусниками. Последние мне особенно нравятся. Под самым потолком комнату окружает лепной бордюр с затейливым орнаментом, в котором видна все та же морская тема: морские звезды чередуются с огромными осьминогами, обхватившими щупальцами целый корабль; русалки с рыбьими хвостами, сидя прямо на волнах, играют на диковинных инструментах, а рядом с ними бородатые дядьки, также ниже пупа все чешуястые, раздув щеки, трубят в огромные раковины. Центр же самого потолка венчает великолепный лепной плафон, из середины которого свисает на витом шнуре одинокая, засиженная мухами, тусклая лампочка. И плафон этот, с моей точки зрения, вершина скульпторского мастерства дяди Леши. Он обильно населен всяческими подводными обитателями. Главная же фигура на нем, конечно, Нептун. Но не такой, каким все мы привыкли его представлять в своем воображении, — суровый и величественный, — а веселый старикашка с лукавым лицом и хитрющими глазами в центре своего подводного царства, отплясывающий с наядами и русалками искрометный бушующий танец. Все фигуры необычайно живы. И те, что на бордюре и, конечно же, на плафоне. Кажется, еще секунда, и они сорвутся со своих мест и закружатся по комнате. А сама комната наполнится звуками диковинной музыки, шумом и запахом моря и веселыми голосами танцующих.

       — Это ж надо, чудищей таких в комнате поселить! — бабушка каждый раз невольно крестится, когда приходит за чем-нибудь к матери Толяна. — И как ты, Марусь, не боишься с ними рядом жить? — Но проходит немного времени и бабушка полностью осваивается, с интересом разглядывает стены и потолок. — Сколько лет сюда хожу и всякий раз что-нибудь новое увижу непременно. Не, Марусь, хорошо! Видна рука мастера!

       — Это он так с мечтой своей прощался, — мать Толяна грустно улыбается. — С детства мечтал о море. С детства хотел путешествовать. Да не пришлось. То война распорядилась в пехоте ему воевать, а то военные раны не позволили. Так моря того и не видал ни разу.

       — Э-хе-хе... Грехи наши тяжкие! — бабушка последний раз бросает взгляд на лепку и выходит на волю из подвала.
Даже полутемный общий коридор дядя Леша украсил по стенам лепкой.

       — Да, уж, — дядя Леша криво усмехается, — в музее такого действительно не увидишь. Эх, тезка, копейка цена всей этой красоте. Копейка. Да и то, ежели все скопом купить. Ладно, — он ладонью ерошит мои волосы, тяжело опирается на плечо и поднимается. Становится видно, что он основательно пьян. — Беги, пинай воздух, пока пинается. Придет время, не до того будет. А мы поживем — увидим. — И дядя Леша скрывается за дверью подвала.

       — Слышь, Толян, отец у тебя сегодня опять того.
       — Без тебя знаю. А тебе-то что? Мой отец, а не твой. Вот и не суйся, — мой друг вскакивает с чурбака, что стоит возле парашютистки под навесом, и выбегает со двора.
       — Толян! Толян! Да ты чего!? — кричу я ему вслед. Но какое там... Да-а, дела. Обиделся. А чего обиделся? Чего я такого сказал? Хотел, как лучше. Чтоб, не дай Бог, не подвернулся под горячую руку. А вышло... Э-э-х... — Я пытаюсь свести концы с концами. А вот они-то у меня как раз и не сходятся. Отчего рассердился дядя Леша? Почему убежал Толян? Пойти поискать его, что ли?

       Я нахожу друга на газоне под каштаном, где тот си¬дит, устроившись меж мощных корней дерева, подхожу и молча сажусь рядом. Откуда-то из-за кустов выпрыгивает Жулька и тоже устраивается подле нас. А немного погодя подходит и Волоха. Так мы и сидим.
       — Ну вот, — вздыхает Толян, — теперь неделю пить будет. Полгода в рот не брал, и на тебе. Так хорошо жили! Теперь опять домой хоть не приходи, пока не уснет.
       — Может, уже уснул? — негромко роняет Волоха.
       — Куда там! Он только начинает. Еще и гитару не брал. Считай, часа три прошебуршится, пока не уляжется.

       — Это он из-за меня, да? — я виновато смотрю на друга.
       — Прям, из-за тебя. Он пришел домой уже хороший и с собой принес. Так что, ты тут ни с какого боку.

       Да. Дядя Леша пил. И пил крепко, если начинал. Держался он обычно несколько месяцев, но когда "развязывал", остановить его было невозможно, пока, как он сам не раз говаривал, "душа не уставала от спиртного". Тогда он прекращал пьянку, с головой уходил в работу, как бы пытаясь наверстать упущенное. Но вот эти его запойные дни были невозможны для окружающих и, в первую очередь, для его близких. Домой действительно лучше было не соваться, пока он "гулял" в своем подвале. Во хмелю он бывал буен и не терпел присутствия посторонних. И не раз Толян с Витюшкой и Ольгой отсиживались у нас в ожидании матери, которая с работы возвращалась поздно вечером. Но и тогда все они домой не торопились, пока не убеждались, что отец их уже отложил гитару и завалился на постель, всегда перед этим аккуратно развесив по стульям свою одежду.

       Утром же дядя Леша вставал раньше всех, уходил ненадолго, возвращался опять с водкой, и все начиналось сначала. Из подвала неслись душу раздирающие звуки гитары. А надо сказать, что гитарист он был отменный, и, чем больше пьянел, тем жалостнее в его руках она плакала. Цыганские романсы, русские народные песни, современные мелодии — для него не было ограничений в репертуаре. Но все должно было быть непременно со слезой. Он и сам не раз плакал, уронив голову на гриф. И мы, сидя над окном в траве газона, слышали его слезы. Под занавес у дяди Леши шла непременная: "Раскинулось море широко..."

       — Так, — говорил Толян, наизусть изучивший всю технологию отцовского загула, — про море запел, значит, скоро ляжет. Пойду Ольгу с Витюшкой позову. Кормить пора.
       Однажды, будучи в глубоком подпитии, дядя Леша разломал готовый заказ, искрошил в мелкую крошку очередную девушку-спортсменку, над которой трудился почти месяц. Потом днями, а то и ночами при свете лампочки восстанавливал, чтобы сдать работу к сроку. Я чувствовал своим детским умишком: что-то происходит в душе дяди Леши. Какая-то постоянная боль гложет его изнутри, не давая спокойно жить. Но что это была за боль, понять мне было не дано.

       — Я еще скажу свое слово, — не раз говаривал он. И всем нам ребятишкам очень хотелось, чтобы он, наконец, сказал это свое слово. Может, тогда душа его обретет, наконец, всеми долгожданный покой, может, тогда, наконец, прекратятся его страшные загулы, выматывающие нервы и у него самого, и у его близких?

        Но время шло. Гипсовых его творений становилось все больше и больше, а пить он так и не прекращал. Теперь, если и не напивался, то все равно бывал под градусом. Правда, в это время благодушное состояние духа не покидало его. Он все реже вспоминал о том слове, которое должен был сказать так, чтобы его далеко услышали, а потом и вовсе прекратил разговоры на эту тему. Заказов у него было достаточно. Из-под навеса широким потоком выплывали девушки с веслами, пловчихи, голопузые детишки с лицами херувимчиков, и все они быстро находили себе место в фонтанах и многочисленных скверах нашего города. Дяди Лешины творенья можно было увидеть везде. И на набережной, и в ЦПКиО, и в Детском парке. Он купил себе новый габардиновый костюм, Толян щеголял в скрипучих хромовых башмаках, несмотря на июль и жару, а лампочку в центре плафона украсил шелковый голубой абажур с кистями по краям.

       Но однажды все это прекратилось. То ли достаточно стало городу этих гипсовых творений, то ли заказы у дяди Леши перехватили, а, может, мода на них отошла, но только дядя Леша оказался не у дел. Нет, у него как
были обязанности скульптора Липок, так и остались. Но весной, приведя в порядок все свои творенья, он фактически оказался свободен. А его кипучая натура не терпела безделья. Не знаю, как уж он там поладил с администрацией зелентреста, но только, как говорится, в одно прекрасное майское утро, он появился на пороге с чемоданом в руках.

       — Куда ж это ты, соколик? — всплеснула руками бабушка.
       — Все, Марь Сергеевна, — так все во дворе звали мою бабушку, — уезжаю на Север до осени. На путину завербовался. Решил деньжат подзаработать детишкам на молочишко. Да на море поглядеть, какое оно. А то так и помру, не увидав ни разу.

       Дядя Леша весело улыбался. Ему уже мерещились перспективы его нелегкой, но такой интересной будущей жизни. Он уже дышал соленым запахом моря, ощущал на лице его брызги, а под ногами — качающуюся палубу рыболовного траулера. В голове его мелькали странные и непонятные названия: Шпицберген, Новая Земля, Канин Нос. И неважно, что Антарктида у него в голове мешалась с северным сиянием, а белые медведи с пингвинами. Весь он был уже там, на переднем крае рыбного промысла страны.

       — И-и-х, непутевый! Куда тебя от семьи несет? Чего тебе это море? Сколько лет без него жил, небось и теперь не помер. Тут в городе делов, что ли, мало?
       — Мало, Марь Сергеевна, мало, — сказал он твердо, — какие тут дела? Так, делишки. Вот на Севере, это дела. Да и чего говорить? Я уж и подъемные на руки получил, и проездные. Так что, будь здорова, Марь Сергеевна. А за
семью ты не переживай. Я им переводы слать буду. Регулярно.
       С тем и уехал. А через неделю пришла телеграмма из Мурманска: доехал, мол, благополучно, подробности письмом.
       Но вот с подробностями почему-то произошла заминка. Не было их неделю, не было и другую. А на третью явился и сам дядя Леша. Злой, небритый вошел он к себе в комнату с тощим чемоданом:

       — Здрасте всем! — бросил с порога, завалился в чем был на постель и сразу уснул. Спал до самого вечера, а проснулся и, на чем свет стоит, на весь двор начал костерить всю рыбную промышленность, и северное пароходство, которые поманили народ со всего Союза, суля  золотые горы, а на самом деле условий для нормальной  жизни создать не сумели. Рассовали всех по баракам — нары в два этажа. Ни те умыться толком, ни досуг провести. Хотя какой досуг, когда с зари до зари знай ишачь. Ящики с рыбой с баркасов на пирс, с пирса на завод. И так весь день.

       — Я им че, за три тыщи километров ящики таскать нанимался!? Я рыбу ловить нанимался, а они мне — ящики какие-то перекидывай!
       — А ты, что ж, мил человек, хотел, чтобы тебе рубль длинный за просто так платили? — не стерпела бабушка. Или решил, там тебя с оркестром встретят, и сразу на капитанский мостик? Проходите, мол, Алексей Николаенич, мы вас туточки давно поджидаемся!? Так, что ли?!

       В общем, как я теперь понимаю, сбежал наш дядя Леша, форменным образом сбежал, не выдержав, так сказать, лишений сурового Севера. Не отработал подъемные и проездные. До Москвы ему еще на дорогу хватило, а от столицы-матушки добирался двое суток на перекладных. Где в тамбуре на перегон устроится, где и вовсе на товарняке. А от Ртищева на попутных мыкался, просясь Христа ради, поскольку расплатиться с шоферами было нечем.

       — Слава Богу, хоть жив остался. Долго ли было лихого человека повстречать, мог и жизни лишиться, — бабушка грозит ему пальцем. — Чего теперь-то делать думаешь?
       — Чего-чего? Завтра в фонд пойду. Может, заказы какие найдутся. Подъемные-то, как я полагаю, выплачивать надо.
       — И-их, грехи наши тяжкие. Ну а море-то, что ж, повидал хоть? Успокоил душу?
       — Повидал, — дядя Леша горько вздохнул. — Да уж лучше бы и не видал, чем вот так-то. Я им говорю, мне на корабль надо в плаванье. А они: морской, мол, специальности у вас нет, только в береговую бригаду. А, чего там! — дядя Леша махнул рукой. —Пойду завтра в фонд.

       Но в фонде заказов не оказалось, а подъемные в самом деле нужно было выплачивать. И ничего не осталось дядя Леше, как испробовать совсем уж, по его словам, крайнее средство. Отлил он десяток медальонов, вроде тех, что у него по стенам дома висели, только попроще, покрыл какие серебрянкой, а какие золотой краской, сложил все в чемодан и отправился в воскресенье с утра пораньше на Сенной рынок торговать. Вернулся к обеду. Зол был неимоверно. Продал все, но цену, какую хотел взять, не получил.

       — Что б я еще хоть раз за это взялся! Лучше по миру с сумой, чем на базаре торговать! Одно жулье! Так и норовят стянуть, что плохо лежит. Один натюрморт сразу свиснули, пока расставлял товар, а один погодя, пока тор¬-
говался с одним хмырем. Тот отвлекает, а другой в этот момент... Э-эх, да чего там!
       Однако детей он не забыл. Ни своих, ни нас, дворовых. Сунул каждому в руку по петуху на палочке.
       — Ну-ка, посластитесь. - И опять до позднего вечера из подвала рыдала его гитара.

       — Да будь она трижды проклята, водка эта проклятущая. И кто ее только выдумал? Вон что с человеком делает. Ведь пропадает Лешка! Напрочь пропадает! Хоть ты вразуми его, Господи, — обращается, в общем-то, неверующая, моя бабушка к Богу, как к последней инстанции. Но Бог почему-то не спешит помогать.

       На этом можно было бы, наверно, и закончить невеселую эту историю о человеке-неудачнике, несостоявшемся художнике, разменявшем свой талант на вино и недостойные поделки, превратившемся в молодые годы а полного инвалида и калеку, перебивавшегося случайными заработками да редкими заказами, которые, в конце концов, также прекратились, потому как со временем сгорел его талант, превратился в ничто, исчез, как синий дымок его великой детской мечты, будто его и не было новее.

       — Стой, — возразят мне, — а, может, его и вправду не было? Может, художника этого и хватало только на то, что он делал?
       — Ан нет, был, — скажу я и, думаю, буду прав, потому как однажды все-таки получил он солидный заказ. Как-то сумел пересилить свой недуг, бросил пить и на конкурсе на лучшее оформление фронтона вновь строящегося дворца культуры стал первым, получив право исполнить свой замысел. Выполнил работу с блеском и изяществом, был удостоен даже какой-то премии. Но на этом все и кончилось. Незаметно вновь все пошло по-старому, и вновь домашние дожидались, пока не забудется он тяжелым пьяным сном и можно будет вернуться в комнату.
И еще более поздний случай, возможно, подтвердит мои слова. Уже через годы, повзрослевший, я по старой памяти зашел к Толяну. Он сидел в углу и перебирал струны отцовской гитары, пожалуй, единственного наследства, доставшегося ему от него. А рядом на столе, на. затертой засаленной клеенке лежал чистый белый лист бумаги из альбома. Вырван он был небрежно, иззубренный край оттопырился и висел в воздухе, один угол и вовсе загнулся кверху, а на листе лежал новый остро заточенный карандаш.
       — Отцовское хозяйство? — я протянул руку, пытаясь взять этот карандаш. Каково же было мое изумление, когда я понял, что и листок бумаги из альбома, и
карандаш нарисованы на этой старой клеенке. Ощущение их реального существования было настолько велико, что, не поверив глазам, я вновь хотел ухватить пальцами рисунок.

       — Что, и ты попался? — невесело рассмеялся Толян. — Все, кто к нам ни приходят, обманываются.
       У меня похолодело в груди:
       — Слушай, Толян, это дядя Лешин рисунок?
       — А то, чей же!?. — не без гордости ответил друг. И тут же грубо добавил: — Он дурью маялся!
       — Толян! Сам ты дурень. Ты хоть понимаешь, что говоришь? Да, может быть, это и есть то слово, которое он мечтал сказать всю свою жизнь!? Может, наконец-то, он его и сказал барельефом на дворце культуры да вот этим
рисунком?!

       — Что-то не очень громкое получилось оно у него. Н,
барельеф еще ладно, его хоть люди видят, а это-то кто увидит?! Ты да я?! — Толян горестно вздохнул глубоко и совсем по-взрослому произнес: — А, впрочем, кто его знает? Может, ты и прав. Но только нам всем после этого
легче не стало. Пить-то он не перестал. А куда ему было пить? Он и так весь больной ходил. А как выпьет, и вовсе помирает. Вот и допился, — Толян вновь тронул струны гитары, и жалобная цыганская мелодия негромко зазвучала в сумеречной комнате полуподвала.