Ваше Превосходительство

Иван Кожемяко

ВАШЕ
ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО
 
РОМАН – ЭЛЕГИЯ

© Кожемяко Иван Иванович
14 марта 2007 года

МОСКВА
2007
АВТОР
КОЖЕМЯКО
ИВАН ИВАНОВИЧ



В  А  Ш  Е
ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО




В книге повествуется о людях, для которых совесть и честь, желание добра своему Отечеству, были выше и значимее личного благополучия и даже самой жизни на всех дорогах испытаний, выпавших на долю русского народа в XX столетии.






КОМПЬЮТЕРНЫЙ НАБОР
И ВЁРСТКА АВТОРА



СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ
Н Е З А Б В Е Н Н О Й
ВАЛЕНТИНЫ  НИКОЛАЕВНЫ,
СЕРДЕЧНОГО ДРУГА И
МАТЕРИ МОИХ ДЕТЕЙ

ПОКА ЖИВУ – ПОМНЮ
и кланяюсь ТВОЕЙ святой
памяти

 
 
Лучшие всегда первыми встают навстречу испытаниям и опасности, ежели они угрожают безопасности Отечества…
;;;

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Человек может всё,
но не больше.
К. Мелихан


– Да как же это? Рази можно так? Это же хлеб! Видано ли, чтобы к ноябрю не убрать-то? – всё причитал пожилой урядник Фёдор Ефимович Шаповалов, стоя по грудь в почерневшем уже жнивье, богатые колосья которого в пору созревания – видно было по их размеру, сегодня уже не клонились долу, а лишь сухо шелестели на ветру. Они были, к этому времени, полностью пустыми, без единого зёрнышка.
Что может быть более прискорбным для хлебороба? Это всё равно, что душу вынуть живьём.
Щедро полить ниву потом, не спать ночей после этого от ноющей боли в руках, натруженных чапигами плуга, словно родное дитё – средь чужих – отобрать лучшее, золотое зерно, согреть его не только под солнечными лучами, но и теплом своего сердца, посеять и затем молить Господа Бога о своевременном дожде, и радоваться живительным струям в мае, после которых хлебороб шептал запёкшимися устами:
– Хвала тебе, Творец, теперь будем с хлебом. С новиной…
А будет хлеб – значит, будет до века длиться жизнь. И новые поколения, на смену тем, кто уже отдал все свои силы земле и в неё же ушёл – так же будут не спать, не есть, переживать и мучаться за судьбу урожая, и только засыпав хлеб в закрома – угомонятся и скажут, за шумным праздничным столом, каким был год.
Таков вечный, не нами установленный круговорот. И человек не может его разорвать, не имеет на это права, не давал ему его Господь.
И когда нарушался этот порядок на земле – в силу ли стихии, или от того, что сами люди свою гордыню впереди смысла жизни ставили – начинались страшные беды.
И осыпался на землю щедрый колос, не давая новой жизни, а значит – обессиливая людей, лишая их самого главного – не хлеба даже, а того высокого предназначения, которым наделил их Господь – созидать, засевать ниву и ждать, в тревогах, осени, когда только и мог человек подвести итоги пережитого.
И в народную память, как и в сознание потомков, входил прожитый год навсегда, и уже затем о нём так и говорили: случилось это в том году, когда хлеб потеряли, сгорел на корню; или – когда пшеницы было вдоволь, даже птица устала щедрое зерно клевать…
Фёдор Ефимович запомнил накрепко – хлеба в четырнадцатом году были тучными, к самой земле клонился колос, и ещё – никогда в этих местах не было столько грибов. Они росли повсюду, до самых изгородей домов, по обе стороны людных всегда тропинок. И старухи, местные, всё говорили на своих посиделках:
– Не к добру это. Такой же была осень и перед японской войной, в девятьсот четвёртом… Грибов – хоть косой коси…
Шаповалов посмотрел на свои руки и содрогнулся. Уже шесть лет не держался он за плуг. Шесть долгих последних лет. Руки отвыкли от плуга, а шашка стала для них привычней, нежели извечное мужицкое ремесло.
И стоя среди бесполезной теперь уже нивы, он всё так и не мог отрешиться от страшной для хлебороба мысли:
«А зачем и жизнь-то в таком случае? Не жил ведь все эти шесть лет. Не жил… Да разве и живут на войне? Нет, на войне лишь пережидают, да норовят судьбу обыграть. И хотя редко это удаётся людям, но они так хотят верить в то, что день сегодняшний будет не последним для них. Что уж их-то, Господь, непременно помилует и пощадит за особые заслуги, Ему лишь ведомые».
И долго, затем, он шептал слова им же сочинённой молитвы, и всё обращался к Господу – нет, не за себя просил Творца, а за своего сына названного, и командира, и боль, и тревогу свою, с которым он, вот уже шесть лет, всё норовит обыграть, обойти почти неотвратимую смерть, которая неотступно следовала за ними, наступая на пятки всё это время:
«Я – что? Я – своё уже отжил. А вот он – молодой ведь ещё. И пожить-то не успел. И лишь один счастливый миг был – с девятьсот седьмого, как вернулись с Дальнего Востока, до девятьсот четырнадцатого. Вот и всё счастье. Рази ж это по-божески, разве справедливо?» – всё тянул и тянул в своих мыслях урядник Шаповалов, да чаще, чем в другое время, прикуривал постоянно затухающую старинную трубку.
И не спешил он уходить с этого поля, так как каждую секунду своим беспокойным взором ловил ссутулившуюся фигуру самого родного для него человека на земле – командующего Освободительной армией генерал-лейтенанта Владислава Святославовича Измайлова, который уже долго стоял на берегу моря, и потухшими, незрячими глазами вглядывался в сверкающую синеву, словно ждал оттуда ответа на мучавшие его вопросы.
И не дождавшись его, да его и не могло быть, он зябко повёл плечами, запахнул шинель, и усталыми шагами направился к своему ангелу-хранителю, батьке своему и побратиму.
Обняв старого Шаповалова за плечи, Измайлов сказал:
– Ничего, отец, ничего. Рано ещё подковы нам срывать. Побудем ещё отец на этой земле. Да, и шли не туда, и устремлялись не туда последние годы, не в том направлении, дорогой отец. Поздно об этом говорить, но это так. Это правда. И кто нас ждёт там? – и он неопределённо махнул рукой в сторону моря.
– Жаль, очень жаль сил, потраченных зря и крови, которой пролили – реки со всех сторон. Содрогаюсь от этого. Если бы знал, отец, как эту вину искупить перед Отечеством, перед Россией – любую цену заплатить не жаль. Да, видать, поздно уже. Не выправить содеянного…
– Поехали, отец. Всё же, – с какой-то жалкой и неведомой для старинного ординарца улыбкой произнёс Измайлов, – свой долг необходимо исполнять, независимо от того, нравится это нам или нет. А сейчас – в особенности.
И, хотя не всё было понятно из этих слов Фёдору Ефимовичу, твёрдо постиг он одно – мается душой его любимец, сын его сердечный, который дороже своих, кровных детей, его судьба, и от этого не мог найти себе покоя старый солдат, так как впервые, за долгие годы, когда он при нём, Владиславе Святославовиче, не знал, как ему помочь. Жизни бы не пожалел для этого.
Не знал, как отвести беду и принять на себя опасность, которая угрожала, и он это чувствовал остро, его самому родному человеку. Дорогому его кровнородственному сыну.
И не было цены, которую бы не согласился заплатить старый, поживший своё солдат, чтобы душа Измайлова пришла в согласие с промыслом Божиим и обрела защиту Творца на той страшной дороге, по которой он вынужден был идти в силу сложившихся обстоятельств, и которые были сильнее слабой человеческой воли, пусть даже и у такого недюжинного человека, которым был командующий армией, Его Превосходительство.
Десятки тысяч людей признавали его верх, его превосходство, а вот с собой сладить было гораздо труднее, чем с огромным и разуверившимся уже почти во всём войском.
А вести за собой утративших веру всегда труднее, это требует подвижничества и особой чистоты помыслов, силы духа и любви к тем, кто поверил в тебя, а сегодня метался, маялся душой и кровоточащим сердцем только потому, что не чувствовал правды за собой, а веру давно утратил.
Измайлов горько усмехнулся своим мыслям и вслух сказал уже и вовсе непонятное для сумрачного в этот миг Шаповалова:
– Это, дорогой отец, только у победы много родителей, а поражение – всегда сирота. Не мной сказано, но о нас, о той ситуации, в которой мы сегодня находимся. И уже слишком поздно, чтобы что-то выправить, потеряли время, да и силы все ушли в песок.
– Остаётся одно, – с какой-то несвойственной бравадой произнёс он, обняв при этом старого Шаповалова правой рукой за плечо, – красиво умереть. Я имею в виду – честно.
Шаповалов насупился, даже плечом повёл, словно норовил освободиться от руки Измайлова и громко произнёс:
– Ты, Ваше Превосходительство, глупостей не мели. Смерть – она не спросит ни у кого, а ты её не кличь, грех это. Ты сумей её обойти, не даться ей. А то – ишь, смерть он призывает…
Даже повысил свой голос и тянул дальше:
– Ты ещё своей борозды, считай, и не начинал тянуть по ниве жизни, поэтому со смертью – не спеши. Дурной это знак и ты знаешь, не люблю я этого, никогда со мной об этом не говори.
И он ещё долго что-то бормотал своё, но Измайлов его уже не слушал, своё томило…
И впервые в жизни он так и не мог дать ответа на свои вопросы даже самому себе. А где же тут другим пояснишь суть происходящего – необъяснимого и грозного, которое входило, не спросясь, в жизнь каждого и уже не властен был человек изменить её, переиначить или хотя бы вернуться в то прежнее состояние, когда такой болью не саднило грудь, и сон уходил прочь долгими ночами.
И чем больше было дано человеку, чем масштабнее была личность, тем тяжелее переживала она такие потрясения, так как понимала весь масштаб надвигающейся беды, которая ещё была скрыта для иных.
А если у даровитых при этом была чистой и чуткой совесть, тогда их муки умножались, и они не могли уже успокоиться и не судить себя за судьбы иных, до самого своего смертного часа.
И ведя своих соратников за собой, они всегда делают первыми шаг навстречу смертельной опасности, совершенно не щадя себя в роковых и таких немилосердных испытаниях.

***

Глава I
ЧАС ИСПЫТАНИЙ

Для спасения государства
достаточно одного великого
человека.
Вольтер

Совестливым всегда тяжелее в любой ситуации. Совестливые не могут равнодушно переступить через чужую боль и чужую жизнь, а значит, всегда несут в своей душе груз иных судеб, нередко – даже неведомых им людей, за которых они отвечают по праву сильного.
Владислав Измайлов начал Великую войну командиром кавалерийской бригады. Заслуженные и повидавшие многое на своём веку степенные полковники, пожилые генералы долго не могли успокоиться в связи с назначением Измайлова на этот высокий пост.
– Не по чину, не по возрасту отметил Государь мальчишку, – бурчали они в застольях, пусть и беззлобно, но язвительно и как-то нервно, – разве так раньше было?
– Порушился принцип старшинства, вчера только получил от Брусилова полковничьи погоны… А сегодня – уже Превосходительство…
Но были они всё же людьми честными и, скорее для порядка, выражали своё неодобрительное отношение к столь быстрому возвышению Измайлова по службе.
На деле же – признавали его высокие дарования, исключительное мужество, способность сплотить людей и объединить их в единое целое для достижения всем ведомой цели – победы над врагами Отечества.
Он никогда не выходил из себя, никогда не повышал голос на подчинённых, но сила его аргументов была такова, что очень мало находилось тех, кто посмел бы оскорбить его решение сомнением, недоверием, а вот предложения более удачные и выверенные, поддерживались им всегда  и вся армия, затем, знала, кто автор оригинального и свежего взгляда, идеи, которая привела к значимому результату, позволила одержать верх над врагом и сберечь при этом немало человеческих жизней.
Внимательно всех выслушивал всегда и стремился к тому, чтобы подчинённые осознали, что действовать стандартно, по старинке, в эпоху автоматического оружия, появления авиации, бронесил – нельзя и недопустимо.
Уже в первом бою за Перемышль, он со своей бригадой вышел в тылы противника, и, не давая ему опомниться даже на миг, дезорганизовал всю систему управления его войсками, рассеял подходившие к переднему краю резервы.
Совместно с пехотной дивизией своего фронта, образовал коридор вдоль железной дороги и удерживал его до тех пор, перед превосходящими силами противника, пока не были вывезены, к своим войскам, все запасы центральной тыловой базы врага.
И только затем, прикрываясь мобильным арьергардом и захваченным у врага бронепоездом, умело вывел все полки своей группы в расположение своих войск, практически без каких-либо существенных потерь.
Высоких наград были удостоены многие участники этой дерзкой операции, а молодому командиру бригады – Алексей Алексеевич Брусилов, по поручению Государя, вручил перед строем генеральские погоны и орден Святого Георгия Победоносца. Сам же – искренне и сердечно поклонился до земли.

;;;

Сколько их было, затем, жарких боёв, стремительных маршей, невосполнимых утрат соратников и боевых товарищей, которые искренне любили Измайлова, стремились с ним обсудить планы предстоящих сражений, поделиться своими сомнениями и тревогами в оценке, как минувших испытаний, так и всей войны. И даже просто поговорить о жизни.
Были, конечно, и завистники, но они не могли противопоставить ему весомых доводов, вопреки его суждениям и оценкам, и просто тихо брюзжали ему вослед.
Но даже из них никто не мог сказать, что отличия ему выпадают незаслуженные.
Недолго он прокомандовал и дивизией. И уже в 1916 году был назначен командиром кавалерийского корпуса.
Это была уже совершенно другая роль. Он понимал, что теперь успех операций всё в большей мере будет зависеть от его аналитических способностей, его умения объединить своей волей огромный воинский коллектив для действий по достижению общих целей.
Его интуитивные озарения никогда не просчитывались противником, и он никогда не мог противостоять напору и натиску Измайлова в самом неожиданном месте, и в самое неудобное для врага время.
Любовь подчинённых к командиру корпуса была столь высока и искренна, что Владислав Святославович даже не заметил, как грозный вал смуты и разложения начал уничтожать великую и непобедимую армию, которой, до завершения разгрома Германии и её союзников, оставался один шаг. Один решительный натиск.
Но этот шаг России было уже не суждено свершить. Она летела в разверзшуюся пропасть, и не было силы способной удержать государство на краю гибели слабыми и уже трясущимися от тихого и одинокого пьянства руками самодержца.
Измайлова оглушила весть об отречении Государя 2 марта 1917 года. Все соображения личной безопасности, будущей успешности и просто гарантий на существование для него ничего не значили.
Главное было в том, что молодой командир корпуса отчётливо понимал, что с отречением самодержца Николая II от русского престола, в стране начинается хаос.
Нескончаемая череда претендентов на высшее государственное управление никогда, по определению, не могла отказаться от такого желанного своего главенства, более того, предавали Россию и шли в услужение иноземным сатрапам, что обескровливало Россию, делало её лёгкой добычей множества алчных международных хищников.
С большим прискорбием он узнал в мартовские дни 1917 года, что на всю Россию только и нашлось их три пристойных генерала, которые не приняли решения о закатной судьбе монархии – он был поддержан командиром III кавалерийского корпуса генералом Фёдором Келлером и командиром Дикой дивизии, горячим и неукротимым князем Нахичеванским.
Воспоминания о тех днях теснили душу Измайлова, и сегодня он даже содрогнулся, вспоминая свой разговор в мартовские дни семнадцатого года в Ставке с начальником штаба Верховного Главнокомандующего генерал-лейтенантом Антоном Ивановичем Деникиным.
Тот, по поручению Верховного Главнокомандующего генерала Алексеева, пригласил Измайлова на откровенную, как он заметил в самом начале встречи, беседу.
Но Измайлов уже очень хорошо знал, что по своей инициативе Деникин, человек предельно осторожный и слабый волей, привыкший всегда идти за кем-либо более сильным вослед, не проявляя самостоятельности и тяготясь ею, никогда бы не стал говорить с таким неудобным для него оппонентом.
Неудобным своей убеждённостью, аргументированностью суждений, твёрдой волей и непреклонностью. А ещё – обострённым понятием чести, того высшего для него смысла жизни, за который он был готов отдать всё – личное благополучие, перспективу в службе.
Всё, кроме чести.
Никто, да и сам Измайлов в эти минуты не знал, что эта его первая встреча с Деникиным всегда будет стоять между ними и в будущем.
Деникин всегда будет бояться этого молодого генерала, стремиться к тому, чтобы не позволить ему, в полной мере, воплотить в жизнь далеко идущие намерения и планы.
Самое главное, что страшило Деникина при этом, это то обстоятельство, что Измайлов всегда думал только об интересах дела, о судьбе Отечества, поруганной и униженной России.
Ему чужды были эгоистические и себялюбивые интриги, менее всего при этом он думал о личном честолюбии и отведённой ему роли.
На первом плане, всегда, стояли лишь интересы дела, Отечества, которому он присягал единожды и всегда хранил Верность и Веру.
Тот, их первый разговор, запомнили они навсегда, на всю жизнь: и Измайлов, и Деникин.
Соблюдая, это было уже в крови, законы субординации и воинской чести, Измайлов начал этот разговор ровным голосом, с нескрываемым внутренним волнением, но чётко и внятно формулируя при этом свои доводы в пользу своей точки зрения.
– Ваше Превосходительство, Антон Иванович! Россия никогда не простит всем нам эти минуты слабости. Я твёрдо убеждён, что высшее военное руководство не должно было склонять Государя к отречению от престола. Это начало страшной смуты в России и только люди недальновидные могут поверить в то, что Россия дозрела до иной формы государственной власти, нежели монархия.
Наивная и святая душа! Не знал Измайлов, произнося эти слова, что обращается он с ними к одному из главных действующих лиц по отлучению Государя от власти.
Деникин всегда, на протяжении всей своей службы, норовил спрятаться за спину личности более сильной, прикрыться её авторитетом.
Уж себе-то он мог ответить честно, что никогда в жизни не был лидером, никогда не стремился к первым ролям.
Он мог быть только исполнительным подчинённым и даже в личной, семейной жизни, которая к нему пришла очень поздно, по завершению пятого десятка прожитых лет, он с радостью и большим облегчением уступил лидерство своей жене, даме очень энергичной и предприимчивой.
Деникин знал, что уже с той поры его сослуживцы беззлобно, но ядовито шутили, что Антон Иванович каждый день службы начинает с доклада супруге, и лишь получив её одобрение – проводит в жизнь принятые ею решения.
И это было правдой. Перед его глазами всегда стояло нищее детство в семье отставного майора-инвалида, его отца, который ещё знал крепостное право, и только личным трудолюбивым упорством в службе вышел «в люди», как он любил наставительно говорить своему сыну.
Страх о возможном возврате к тем временам всегда преследовал Деникина, и он так и не смог ни на секунду от него освободиться, даже занимая высокие и знаковые посты.
Поэтому – в первых же словах Измайлова он увидел опасность лично себе, своему благополучию и положению.
Шутка ли сказать, второе лицо в военной иерархии России – начальник штаба Ставки Верховного Главнокомандования – это он, генерал-лейтенант Деникин.
Недолог день – и очередной чин будет пожалован. Алексеев уверял его в этом и говорил, как о решённой проблеме.
И Деникин знал, что в словах этого мальчишки, он про себя так и называл Измайлова, считая, что тот поспешно и незаслуженно отмечался Государем – прямая угроза ему лично, его положению, его честолюбию, его благополучию, его беспредельной власти и довольству.
Да, это было самым главным – власть. Власть неограниченная, над всей Россией.
Деникин помнил, как сладко заходилось в высокой истоме его сердце, когда он единолично подписывал распоряжения командующим фронтами, армиями, войсками внутренних военных округов. Это стоило дорогого. За это ничего не жаль отдать.
И он, сам пережив эти чувства, зримо ощущал, как благоговейно берут они в руки его указания, распоряжения, требования, понимая, что он – носитель высшей истины, высшего права, что только ему понятны все условия, побудившие к жизни те или иные меры, которые он, провидчески, и предлагает осуществить своим многочисленным подчинённым.
Без него они никогда бы до этого не дошли, не дозрели, они были просто неспособны подняться на его высоту в суждениях, способностях единственно верно оценивать столь противоречивую действительность.
Поэтому Деникин сразу же отнёс Измайлова к своим личным врагам, врагам своего благополучия и величия. И всё лишь по той причине, что для Измайлова не существовало авторитетов, и служил он не личностям, а правде и чести. России, своему Отечеству.
И уже после первых минут этой встречи, Деникин страшно тяготился ею, и стремился как можно быстрее завершить общение с таким неудобным и опасным подчинённым.
И Измайлов это почувствовал сразу. Голос его окреп, он отбросил в сторону все приличествующие правила и соображения, и говорил далее, уже не оглядываясь ни на свою судьбу, ни на позицию и убеждения, а вернее – на их полное отсутствие у своего собеседника.
Он прямо отметил, что деятельность нынешнего Верховного Главнокомандующего, Ставки в целом по низвержению Государя ввергнет Россию в братоубийственную гражданскую войну, принесёт неисчислимые страдания русскому народу.
Более того, он заметил, что сам акт отречения Государя вступает в непримиримые противоречия с порядком Престолонаследования:
– Не имел права Государь, и Вы это знаете лучше меня, Антон Иванович, отрекаться от престола – и за себя, и за своего сына в пользу своего брата, Михаила.
Михаил не может занимать престол в силу морганатического брака, своей женитьбы на особе не царской крови. И Вам это хорошо известно.
Его голос зазвенел, и он, не отводя свой взгляд от Деникина, твёрдо продолжил:
– Народ, войска, Антон Иванович, не требовали отречения Государя. Это самый неприкрытый дворцовый переворот и его последствия будут ужасными. Ещё не поздно, есть верные войска, чтобы не отдавать Россию в руки временщикам, которые рвутся к власти лишь в силу непомерного честолюбия, но они даже не знают, как выйти из войны, что предложить народу в качестве первоочередных мер по укреплению государственности, улучшению качества жизни в стране, сохранению её суверенитета, единства и независимости.
– Ваше Превосходительство, – обратился к нему Деникин, прерывая разговор и поднимаясь из-за стола на ослабевших вдруг ногах, – я доложу о нашем разговоре Верховному Главнокомандующему. Но генерал Алексеев болен. По его выздоровлению я доложу ему и извещу Вас о его решении. Возвращайтесь в корпус и держите его соединения и части…  в готовности.
В готовности к чему, Деникин так и не сказал. Да и не знал он, к чему в данной ситуации готовить самое боеспособное формирование всей русской армии.
Измайлов отделался кивком головы и, не став дожидаться рукопожатия от Деникина, стремительно вышел из его кабинета, сквозь зубы вымолвив традиционное:
– Честь имею, Ваше Превосходительство!
И не знал он, что этот миг и был началом яростной ненависти Деникина к нему. Той страшной, испепеляющей ненависти, которая даже страшнее отношений к подлинными врагами, с которыми Деникину предначертала судьба, в связи с гибелью Корнилова, вступить в противоборство с тысяча девятьсот восемнадцатого – по апрель рокового двадцатого года.
Он был не властен над своею судьбою и в борьбу эту, как и всегда, вступил, будучи ведомым более сильными натурами, а уже затем – только под давлением обстоятельств, вынужден был её продолжать.
Но всё это будет потом. Много ещё бед прошумит над Россией, много праведной крови прольётся, а сегодня, сейчас, сразу же после ухода Измайлова, Деникин поднял трубку телефона и попросил соединить его с комиссаром Временного правительства…

;;;

На пустынном перроне вокзала Измайлова встречал один начальник штаба корпуса, его старинный товарищ и единомышленник, полковник Генерального штаба Сущевский.
Измайлов сразу увидел в его глазах тревогу и растерянность, которые были так несвойственны этому человеку, честному и закалённому в боях долгой уже войны.
Друг с другом наедине они были на «ты», такую форму взаимоотношений предложил сам Измайлов, который очень чтил своего начальника штаба, зная, что на него можно всегда положиться, как на самого себя.
Но сегодня Сущевский, приложив по-уставному руку к козырьку фуражки, но при этом устало и как-то отрешённо отрапортовал:
– Здравия желаю, Ваше Превосходительство. Во время Вашего отсутствия …
И безвольно опустив руку, с глубоким волнением договорил:
– Владислав, вот, – и он протянул Измайлову телеграмму.
Она была подписана самим Верховным Главнокомандующим, генералом Алексеевым, что Измайлов увидел сразу.
Мертвенная бледность залила его лицо , когда он вчитался в её текст:
«Командиру VI кавалерийского корпуса генералу-майору Измайлову В. С. немедленно, с получением приказа, передать командование корпусом генерал-майору Кнорингу. Вам предоставляется отпуск по личным обстоятельствам до особого распоряжения.
Главковерх М. Алексеев»
– Вот и послужили мы России, Игорь, – обратился Измайлов к Сущевскому.
И тут же овладев собой, добавил:
– Понимаю, что это расплата за мою позицию по известным тебе обстоятельствам. Но речь идёт, надеюсь, ты мне веришь, не о моей, как бы она ни была дорога, персоне.
Тяжело вздохнул и завершил:
– Перед чудовищными испытаниями стоит Россия, дорогой Игорь. И мы будем свидетелями чудовищных бедствий, к которым нас сегодня подталкивают безумные властолюбцы. Но… приказы следует исполнять.
И тут же решительно, без права возражения и обсуждения его решения, сказал:
– Кноринга ждать я не буду, дорогой Игорь. Заготовь приказ о вступлении во временное командование корпусом на себя, мой дорогой начальник штаба. Лучше тебя всё равно никто не знает положения дел в корпусе…

;;;

С самыми близкими людьми просидел Измайлов, за скромным столом, всю ночь…
А назавтра, скрупулёзно сдав Сущевскому корпусную казну по счёту, преклонив колено, приник к полотнищу священного Боевого Знамени, под которым прошли годы и годы его боевой деятельности, и, уже не позволяя себе ни на одну минуту расслабиться, так как вдруг заболело сердце от крепкого объятия и троекратного лобызания с Сущевским, поспешно сел в автомобиль и приказал водителю ехать.
Куда вот только – он этого не знал и сам в эту минуту…
Да и не было, к этому времени, в России дороги, которая хотя бы одну душу выводила не на перепутье смятений и тревог, хаоса и братоубийства, а к истине и правде…

;;;

И затем, в восемнадцатом году, отвечая на вопросы сослуживцев – где он был это время и чем был занят, отвечал односложно:
– Ничего примечательного за это время в моей жизни не произошло. Я ждал, когда смогу послужить России. И этот момент наступил.
Он совершенно спокойно принял от Деникина, который после гибели Корнилова стал Верховным Главнокомандующим, оскорбительное, в другое время, предложение вступить в командование дивизией, так как иных, более высоких вакансий, по его словам, в Добровольческой армии не было. В глаза при этом Деникин не смотрел.
И он, действительно, не испытал никаких терзаний по поводу своего назначения на роль командира дивизии, это было так неважно в той ситуации, когда в неведомую и страшную пропасть летела его Россия, его Отечество, за которое он столько страдал со своими побратимами и столько вынес испытаний и пролил крови.
Он отчётливо понимал, что никакой силе уже не вернуть былого, сам народ избрал иную судьбу и иной путь. И он, вкусив свободы, а где-то – и бескрайней, лишней всегда – воли, уже никогда не захочет вернуться к участи раба, бесправного и бессловесного.
А белое движение – это лишь агония, это лишь отсрочка от неминуемого конца.
Было отчётливо видно, да этого и не скрывал даже сам Деникин, и неоднократно отмечал, что гражданскую войну породило ожесточённое сопротивление власть имущего в прежней России класса. Позже об этом в своих «Очерках русской смуты» признается он сам в этом на весь мир – организатор, творец братоубийства – Верховный правитель Юга России.
Антон Иванович писал, что прежняя власть сделала всё возможное, чтобы на штыках чехословацкого корпуса, которого склонили к бунту вожди белого движения, попытаться вернуть утраченное, вернуть себе былую Россию, те непомерные блага, которые создавались за счёт обездоленного народа.
Измайлов сразу увидел всю пропасть, которая отделяла вождей белого движения от народа, всю их ограниченность, их неуёмное властолюбие и жажду корысти. Уж это он видел особенно отчётливо на примере самого бездарного и властолюбивого вождя, который никогда бы им не стал, если бы не роковые обстоятельства, связанные с гибелью Корнилова под Екатеринодаром.
И когда Деникин, в силу складывающихся обстоятельств, а не личного расположения к нему, предложил ему пост командующего Кавказской армией, Измайлов с присущей ему прямотой жёстко и безапеляционно заявил:
– Предложение Ваше, Антон Иванович, принимаю. Но лишь затем, чтобы спасти людей, брошенных Вами на уничтожение, бессмысленную гибель.
Жёлчная, несвоественная ему в обычной жизни мина, исказила до неузнаваемости его лицо, он даже рукой потёр себя по губам, словно сгоняя это так не идущее ему выражение лица, и продолжил:
– Но речь сегодня не об этом, и, конечно же – не о судьбе наших с Вами персон. Что мы, и что – Россия, её народ, их судьбы и их будущее?
Деникин даже руками замахал:
– Надо ли сейчас об этом, Владислав Святославович?
Но Измайлов, даже не реагируя на его реплику, продолжал:
– Вы думали когда-нибудь, Антон Иванович, что у этих людей есть семьи, дети, что они – чьи-то отцы, мужья, сыновья? Думаете ли Вы об этом, посылая их на смерть? Во имя какой цели? Какой высшей идеи?
И подойдя к окну, вглядываясь в ранние сумерки, продолжил:
– Я бы всё понял, если бы интересам борьбы Вы подчинили всё.
Притушили своё властолюбие и эгоизм. Неужели Вам не понятно, что – не объединив усилий, не избрав единого вождя, нельзя рассчитывать на успех?
Но – ни Вы, ни Колчак, ни Юденич – не хотите встать под единое начало, сосредоточить все силы, все возможности на достижении общей для всех и объединяющей всех цели.
И уже гневно, не щадя никаких чувств и самолюбия Деникина, бросил ему прямо в лицо:
– На кого Вы опираетесь, на кого делаете ставку, Антон Иванович? Армия погрязла в грабежах, страшной и ничем не мотивированной жестокости.
В штабе Главнокомандующего вольготно тем, кто не обременён честью, отмечается лишь в карательных операциях против народа. Вы презрели волю боевых офицеров и установили раздачу новых чинов и наград тем, кто их меньше всего заслуживает, но кто угоден Вам лично. Угодникам и властолюбцам…
Подойдя к Деникину, бросил почти в лицо:
– Вы, отступившись от Государя, вручаете священные ордена Русской империи. По какому праву Вы это делаете?
Деникин, оцепенев от страха и растерянности, так и не смог в ответ сказать ни одного слова. Он прекрасно понимал, что Измайлов прав, но согласиться со столь ненавистной ему правдой он не только не хотел, но уже и не мог.
Вкусивший абсолютной власти на Юге России, привыкший к тому, что по его решению в движение приводились сотни тысяч людей, а так же к самому страшному праву – единолично судить и миловать всех, кто оказывается в сфере его внимания, он, если бы мог, испепелил бы Измайлова, уничтожил бы даже саму память о нём, самом ненавистном для него человеке, посягнувшем на его священное право – быть единоличным мессией, никому не подотчётным, не зависящим от воли людей – приносящее Деникину удовлетворение всех его честолюбивых планов и надежд, на которые он в былой службе не мог и рассчитывать.
Но наступило другое время, и он всё в большей мере терял влияние на происходящие события. Осознавал лишь одно, что единственно возможной отсрочкой неизбежного конца, является сосредоточение армии в Крыму, где он надеялся отсидеться за английскими, да французскими крейсерами, при помощи стран Антанты пополнить запасы боеприпасов и вооружения, и начать новый поход против большевиков, к главной цели своих вожделений – на Москву.
И Деникин хорошо понимал, что Измайлов безопаснее для него лично на Кавказском направлении. Положение армии там было просто безвыходное, и он не знал, как ей помочь.
Поэтому он и назначал Измайлова командующим этой армией, что позволяло Деникину полностью переложить на него и всю ответственность за положение армии, её спасение, в которое он сам уже не верил. Зато хорошо знал, что это лучший способ избавиться от Измайлова насовсем, навсегда.
Этот неустрашимый молодой генерал, в его лета Антон Иванович был всего лишь капитаном, с той далёкой уже встречи в 1917 году, был его личным врагом, врагом его убеждений, с которым он никогда и ни при каких обстоятельствах уже не примирится.
И ненавидел он Измайлова тяжело, чисто по-мужицки, без малейшей возможности к пониманию и прощению, со своей стороны.
Самое страшное в этом и заключалось, что он не мог понять Измайлова.
Понять – значит простить.
А он не мог понять генерала, успешного в службе, но не высиживающего должности и милости угодничеством, как это всегда делал Деникин, а добивающегося признания и славы на поле брани, отмеченного за личное мужество и результативность полководческого служения обилием наград, но который не думал при этом о личной карьере.
Ещё меньше он думал о личной судьбе, но который всегда ему, Верховному Правителю Юга России, твердил о каком-то Отечестве, о какой-то Великой России, её особом пути.
Все эти понятия не значили для Деникина в эту пору уже абсолютно ничего.
И они существовали в его сознании лишь в той мере, в какой обеспечивали ему благополучие, власть, возможность к успеху, карьере, довольству и сытости.
Вот этими высшими для него и привычными уже ценностями, он ни за что не поступился бы и не пожертвовал бы ими даже в малой мере, во имя каких-то мифических рассуждений о благе Отечества.
Измайлов продолжил:
– Я понимаю, что нам, вероятнее всего, не придётся встретиться более.
Знаю ведь хорошо, на что иду, и Вы знаете, Антон Иванович, на что посылаете меня. И знаете, что не откажусь от этого предложения только во имя тех, с кем прошел всю Великую Войну. Поэтому сегодня я Вам скажу всё, что думаю, что пережил за эти годы.
Он остановился у окна, минуту помолчав и продолжил:
– С той нашей первой встречи, в Ставке, в 1917 году, Вы ведь так и не нашли своей России. Она была Вам чуждой и чужой, и Вы никогда не были готовы приносить ей личные жертвы и личное покаяние за свершённые прегрешения.
Деникин нервно повёл плечами и обратился к Измайлову:
– Ваше Превосходительство! Давайте мы прекратим эти беспочвенные споры. Они уже ничего изменить не могут, а с другой стороны – где тот судия, который определит истинность Ваших суждений? Не заблуждаетесь ли Вы сами? И почему Вы решили, что правда – на Вашей стороне?
Измайлов засмеялся:
– А ведь Вы знаете, Антон Иванович, что уж за Вами правды нет, это уж точно. Сама Россия, её народ вынесли Вам свой приговор. И сегодня, я повторюсь, в результате бездарности военного руководства, непомерного честолюбия вождей, мы и несём бесполезные жертвы.
Разве может стать знаменем борьбы белого движения Шкуро, Дроздовский? Покровский, которого Вы из младшего офицера в генералы произвели? Дано ли ему понять законы борьбы? Знать истинные пути развития России? А уж полковником Шкуро, которого Вы самолично в генерал-лейтенанты произвели за один год, матери детей пугают.
Он даже пристукнул по подоконнику  своим сухим кулаком:
– По всему Югу страны Андрей Григорьевич оставил такой след, что ещё долго нас будут проклинать. В результате его карательных акций целые края, области переходили на сторону красных. Только в результате такой политики мы и утратили всё. И Вы ведь знаете, что конец близится, Антон Иванович…
И… ни Бог, ни царь, ни герой нас уже не спасут. За нами ведь, Антон Иванович, за редким исключением, идёт сегодня только одно отребье. Не борцы за идею, а каратели и лихоимцы. А такая армия на победу рассчитывать не может. Но самое страшное, что мы на свою землю привели её извечных врагов, оккупантов,
Он даже пополотнел лицом, и, уже с плохо скрываемой яростью, продолжил:
– Можно ли всерьёз даже думать о том, что американцы, англичане, японцы нам помогают бескорыстно? Это ведь даже нижние чины понимают.
Никакая Великая, Единая и Неделимая Россия им по определению не нужна. И они тщатся её только на сферы влияния разделить, да сырьё выкачивать.
Вот – цель и интерес их главный. Они никогда не позволят России быть ВЕЛИКОЙ, сильной, независимой.
А тогда в чём цель нашей борьбы? Отдать Россию на поругание Антанте? И устроиться, только немногим, за счёт трагедии масс народа, за счёт их предательства?
Саркастически улыбнулся и довершил:
– Я не жду от Вас ответа, Антон Иванович. Его у Вас нет и быть не может.
И – переживаю не за свою судьба, она мне предельно ясна, за Россию печалуюсь. Задачу, возложенную на меня, выполню. Или… погибну вместе с армией. К Вашей вящей радости…
Не прощаясь, Измайлов оставил пребывающего в ступоре Деникина, и вышел из его кабинета энергичным шагом…

;;;

Кавказская армия была спасена.
И к апрелю двадцатого года всё, что от неё осталось, было эвакуировано в Крым.
Не признать заслуг Измайлова Деникин не мог и, пересиливая себя, на Военном Совете сказал:
– Россия никогда не забудет Ваш подвиг, Владислав Святославович, а я, Ваш Главнокомандующий, в неоплатном долгу перед Вами.
И зная, что Измайлов не примет иной награды, он вручил ему богатую старинную шашку в серебряных ножнах.
Но Измайлов так её ни разу и не взял в руки.
Без души был подарок, и он это чувствовал.
И уж совсем против правил – при первом же случае передарил её отличившемуся офицеру, даже и не подозревая, что встретится с ним в ноябре двадцатого года уже при совершенно иных обстоятельствах.
Тот уже будет у другого берега веры и у другой правды…
Слава Богу, дано было и ему дотянуться до неё. И искупить свою вину перед Отечеством и расстаться с заблуждениями, которые не давали ему покоя.
А самое главное – обратить на службу России свой талант и дар подлинного военачальника, который даётся немногим, а лишь самым лучшим, самым достойным, самым совестливым, умеющим сострадать чужому горю и чужой судьбе больше, нежели собственным утратам и потрясениям.



Глава II
ГЛАВНОЕ – РЕШИТЬСЯ, А ДЕЙСТВОВАТЬ УЖЕ ЛЕГЧЕ

Вести народ легче,
чем сдвинуть его с места.
Д. Финк


Зачем Господу было так угодно завязать в такой тугой узел эти две судьбы – Измайлова и Деникина?
Уж кому, но Измайлову не хотелось даже и числить в кругу своих знакомых людей такого склада, как Деникин.
Но жизнь, сводя их в мартовские дни семнадцатого года, уже не разлучала ни на миг, и суждено им было в их долгой жизни ещё не раз встречаться на узкой дорожке судьбы – что ни разминуться, ни разойтись было никак невозможно.
Крепкой верёвочкой повязал их по своей воле Господь. Только вот зачем?
Но даже с учётом всех этих обстоятельств, Измайлов не мог и предположить, что Деникин именно с ним поведёт тот особый разговор, который их обратит уже в непримиримых врагов, в людей, стоящих на противоположных берегах по пути к правде и совести. И теперь уже на всю оставшуюся жизнь.
А если уж точно – врагом всех убеждений, внутреннего мира Измайлова стал Деникин, Верховный правитель Юга России.
Уже не просто корыстолюбца, сибарита, разложенца увидел в нём молодой Измайлов, а усмотрел натуру двойственную, во всех отношениях мерзкую, лишённую любых нравственных начал и принципов, для которой не существовало понятий чести и соображений долга вообще.
А такие люди были для Измайлова страшнее врага, они становились для него предателями и отступниками от так любимого им Отечества. Поэтому этот апрельский день он запомнил на всю свою жизнь и никогда его уже не забывал на сложной дороге жизни.
– Владислав Святославович! – первым начал разговор Деникин, встретив Измайлова прямо у лестницы роскошного особняка бывшего губернатора Таврии, где ныне располагался штаб Главнокомандующего войсками Юга России, – полагаюсь на Вашу честь, и прошу сохранить этот разговор в полной тайне.
Поднявшись в огромный и залитый светом кабинет, он, усадив Измайлова в глубокое кожаное кресло, стал медленно расхаживать по старинному ковру.
Дышал от волнения тяжело, чему способствовала и его заметная полнота.
Наконец, набравшись решимости, встал у окна, и опираясь на подоконник дрожащей рукой, быстро проговорил:
– Я, Владислав Святославович, решил прекратить борьбу. Мои силы иссякли. Я… я тягощусь своей ролью, и выполнять более обязанности Главнокомандующего не могу.
Он задыхался, то расстёгивал, то застёгивал пуговицу на мундире и с натугой продолжил:
– Я знаю, Вы не любите меня. Не любите с той поры, с нашей первой встречи в Ставке. Но теперь – не до чувств и уж тем более – не до тех давних обид, Владислав Святославович!
Обречённо выдавил последнее:
– Вступайте в командование всеми войсками Юга России. Только Вы способны спасти Армию.
Россию уже не спасёт никто. Я думаю, что это Вы знаете даже лучше меня.
Измайлов сдержал искренний порыв души и не стал даже возражать, дополнять чем-либо слова Деникина.
Единственное, о чём он, с ледяным спокойствием, спросил при этом:
– Как Вы объясните и объявите это войскам? Своему окружению? Вы же понимаете, что я немедленно упраздню все структуры гражданского управления, всех Ваших попутчиков и самочинных «министров» отправлю следом за Вами. Они мне не нужны.
Деникин поморщился и тихо произнёс:
– Вы всё так же непреклонны. Хватит, не надо, Владислав Святославович, больнее мне уже никто не сделает.
И, как-то посуровев при этом, не глядя на Измайлова, глухо, скороговоркой, проговорил
– На утро завтрашнего дня я назначил Военный Совет. Там я всё и объясню. А приказ, Владислав Святославович, о передаче Вам командования, уже подписан. Вот он.
И он, взяв со стола кожаную папку, протянул её Измайлову.
Тот, приняв папку, не стал даже её открывать. Больше им говорить было не о чем. Измайлов кивнул головой, повернулся к двери и твёрдым шагом вышел из кабинета Деникина. Никто из них не знал, что они видятся при этом последний раз в жизни…
Но забыть друг друга они не смогут до конца своих дней.
И Деникин, не раз и не два во всех белоэмигрантских изданиях, будет клеймить Измайлова за его решение, которое тот примет в ноябрьские дни двадцатого года.
Дотошно, с недоумением, а наедине с собой – и с тайным страхом, будет изучать всю деятельность Измайлова в новой России.
А в годы войны с фашистской Германией, вождю которой он направит уже в тридцать четвёртом году свою величальную, по случаю прихода к власти, и свои советы, как бороться с большевиками, с учётом провальных ошибок белого движения, будет скрипеть от ярости и ненависти зубами, завидев во многих изданиях той поры любые упоминания о славных делах своего непримиримого старинного врага…

;;;

…Затем, этот Военный Совет назовут историческим, судьбоносным в своих воспоминаниях наиболее совестливые и честные военачальники.
Все его участники, находясь уже в эмиграции, напишут мемуары и посвятят этому заседанию такие разноречивые, в меру собственного воображения, воспоминания, мнения, оценки и выводы, что внимательный читатель долго будет теряться и искать среди них, этих нередко взаимоисключающих и спорных мнений, истину о тех кровавых и таких страшных днях для всей России.
Но, в этом особом событии, связанном со сменой руководства силами белого движения на Юге, было два странных, для непосвященных, совпадения: все участники Совета, в один голос, словно сговорившись, сокрушались о том, что это решение – о назначении Измайлова Главнокомандующим, не было принято раньше; а второе – сам главный участник этого Совета не оставил о нём никаких воспоминаний.
Деникин никогда, в своих объёмных и многостраничных воспоминаниях, которые он лукаво назвал «Очерками русской смуты», даже словом не обмолвился о своём последнем Военном совете, который он провёл в Ставке войск Юга России по принуждению, а было именно так.
Измайлов был вынужден прибегнуть к прямой угрозе силой, ежели Деникин не даст публичных объяснений своему поступку пред лицом всего руководства армии.
А затем – такова участь всех предателей и изменников – устрашась прямого ареста и суда над собой, Деникин поспешно, в этот же день, позорно бежал на английском эсминце до сытых зарубежных Палестин…
Измайлов лучше всех понимал, что на него свалилось и какая ответственность в связи с этим даже не назначением, а принятием на своё беспокойное сердце и судьбу особой миссии спасителя людей, легла на его плечи.
Да что плечи, на всё его миропонимание и совесть патриота и гражданина.
Он всегда был человеком долга и чести, безукоризненной, скрупулёзной принципиальности, примерной верности данному слову, но с этой минуты, как он только вступил в командование войсками Юга России, проявление именно этих качеств – стало гарантией успехов армии и её спасения.
Единственное, что он сказал на Военном Совете после того, как Деникин объявил своё решение о сложении с себя командования войсками Юга России и назначении на должность Главнокомандующего генерал-лейтенанта Измайлова Владислава Святославовича, и, дождавшись, пока тот выйдет, не сопровождаемый никем, из зала заседаний, под глухой ропот присутствующих:
– Господа генералы и офицеры! Сегодня Вы все вольны принять любое решение. Я никого не обязываю оставаться на том посту, который Вы занимаете.
Но только сегодня, завтра я потребую безукоризненного исполнения долга. Поэтому хорошо всё взвесьте.
И поднявшись из-за стола, продолжил:
– Нам не на кого надеяться и мы должны верить друг другу. Верить во всём и полагаться исключительно друг на друга.
Завтра, в 10 часов утра, жду тех, кто остаётся со мной, для продолжения работы Военного Совета.

;;;

Эту ночь он так и не прилёг, оценивая сложившуюся обстановку, вглядываясь в карты, разбросанные на столе, лишь изредка садился за стол и аккуратным почерком записывал на чистых листах бумаги свои выводы, которые к утру выкристаллизовались в чёткие формулировки боевого приказа.
Зайдя в зал, он увидел, что из состава Военного Совета не было лишь одного генерала и ещё, три–четыре человека тыловых служб, не занимали своих традиционных мест за столами.
– Благодарю Вас, мои боевые товарищи. Теперь мы с Вами соединяем свои судьбы, с этих минут – уже навсегда.
И, улыбнувшись, заключил:
– Как у нас в России говорят – одной верёвочкой повязаны.
Посуровев и как-то тяжело, с надрывом, глубоко вздохнув, продолжил:
– А теперь о деле. И очень Вас при этом прошу – мне меньше всего необходимо Ваше единодушное одобрение всех моих выводов и предложений. Я хочу услышать от Вас как реальную оценку состояния войск, так и Ваши замечания по предлагаемому плану будущих действий.
И завершил он Военный Совет, после объявления боевого приказа, следующими словами, произнося их с глубоким волнением:
– Мои уважаемые боевые друзья! На трудный путь встаём мы сегодня, но он единственный, идя по которому мы только и можем добиться успеха. Властью, данной мне Вами, приказываю всем до конца исполнить свой долг перед Россией, нашим великим Отечеством.
Причём, не за чины, не за ордена, производство в которые и награждение которыми в армии более осуществляться не будет.
Грех это большой перед Господом и совестью. Ведь воюем со своим народом, братскую кровь льём с обеих сторон. И в моей власти – только назначать Вас на те должности, которые будут Вам по плечу и с наибольшей пользой для дела.
Новых же званий и орденов канувшей в лету России у нас больше не будет. Стыдно это и не по-божески. А мы с вами – люди русские, значит – совесть должна впереди всего стоять. Это самое главное. Без этого не устоим в испытаниях.

;;;

Именно с этого Военного Совета и началась та удивительная военная компания, в результате которой была освобождена вся Кубань, иные южные районы.
Казалось, что ещё один натиск, один порыв, и армию уже никто не остановит на дороге её главных устремлений.
Но Измайлов лучше других понимал, что силы армии иссякли. Наступил тот предел, когда противоборствующие противники в изнеможении остановились.
Ни один из них не был способен сделать более ни шагу.
Но это равновесие долгим быть не могло. И Измайлов это знал.
Красные имели все возможности по наращиванию своих сил, подвозу резервов, боеприпасов и продовольствия.
У него же этих возможностей не было и в помине.
И все ветераны Добровольческой армии понимали, что их возможную победу бездарно растратил Деникин, она просто ушла через его слабые пальцы, как вода в песок.
И теперь оставалось единственное – спасти армию, её людей.

;;;

Измайлов на всю жизнь запомнил этот вечер, ещё тихий и безмятежный, когда он решил по душам поговорить со своим верным оруженосцем, как-то зримо постаревшем, Фёдором Ефимовичем Шаповаловым.
Тот, по установившейся уже давно традиции, собрал нехитрый ужин, и, с откровенным благоговением, ожидал приглашения от Измайлова присесть к столу. Знал ведь, старый хитрец, что его любимец и кумир никогда не садился ужинать без него. И всегда норовил сам поухаживать за своим батькой. Это был высший миг торжества Шаповалова – как же, сам командующий с ним за столом, да ещё и норовит ему лучший кусок положить. И такую долгожданную рюмку налить, а больше Фёдор Ефимович и не пил. Важна была лишь честь. Дорого было внимание.
Но никогда Шаповалов не садился за стол, если у Измайлова были гости. Здесь он лишь смотрел за тем, чтобы всё было ладно, чтобы всего было в достатке.
И Измайлов знал, ещё с тех далёких лет Великой войны, что в такой ситуации, когда у него был хоть один человек, приглашать Фёдора Ефимовича за стол – дело абсолютно зряшное.
Он даже не отнекивался, он просто не слышал в эти минуты Измайлова и тот очень дорожил таким природным тактом и чутьём своего ангела-хранителя.
Но когда Измайлов был дома один, старый солдат с нетерпением ждал ужина ли, обеда и вёл себя удивительно корректно, но раскрепощено, как подлинный батька со своим любимым и выстраданным сыном.
И сегодня, собрав нехитрую снедь на стол, и, стоя в ожидании появления Измайлова в столовой, он с упоением ждал высшей минуты своего торжества – приглашения на ужин.
Дождавшись, пока за стол сядет Измайлов, Фёдор Ефимович, с чувством высокого достоинства и гордости принимал предложение и усаживался с ним рядом и следил, чтобы его любимец поел.
– Ты, сынок, того, не смотри на меня, – при этих словах Измайлов еле сдерживал смех, – а ешь. День-то какой, измаялся сердечный, ишь, аж почернел. Ешь, мой любезный…
И всё подкладывал Измайлову куски, что получше.
Ему самому-то не еда была важна, а внимание.
И он очень им дорожил. И, что греха таить, находил возможность сказать, назавтра, друзьям-приятелям:
– А вчера, в вечор, когда мы ужинали с Его Превосходительством…
И все понимали, что это только его, потаённое, которое и было ему дороже самой жизни.
Но сегодня старый солдат почувствовал, что что-то в его традиционном сценарии ужина не склеилось, не срасталось, не выходило.
Измайлов уселся за стол и застыл. Даже вилку не взял в руки, не прикоснулся к традиционной запотевшей рюмке.
Шаповалов в растерянности стал ёрзать на стуле и громко покашливать:
– Как же, Владислав, сынок, что-то не так? Что-то я не так сделал?
Измайлов положил свои уставшие руки не заскорузлую руку Шаповалова, посмотрел ему в глаза и неожиданно, а главное – как-то жалостливо полувоспросил, непривычно растягивая слова и едва шевеля при этом губами:
– Что-то мы заблудились, дорогой отец.
И, затем, встряхнув головой, уже твёрдо и чётко, за всё привык отвечать сам, заявил:
– Я заблудился, отец. Я ведь всегда служил Отечеству, России нашей, а кому я сегодня служу?
Ты же понимаешь, что не чинов и почестей ради льём мы кровь реками. И свою и вражью. Да какая она вражья, отец? Русская ведь кровь, куда ни кинь. С обеих сторон.
Судорожно вздохнув, даже как-то всхлипнув беззащитно, по-детски, продолжил:
– Ты ведь знаешь, отец, что жизни мне без России нет. Я не ударюсь в бега, как Деникин, и паду в бою, или – же повинюсь перед народом, а там будь что будет. Болит душа, дорогой отец.
Шаповалов вздрогнул. Никогда ещё Измайлов с ним так не говорил, и никогда так растерянно и жалко не выглядел.
– Так я ведь, сынок, за тобой, всегда, хоть на край света. Ты это знай. Но тебе, по сердцу своему, скажу: у меня самого на душе очень тревожно. Я ведь, сынок, мужик, и я столько не довершил, не дотянул борозды своей на этой земле. Мужицкое ли это дело, шашкой вот уже шесть лет махать, с боёв не выходить? И так ведь все.
И, словно решившись на самое главное, выдохнул с болью:
– Владислав, сынок, не может дитё мать свою, родителев своих продавать, а тем более – родину свою, отступаться от них. И ты – не Деникин, изойдёшься душой на чужбине, а я ведь вижу, что путь для нас всех теперь только туда лежит.
И вдруг неожиданно выпалил такое, чем даже ввёл Измайлова в беспричинный смех:
– Сынок, а может мы, того, куда-нибудь уедем, скроемся? А там будет видно, авось утрясётся всё как-то?
Измайлов вдруг посуровел, в секунду опрокинул в один глоток рюмку водки и сказал:
– Нет, дорогой отец, ни от кого и никуда я бегать не буду. Мы на своей земле, это ведь Родина наша, Россия многострадальная. И её страдания и несчастия в значительной мере и мы умножали своими неразумными действиями.
– Поэтому, – он даже стукнул кулаком по столу, – людей спасу, до последнего солдата. А сам, отец, никуда не поеду. Поймут – слава Богу, нет – на родной земле смерть приму. Уж ты знаешь, отец, от неё я никогда не бегал и не страшился её. Судьбу ведь не обойдёшь и не обманешь. И – кому быть повешену, тот не утонет. Не нами сказано, но как верно.
– Всё… А теперь – давай ужинать. Не ел сегодня ничего. И… налей мне, отец, ещё рюмку, если не возражаешь…

;;;

Утром все увидели своего командующего таким, каким привыкли его видеть – решительным и спокойным, твёрдым и сосредоточенным.
Он излучал уверенность и во всём, за что принимался, чувствовалась его твёрдая воля и сосредоточенность, внимание и сердечность к людям, которые в эти дни стали ещё более дорогими для него и за них он был готов пожертвовать всем, даже своей жизнью.
К слову, он за неё и не цеплялся изо всех сил, знал, как военный человек, что в любую минуту мог быть возведён Господом в любой чин, даже ангельский, и был готов предстать пред Творцом для самого главного отчёта и ответа за всё, что содеял в жизни, далеко не праведной и не безгрешной, как у всех живых.
Но по умыслу, от злого сердца, всё же он не грешил, всегда берёг свою честь, которая значила для него больше, нежели жизнь.



Глава III
НА ПЕРЕПУТЬЕ

Долг – это то, что в эту минуту
не сумеет никто, кроме вас.
П.Фицджеральд

;;;

 

Только наивные люди думали, что военное счастье, теперь уже навсегда, вернулось к Добровольческой армии.
Но Измайлов с первых дней Великой войны не был наивным человеком. Огромный груз ответственности рано и давно уже лёг на его плечи. И этот непомерный гнёт, эта ноша печалования за чужие судьбы и жизни сделала его намного взрослее своих ровесников и однокашников.
Он научился отвечать. Он привык отвечать, он всегда знал, что он лично и всегда в ответе за действия своих подчинённых.
Таков удел военачальника – на нём всегда лежит особая мера ответственности в силу того обстоятельства, что все его решения круто замешаны на людской крови.
Талантливый и совестливый – меньше крови прольёт, а бесталанный и бесчувственный – всех в ней утопит, ибо какое ему дело до людских судеб, до кровавых рек, она ведь не его личная.
За долгие годы войны Измайлов встречал как первых, так и вторых.
Но вторые не долго задерживались под его началом, он их немедленно отстранял от должностей и, будучи человеком долга и чести, предпринимал все возможные меры, чтобы они уже никогда не повелевали людскими судьбами на поле брани.
И, предпринимая летнее наступление двадцатого года, он прекрасно понимал, что противостоять Красной Армии он не может. А краткосрочный успех, на миг, ему нужен был лишь для того, чтобы создать условия для эвакуации армии из Крыма.
Это только дилетантам, которые, затем, изучали эту самую грандиозную операцию Измайлова за все годы войны, было всё ясно и понятно.
И они не утруждали себя глубоким изучением этой красивой и такой стремительной операции. Это ведь сложнейшее дело – всё просчитать и учесть, и сделать так, чтобы противник не смял войска, обеспечивающие эвакуацию основных сил, и успеть эвакуировать и эти войска, этот кордон, позволяющий остальным уйти от опасности.
Поэтому Измайлов и предпринял это молниеносное наступление лета двадцатого года, чтобы образовать своеобразную зону, охранное пространство, свободное от войск противника.
И в этих условиях, пока красные приходили в себя, да совершали перегруппировку войск, подтягивали резервы, он молниеносно отвёл основные силы в порты Крыма, где был уже изготовлен весь флот для эвакуации армии, в том числе и корабли государств Антанты.
Но даже в эти дни Измайлов остался верен себе. Он обратился к командующему войсками фронта красных со своим письмом, в котором просил того быть милосердным к тем, кто добровольно сложит оружие и прекратит сопротивление советской власти.
Свой приказ и это письмо командующему войсками фронта большевиков, он довёл до всего личного состава армии.
Сохранился в истории этот документ потрясающей нравственной силы, и мы его приведём полностью в нашем повествовании:
«Мои боевые друзья, товарищи мои. Это мой последний приказ, с которым я обращаюсь к Вам. Счастлив тот командир, которому выпала высокая честь быть во главе такого воинства.
Вы свято пронесли свою честь и сохранили достоинство на полях Великой войны. Силой различных обстоятельств мы были вынуждены взять оружие в этой войне, именуемой гражданской – войне страшной и немилосердной, когда брат пошёл на брата, а сын – на отца.
В этой войне, мои боевые друзья, не могло быть победителей. Мы все в этой войне понесли поражения и невосполнимые утраты. В каждом русском доме, в каждой семье оплакивают погибших сыновей и я сегодня по ним скорблю, независимо от того, на чьей стороне лилась русская праведная и святая кровь.
Господь всем нам судья и я молю его о прощении наших грехов и заблуждений.
В самый роковой час испытаний, как к своим братьям, боевым товарищам, обращаюсь к Вам: я никого не обязываю оставлять своё Отечество. Сегодня каждый волен поступить так, как он считает для себя правильным.
Отвечаю перед Вами своей честью, мои старинные товарищи, что все, кто примет решение отправиться в эмиграцию, без моего внимания не останутся. За судьбу тех, кто остаётся в России, я просил командующего войсками фронта красных и текст моего письма к нему Вам известен.
Прощайте, мои верные и испытанные боевые друзья. Всегда буду гордиться тем, что имел честь быть Вашим командующим».
Будем справедливыми, честное слово сохранить жизни тем, кто сложит оружие и прекратит сопротивление, дал и Фрунзе, командующий фронтом красных.
И он это слово сдержал.
Да не знал Михаил Васильевич, что была уже иная сила, которая была поставлена даже над ним. Весомо выше его несла она себя.
Комиссары Троцкого, бывшего в ту пору народным комиссаром по военным и военно-морским делам, и ставшего к этому времени практически всесильным военным диктатором, которому безгранично верил Ленин, не посчитались с честным словом командующего войсками фронта красных.
Напротив, сделали всё возможное, чтобы его дискредитировать и опорочить как перед судом истории, так и в общественном мнении.
И многие тысячи молодых офицеров, юнкеров были расстреляны без суда и следствия в загородных балках по всему Крыму…
С особой жестокостью эти расправы происходили там, где пленные оказывались в поле зрения безжалостного к русским людям венгерского революционера, человека без родины Мате Залка.
И соплеменницы Троцкого Землячки, которую старые большевики знали под её родным именем, как Дору Моисеевну Залкинд.
Неистовствуя, они упивались неограниченной властью и вершили денно и нощно свою кровавую палаческую деятельность.
Да и чему удивляться, были они людьми нерусскими и уж им-то Россию было совершенно не жаль.
Не их ведь она была. И народ был совершенно для них чужой, а по убеждениям – так и вовсе непримиримо чуждым, с которым разумения они и не искали.

;;;
Завершив все дела по эвакуации армии, Измайлов пригласил к себе начальника штаба и начальника контрразведки, своих старинных товарищей ещё по той, Великой войне.
Обычное дело, и боевые соратники ждали встречи со своим командующим, как всегда привычной, по делу, по последним, очевидно, штрихам к завершению эвакуации войск.
Но уже первые слова Измайлова привели их в такое волнение, с которым они, бывалые воины, не могли справиться:
– Братья мои, друзья мои дорогие. Не перечьте мне. Это – не спонтанное решение и принял я его не сегодня. Давно пришёл к этому. Поэтому и прошу Вас, глубокочтимый Николай Павлович, – обратился он к начальнику штаба, – принимайте командование армией.
А я, Николай Павлович, я… остаюсь. Господу вверяю свою судьбу, – и Измайлов, который в последнее время делал это очень редко, истово перекрестился.
Его боевые друзья молчали. Не раздалось ни одного слова и только движимые единым чувством, порывом, они непроизвольно, в одно мгновение, соединили три крепкие руки на середине стола, да так и застыли. Через несколько минут, когда все несколько успокоились, Измайлов уже ровным голосом попросил.
– Фёдор Ефимович, приглашай, отец, на ужин. На наш последний братский ужин.
Немногословными были их воспоминания, заверений и клятв никто не произносил, и даже выпитая водка не согревала, в одночасье зашедшиеся от невыразимой тоски, сердца.

;;;

Ранним утром, проводив своих друзей и соратников к последнему кораблю, отходящему в Константинополь, прямо на его борту подписав последний приказ о сложении с себя полномочий командующего, и передаче всей власти начальнику штаба, Измайлов, в сопровождении своего бессменного Шаповалова, вернулся в штаб, где и встретил передовой отряд красных, который возглавлял затянутый в кожаную куртку молодой командир, по облику которого – Измайлов безошибочно определил:
«Офицер! Сразу видно, как шашку держит, отдаёт распоряжения…»
Командир красных сразу же почуял, что командующий думает о нём. И, как он ни старался не выдавать своего волнения, но это у него получалось плохо, особенно – в первые минуты этой встречи – как же, сам командующий армии белых, о котором он очень много слышал в годы Великой войны, в кабинете, в парадной форме, при всех орденах, с наградной Георгиевской шашкой, на которую он опирался двумя руками сидя в кресле, встретил его спокойно, как подлинный хозяин – предложил присесть. И, не дав тому опомниться, тихо, но чётко проговорил:
– Я – генерал-лейтенант Измайлов, Главнокомандующий белыми войсками Юга России. Надеюсь, Вы понимаете, что я здесь остался не в силу каких-то обстоятельств, а по своей воле. Прошу Вас доложить своему командованию, что я прошу личной встречи с командующим войсками фронта Михаилом Фрунзе.
Закурив, предложив папиросу и красному командиру, Измайлов продолжил:
– Моё честное слово, я полагаю, избавит Вас от принятия любых, как бы выразиться поточнее, охранных мер. Я буду дожидаться решения Вашего руководства здесь.
– Хотя, – Измайлов при этом улыбнулся, и завершил свою мысль уже с ноткой спокойного и дружелюбно звенящего смеха, – караул Вы, полагаю, выставите, а то Ваши товарищи ещё ненароком пристрелят. Вы меня, надеюсь, понимаете, так как сами были офицером, я не ошибся?
– Да, Ваше Превосходительство. Есаул Низовцев, в Великую войну служил под началом генерала Келлера, Вашего коллеги.
Измайлов даже вздрогнул. В этой краткой реплике к нему вернулось прошлое, которое было так светло и так дорого.
Как всё было ясно и понятно на той войне: там враг – здесь Отечество, и они все – его верные сыны, с единой верой и правдой.
И совсем иная ситуация сегодня. Он стал чужим на своей родной и так истово им любимой земле… На земле своей Родины.
Признает ли она в нём родного сына, сможет ли простить за все свершённые деяния – на этот вопрос он не мог ответить даже себе самому, а уж от других и не ждал, что будет понят, вовсе.

;;;

Командир красных, по совести, исполнил свой долг, лично пробился к Фрунзе и доложил ему о случившемся.
Михаил Васильевич, профессиональный революционер, к двадцатому году выдвинулся в число самых авторитетных и профессиональных военачальников у красных.
Самое интересное, что он не служил в русской армии даже солдатом, но в результате неустанного труда, огромного научного кругозора, постоянного самообразования, в совершенстве постиг законы вооруженной борьбы и принципы военно-стратегического руководства войсками.
Он с уважением относился к своему противнику, с которым ему пришлось встречаться на фронтах борьбы. Не отказывал ему в праве иметь и отстаивать свои убеждения. Самое же главное, что Михаил Васильевич был непримиримым противником троцкизма и в войсках своего фронта не допускал владычества комиссаров жестокосердного и нередко даже бесноватого вождя «детей сапожников и парикмахеров», которые представляли в то время огромную силу и заполонили все ключевые посты в армии и органах ВЧК.
Немилосердный был к России этот пришлый народ, и история ещё не в полной мере оценила его зловещую роль в развязывании террора в стране, уничтожении лучшей части военных профессионалов, казачества, духовенства и крестьянства, его самой активной сердцевины.
Поэтому это было большой удачей и для Измайлова, его всей дальнейшей судьбы, что, наверное, сам Господь послал ему встречу именно с Михаилом Фрунзе.
Фрунзе сам приехал в бывший штаб Добровольческой армии, в сопровождении нескольких работников своего полевого управления фронта.
Войдя в кабинет – он просто и сердечно поздоровался с Измайловым, первым протянул ему руку и несколько минут вглядывался в его лицо, с большим интересом рассматривал многочисленные награды на его мундире.
– Не скрою, Владислав Святославович, знал о Вас многое, внимательно следил за Вами, безусловно, в силу своей роли. Но не мог и предположить, что Ваш ратный путь в Великой войне так высоко отмечен. Это вызывает большое уважение. Признаюсь, – и он указал на награды Измайлова, – не видел такого никогда.
И уже более жёстко:
– Не буду скрывать, не думал, что придётся с Вами встретиться лично, да ещё и при таких обстоятельствах, Владислав Святославович.
Через несколько минут, в кабинет вошёл статный, уже в летах военный, и доложил, обращаясь к Фрунзе:
– Товарищ командующий! На проводе Москва, Ленин.
Фрунзе вышел из кабинета и вернулся не скоро. Войдя в кабинет, он устало опустился в кресло и вдруг неожиданно спросил:
– Накормите, Владислав Святославович? У нас ещё ничего нет.
– Давай, отец, обед, – попросил Измайлов своего верного Шаповалова, который, закаменело, стоял, навытяжку, в углу кабинета.
Шаповалов, споро собрал нехитрый обед, вопросительно посмотрел на Измайлова и поставил на стол графинчик с водкой.
– Полагаю, Владислав Святославович, нам есть о чём поговорить, – проговорил Фрунзе, утолив первый голод и выпив одну рюмку водки. На попытку Измайлова налить ещё одну – спокойно, но твёрдо сказал:
– Я, практически, не пью, Владислав Святославович. Не надо больше.
Фрунзе очень заинтересовано слушал Измайлова, задавая множество вопросов.
В особой мере его интересовали обстоятельства отречения Николая II, а также оценки Измайловым причин начала гражданской войны. Он даже рассмеялся, выслушав мнение о кажущихся Измайлову, истинных причинах начала этого страшного, невиданного ранее в истории России противоборства русских людей:
– Владислав Святославович! Я понимаю все причины Вашей ограниченности, простите меня, но это так, в политической жизни. Согласен, что армия, офицерство в особенности, от политики как бы были отстранены.
Я говорю «как бы», заметьте. Главное орудие проведение политики правящих классов – армия и вне политики? Возможно ли такое? Конечно же – нет. Это миф, это придуманная сказка. Так было удобнее правящим верхам использовать армию в своих целях. Всегда её использовали! Всегда в истории царской России!
Вдруг он как-то сморщился и попытался через голенища сапог растереть рукой свои ноги:
– Каторга, кандалы, Владислав Святославович, дают о себе знать. Осенью особенно.
И уже через минуту продолжил:
– Но это в той войне, как Вы её называли Великой, Вы могли говорить, что стоите вне политики. Даже пойму эту позицию, хотя она, конечно, не имеет ничего общего с реальным положением дел.
Но уж в этой войне, гражданской, Вы не скажете, что стояли вне политики. Здесь-то политическим был любой выбор – на чью сторону встать, во имя каких целей вступить в борьбу. Этого Вы не понимать не могли.
На секунду задумавшись, он живо повернулся к Измайлову и уже громче, чем говорил до этого, быстро произнёс:
– А Ваши расхождения, причём принципиальные, с Деникиным, это разве не политика? Мы ведь о них знали, Владислав Святославович.
Ещё с той поры, как Вы с генералом Келлером выступили с письмом в защиту самодержавия, против царёвых заговорщиков.
И уже здесь, на Юге.
И очень жалею, что не состоялась в то время наша встреча. Сколько сил растрачено зря. И сколько крови пролито. А Ваши дарования так нужны России.
И как-то стеснительно, даже засмеявшись, Фрунзе неожиданно для Измайлова завершил эту особую тему:
– Это же неправильно, что я, штатский человек, – командую войсками фронта. Это Вы должны руководить войсками, Вас для этого ведь государство и готовило. А я в этой роли оказался вынужденно. Да быстро пришлось выучиться, постигнуть законы вооруженной борьбы, чтобы не взяли верх Деникин с Колчаком. Уж они бы установили в России такие порядки, что и само государство, Россия, исчезла бы.
Да, Владислав Святославович, именно так. Вы ведь не знаете, что ещё в шестнадцатом году Колчак имел встречу с президентом США Вильсоном. И уже тогда речь шла о расчленении России на зоны влияния.
Неужели Вы думаете, что мировой капитал позволил бы Вам создать Единую и Неделимую Россию? Никогда! И Вы ведь знаете это на личном примере: вся помощь Вашей армии была прекращена, стоило Вам заявить, что в своих делах, на своей земле Вы будете разбираться сами, без посторонней помощи.
Засмеялся при этом, как-то красиво и заговорил вновь:
– Ах, Владислав Святославович, как же Вы наивны. Вот что значит, отсутствие научного мировоззрения в познании законов развития общества. Вы ведь не знаете, что по поручению Колчака, его командующий Восточным фронтом, известный Вам генерал Каппель, разграбил весь золотой запас России. Народное достояние оказалось в банках США, Англии, Франции, Японии. Так что Антанта помогала Вам оружием, боеприпасами, техникой и вооружением не бескорыстно,
Россия за всё это платила своим сырьём, своим золотом, грабили её все, кто только мог.
Говорили они очень долго.
И Измайлов чувствовал с каждым словом Фрунзе, как страшный груз раскаяния, прозрения давит на его сознание, на его душу. Как же он мог так заблуждаться? Как он вообще оказался рядом с Деникиным, Корниловым, Красновым, Улагаем, Шкуро?
Ведь среди деятелей белого движения лишь один Михаил Алексеевич Каледин, его боевой товарищ, вызывал в нём искреннее и высокое уважение.
Он хорошо помнил, как уже после взятия Ростова-на-Дону мудрый Каледин не принял хлеб-соль от стариков и с душевной болью произнёс: «Не надо никаких торжеств. Грех большой это. Братская, русская кровь пролилась, и я чувствую – большие беды впереди грядут».
Эти слова уже в ту пору, как только стали известны Измайлову, не давали ему покоя.
Каледин был на много лет его старше, в годы Великой войны командовал легендарной 8-й армией, которая внесла определяющий вклад в успех Брусиловского прорыва, и Измайлов всегда отличал этого полководца за широту взглядов, близость к людям, почитал, как человека искреннего, прямого.
И когда он чётко и немногословно высказал эти свои оценки, Фрунзе улыбнулся и заметил:
– Видите, Владислав Святославович, общение с командующим фронтом красных не проходит бесследно и для Вас.
Вы уже прозреваете. А Вы не думали, почему Каледину так и не было доверено командование всем белым движением? Он ведь был на голову опытнее всех прочих вождей – и Корнилова, и Деникина, я уже не говорю об иных.
Даже взволнованно заходил по комнате и с подъёмом в голосе, продолжил:
– Но Каледин был слишком русским патриотом, у него плохо гнулась спина перед Антантой. Он ведь, как и Вы, неоднократно заявлял, что на русской земле только сами русские люди и должны разбираться во всём. Без участия всех империалистов мира.
Поэтому и были Вы не в чести у подлинных хозяев, которые цепко держали ситуацию в России в своих руках. Не под Екатеринодаром, не в Ростове-на-Дону принимались решения о судьбе России, Владислав Святославович. Эти решения принимались в Англии, в Америке, в Париже. По всему Дальнему Востоку – в Токио, иных центрах, в первую очередь, финансового международного капитала.
Подсел к Измайлову на подлокотник и с горечью довершил:
– И очень прискорбно, что в борьбу с Россией им удалось втянуть не самых худших русских военных, учёных, интеллигенцию, которые всё сторонились политики, но при этом даже и не знали, что давно являются ведущим инструментом этой политики, проводимой в интересах только господствующих эксплуататорских классов.
Полагаю, что мы ещё не раз будем иметь с Вами возможность все эти принципиальные вопросы обсудить, Владислав Святославович.
Но осмелюсь Вам заметить самое главное, на мой взгляд – прошлого Вам не исправить.
Оно уже в истории.
И думать надо о будущем, о том долге перед Россией, который Вы обязаны ей оплатить. Сами. Лично. Этого не сделает никто за Вас.
Фрунзе встал из-за стола, и, подойдя к Измайлову, глядя в упор ему в глаза, спросил:
– Чем намерены заняться, Владислав Святославович? Я ведь доложил Владимиру Ильичу о Вашем поступке, он заинтересованно и подробно расспрашивал о Вас.
Измайлов был просто оглушён. Он не мог, как ни старался, даже понять: что ему говорит Фрунзе. Он ведь прекрасно понимал, что перед новой властью у него немало грехов и принимая решение остаться в России, он был готов и к самому, как ему казалось, логичному концу в своей судьбе – встать к стенке. По тем временам это делалось просто и быстро.
А здесь – командующий войсками фронта красных спрашивает у него, чем он намерен заниматься дальше.
И здесь Фрунзе выстроил для него своеобразный мосток к спасению, спасению его души в первую очередь:
– Владислав Святославович, а кого Вы из своих бывших сослуживцев относите к людям чести? За кого бы Вы поручились?
И чем больше фамилий называл Измайлов, тем шире становилась улыбка Фрунзе, тем всё в большей мере уходил холодок из его глаз. Они, широко распахнутые, казалось, вглядывались в самую душу своего собеседника:
– А я, Владислав Святославович, очень рад, что в Вас не ошибся. Вы ведь назвали всех, до единого, не исключая своего бывшего подчинённого Бориса Михайловича Шапошникова, которые на совесть служат новой России в рядах Красной Армии.
И видя изумление Измайлова при этом, добавил:
– Да, Владислав Святославович, Ваш однокашник по академии Генерального штаба полковник русской армии Борис Михайлович Шапошников – служит в главном штабе Вооружённых Сил новой России. Об Алексее Алексеевиче Брусилове Вы знаете, много шуму было в вашей печати в связи с его решением служить России Советской, вы ведь его предателем и изменником – иначе не называли.
И увидев возмущенное негодование Измайлова, мягко улыбнулся и даже положил руку ему на плечо:
– Ну, ну, не Вы лично, Владислав Святославович. Но все издания белого движения уж так клеймили Алексея Алексеевича, что он места себе не находил. Какой весомый, но неправедный вклад в это внёс Александр Иванович Куприн – стыдно и страшно становится.
– Но Вы не можете знать, что начата работа над основополагающими документами новой армии и автором Уставов РККА является генерал-лейтенант русской армии Дмитрий Иванович Парский; идея формирования конных армий принадлежит войсковому старшине Миронову и полному Георгиевскому кавалеру Думенко.
Думенко Вы хорошо знаете, он ведь служил под Вашим началом. Как и Будённый. Что можете о них сказать?
– Достойнейшие, Михаил Васильевич, унтер-офицеры. И … люди. Люди совести и высочайшего мужества.
А знаете, Михаил Васильевич, мы с Мироновым вместе, в январе 1917 года, получали ордена, у Государя. Пожалуй, последними. Там же были, помню, генерал Свечин, подполковник Карбышев, полковники Егоров, Вацетис и многие другие.
– Помню, – Измайлов усмехнулся, – мы все были поражены, что у Миронова и Карбышева – и чин был одинаковый, и награды – просто зеркально повторялись, по тринадцать орденов имели оба за годы войны.
И Миронов, получая очередную награду, он к этому времени кавалерийским полком у меня в корпусе командовал, сказал, обращаясь к самому царю:
«Государь, за честь – спасибо. Но не за ордена воюем, за Россию, Отечество наше. Неужели Вам не видно, что всё к гибели идёт? Нет воли и власти твёрдой. Фронт расползается, воевать нечем. Пополнение приходит с каждым месяцем всё хуже и хуже, начались бунты и возмущения в частях. Главная причина этого – в слабости руководства. Уйдите, Государь, от руководства армией. Не Ваш это удел. Армию знать и любить надобно, без этого она обречена на гибель».
– Весь зал, все чины Ставки хранили при этом леденящее молчание. Никто не мог проронить ни слова и царь, прекратив церемонию награждения, вышел и не появился даже на обеде, который проходил при участии Алексеева.
Но он не высказал ни единого слова осуждения в адрес Миронова и сделал вид, что ничего не произошло.
Фрунзе, заинтересованно выслушал этот рассказ Измайлова, снова обратился к нему:
– Сотни тысяч, да, да, Владислав Святославович, сотни тысяч офицеров русской армии, которым дорога Россия, служат в Красной Армии, и достойно служат.
Так что – решение за Вами, Владислав Святославович. Твёрдо убеждён в одном, что Вы никогда больше не поднимете оружие против своего народа.
Я не буду Вас тревожить несколько дней, Владислав Святославович. Подумайте, осмыслите всё, что произошло. А затем встретимся. И вы мне своё решение сообщите.
И, уже как приказ, твёрдо, без обсуждения, договорил:
– Во избежание рецедивов, народ у нас горячий, не остыл ещё от боёв, да и потерь немало, поэтому рекомендую Вам снять погоны, кокарду и награды, Владислав Святославович.
Соответствующий приказ о том, что Вы находитесь под моим попечительством, так скажем пока, и удостоверение, временное, Вам штаб сейчас подготовит и вручит.
И – не сочтите за знак недоверия, но я к Вам приставлю того командира, который меня известил о Вашем решении. Это в целях вашей же безопасности.
Измайлов выразил Фрунзе свою благодарность и попросил его:
– Михаил Васильевич, убедительно прошу Вас об одном – урядник со мной с 1914 года. Позвольте ему остаться. Это мой самый близкий боевой товарищ.
– Помилуй Бог, Владислав Святославович. Я это вижу. Рекомендую Вам, Ваше Превосходительство, – с доброй улыбкой произнёс Фрунзе, – записать всё, чему вы были свидетелем, на бумагу положить. Минет это время, как его изучать будут в наших военных академиях?
Твёрдо пожал руку Измайлову:
– До свидания, Владислав Святославович. До скорой встречи. Мы ещё должны очень много отдать нашей Родине, нашей России. Адрес своего проживания оставьте дежурному по штабу. Будьте здоровы.
И уже совсем на дорожку, выходя из кабинета, сказал:
– Побольше говорите с людьми, Владислав Святославович, это совершенно новые люди, Вы таких не знаете. Вы ведь их видели лишь подчинёнными, а сегодня они не за повинность, а тем более – не по принуждению отдают свои жизни за Отечество. Я думаю, что Вам это просто необходимо, поближе узнать этих людей, строящих новую Россию и за неё борющихся.
Высокие и святые утраты они понесли, отстаивая устройство самого справедливого общества, которое только может представить самое смелое воображение.
И за этот мир они будут теперь стоять до конца. Ни за какой ценой не постоят.
И Вы многое поймёте и узнаете при общении с этими людьми.
Вам это совершенно сегодня необходимо, чтобы придти к единственно праведному пути, с которого уже, затем, в жизни не сворачивают.
Пожелаю Вам обрести этот путь как можно быстрее и навсегда.
У нас впереди – большие и сложные испытания.
Я не думаю, что эти битвы гражданской войны – последние.
Убеждён, что грядут испытания для нашей страны ещё более грозные и страшные.
Пока существует мир насилия и капитала, он никогда не смирится с существованием свободной России.
И нас будут испытывать в военном противоборстве ещё много и много раз.
И мне бы очень хотелось, чтобы Вы, Владислав Святославович, отдали свой долг России и ей послужили, теперь уже – не по принуждению, да, да, не возражайте мне в этом случае, а по душе, по сердцу, по осознанию того факта, что Вы, теперь свободный человек, можете быть полезным своему Отечеству и в пору испытаний отвести от него беду.
И сделать для него всё, что только в человеческих силах.
Тяжело вздохнул и уже стоя на пороге, заключил:
– Думаю, что Ваша честь и будет лучшей порукой тому, что иного пути Вы не изберёте.
Иначе бы… здесь не остались. Деникин же не остался…
Жаль только, что многие за ним пошли, оставили Отечество, променяли его на чужбину.



Глава IV
НОВЫЙ ПУТЬ

Если это возможно,
это уже сделано,
если это невозможно,
это будет сделано.
Ш. Калонн

 

Господи, с каким же он упорством и наслаждением работал.
Он забыл о времени суток. И только старый Шаповалов насильно заставлял его прерваться на несколько минут, чтобы что-то съесть. Он наспех проглатывал еду и снова садился за стол, днями не выпуская ручку из своих рук.
Великое счастье, что Фрунзе определил в качестве его душеприказчика благодарного и интересного собеседника.
И они долгими ночами беседовали с красным командиром, а если уж точно – то говорил больше Измайлов.
Он спешил изложить своему слушателю всё осмысленное и написанное им за день.
Понимая, прекрасно, что не мог фронтовик-младший офицер знать многое из того, чему он был свидетелем, но боясь, что не успеет все ему высказать, он ничего не таил от своего товарища и сослуживца в былом.
А кем он был для Измайлова сегодня – это пока было не важно, доставало его внимания и сердечности.
В эти дни очень переменился и Шаповалов. Его лицо осветилось каким-то внутренним светом, он за все годы войны не был таким счастливым, спокойным и по-хозяйски предусмотрительным и твёрдым.
Он норовил создать для Измайлова и его товарища, он и в мыслях так называл красного командира – товарищем, условия для работы – десять раз на дню приносил им свежий чай, притворно вздыхая, позвякивал пробкой графинчика, но всё было тщетно, они не отвлекались ни на что, часто споря до хрипоты.
В первые дни Измайлов, по привычке, обращался к своему новому товарищу:
– А как Вы думаете, подъесаул?
– А как бы Вы это выразили, подъесаул?
Но уже на второй день он сам обратился к своему роковому товарищу:
– Простите меня, а как Вас зовут?
– Владислав Святославович, Залесский Павел Степанович. Донской казак.
В семнадцатом командовал эскадроном, сегодня – начальник штаба бригады.
Я очень благодарен судьбе, Владислав Святославович, что она нас встретила. Так бы и прошло мимо жизни то, что, наверное, и является её смыслом. Самым главным содержанием.
Они даже забыли о том, что минуло уже более двух недель, а о Фрунзе не было ни слуху, ни духу.
И когда под вечер, на третьей неделе, раздался звон колокольчика у входной двери, один Шаповалов неспешно направился в прихожую, а Измайлов и Залесский, не прерываясь, горячо обсуждали последний раздел рукописи, посвящённый эвакуации белой армии из Крыма.
И, в растерянности, они встали из-за стола лишь тогда, когда следом за изумлённым Шаповаловым, в комнату вошёл энергичный и какой-то шумный Фрунзе.
– Ну, что, затворники? Мне уж начальник штаба доложил, что отгородился от мира «Его Превосходительство», начальника штаба бригады неволит, не отпускает от себя, и всё что-то пишет и пишет…
И довольно потирая руки, словно встретил самых родных и близких людей, продолжил:
– Показывайте, что Вы тут успели натворить? Какой военный труд родился и как Вы, Ваше Превосходительство, оцениваете всё пережитое и пройденное?
И когда он увидел на столе целую кипу исписанных листов, поразился, не стал скрывать своего изумления:
– Владислав Святославович! Нельзя же так, разве возможно всю жизнь пережить за две-три недели? Но, скажу Вам, Вы ещё большее уважение во мне вызвали этим, – и он рукой показал на рукопись.
– Позволите, – и, не дожидаясь ответа, наугад, открыл листы где-то из середины стопы бумаг, и стал заинтересованно, быстро пробегать глазами, написанное.
Видно было, что оно его захватило целиком, он перелистывал и перелистывал страницу за страницей. Наконец, оторвавшись от чтения, с необычайным теплом и изумлением произнёс:
– Владислав Святославович! Да у Вас дар не только полководца. Вы талантливый аналитик, военный мыслитель. Как нам не хватает сейчас людей таких дарований и такого, как бы это сказать – серьёзного масштаба.
И после этого решительно, даже пристукнув костяшками пальцев по столу, заявил:
– Всё, Ваше Превосходительство. Заточение заканчивается. Пора, Владислав Святославович, жить. Исполнять свой долг перед Отечеством, служить России. Ваш труд и опыт очень ей нужны.
– Я только вернулся от Ленина. Доложил ему обо всех наших делах. Говорил и о Вас. От Владимира Ильича получил предложение вступить в командование войсками Украины и Крыма. Как, Ваше Превосходительство, – с доброй улыбкой обратился Фрунзе к Измайлову, – принимаете предложение стать помощником командующего?
Полагаю, это предложение Вас не оскорбляет, ведь по былым временам – это должность полного генерала.
Ладно, это шутка, нет, нет, – даже руками замахал, – не предложение Вам – шутка. Я очень серьёзно. Но я не принуждаю Вас, Владислав Святославович. Вы вольны в своём выборе…
– Михаил Васильевич, – перебил его Измайлов, – я согласен. Я благодарен Вам за участие в моей судьбе и даю… даю Вам слово чести русского офицера, что буду стремиться всегда к тому, чтобы Вы в этом предложении никогда не разочаровались.
– Ну, вот и ладно. Я вижу, что Вы нашли общий язык с товарищем Залесским. Думаю, что мы и ему найдём достойное применение.
Тогда на сборы Вам, друзья, до 16 часов завтрашнего дня. Жду к поезду, на вокзале.
И, повернувшись к Шаповалову, приветливо попросил:
– А кормить нас будете, уважаемый Фёдор Ефимович?
Шаповалов вздрогнул, а в мыслях – пронеслось, и душа затеплилась при этом:
«Ведь один раз всего видел, а имя-отчество запомнил. Обходительный человек. Самый главный ведь у красных, а ведёт себя как с ровней, вроде с одной станицы с ним».
И, справившись со своим волнением, засуетился по хозяйству, быстро накрывая на стол.
Завершив свои хлопоты – хотел уйти, не желая мешать разговору таких высоких начальников.
– Нет, нет, Фёдор Ефимович, – подошёл к нему Фрунзе. – Мы без Вас за стол не сядем. Так у нас не принято.
Гордость от такой чести приятно кружила голову Шаповалову, он с чувством выпил рюмку водки следом за высоким гостем и всё норовил подложить ему на тарелку нехитрой снеди.
Фрунзе держался с ним очень естественно и просто, а с учётом возраста Шаповалова – предупредительно вежливо, как со старшим братом. Расспросил о жизни, о семье, не забыл обратиться и к нему, а что он намерен делать в связи с учётом перемен в судьбе Измайлова.
– Я, что ж, Ваше Превосходительство, – по привычке ответил Шаповалов, чем ввёл Фрунзе в приступ задорного и искреннего, идущего от души, смеха:
– Ну, спасибо, Фёдор Ефимович. Впервые в жизни Вы меня в Превосходительство возвели. Но давайте мы на будущее все договоримся, мы – товарищи. Самое лучшее, на мой взгляд, обращение среди соратников – товарищи!
Переждав слова Фрунзе, Шаповалов, в предельном волнении, закончил свою мысль:
– Мне никак нельзя без него, Михайла Васильевич. Он же – как дитё малое без меня-то. Вы уж нас не разлучайте. Он мне ведь и родных детей дороже, – и Шаповалов, не стыдясь, вытер рукой слёзы, которые полились из его глаз.
Фрунзе обнял старого солдата за плечи и сказал, обращаясь к Измайлову:
– Ежели бы я Вас не знал вообще, Владислав Святославович, после такой аттестации, которую дал своему командующему его подчинённый, простой солдат – я доверил бы Вам любое дело. Это самая высшая оценка. И если нас всех так будет оценивать народ – значит, правильной дорогой идём. В этом ведь и смысл всей нашей борьбы, революции. Чтобы больше было счастья на земле и счастливых людей.
И, уж совсем на дорожку, перед тем, как уйти от них, он попросил порученца:
– Алёша, позовите ещё одного гостя, думаю, что для Владислава Святославовича, он далеко не чужой.
Через несколько минут в комнату зашёл видный молодой командир и Измайлов, будучи человеком не слабым, даже растерялся – левой рукой тот с гордостью опирался на ту самую шашку, которую получил в награду от командующего, не зная, конечно, что она была ему передарена. Это была шашка, которую Деникин вынужденно вручил командующему Кавказской армией, отмечая его заслуги в спасении людей.
– Да, Владислав Святославович, это Ваш бывший подчинённый, войсковой старшина Кошелев. Юрий Алексеевич давно служит советской республике. Знаю, что и Вы высоко его ценили. Так что будем теперь служить вместе.
Юрий Алексеевич у нас будет выполнять обязанности начальника штаба командования войсками Украины и Крыма. Так что Вам, мои дорогие друзья и соратники, необходимо работать в тесном единстве.
И я верю, что Ваша военная стезя в прошлом, послужит гарантией прочного союза и плодотворного сотрудничества. И, мыслю, доброй Вашей дружбы.
Измайлов, при этих словах, подошёл к Кошелеву и заключил его в крепкие объятия:
– Здравствуйте, старинный товарищ! Это же сколько мы лет уже с Вами?
– С августа четырнадцатого, Владислав Святославович. Очень рад Вас видеть именно здесь. Не раз говорил Михаилу Васильевичу о Вас, и знал, что Вы навсегда останетесь с Россией, не отступитесь от неё, и не изберёте путь бесчестия. Это для Вас исключалось вообще.
;;;
;;;

Глава V.
ВЫБОР ЗНАМЕНИ, ПОД КОТОРЫМ ДОСТОЙНО ЖИТЬ И УМЕРЕТЬ ЧЕЛОВЕКУ

Какою мерою мерите,
такою же отмерится и вам.
Евангелие от Луки. 6, 37

Какое светлое и напряжённое время началось в жизни Измайлова.
Заботы огромного, досель неведомого даже ему масштаба, обрушились на немногочисленный штаб Фрунзе: надо было обустраивать границу с сопредельной Польшей, которая, в результате кампании 1920 года и поражения войск Тухачевского под Варшавой, оккупировала огромные пространства России; неспокойно было в Крыму, на который предъявляла свои стародавние права Турция; надо было на новых совершенно началах создавать новую регулярную армию, без которой гарантировать жизнеспособность новой власти было невозможно.
Вооружённые банды не прекращали свои набеги из западных областей, разоряя дотла всё, что отстраивалось с таким трудом.
И для решения всех этих огромных задач не было главного – подготовленных кадров.
В один из вечеров, когда по установившейся традиции Фрунзе подводил итоги сделанного и определял задачи на будущее, он испытующе заявил Измайлову:
– Владислав Святославович! А что – если Вы обратитесь со специальным письмом к бывшим сослуживцам? Вы человек известный, авторитетный и я верю, что многие честные офицеры откликнутся на Ваш призыв – служить новой России. Не выгод ради, а по совести.
Уже на второй день, за скромным товарищеским ужином, Измайлов предложил Фрунзе текст своего обращения к бывшим офицерам Русской армии.
– Очень хорошо, Владислав Святославович, что вы нашли нужные слова здесь. Не призываете к верности новой власти, новому строю, а к службе Великой России. Это правильный выбор лозунга момента.
И какое счастье испытал Измайлов, когда десятки тысяч офицеров русской армии, его боевых побратимов откликнулись на его призыв и поступили на службу в армию, пограничные и территориальные формирования.
Именно этим была спасена Украинская советская республика, удалось предупредить выступления Турции в отношении Крыма. И очень саднили душу письменные послания, а были и такие, в его адрес от тех, кто избрал иной берег и иную веру.
Такие письма появлялись каким-то странным образом, они приходили не по почте, а подбрасывались к штабу, где работал Измайлов, нередко их ему вручали часовые, которым кто-то передал «срочный пакет для товарища Измайлова». И Фрунзе видел, что происходит с его помощником. В один из вечеров он сам начал тот памятный для Измайлова разговор:
– Владислав Святославович! А Вы что – ожидали, что все с одобрением отнесутся к Вашему обращению?
Офицерство, – как и представители всех иных государственных институтов, – всегда было расслоено. Полагаю, что не видеть этого Вы не могли. Вы лично вышли из семьи профессиональных военных. Ваши деды-прадеды всегда, со времён Киевской Руси, служили Отечеству в воинском строю.
Богатства не нажили, а крови за Отечество пролили – море. А Вы хотите, чтобы у Вашего рода не было противоречий с теми, кто поработил Россию, кто владел её национальным достоянием – землями, недрами, капиталами? И сегодня, конечно же, они тщатся всё это вернуть. Любой ценой. Именно они всегда приводили иноземных врагов на нашу землю с целью закрепления своего господства.
Не Вам мне рассказывать, Владислав Святославович, что Россия была практически раздарена всяческим лихоимцам, голодным и нищим, которые облепили престол за века его существования. Конечно, им есть что терять. И они будут всё время нам мешать строить новую свободную Россию. Поэтому их злоба и ненависть, я бы так сказал, делает Вам честь, Владислав Святославович.
И неожиданно перевёл разговор совсем в иную плоскость:
– Владислав Святославович! А ведь даже Вы ещё считаете, что большевики объявились откуда-то и незаконно захватили власть в России. Так ведь? Есть такие мысли?
И не дожидаясь ответа Измайлова, сердечно и просто продолжил:
– Нет, Владислав Святославович. Революции по заказу не свершаются. И их невозможно привезти из зарубежья и насильственно пересадить, в данном разе – на русскую почву.
Вы же посмотрите, нас-то, большевиков, к концу семнадцатого года было меньше, чем в Вашей армии офицеров. А если сюда добавить офицерство Колчака, Юденича, Шкуро, Май-Маевского, Мамонтова, Покровского, иных вождей белого движения – что же тогда получается? Вас не удивляет это?
Почему, не обижайтесь, тогда Вы проиграли? Почему вахмистр Будённый выиграл все сражения у Мамонтова, Шкуро, да и Вам доставил немало беспокойств. А уж конница Миронова, Вашего подчинённого в недавнем прошлом, вообще сыграла ключевую роль при захвате Крыма и его полном освобождении от белых войск.
Улыбнувшись в свои усы, продолжил:
– И Ваш покорный слуга. Не военный, хотя, помню, как Ваши газеты той поры, когда я командовал фронтом по разгрому Колчака, причислили меня даже к незаконно рождённому сыну брата Александра III – видите, кто моим «братцем»-то состоял?
Понимаю, для чего это делалось. Стыдно было, наверное, Колчаку проигрывать от штатского Фрунзе, нужна была хоть какая-то легенда, особенно для Запада.
Нет, Владислав Святославович, тот строй изжил сам себя до конца. И я Вам скажу, уж совсем неожиданное для большевика, с точки зрения государственника, русского патриота – я с ужасом оцениваю события, приведшие к низвержению монархии.
Либералы, а ведь это они настойчивее всех требовали отречения государя, были совершенно не способны осуществлять государственную власть в России. Как, впрочем, и любую иную созидательную деятельность.
И всё более вдохновляясь, да так, что заблестели его красивые тёмные глаза, продолжил:
– Большевики не были готовы в октябре 1917 года к тому, чтобы взять власть в свои руки. И на этот шаг мы пошли вынужденно, чтобы предотвратить раскол России, полную утрату суверенитета и независимости государства.
Речь шла о том, что Россия, не прими мы упредительных мер, была бы растерзана международными хищниками. И Вы это знаете не хуже меня, Ваше Превосходительство.
И только большевики смогли спасти Россию, как государство. Ценой огромных утрат и лишений, неисчислимых жертв.
Задумайтесь, Владислав Святославович, Вы же сами выступали против заговорщиков Алексеева-Деникина-Рузского, которые присягали на верность Государю и сами же низвергли его с престола.
Разве могли неверные Государю – быть верными России? Это ведь нерасторжимые понятия. И я бы ещё добавил – не верящие ни во что. И ни за что не болеющие душой.
Достаточно отметить, что только князь Львов в прежнем руководстве России не входил в состав масонских лож, остальные деятели Временного правительства были повязаны обязательствами пред мировым правительством, которое намеревалось разделить нашу страну на сферы своего влияния и использовать её как сырьевой придаток.
Вы в этом сможете очень скоро убедиться лично, так как в покое нас не оставят и будут предпринимать ещё множество попыток, чтобы силой обратить историю вспять и не позволить народу России строить самое справедливое общество в мире – государство трудящихся.
Поэтому, досточтимый Владислав Святославович, я верю, что наше совместное сотрудничество, служба на благо и во имя России, позволят Вам избавиться от ещё существующих заблуждений. Это вполне естественно. И я Вас не тороплю. Более того, я искренне Вам об этом заявляю: я поражаюсь Вам, эволюция Ваших взглядов превзошла мои самые смелые предположения.
И уже шутя, с доброй улыбкой, обняв Измайлова за плечи, сказал:
– Благодарю Вас за службу Советской России, Ваше Превосходительство.
А затем – уже очень серьёзно:
– За достойную службу, глубокочтимый Владислав Святославович.
А за традиционным ужином, который всегда тщательно готовил преданный Шаповалов, неожиданно спросил:
– Владислав Святославович! Понимаю, что тема болезненная для Вас, но – что с Вашей семьёй? Где она? Вы никогда об этом не говорили. Если, конечно, это не запретная тема…
– Нет, Михаил Васильевич, но, к сожалению, даже не могу Вам сказать – и есть ли у меня семья теперь.
Всё просто – в семнадцатом году моя жена, с сыном, вместе со своими родителями уехали из России. Осели в Страсбурге… Затем, насколько я знаю, перебрались во Францию, в Париж. Но об этом я лишь слышал от очевидцев, ни одной весточки я от них не получил. Ни от кого за долгие годы.
Помолчав, он продолжил:
– А вот совсем недавно, после исхода армии из Крыма, уже приступая к работе с Вами, я получил неожиданное письмо, Михаил Васильевич.
Семья жены меня прокляла за моё решение остаться в России, а жена заявила, что она более не может состоять со мной в браке. Вот и всё.
Но разве моя судьба – исключение? Таких, к несчастью, множество. И больше об этом не будем. Очень жалею об одном, о сыне. Кем его воспитают? Каким человеком станет? Не забудет ли о том, что он русский?
И взволнованно, с какой-то дрожью в голосе, заключил:
– Простите,… Михаил Васильевич, думал – отболело, а здесь что-то разволновался…
Больше на эту тему они не говорили. И Фрунзе очень деликатно поставил этот вопрос пред своим окружением, чтобы никто более к Измайлову с расспросами о судьбе семьи не приставал и не отягощал его сердце такими болезненными для него воспоминаниями.
Особыми в уровне взаимоотношений Фрунзе и Измайлова стали события ноября двадцатого – января двадцать первого года.
Два месяца длилась напряжённейшая работа по заключению договора о дружбе и сотрудничестве Украины с Турцией.
В тех условиях Турция не пошла бы на заключение такого договора с Россией в силу различных обстоятельств, обусловленных всеми предшествующими войнами между двумя государствами и, особенно, историей с Кюйчук-Кайнаджийским (1774 г.) и Ясским (1791г.) договорами о мире.
В этих договорах Турция «…навечно отказывалась от городов Дербент, Баку, с прилегающими вокруг землями, и Крыма в пользу России".
И Турция, согласившись на переговоры с Украиной, намеревалась извлечь из них максимальную выгоду для себя. Самое же главное – попытаться вернуть себе Крым.
Фрунзе всё это прекрасно понимал.
И вся деятельность делегации Украины, под его руководством, в состав которой, в качестве главного военного эксперта входил Измайлов, была направлена на поиск таких аргументов, исторических и военно-политических обоснований, которые бы не позволили Турции добиться односторонних преимуществ, а с другой стороны – укрепили бы меры доверия и сотрудничества между граничащими, через Чёрное море, вечно воюющими друг с другом, государствами.
И так как в это время уже шла проработка договора об образовании Союза Советских Социалистических Республик, Фрунзе получил чёткие и ясные установки от Ленина – сделать всё возможное, чтобы договор с Турцией был заключён.
В этом случае Советская Россия, через Украину, которая добровольно вступает в Союз, братское объединение свободных государств, юридически закрепляла бы свои права в новое время, что снижало уровень опасности для рождающегося государства со стороны столь беспокойного соседа.
Понимали это и турки. И они чинили всевозможные препятствия успешному заключению этого договора.
Но под давлением неопровержимых аргументов Фрунзе, который сумел привлечь на свою сторону даже многих международных экспертов и наблюдателей, авторитетнейших общественных деятелей, представителей творческой интеллигенции, провёл эти переговоры мастерски, с блеском и особым изяществом, турки вынуждены были признать всю правоту новой власти.
Неудовлетворённой и обиженной осталась одна сторона, участвующая в качестве наблюдателя, в этих переговорах.
Этой стороной была Армения.
Она теряла всю Восточную Анатолию, отторгнутую Турцией в результате войны и гордый символ Армении, её борьбы с Османской империей – гора Арарат, с прилегающими землями – осталась за Турцией.
Но Фрунзе понимал, что иного решения этой проблемы сейчас нет.
Только что вышедшая из гражданской войны, обессиленная и обескровленная Россия, не могла оказать помощь Армении по возврату своих исторических земель.
Сил и возможностей на это не было.
Все события, связанные с этими переговорами, навсегда остались в сердце и памяти Измайлова. И для этого были все основания.
Сам факт переговоров, их успешное завершение по всем военным вопросам, которые столь профессионально провёл Измайлов, не дали Турции даже малейших оснований для сохранения ударных группировок войск в приграничных с советскими республиками районах.
Законодательно были закреплены меры доверия, взаимного предупреждения о любой военной деятельности на сопредельной территории и в Чёрном море, а также предельные численности войск в приграничных районах.
Фрунзе блестяще использовал исчерпывающие данные о послевоенном состоянии экономики Турции, её вооруженных сил, что не позволило турецкой делегации прибегнуть к шантажу и угрозам.
И Измайлов, ведя переговоры с военной делегацией Турции, развенчал на конкретных примерах и обоснованиях её способности вести в настоящее время какие-либо масштабные военные действия, а тем более с Советской Россией, и доказал, что только добрососедские отношения пойдут на пользу обоим государствам.
После подписания всех официальных документов, Фрунзе, в присутствии всей делегации советской стороны, сердечно поблагодарил Измайлова за результаты переговоров и заявил:
– Уважаемые друзья! То, что сделал Владислав Святославович, оценивается как огромная военная победа. На границе с советскими республиками развёрнуты две полевые армии турецких вооружённых сил, в Чёрном море – значительные силы флота. У нас сегодня нет возможностей по содержанию такого количества войск. Поэтому, Владислав Святославович, сегодня Вы добились самой грандиозной в своей жизни военной победы. Поздравляю Вас.
И позвольте, от имени Советского правительства, товарищ Измайлов, вручить Вам орден Боевого Красного Знамени, которым Вы награждены за выдающиеся заслуги в деле обороны Советского Отечества.
Фрунзе крепко обнял Измайлова, с особой гордостью прикрепил на его мундир новенький орден, тепло при этом заметил:
– Видите, Владислав Святославович, к своим честным и святым наградам, Вы добавили, я думаю, самую высшую, так как она Вам вручена за службу всему народу. Народу нового государства, нашего священного Отечества – России.
Поддавшись душевному порыву, Измайлов прищёлкнул каблуками, как в былые лета – вытянулся и с волнением в голосе произнёс:
– Служу Отечеству!
Это было искренне и честно, так как сказать, как полагалось, «Служу трудовому народу», он ещё не мог.
Назавтра, на торжественном приёме в честь подписания договора, который устраивал для турецкой стороны Фрунзе, для Измайлова вся история с переговорами имела неожиданное и столь памятное продолжение.
Во время представления Михаилом Васильевичем Фрунзе членов своей делегации, из состава международных наблюдателей поднялся немецкий представитель и на прекрасном русском языке осведомился:
– Господин Фрунзе, хотелось бы знать, а господин Измайлов, мы не ошиблись, бывший командующий Добровольческой армией?
– Нет, господа, Вы не ошиблись. Владислав Святославович Измайлов командовал белыми войсками Юга России. И замечу Вам, впрочем, – резко парировал Фрунзе, – и кавалерийским корпусом, самым боеспособным в русской армии, который нанёс войскам Вашего государства невосполнимый урон в войне 1914–1917 годов. Сам же – никогда побеждён не был.
Немец стушевался и больше за весь вечер никаких вопросов не задавал.
Но для Измайлова испытания на этом не закончились. Почти в конце приёма в зал, в сопровождении двух немецких офицеров, вошёл в форме генерал-лейтенанта русской армии старинный сослуживец Измайлова Краснов.
Руководитель турецкой делегации представил его как главного военного эксперта международных наблюдателей и предоставил ему слово.
Краснов, взяв бокал в руки, и обращаясь только к Измайлову, это было сразу видно и понято всеми именно так, заявил:
– Господин Фрунзе! Я буду говорить без околичностей. Все присутствующие прекрасно осведомлены, что только под давлением роковых обстоятельств союзники пошли на заключение с вами договора, который устраивает в большей мере лишь советское руководство.
Не скрою, господину Измайлову, зная всю историю русско-турецких отношений, благо, в Николаевской академии Генерального штаба нас учили хорошо, удалось убедить турецкую сторону в целесообразности и актуальности данного договора, его взаимной выгоде.
Но я совершенно о другом, господин Фрунзе. Можно ли Вам, профессиональному революцьёнеру (он именно так произнёс это слово), доверяться этому человеку, который уже единожды изменил России, предал её? Вы уверены, что за новые сребреники, – и Краснов красноречиво указал на орден Красного Знамени на мундире Измайлова, – мой бывший сослуживец… э,… не переметнётся к новым хозяевам,… которые будут более щедрыми, нежели Вы? Менее щепетильными, так сказать.
Измайлов побледнел и Фрунзе видел, как он что-то взволнованно стал говорить на ухо Залесскому, ставшему его ближайшим помощником и товарищем.
Фрунзе порывисто поднялся из-за стола, поднял руку с бокалом вверх, призывая загудевший зал к спокойствию, чётко, но с заметным волнением проговорил:
– Нет, господин Краснов, грешите против истины Вы. И против Бога. Генерал-лейтенант Измайлов всегда был верен России. Он, а не Вы, господин Краснов, выступил непримиримо против тех, кто отлучил Государя от престола; он, а не Вы, не пошёл на сговор с врагами Новой России, и не привёл на её землю иностранных захватчиков; он, а не Вы, сберёг для Отечества сотни тысяч сынов России и я верю, что они ещё послужат ей. По крайней мере – многие из них смогут это сделать с чистой совестью.
Далее его голос даже зазвенел:
– Но Вас, господин Краснов, в их числе не будет. Вы – враг не только нынешней, Советской России, а и той, по которой Вы притворно сегодня сожалеете.
Не по России Вы скорбите, а по утраченной власти. Именно в этом Ваше принципиальное отличие от генерала Измайлова, нынешнего высшего командира Красной Армии.
Убеждён, господин Краснов, что и присутствующие в этом удостоверятся, что Вы ещё много бед и горя принесёте России. Ваши сопровождающие сегодня – наилучшая Вам аттестация. Это Ваши истинные хозяева.
(Не узнал Михаил Васильевич, и не дожил до тех времён, которые подтвердили его пророческий вывод. Генерал-лейтенант русской службы Пётр Краснов, в числе очень немногих, поступил на службу в гитлеровский вермахт, тем же чином, вместе с предателем и изменником Власовым пытался организовать вооружённые формирования для борьбы с СССР. Более того, уже в 1943 году возглавил Главное управление вермахта по делам казачества и призвал всех предателей и изменников бороться с Советской Россией.
Краснов и Власов были столь одиозными приспешниками фашизма, что англичане, к которым они попали в плен, без раздумий выдали их советской стороне. И в победном сорок пятом году Власов, Краснов и Шкуро были повешены по приговору военного трибунала.
А символ власовщины – трёхцветное полотнище, сожжён вместе с фашистскими знамёнами на Ходынском поле).
Фрунзе, более не обращая никакого внимания на Краснова, от которого в сторону отодвинулись даже сопровождающие его лица, немецкие офицеры, совершенно неожиданно для Измайлова произнёс тост:
– Дорогие товарищи! Уважаемые господа! Позвольте поднять этот бокал за верного сына России – за Измайлова Владислава Святославовича. Счастья Вам и успехов, дорогой Владислав Святославович. Убеждён, что Россия всегда будет Вас благодарить за великие труды во благо Отечества. Вы действительно имеете честь, мой боевой товарищ и друг.
Все участники приёма поднялись, раздались аплодисменты, под которые из зала вышел никем не замеченный Краснов.
Волнение спазмом сжало горло Измайлова. К такому повороту событий он был совершенно не готов. И, справившись с волнением, он только и смог проговорить:
– Благодарю Вас, Михаил Васильевич. Сколько достанет моих сил – всё отдам на службу Отечеству, верой и правдой всегда буду служить Великой России.
Множество газет на следующий день в деталях расписали случившееся, поместили справку о нём, с большой фотографией, на которой Измайлов был в генеральской форме, со множеством орденов.
Эта фотография очень понравилась Фрунзе и он попросил фотографа делегации найти её фотокопию, с которой сам пришёл к Измайлову и попросил:
– Подпишите, Владислав Святославович, на добрую память. В память об этих днях.
И приняв фотографию от Измайлова с его дарственной надписью, сказал:
– А я ведь, Владислав Святославович, никогда не участвовал в международных переговорах. И очень боялся за их результаты. И без Вашей помощи и поддержки я бы с ними не справился. Благодарю Вас сердечно, дорогой друг, Вы не только мне помогли, а стали ключевой фигурой этих переговоров, самым главным их организатором и проводником идей и политики нашего государственного руководства.
И он крепко пожал руку Измайлову:
– У нас столько дел впереди. Во имя России. Послужим ей, Владислав Святославович. На совесть и по чести. По иному ведь служить Отечеству нельзя, да Вы, по иному, и не сможете.
– Я это теперь знаю твёрдо, – и Фрунзе крепко обнял своего соратника.


Глава VI
СТРЕМНИНА

Никто не соблазнит дьявола
делать добро.
А. Регульский

 

В 1924 году острота борьбы в советском руководстве, между двумя его крыльями – соратниками Ленина и Троцкого, достигла наивысшего предела, и ни о каком примирении между ними на будущее, не могло быть и речи.
Троцкий и его сторонники повели всестороннее наступление на последователей Ленина, которого не стало, да ещё и при его жизни, так как последние два года он уже не занимался, практически, руководством партией и страной.
Конечно, многие аспекты этой борьбы были непонятны Измайлову, и он, со всей прямотой, задавал Фрунзе множество вопросов по истории противоборства линии Троцкого и Ленина, которых в средствах массовой информации всё ещё продолжали величать вождями пролетариата.
Внимательно выслушивая аргументы Фрунзе, один раз он со всей искренностью и непосредственностью произнёс:
– Михаил Васильевич! Я многого не понимаю. Но почему тогда все газеты до сей поры провозглашают здравицы в честь вождей пролетариата – Ленина и Троцкого? Почему был прощён Троцкий за срыв переговоров по Брестскому миру? И, извините меня, но почему единородцы Троцкого везде прибрали власть к рукам – и в Армии, и в органах ВЧК, и в наркомате иностранных дел, везде! Совершенно непропорционально от общей численности этого древнего народа лидеров, как в стране, так и в партии. Сколько их всего в России?
Страстно и убеждённо повёл речь дальше:
– Куропаткин, бывший военный министр России, пишет, что евреев всего 2–3 % от общего состава населения России. А в госорганах их сколько? Нет, Михаил Васильевич, поймите меня правильно, но добром это для России не закончится. Мы же с Вами не раз говорили, что при всех прочих условиях, гражданская война приобрела особую ожесточённость в результате деятельности Троцкого со товарищи.
Одна директива Свердлова «О расказачивании» – чего стоила. Из-за неё-то казачество и выступило против Советской власти. Да и офицерство, в значительной мере, тоже.
До возможных пределов Фрунзе откровенно отвечал на вопросы Измайлова. Но предостерёг его, что в интересах дела он не должен делиться этой информацией ни с кем. И загадочно произнёс:
– Еще не наступило время, уважаемый Владислав Святославович. Думаю, что уже очень скоро грядут желанные для всей партии и России перемены.
И когда в марте 1924 года Фрунзе был назначен заместителем председателя Реввоенсовета республики и наркома по военным и морским делам, он сам вызвал Измайлова на прямой и откровенный разговор.
И начался он столь памятным и значительным событием для Измайлова, что он даже растерялся и долго не мог сказать ответного слова.
Фрунзе пригласил Измайлова присесть с ним рядом и пододвинул к нему две богато изданные книги:
– Ну, товарищ профессор Академии рабоче-крестьянской армии, любуйтесь, Ваш самый главный труд жизни. Пока. Верю, что впереди у Вас, Владислав Святославович, новые и очень важные для нашего Отечества труды, по которым будем готовить своих полководцев.
Измайлов взял книги в свои руки. С их обложки броско сияло золотым тиснением: Владислав Измайлов «На службе России».
В самом начале книги был помещён тот, любимый Фрунзе фотопортрет Измайлова. И предворялась книга обширным предисловием, которое лично и написал Михаил Васильевич.
Перелистнув первые, столь дорогие для него страницы, Измайлов прочёл в самом конце предисловия:
«И я глубоко убеждён, пока у России есть такие сыновья, как Владислав Святославович Измайлов, она будет Непобедимой, Великой, Единой и Неделимой».
Унимая сердечную дрожь, он сжал в побелевших от напряжения пальцах эти дорогие для него книги и только смог, в полголоса, в предельном волнении, произнести:
– Высшая честь, дорогой Михаил Васильевич. Оплачу ли все долги перед Отечеством, хватит ли сил? Спасибо… Благодарю Вас. Всегда можете положиться на меня.
Выждав несколько минут, пока Измайлов справится со своим волнением, Фрунзе заговорил, тщательно подбирая слова:
– Ну, что, Владислав Святославович. Думаю, что нам надо объясниться. За четыре года нашего сотрудничества о Вашей деятельности я могу говорить только в восхитительных степенях. Я искренне благодарю Вас от имени Советского руководства за плодотворный труд на благо нашего Отечества.
Властью, данной мне партией и народом, я заявляю Вам, что Вы достойны назначения на любую самостоятельную должность, до командующего войсками округа включительно. И сегодня это решение в моей власти. Но я предлагаю Вам, Владислав Святославович, другую роль, которая бы выходила на решение проблем всех Вооружённых Сил Советской России. Я думаю, что в ней Вы сможете свершить большее. Решайте сами, мой дорогой товарищ: или остаётесь здесь, в роли командующего войсками Украины и Крыма, или едете со мной в Москву.
Вы знаете, что я назначен не только заместителем председателя Реввоенсовета Республики, но и начальником штаба и академии РККА. С учётом этого я и предлагаю Вам занять должность заместителя – и начальника штаба Красной Армии, и военной академии. Для принятия решения Вам надо какое-то время?
– Нет, Михаил Васильевич, – ответил Измайлов, – мой ответ единственный – я с Вами. Если, конечно, посчитаете достойным.
Фрунзе сердечно поблагодарил Измайлова и продолжил разговор уже иным тоном. Таким его Измайлов ещё и не знал.
– Владислав Святославович! Полагаю, что мы находимся на пороге очень больших перемен и в партии, и в военном руководстве. Вопрос стоит очень остро – быть или не быть Советской России. Деятельность Троцкого выродилась в откровенно враждебную советскому строю. Он ведёт всё к насильственному захвату власти, установлению личной военной диктатуры по всей России.
Политбюро ЦК контролируется им и его сторонниками. Товарищ Сталин, по сути в одиночестве, ведёт с ним борьбу. Разумеется, опираясь на здоровые силы в партии на местах.
С нами Будённый и Ворошилов. Товарищ Ворошилов командует Московским военным округом, а Семён Михайлович – кавалерией Красной армии. Большинство партийцев на местах – за ленинскую линию, а вот вверху – троцкисты. Поэтому борьба предстоит, Владислав Святославович, не на жизнь, а на смерть.
И я хочу Вас предупредить, что в случае неудачи – голов своих нам не сносить. Троцкий церемониться с нами не будет. Но не объявить ему войну сегодня – значит, утратить завоевания октября завтра.
Задумайтесь, Троцкий объявляет крестьянство «враждебной средой для социалистического государства», выступает против мирного сосуществования государств с различным общественным строем, а отсюда – и против единства социалистических сил и объединения усилий Коммунистического интернационала.
Только эти позиции предрешают судьбу Советской России. Без союзников внутри страны, без хлеба – обречён рабочий класс; а без союза с мировым коммунистическим движением – мы будем раздавлены объединённым международным империализмом.
Крайне серьёзное положение в армии. Троцкисты заняли все ключевые посты. В их руках все органы военного управления на местах, кадры и практически все ключевые должности политических руководителей Вооружённых Сил.
Вы понимаете, что государство сегодня не может содержать армию военного времени. Предстоит осуществить военную реформу по переводу Вооружённых Сил на мирное положение. И если мы упустим решение этой задачи и не возьмём её в свои руки – о Советской России необходимо будет забыть.
Троцкисты избавятся, под видом реформы, от всех надёжных командных и политических деятелей Красной Армии, ещё в большей мере укрепят своё влияние и свои позиции.
Такая, в общих чертах, обстановка. Поэтому, Владислав Святославович, предстоящая борьба ничуть не легче той, через которую мы с Вами прошли, а по своим возможным последствиям – ещё более опасная и суровая.
Поэтому я, мой боевой товарищ, и предлагаю Вам не тихую заводь, а суровую борьбу. За будущее и достойную судьбу России.
Измайлов молча протянул руку Фрунзе и крепко пожал её:
– Меня, уважаемый Михаил Васильевич, тревожит лишь одно – чем я могу быть Вам полезен в этой борьбе? Верных войск под моим началом нет, а один я, наверное, не смогу справиться, – усмехнулся он, – со всеми троцкистами в нашей благословенной России.
– Не сможете, Владислав Святославович! Главное Ваше оружие – Ваша компетентность, как военного профессионала. Именно на Вас я и возлагаю задачу огромной важности – разработку Военной доктрины Советской России, проблем военного строительства, разоблачение умышленных искривлений военной политики троцкистов.
И самое главное – подготовку военных кадров оперативно-стратегического звена, то есть тех, кто и поведёт за собой массовую армию к будущим победам.
Нам совершенно очевидно, что ослабевать в военном отношении новой России никак нельзя. Не раз и не два будут предприниматься попытки уничтожить наше государство военной силой, ожидая поддержки и помощи со стороны взращённой империализмом пятой колонны внутри страны. А она существует и представлена ударными отрядами троцкистов, иного отребья, которое ещё не утратило надежду на реванш, на возврат былого влияния.
Долго в этот вечер они говорили о будущих задачах. Уже в ходе этого разговора наметились и главные направления их будущей совместной деятельности.
И мало было кому известно, что во всех капитальных военных трудах, которые вышли в 1924–1925 годах и увидели свет благодаря творческому союзу группы Измайлова и Фрунзе, и закладывались основы советской военной стратегии, формировались законы будущей военной борьбы массовых армий, моторизованных и механизированных войск.
Творцов этих обоснований так и называли в высшем военном и государственном руководстве «группа Измайлова».
В её работу Владислав Святославович вовлёк своих боевых товарищей по Великой войне – командующего армией генерал-лейтенанта Парского, который и стал главным автором Боевых Уставов Красной Армии. Здесь же работали начальник штаба Северного фронта в недавнем прошлом генерал-лейтенант Свечин, бывшие командиры корпусов генерал-лейтенант Снесарев и генерал-майор Егорьев.
Большой вклад в результативность деятельности группы Измайлова внёс первый помощник начальника штаба РККА Борис Михайлович Шапошников.
«Неисповедимы пути твои, Господи», – думал Измайлов, встретясь впервые с Борисом Михайловичем, который в Великую войну служил под его началом. Был начальником оперативного отделения штаба корпуса.
Борис Михайлович был на несколько лет старше Измайлова, его отличали энциклопедическая образованность и уже тогда в нём были видны задатки талантливейшего генштабиста.
И вот их новая встреча. И уже до конца их жизни они были не просто соратниками, но и самыми близкими товарищами, единомышленниками, а вскоре – и друзьями.
Именно Измайлову доверил Борис Михайлович начало своего самого значимого военно-теоретического труда «Мозг армии», в котором определил не только функции Генерального штаба, как ошибочно думают дилетанты, но и разработал основные положения Военной доктрины Вооружённых Сил, обосновал принципы их строительства, впервые в Советской военной науке провозгласил курс на механизацию и моторизацию войск, дерзко и убедительно показал характер будущего военного противоборства массовых армий.
В работе группы Измайлова активное участие принимал его учитель по академии Генерального штаба генерал-лейтенант Бонч-Бруевич.
Всё лучшее, что было в военной мысли России, а если уж честно – то всё, что уцелело от репрессий троцкизма, которые были развязаны сразу же после Октябрьской революции, было вовлечено в деятельность первопроходцев «группы Измайлова».
Сам Фрунзе сказал как-то Измайлову:
– Троцкистам нельзя простить развязанного ими террора в отношении офицеров русской армии. Отмечу для Вас только, Владислав Святославович, – с конца 1917 года по 1918 год в Петрограде было расстреляно без суда и следствия более 18 тысяч офицеров.
И не тех, что выступили против Советской власти, нет. А по определению, лишь потому, что они были офицерами. Утрата невосполнимая. И это не дело рук большевиков, нет, Владислав Святославович, а врагов России и большевизма – Троцкого и его приспешников.
И если Вы примете во внимание, кто был председателем Петроградского Совета в это время и его правой рукой – содрогаюсь. Зиновьев с Каменевым. Один был даже женат на сестре Троцкого, а все втроём состояли и в родственных, и в старинных партийных отношениях на платформе «Бунда» – еврейской националистической политической организации.
Так что, Владислав Святославович, занимайтесь всерьёз политикой, иначе политика займётся Вами. Помните это всегда.
И будущее развитие событий показало, как был прав Фрунзе.
Уже с выходом первых работ группы: «Реорганизация РККА»; «Наше военное строительство»; «Единая военная доктрина и Красная Армия» и других, на самом верху – и армии, и государства – развязались ожесточённые дискуссии.
Троцкий, со своими сторонниками, даже не обременяя себя хотя бы какой-то мотивацией, аргументами, вероломно подвергали критике взгляды Фрунзе на осуществление военной реформы, при этом объявляли их не просто ошибочными, а враждебными делу перманентной революции, в которой именно вооружённой силе Троцкий отводил особое место.
Измайлов очень хорошо запомнил свою первую стычку при обсуждении проблем советской военной доктрины с Тухачевским.
Этот молодой военачальник не был знаком Измайлову. О делах же его он был осведомлён хорошо как по материалам печати, так и по рассказам своих соратников.
И Измайлов себя очень корил за излишнюю эмоциональность, когда в ходе дискуссии заявил, что позиция товарища Тухачевского ничем не мотивирована. И война с массовыми, хорошо оснащенными техникой и новыми вооружениями армиями противника, а за ними – недалёкое уже будущее, это не одно и то же, что воевать с партизанскими объединениями неорганизованного крестьянства.
Конечно же, он имел в виду борьбу Тухачевского с крестьянской армией на Тамбовщине. Эта реплика навсегда развела Измайлова с Тухачевским по лагерям непримиримых и ожесточённых противников.
И если до 1925 года они были в равных должностях, как помощники начальника штаба РККА, то с ноября 1925года, после скоропостижной кончины Фрунзе, уровень их взаимоотношений стал иным – Тухачевский до 1928 года занимал пост начальника штаба РККА, и если бы не поддержка Ворошилова, который стал председателем Реввоенсовета, участь Измайлова была бы предрешена уже тогда.

Именно в двадцать восьмом году и произошла вторая, очень острая и бескомпромиссная стычка Измайлова с Тухачевским.
На военно-теоретической конференции, с участием руководства страны, Вооружённых Сил, Тухачевский выступил с неожиданным заявлением о том, что успех любой операции, сражения обусловливается лишь даром полководца, а роль народных масс, которые на поле боя проливают свою кровь, отнёс к третьеразрядному, по значимости, фактору достижения победы.
Более того, для подкрепления своих тезисов, Тухачевский привёл множество высказываний Наполеона Бонапарта. Было видно, что это его твёрдые убеждения, и он не рисовки ради завершил своё выступление пассажем императора французов:
«Даже Господь Бог меньше значит для успеха кампании, нежели гениальный план в моей голове. Я уповаю на Господа, но он мало чем может помочь мне принять гениальное решение на предстоящее сражение».
Все присутствовавшие на конференции замолкли, насторожились, тревожный ропот прошёл по рядам.
Все ждали, что по этому поводу скажет Ворошилов, ставший наркомом обороны и председателем Реввоенсовета республики после смерти Фрунзе, и присутствующий на конференции Сталин. И когда пауза затянулась, Сталин бросил в зал краткую реплику:
– Товарищи! Все так думают? Или кто-то не согласен с товарищем Тухачевским?
Измайлов попросил слова. Это с его лёгкой руки и пристало к Тухачевскому прозвище «Красный Бонапарт». Ибо Измайлов и начал своё выступление так:
– Сегодня Михаил Николаевич явил пред нами «Красного Бонапарта», что не может не тревожить любого военного профессионала. Безусловно, роль полководца играет огромную роль в успехе любой кампании, но та уничижительная оценка роли масс в военной борьбе теперь нам объясняет причины поражения наших войск под Варшавой в двадцатом году.
Товарищу Тухачевскому надо было дать другой народ, другое войско, так как существующее было недостойно своего вождя, – саркастически заметил он и при этом, даже сдержанный и обычно не проявляющий эмоций Сталин, облегчённо засмеялся.
Зал же несколько раз прерывал выступление Измайлова аплодисментами.
– И Суворов, и Кутузов, а за ними и Ленин – знали и умело использовали в подготовке войск непреложное правило, суть которого и заключается в том, что победа на поле брани, в конечном счёте, обусловливается состоянием духа тех масс, которые проливают свою кровь.
– А дух войск определяется множеством факторов, главенствующим среди которых, по моему убеждению, является вера в правое дело, на защиту которого они и выступили с оружием в руках, – завершил Измайлов своё яркое и страстное выступление.
Подводя итоги конференции, Сталин, по памяти, цитировал многие положения из выступления Измайлова и очень резко осудил взгляды Тухачевского, заявив, что у того случилось головокружение от успехов, он перестал критично оценивать свою деятельность. А это очень опасно для начальника штаба РККА, Так он может повести руководимые им войска, высшее руководство армии и государства, чьи решения он должен проводить в жизнь, как глава высшего военного исполнительного органа, в ложном направлении:
– Большевики-ленинцы давно уяснили решающую роль народных масс в борьбе за торжество нового строя, и только товарищ Тухачевский, следом за Троцким, не уяснил этого. Бонапартизм не просто вреден для дела победившей революции, но и крайне опасен…
Надо отдать должное Сталину, после этой конференции Тухачевский был смещён с поста начальника штаба и назначен командующим войсками Ленинградского военного округа, поставлен под контроль Сергея Мироновича Кирова, который был членом Военного Совета округа и ему Сталин доверял всецело.
Для Измайлова эта конференция имела также неожиданные последствия – его пригласил к себе на беседу нарком обороны Ворошилов и предложил возглавить академию Генерального штаба.
Во время беседы наркома с Измайловым в кабинете присутствовал и Семён Михайлович Будённый, ставший к этому времени командующим войсками Московского военного округа и членом Реввоенсовета республики.
И если Ворошилов говорил сдержанно, взвешивал каждое слово, то Будённый не скрывал своей радости, даже некоторой взвинченности при появлении Измайлова.
– Ну, что, Ваше Превосходительство, узнали, – шутливо спросил он Измайлова, как только тот появился в кабинете наркома.
– А я и не забывал, Семён Михайлович. Никогда не забывал самого бесстрашного вахмистра, единственного в русской армии удостоенного пяти Георгиевских крестов.
При этих словах даже Ворошилов, штатский, в общем, человек, закашлялся, как-то неестественно посмотрел на Будённого.
Тот же только, молча, улыбался, и было видно, что эта минута доставила ему огромное, ни с чем не сравнимое, удовольствие:
– А ты, Клим Ефремович, расспроси его Превосходительство, моего корпусного командира, думаешь, что он утратил рассудок?
При этих словах заулыбался и Измайлов. Он понял, что Ворошилову неведома та давняя история.
И он кратко рассказал её наркому:
Всё дело было в том, что он лично вручал Семёну Михайловичу четвёртый, золотой крест, высшую его I степень, в конце шестнадцатого года. И предоставил отпуск для побывки на родине. А тот в отпуске избил какого-то чиновника за нанесённое ему, Будённому, оскорбление.
Дело приняло серьёзный оборот, через губернатора дошло до Государя, и тот велел предать полного Георгиевского кавалера суду военного трибунала. Семёну Михайловичу грозил расстрел, так как чиновник оказался каким-то родственником самого военного министра. И суд был непростой, а специально учреждённый и состоящий из Георгиевских кавалеров.
И здесь в защиту вахмистра выступил командир корпуса. Измайлов предложил заменить расстрел Семёну Михайловичу лишением его Георгиевского креста I степени.
Написал личное прошение Государю, где с самой высокой стороны охарактеризовал Будённого и заверил, что лично будет наблюдать за его исправлением и потреблять в самых опасных и рискованных предстоящих боевых делах.
И уже через несколько месяцев лично представил Семёна Михайловича к награждению, повторно, Георгиевским крестом I степени за безупречное личное мужество.
Ворошилов не скрывал своего изумления, а Будённый прямо светился от счастья. Этот суровый и жёсткий человек, накупавшийся в крови в лютых сечах, во время рассказа Измайлова радовался, как ребёнок, и не скрывал этого.
И неподдельно сокрушался, что в эти минуты здесь не присутствует товарищ Сталин. Он так и сказал Ворошилову и даже попросил, при случае, рассказать тому эту историю.
Смеясь, Ворошилов пообещал это сделать непременно.
А Будённый вдруг, в один миг, погасив свою бесшабашность, закаменев даже, до появления льдинок в глазах, заявил:
– А я, Владислав Святославович, радуюсь, конечно же, не тому, какой я был лихой да удалой, а тому, что и ты увидел в этом дворянчике то, что я вижу уже с восемнадцатого года.
Чужой он нашему делу, Клим! Враждебен ему. И попомни моё слово, ты ещё в этом убедишься. Да не поздно бы только было. Он же всех нас, чернь, ненавидит.
И уж совсем неожиданно для Ворошилова и Измайлова добавил:
– Троцкист он. Самый рьяный и самый опасный. Посмотри, Клим, кого он расставил, будучи начальником штаба РККА, на ключевые посты: Путна, Фельдман, Гамарник, Якир, Уборевич – все на ключевых постах, все его выученики.
При этом, что с ним бывало крайне редко, как-то особенно витиевато выматерился, да так, что даже Ворошилов, не чурающийся крепкого словца, поморщился при этом. А Будённый люто, на выдохе, произнёс последнее:
– Не штаб Красной Армии, а какая-то синагога. Наплачемся ещё!
Измайлов навсегда запомнил эти слова и эту встречу. И с новой силой вспомнил их в тридцать седьмом году.
Сейчас же, поблагодарив Ворошилова за доверие, он всецело сосредоточился на организации работы особого учебного заведения – академии Генерального штаба Красной Армии.
Всё лучшее, что помнил и знал по собственному опыту, из тех далёких лет, когда молодым подполковником учился в Николаевской академии Генерального штаба русской армии, переносил он в деятельность вверенной ему академии Генштаба.
Самое главное, именно так он поступал всегда, заключалось в подборе единомышленников, людей компетентных, знающих все области многосложного военного дела.
В решении этого вопроса он получал всемерную поддержку Бориса Михайловича Шапошникова, который рекомендовал ему достойных и знающих генштабистов и поручался за них своей честью.
И уже вскоре академия обрела достойный авторитет в Вооружённых Силах, всё в большей мере на проработки военными учёными глобальных проблем военного противоборства стал опираться Сталин и его соратники.
И уж совсем неожиданно пришлось Измайлову столкнуться с Тухачевским ещё один раз. Видит Бог, он не хотел этой встречи, но обстоятельства были сильнее его. А честь и правда – всегда были для него дороже соображений собственной безопасности, собственной судьбы.
При обсуждении будущей военной доктрины Советского государства, в разработку положений которой возглавляемый им коллектив академии внёс решающей вклад, самым ярым оппонентом положений «военной конституции», как её назвал в одном из своих выступлений Измайлов, выступил Тухачевский.
К тому времени он уже был маршалом Советского Союза и занимал пост заместителя наркома обороны по вооружению.
И поэтому Измайлов, которому в 1935 году было присвоено одно из высших воинских званий, и он носил в петлицах четыре алых ромба, что свидетельствовало о том, что обладатель этого отличия является командармом II ранга, даже удивился, когда замнаркома по вооружению, выступил против оснащения войск средними и тяжёлыми танками, отдавая предпочтение лишь лёгким, как бронемашинам непосредственной поддержки пехоты.
Измайлов даже растерялся: как, замнаркома обороны, не считаясь с реальностью и не замечая того, что пришедший к власти в Германии три года назад Гитлер сразу же приступил к образованию крупных механизированных и бронетанковых соединений, отстаивает, заведомо, взгляды вчерашнего дня, устроил личные гонения на авторский коллектив конструкторов танка Т-34, добившись даже ареста конструктора Кошкина и его осуждения.
Измайлов тщательно готовился к своему выступлению на Высшем Военном Совете.
В его выступлении, в выступлениях Бориса Михайловича Шапошникова, Ворошилова, Будённого, которого совершенно несправедливо изображали лишь как бесшабашного конника, на деле же было вовсе не так, и Семён Михайлович очень хорошо понимал значимость механизации Красной Армии – прозвучала обоснованная тревога по поводу заблуждений во взглядах заместителя наркома обороны по вооружению и его сторонников. А их было немало.
Резче всех выступал Измайлов, который заявил:
– И всё же наибольшую опасность для военного дела представляет позиция вчерашних поручиков, которые волей судьбы вознесены сегодня на высшие этажи руководства Вооружёнными силами, и убеждать их в ограниченности их взглядов – дело зряшное. Они находятся в плену завышенных самооценок, и признать свои заблуждения – неспособны.
Как говорил мыслитель: « Если это не предательство, так что это? Это ещё более пагубная ущербность – это глупость».
С этой минуты возможность любого примирения с Тухачевским была исключена.
И Измайлов уже открыто, при любой возможности, обрушивался на устойчивые убеждения Тухачевского, его сторонников, которые накануне грядущих испытаний вели всё дело к ослаблению боевых возможностей Вооружённых Cил.
Сегодня многие утверждают о чудовищном маховике сталинских репрессий 1937–1938 годов.
На наш взгляд, делается это умышленно, преднамеренно, чтобы отвести обвинения от действительных демонов послереволюционного избиения военных кадров.
И во главе этого избиения стояли последователи троцкизма в армии, которых, теперь уже сомнений в этом нет никаких, возглавлял и объединял Тухачевский.
Он считал себя незаслуженно обойдённым в службе, видел себя только на месте наркома обороны, а если точнее – военного диктатора, с пренебрежением относился к генералитету русской армии, связавшего свою судьбу с Красной Армией, откровенно, не таясь, презрительно отзывался о Ворошилове и Будённом, не признавая даже их очевидных заслуг.
Сразу после ареста Тухачевского, Измайлова пригласил к себе нарком обороны и молча положил перед ним папку с бумагами:
– Читай. Я умышленно не показывал тебе этого. Сегодня, считаю, не вправе утаивать от тебя неблаговидную деятельность «Красного Бонапарта», как ты его метко окрестил ещё в двадцать восьмом году.
Измайлов быстро пробежал глазами по листам бумаги, исписанным аккуратным почерком Тухачевского, он хорошо знал его руку.
В рапортах Тухачевского с завидной последовательностью отмечалась враждебная деятельность Измайлова.
Огульно оклеветаны были практически все бывшие генералы русской армии, на первом месте среди которых были Парский, Бонч-Бруевич, Свечин, Триандафилов, досталось и Борису Михайловичу Шапошникову, а уж уничижения Будённого, Ворошилова не сходили со страниц его доносов, по другому назвать эти рапорта, было нельзя.
Обращаясь по привычке к Измайлову на «ты», Ворошилов отметил:
– А знаешь, что ты, и все упоминаемые в его рапортах лица, как его личные враги, почему-то попали и в число его союзников. Вот здесь, в его показаниях, написанных собственноручно, Вы, Ваше Превосходительство, – мрачно попытался пошутить Ворошилов, – названы уже в числе его соратников и активных членов военного заговора.
Думаю, что это самое сильное оправдание Вашей невиновности. Ещё вчера Вы – враги Советской власти, в его доносах, а сегодня, когда надо спасать свою шкуру, а Вас всех утопить – он заявляет, что Вы с ним заодно.
– И последнее, – посуровел Ворошилов, – убедился, молчать умеешь, и я слишком дорожу мнением Михаила Васильевича. Он очень уважал тебя и доверял.
– Но это – только к сведению, без права обсуждения с кем-либо. Товарищ Сталин приказал ознакомить тебя с этими документами.
И Ворошилов положил на стол ещё одну небольшую, в двадцать-двадцать пять страниц, аккуратную папку.
Прочитав первые страницы, Измайлов похолодел. Даже самое сильное воображение не могло ему подсказать этого.
В письмах Тухачевского, адресованных в Германию, некоторые из них были написаны им на немецком языке, излагалась оценка расстановки сил в руководстве страны, Вооружённых Силах, и утверждалось, что только в результате военного заговора, физического устранения Сталина и Ворошилова, можно достичь поставленных целей и изменить существующий государственный строй на тот, который будет лоялен Великой Германии.
В плане заговора за каждый участок его осуществления закреплялись ответственные лица из числа сторонников Тухачевского.
Измайлов похолодел:
– Климент Ефремович, а Вы убеждены, что это не фальсификация? Вы убежденны в подлинности этих…
Он так и не нашёл нужного слова и завершил: – … этих бумаг?
– Да, товарищ Измайлов. Не только он, но и многие участники заговора признали, что всё это – правда.
– Я прошу Вас об одном, – перешёл Ворошилов на «Вы», спокойно трудитесь, у нас множество задач и,… – чуть помедлив, добавил:
– Не влазь в это дело, Владислав Святославович. Ты острее всех ставил вопрос о вредоносности взглядов Тухачевского, и многие, кто знает об этом, могут почесть это за месть.
Я знаю, что ты выше этого. Вот и останься таким. Это я тебе не как нарком, а как товарищ советую.
На том и расстались.
Измайлов очень остро переживал последовавшие затем события. Аресты Блюхера, Егорова, Алксниса, Штерна, Смушкевича…
Всех он хорошо знал, во враждебность большинства из них не верил.
Но после той встречи с Ворошиловым – и сомневаться в правильности принимаемых мер не мог. Разумом не позволял себе сомневаться в этом.
И только немного позже, в том числе и на личном примере, убедился, что влияние троцкистов в армии и государстве было значительно глубже, чем ему это представлялось.
Ибо когда следом за действительными заговорщиками, сообщниками Тухачевского, вал арестов докатился и до тех, кто положил свою жизнь и судьбу на службу Отечества, он серьёзно задумался. И ответа не находил на свои сомнения и тревоги.
Самое же страшное, что верх брали демагоги и ничтожные личности, которые любой научный спор объявляли враждебными происками, бездоказательно навешивали ярлыки оговора на людей достойных и светлых.
Расчищали себе дорогу к таким высоким должностям, от деятельности которых уже зависела военная политика государства, его готовность к предстоящим суровым испытаниям.
И когда он на учёном совете академии дал отповедь таким кликушам и мастерам интриг и клеветы, почувствовал, что вокруг него стало замыкаться какое-то кольцо молчания, недоверия и недомолвок.
Попытки разорвать этот порочный круг, объясниться с Ворошиловым и Будённым, Шапошниковым, результатов не принесли. Они все уходили от откровенного разговора, а милейший Борис Михайлович заявил:
– Вы уж, голубчик, потише, немножко, в это время. Не лезьте на рожон. Выждите…

;;;

Но выждать не пришлось. Его арестовали прямо в кабинете, в академии. При этом он очень спокойно и холодно порадовался одному, что некому за него переживать и страдать. Он был один на этом белом свете. Ни семьи, ни детей, никто печаловаться не будет.
Не знал Измайлов, насколько он прав, ибо даже это ему поставят в вину и обвинят в том, что он умышленно (и это в семнадцатом году!) отправил свою семью за границу и поддерживал, оказывается, с ней враждебную связь.
Много чего узнал он о себе такого, о чём даже и не подозревал. Словно речь шла о совершенно незнакомом ему человеке.
Его первый следователь, суетливый и очень неприятный военюрист Лиманский, так и сказал ему, с лукавыми ужимочками, пересыпая свою речь одесскими байками:
– Ты лучше, Ваше Превосходительство, признавайся сразу. Легче же самому будет. А не то – я о тебе такое скажу, что долго, затем, вся Одесса говорить будет, – мрачно пошутил его мучитель.
Впервые в жизни его безжалостно избили в этот день, в ответ на его презрительную реплику в адрес следователя:
– Я, милостивый государь, считаю ниже своего достоинства говорить с Вами вообще.
– А мне и не нужны твои признания. Ты мне, сволочь, всё равно всё скажешь. Ишь, затаился, это же надо – командующий белой армией будет уверять меня, что он честно служит новому государству. Знаем мы, как вы служите, все заодно с врагами советской власти, уже осужденными. И расстрелянными.
От меня и у тебя лишь одна дорога – туда, где и нашли своё последнее пристанище твои дружки – Тухачевский, Якир, Уборевич…
И он витиевато и грязно при этом выругался, и уже сам, вместе с палачами, которые вошли в кабинет по его команде, принял участие в истязаниях Измайлова.
Не боль и не пытки его страшили, он, оставаясь в камере только наедине с собой и своей совестью, неустанно задавал себе один и тот же, измучивший его всего, вопрос:
«Кому это надо, кому это выгодно? Почему преданные Отечеству люди, так необходимые России накануне грядущих испытаний, вдруг оказались в таком положении?»
В том, что тяжёлые испытания для Советского Союза грядут – у него не было никаких сомнений, фашизм прибирал всю Европу к рукам, гусеницы танков вермахта наматывали всё новые и новые границы европейских государств, устанавливая свой новый кровавый порядок, который так дорого будет стоить всему человечеству.
А Россия, обессиленная троцкистами, заплатит самую дорогую цену – миллионами жизней своих граждан, сожжёнными сотнями тысяч городов и сёл, утратой огромных территорий.


Глава VII
КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ

Дайте мне шесть строчек, написанных
рукой самого честного человека, и я
найду в них что-нибудь, за что его
можно повесить.
Кардинал Ришелье

 

Долгих два года длились пытки над ним, принося ему страшные душевные мучения.
Физической боли он не страшился. И его мучители это скоро поняли и терзали его душу, и его сознание, чувства его чудовищными нелепицами и измышлениями, которые день ото дня становились всё оторванней от жизни и чудовищней.
В один из дней очередной следователь обвинил его даже в смерти Фрунзе в двадцать пятом году. Что, якобы он, Измайлов, пользуясь близостью к Михаилу Васильевичу, постоянно подмешивал ему яд в чай, пищу.
Узнал Измайлов и о том, что даже в двадцатом году он умышленно остался в России, чтобы, затем, вредить Советской власти. На его вопросы следователю:
– А была ли у меня вера в то, что ещё в двадцатом году я не буду расстрелян, как активный противник Советской власти? Или мог ли я думать, что Фрунзе предложит мне сотрудничество с ним, – тот ответил грубо и примитивно:
– Ты не выкручивайся, ты у меня, сволочь, признаешься даже в том, что являешься родным братом Черчилля.
Почему именно Черчилля – Измайлов так и не понял.
Все его доводы при спорах с Тухачевским по вопросам военной доктрины, строительства Вооружённых Сил также были обращены против него – это он-де, так отводил от себя подозрения в нелояльности советской власти.
В чём ему с готовностью помогали, и он нашёл в этом естественную защиту, охотно предоставляли бумагу, чернила, когда Измайлов просил дать ему возможность обратиться к наркому обороны письменно.
Он писал обстоятельные, многостраничные рапорты, в которых развенчивал всю абсурдность предъявленных ему обвинений, аргументировано доказывал, что никоим образом не мог вынашивать инкриминируемых ему обвинений и участвовать в сфальсифицированных событиях. И что ему нельзя поставить в вину, так это совершенно чуждую его убеждениям и принципам связь с Тухачевским, искренним противником взглядов которого он был всю свою службу в Красной Армии.
Никаких аргументов, вскоре, у следствия не осталось. Измайлов последовательно разбивал все гнусные обвинения и вскоре даже палачи и каратели, одуревшие от неограниченной власти над своими жертвами и от их праведной крови, которой они в застенках пролили немеряно, стали уважительно относиться к нему, и откровенно его побаиваться.
Они бы его стёрли в пыль, в порошок, и давно бы он уже лежал в каком-нибудь тайном месте захоронения с простреленным черепом, если бы… не образцовый порядок, заведённый в ведомстве, по отношению к любым бумагам дотошного и неправедного следствия.
Все рапорта Измайлова тщательно регистрировались, отправлялись в адреса высших инстанций, а решения по ним всё не приходили.
И команды никакой не было – поэтому палачи и не знали, что им делать. А ну-ка, пустят в расход, а завтра там, наверху, а Измайлов писал свои обращения и Сталину, потребуют его к САМОМУ, что тогда делать? Как оправдаться? Нет уж, пусть поживёт этот враг, итог-то всё равно будет один – к стенке.
И Измайлов это понял. И стал эту ситуацию использовать в полной мере в своих целях. Он писал и наркому обороны, и Сталину свои обоснования по радикальному пересмотру военной доктрины, развёртыванию войск, стратегии и оперативному искусству.
Особыми стали его записки – подлинные военные труды в связи с началом захватнических походов Гитлера в Европе.
Говорить о личной невиновности он перестал вообще.
И уже в тридцать девятом году, в связи с оккупацией гитлеровцами Польши, предостерегал руководство страны в том, что теперь на очереди – Советский Союз.
И даже чётко изложил характер и способы осуществления агрессии, направления главных ударов и группировки войск врага при этом.
Небывалое послабление, он это ясно понимал, что без указаний сверху на этот шаг никто бы из его мучителей самостоятельно не пошёл, но ему стали ежедневно приносить в камеру газеты и, совсем уж мистика – осведомились, а какая литература ему нужна для работы.
Следователь так и сказал:
– Для Вашей работы.
И с этого дня тяготы заточения перестали существовать для Измайлова.
Он работал вдохновенно, сутками напролёт и думал лишь об одном – успеть! Успеть послужить Отечеству даже в этих условиях. Отвести от него беду в меру своих скромных сил и дарований.
И как сказал ему в конце сорок четвёртого года Георгий Константинович Жуков при их встрече в штабе I Белорусского фронта, которым ещё командовал Рокоссовский, но вскоре его и сменит на этом посту единственный заместитель Верховного Главнокомандующего, как шутили полководцы, зная о казусном и смешном случае.
Один штабной угодник, оформив какой-то документ, принёс его к Жукову на утверждение. В так называемой заготовке для подписи там и была напечатана придуманная этим штабистом должность Жукова – «Первый заместитель Верховного Главнокомандующего».
Жуков взял синий карандаш, зачеркнул слово «первый» и написал «Единственный».
А он действительно был единственным заместителем Верховного Главнокомандующего, других заместителей у него в этой роли не было за всю войну.
Штабной чин, так ничего и не поняв, отправил документ в Ставку.
Тут же Жукову позвонил генерал Антонов, ставший вместо Василевского начальником Генерального штаба, и спросил:
– Георгий Константинович! Начальник Генерального штаба не осведомлён о Вашей новой должности.
Жуков, на что уж суровый человек, но и то засмеялся:
– А это, Алексей Иннокентьевич, один дурак, меня в эту роль произвёл.
И рассказал Антонову всю правду с этой особой придуманной должностью.
Эта история получила широкое хождение среди руководства фронтов и в сорок четвёртом–сорок пятом годах наши полководцы, особенно те, кто был дружен с Жуковым, позволяли себе пошутить:
– Товарищ Единственный Заместитель Верховного Главнокомандующего, – обращались они к Жукову, конечно же, не в служебной, а в приватной обстановке.
Эту историю знал и Измайлов. И когда к нему обратился Жуков с прямым вопросом, надолго задержав руку Измайлова в своей, тот заулыбался.
Жуков неожиданно рассмеялся и как-то даже смягчился, стал сердечным и доступным:
– Что смеёшься, Ваше Превосходительство, товарищ генерал-полковник?
Самые близкие люди нередко так называли Измайлова, вкладывая тепло своей души и безмерного уважения к нему в это шутливое обращение. Да и ему оно грело душу.
– Хочешь, скажу, чему улыбаешься, – обратился к нему сердечно и тепло Жуков?
И не дожидаясь ответа Измайлова, со смехом закончил:
– И ты, Ваше Превосходительство, туда же, небось, о единственном заместителе Верховного вспомнил?
– Да, Георгий Константинович. Уж больно история красивая. Много смысла в ней.
Жуков сразу посуровел и стал тем Жуковым, которого все хорошо знали – непреклонным, жёстким, немногословным:
– Ладно, это в мемуарах будем писать, если доживём до Победы.
А ты мне, Владислав Святославович, скажи, на основании чего ты предвосхитил планы действий немцев в 1941 году? Тебя ведь… уже не было на той игре, накануне войны, где мы с Павловым соперничали: я – за немцев, он – за наши войска.
Но ты ведь, знаю, точно так же описал начало войны, как я действовал в этой игре. Сколько бы людей сберегли, если бы к нам тогда прислушались. И до Москвы бы не отступали, да и до Сталинграда фашист бы не дошёл…
– Ну, да ладно, – заключил Жуков, – уже Берлин виден. И мы его возьмём, во имя тех, кто сложил свои головы в сорок первом. Этим, быть может, перед ними хоть как-то оправдаемся. И повинимся. Мне и жизни не хватит, чтобы через всё это как-то переступить, нет, не забыть, а чтобы жить хоть как-то в ладах с совестью.
И знаешь, за что и за кого душа больше всего болит?
И не ожидая ответа Измайлова, с глубокой болью продолжил:
– За пацанов, за курсантов Московских и Подольского военных училищ. Я их ведь под танки фашистов, с винтовкой одной, посылал. Посмотришь, минёт война, и найдутся умники, которые всё это припомнят Жукову – как же, изверг этакий, будущий цвет Красной Армии положил в полях Подмосковья. А что мне было делать – их это занимать не будет. У меня ведь ни одной дивизии под рукой не было свежей, а немец уже был на окраинах Москвы, в Апрелевке, канал форсировал под Яхромой.
Я это всю жизнь помнить буду, этих мальчишек. Но именно они и спасли Москву. Это уже потом сибиряки были и ополченцы, дивизии Рокоссовского и мерзавца Власова. Дивизии второй армии – святы, на них нет позора, воевали честно, а вот негодяя этого – и я проглядел. Ты знаешь, что я на него аттестацию утверждал, командуя войсками Киевского округа…
Тяжело вздохнув, он закончил эту болезненную тему:
– Вот оно как в жизни бывает. Слава Богу, что не на выдвижение рекомендовал, а написал стандартное: «Занимаемой должности вполне соответствует…». Вот такие коленца жизнь выкидывает…
И Жуков замолчал. Видно было, что эти воспоминания растревожили его душу и чтобы выйти из этого тягостного положения, Измайлов, вернувшись, всё же к его главному вопросу, к началу их разговора, ответил:
– А выводы о действиях немцев на начальном периоде войны я, как и все иные мыслящие люди, сделал на основании здравого рассудка, Георгий Константинович. По-другому немец не мог действовать. Надо было только внимательно анализировать его действия в Европе и… немного знать Гудериана. Встречался с ним неоднократно. Выучили на свою голову, досточтимый Георгий Константинович.
– Да, ты прав, Владислав Святославович.
И более они эту тему не обсуждали, а сосредоточились на неотложных проблемах боевых действий фронта.
Но всё это будет через много лет. А сегодня Измайлов в тюрьме вёл свои будущие сражения с будущим противником. Он прекрасно понимал, что не один он так мыслит. И верил, что все эти ручейки разума, здравого рассудка где-то сольются воедино и выкристаллизуются в единственно верное решение.
Он даже не понял, – зачем ему сказал на одной из последних встреч следователь:
– А Вы знаете, что РОВСом* Вы заочно приговорены к смерти?
Измайлов удивлённо посмотрел на него и произнёс:
– Что касается меня, то мне всё же лучше быть повешенным за верность, чем за предательство. Но… Вам этого не понять.
И следователь действительно ничего не понял и долго ещё раздумывал об этом странном ответе своего особого подневольного подопечного.

*РОВС – Российский общевоинский союз объединял все силы бывшего белого движения за рубежом

;;;

В начале сорокового года Измайлова, без какого-либо объяснения, погрузили в эшелон со многими товарищами по несчастью и отправили в Карагандинский лагерь…

;;;

Измайлов и через долгие годы говорил, что почёл за самую высокую честь находиться в лагере в кругу столь уважаемых людей, среди которых был цвет, соль Красной армии.
Достаточно было назвать имена генерала Рокоссовского, так и не переаттестованых комкоров Горбатова, Петровского, сотен иных достойнейших сынов Отечества, кого злая воля отлучила от дела защиты Родины накануне грозных испытаний для любимого ими Отечества.
Это была самая высшая неправда и несправедливость, когда самые лучшие и самые честные, самые профессиональные воины вынуждены были лишь со стороны наблюдать за разворачивающейся драмой на Западных границах Родины, будучи не способными что-либо изменить.
Им, как никому другому, была видна вся опасность и трагизм положения, но их никто не слушал, более того, чем настойчивее они предупреждали руководство страны об опасности, тем больший гнев накликали на свои без вины виноватые головы. Очень многим эта позиция – непокорённых, стоила жизни.
Слава Богу, что не всем, и в грозный час испытаний, было кому встать на защиту Отечества. И отстоять его.
Но какая же цена была за это заплачена ещё до сражений, ещё до горьких и невозвратных утрат, сорок первого года.
Измайлов всегда помнил, что ему сказал Жуков под Сталинградом, накануне решающего наступления:
– Конечно, сегодня воевать можно. Какие командиры выросли. А ты знаешь, что к сорок первому году у нас было более ста дивизий, где самым старшими по званию были майоры, очень редко – подполковники, а в Закавказском округе – на четырёх дивизиях, командирами – капитаны. Да что дивизии – командующий авиацией Особого Западного округа – вчерашний старший лейтенант, герой Испании…
Вот и повоюй тут…
Он даже яростно сплюнул и ожесточённо, подсевшим голосом от ярости, продолжил:
– А у обратной стороны – ситуация совсем иная. За редким исключением – всеми полками командуют те, кто уже был офицером в I Мировой войне. Пусть младшими, но офицерами. А наш главный с тобой противник – Манштейн, был в той войне, которую ты справедливо называешь Великой, начальником штаба дивизии.
И жёстко усмехнувшись, подытожил:
– А я – всего лишь унтер-офицером, как и Костя Рокоссовский. Твой крестник – Будённый – вахмистром. Только ты у нас, Ваше Превосходительство, в чины вышел, а тебя – в ссылку, в лагерь, вместо того, чтобы назначить фронтом командовать.
Поэтому и «заманивали», вынужденно, немца до Москвы, пока не набили нам морды, да воевать не научили.
Горько всё это осознавать, да из песни, как говорится, слов не выкинешь. А теперь, конечно, воевать можно – посмотри на войска, это действительно лучшая армия мира. И мы будем в Берлине, заставим фашиста, как говорил Кутузов, дерьмо жрать.
И он даже ударил кулаком по столу.
Редко видел Жукова таким Измайлов. Его породистое лицо преисполнилось величия и гордости, он, засунув руки в карманы синих брюк с широкими алыми лампасами, смотрел на Измайлова распахнутыми глазами, в которых застыла хитринка и непреклонная воля.
– Очень бы хотел, Владислав Святославович, побеседовать лично с Гитлером. На что рассчитывал, безумец, начиная с нами войну? Это же Россия, её знать надо. Мы действительно долго запрягаем, да быстро ездим затем. Может, сподобит Господь, захватим сволочь при взятии Берлина? Как ты думаешь?
– Нет, Георгий Константинович, много ему чести будет, чтобы Вы с ним беседовали. Да и не верю я в то, что нам удастся живым его увидеть, не допустит окружение.
И не знали они, конечно, что именно так всё и произойдёт в победном мае, за приближение которого они отдали столько сил и столько жизней своих верных соратников и боевых побратимов принесли в жертву.
К слову, именно они и не думали сами дожить до победных дней, но Господь и судьба их хранили. Но это, скорее, было исключением из правил, нежели каким-то особым законом.
И, конечно, не думали они, что это сам Господь хранил их, лучших витязей Отечества, чтобы они выполнили его волю и его предназначение, пройдя через все испытания и явив миру несокрушимую силу духа и нерушимой веры, которые и спасли мир от самого страшного врага, который являлся пред человечеством за всю историю его земного существования.


Глава VIII.
ЧЕСТЬ НИКОМУ…

Мне неважно, что обо мне
говорят за моей спиной, пока
обо мне говорят неправду.
А. Линкольн

 

Та беспросветная лагерная тоска, которая им овладела в первые дни нового и непривычного заточения, вновь поставила перед ним мучительные вопросы:
«Во имя чего это делается? Сейчас, когда их опыт, знания так нужны Отечеству, когда с неотвратимостью грядёт война с фашистами, они отстранены чьей-то злой волей от ратного труда. От защиты Отечества.
Кому это выгодно? Кто автор этого страшного спектакля?»
Но и здесь судьба была милостива к нему. Его поместили в одну камеру с генерал-майором Рокоссовским, обаятельным и интеллигентным командиром механизированного корпуса и комкором Горбатовым. Александр Васильевич был заметно старше Измайлова и Рокоссовского и по праву стяжал имя мудрого и надёжного товарища.
Его даже «урки», как называли уголовников, побаивались и обходили стороной после того, как Горбатов поставил на место зарвавшегося начальника лагеря.
В ответ на его хамство и рукоприкладство в отношении пожилого учёного-профессора оборонного института, Горбатов твёрдо и непреклонно заявил:
– Недостойно себя ведёте, подполковник. Он ведь вам ответить подобным образом не может. Ты же ему в сыновья годишься, мерзавец.
И когда тот, сатанея, в ответ разразился бранью, Горбатов неожиданно рявкнул:
– Стоять смирно! С комкором разговариваешь, сукин сын.
И этот держиморда сразу сник, как-то сгорбился и, странное дело, оставил поступок Горбатова без каких-либо последствий.
И всё лишь потому, что после финской кампании, её бездарного и кровавого финала, из лагеря стали, в массовом порядке, освобождать многих заключённых.
Как же гордились за них, их товарищи по несчастью, когда видели своих односумов уже переодетыми в форму, со знаками различия, которые они носили до ареста (где и хранили только эту форму, – всё задавал себе вопрос Измайлов), измождёнными, но при этом такими счастливыми и возвышенными.
И все в один голос твердили:
– Товарищ Сталин разобрался. Я знал, я верил, что по-другому и не могло быть.
И непрошенные, но такие сладкие слёзы счастья катились по их впалым щекам.
Сколько они провели вечеров с Горбатовым и Рокоссовским в жарких дискуссиях.
Обсуждали и дела минувших дней, своё видение ключевых этапов Первой Мировой войны (её один Измайлов, по привычке, называл Великой. Так было принято среди офицеров той поры), гражданской.
Скрупулёзно, по памяти, анализировали все досадные явления Финской кампании, но главным образом – обсуждали возможные сценарии войны с фашистами.
У них не было никакого сомнения, даже малейшего, в том, что война с Германией стоит на пороге Отечества. Её дыхание ощущалось даже здесь, в лагере.
Измайлов, зная больше о деятельности правительств Англии, Франции, Америки по взращиванию фашизма в Германии, его всевозможной поддержке с их стороны – экономической, финансовой, провёл целый курс бесед, устраняя этот пробел в общей подготовке строевых командиров, которыми до мозга костей были Рокоссовский с Горбатовым.
Без каких-либо громких заверений и клятв, молча обнявшись, они уверили друг друга, что предпримут все возможные меры по облегчению участи друг друга, если судьбе будет угодно кого-то из них освободить из лагеря.

;;;

И в сорок первом году сердце Измайлова зашлось от радости и гордости за своих товарищей и от боли, что к нему судьба не была столь милостивой и благосклонной.
Горбатова и Рокоссовского освободили в один день. Они, переодевшись в форму, которая им удивительно шла, хотя и была великовата – не в санатории ведь были: Рокоссовский был в форме генерал-майора, с двумя золотыми звёздами в петлицах; а Александра Васильевича Горбатова до ареста не успели даже переаттестовать, и в его алых петлицах теснилось по три рубиновых ромба комкора Красной Армии, а на рукаве гимнастёрки – пламенела золотая звезда над широкой золотисто-красной нашивкой, символом полководческой зрелости.
Измайлов даже усмехнулся: А кто же он тогда, применительно к чинам генералитета русской армии?
И сам себе ответил:
– Почти фельдмаршал. Да вот что с того?
И Горбатов с Рокоссовским поняли его состояние. Не сговариваясь, одновременно, приложили правые руки к козырькам фуражек и громко, сердечно отчеканили:
– До свидания, товарищ командарм. До скорой встречи.
Это было столь волнительное зрелище, что весь лагерь застыл в молчании. Даже охранники на вышках и в воротах встали по стойке смирно и не шевелились.
Рокоссовский первым обнял Измайлова и сказал:
– При первой же возможности доложу на самом верху, наркому обороны, Владислав Святославович. Мы ещё послужим Отечеству. И прошу Вас – держитесь!
А Горбатов и здесь остался верен себе и громко, во весь голос произнёс:
– Вот, дураки, ежели нас, грешных, освободили, в чём же ты виноват, Владислав? (он, на правах старшего по возрасту, как мы уже отмечали, и Рокоссовскому, и Измайлову говорил всегда «ты». И они на это не обижались. Другая форма обращения казалась невозможной и даже неестественной).
И тут же продолжил, гневно и страстно:
– Нет, я до самого товарища Сталина дойду. Я это так не оставлю.
И Измайлов знал, что его товарищи сделают всё от них зависящее, чтобы ускорить и его
освобождение. Как и они сами знали, что если бы на их месте оказался Измайлов, он бы тоже не остановился на половине пути…

;;;

С началом войны все тревоги за свою судьбу отошли у Измайлова на задний план. Он только с завидной настойчивостью писал и писал рапорта наркому обороны, самому Сталину с просьбой отправить его на фронт в любом качестве. Хоть рядовым.
И даже тот хам-начальник лагеря, уважительно встречал его и невнятно, не зная, как всё же правильно обратиться к Измайлову, хрипло и извиняюще бормотал:
– Отправлю. Лично прослежу. Да я и сам прошусь на фронт. Не отзовут – самовольно сбегу. Не могу я здесь, и сам в тюрьме…
И Измайлов сочувственно смотрел в глаза этому опустившемуся и ожесточившемуся человеку, у которого всё же осталось что-то людское, и страшная беда страны высветила эти, вдруг проявившиеся нежданно лучшие качества.
Более того, с началом войны он поприжал уголовников, заставил их работать на лесоповале более напряжённо, а военным же заключённым  норовил – сделать какие-то послабления…

;;;

К несчастию, с началом войны всё сбывалось именно так, как и предрекал Измайлов в своих многочисленных размышлениях.
К осени сорок первого года, кто бы мог подумать об этом накануне войны, фашисты были под Москвой, стояли на берегах Волги под Сталинградом, замкнули кольцо блокады над Ленинградом, повсеместно господствовали в воздухе и на море. Казалось, ещё один нажим и всё рухнет. Не устоим. Сломимся.
Измайлов трезво оценивал сложившуюся обстановку и понимал, что в эти дни речь шла о самой судьбе Отечества.
И он, к сожалению, был бессилен ему помочь. Это было горше всего…

;;;

И только в сорок втором году, он этот день считал даже более важным, нежели свой день рождения, его вызвали к новому начальнику лагеря.
Тот, первый, всё же добился своего, и убыл на фронт. Измайлов всё думал – а какую же роль тому доверят на фронте? На что он способен? Приставят продолжать привычное ремесло или назначат каким-либо командиром заградотряда, работником органов по надзору за войсками?
Новый же начальник лагеря сам был из каких-то проштрафившихся чекистов, пожилой, степенный, с заключёнными обращался на Вы и заставил всю охрану относиться к ним по-людски, сам следил за улучшением питания.
Он встретил Измайлова у двери кабинета стоя, и сердечно, в глубоком волнении, торжественно произнёс:
– Слава богу, Владислав Святославович. Я верил в это, я знал, что правда в отношении Вас восторжествует.
И уже официально добавил:
– Товарищ командарм II ранга! За Вами прибыл самолёт командующего фронтом. Собирайтесь. Я сам отвезу Вас на аэродром. Переодевайтесь здесь.
И он вышел из кабинета. И только сейчас Измайлов увидел свою форму, висевшую на стуле, отутюженную, с двумя орденами Красного Знамени, Красной звезды, медалью «ХХ лет РККА» и знаком депутата Верховного Совета РСФСР на груди.
Предательская слеза закипела в уголках глаз, но он быстро справился с собой и уже через несколько минут был готов к выезду…

;;;

Полёт был просто сказочным. Молодые лётчики были крайне предупредительны к своему необычному пассажиру, накормили его вкусным обедом, в полёте несколько раз предлагали чай, заставили надеть новенькую меховую куртку, так как в кабине было довольно холодно. Не без удовольствия сообщили ему:
– Куртку командующий фронтом лично для Вас передал.
И когда самолёт приземлился на полевом аэродроме, первого, кого увидел Измайлов ещё в иллюминатор, был Рокоссовский.
В длинном кожаном пальто, расстёгнутом у ворота, где на алых петлицах мундира сияли уже четыре золотые звезды.
Измайлов с искренней радостью и гордостью подумал:
«Слава Богу, восполнила власть Константину Константиновичу свои долги. Уже генерал-полковник. По заслугам».
И когда Измайлов бодро спустился по трапу-лесенке, Рокоссовский заключил его в свои объятия и троекратно расцеловал:
– Поздравляю Вас, Владислав Святославович. Я знал, что правда – сильнее кривды. В конечном счёте – она всегда одерживает верх. Жаль только, что нередко – именно в конечном.
– Ну, да к нам это не относится, – он даже встряхнул головой, словно отгоняя какое-то нахлынувшее наваждение.
– Поехали в штаб, Владислав Святославович. Все разговоры – за обедом.
Через двадцать-тридцать минут машина остановилась у неприметного здания. Рокоссовский быстро вышел из машины и сам открыл дверь с той стороны, где сидел Измайлов.
– Прошу Вас, Владислав Святославович.
У входа в здание их встретил статный генерал-лейтенант.
– Познакомьтесь, Владислав Святославович, генерал-лейтенант Малинин, начальник штаба фронта. О Вас я ему всё рассказал.
Да Вы его, думаю, помните по академии Генерального штаба.
– Помню, Константин Константинович, был одним из самых любознательных и активных слушателей. Настоящий штабист.
И Измайлов крепко пожал руку Малинину, назвав его по имени-отчеству, чему тот даже искренне удивился:
– Не забыли, Владислав Святославович? Я очень рад. Я Вас помню всегда.
– А как же я Вас забуду, глубокочтимый Михаил Сергеевич, я ведь даже помню Ваш доклад на военно-научной конференции по проблемам использования танковых объединений при прорыве обороны фронта противника. Так точно ведь всё и произошло в сорок первом. Жаль только, что прорывали нашу оборону.
– Ну, да сегодня уже не июль сорок первого года, – закончил он свою мысль.
Они зашли в просторную комнату. Рокоссовский пригласил Измайлова и Малинина к столу, который был красиво и просто сервирован на три персоны, заметив при этом:
– Жаль, генерала Телегина в штабе нет. В войсках. Это член Военного Совета фронта. Познакомитесь завтра.
Собственноручно наполнил изрядные рюмки коньяком и тихо сказал:
– С долгожданным возвращением, Владислав Святославович.
Все выпили первую рюмку до дна, и, молча, принялись за еду. Утолив первый голод, Рокоссовский снова наполнил рюмки, но к ним как-то никто более и не прикоснулся.
Рокоссовский встал из-за стола, за ним поднялся и Малинин. С некоторой задержкой выпрямился и Измайлов, недоумённо глядя на Константина Константиновича. Тот как-то подобрался, посуровел и неожиданно и так забыто для Измайлова произнёс:
– Слушай приказ…
Уже с первых слов сердце Измайлова учащённо забилось в груди. В волнении он даже неожиданно присел на своё место. Не держали ослабевшие вдруг ноги.
И Рокоссовский с Малининым хорошо поняли его состояние. И уже сев рядом с Измайловым, Рокоссовский отложил в сторону папку и сердечно и тепло объявил:
– Владислав Святославович! Приказом наркома обороны Вы переаттестованы. И Вам товарищ командарм II ранга, – улыбнулся Рокоссовский, – присвоено высокое звание генерал-полковника Советской Армии.
Прикоснулся к руке Измайлова, тепло и сердечно, продолжил:
– Во-вторых, товарищ генерал-полковник, винюсь, не спрашивал Вашего согласия, Вы назначены первым заместителем командующего войсками фронта. Моим заместителем, Владислав Святославович. Согласны?
И, не дожидаясь ответа, продолжил:
– И, в-третьих, наши тыловики постарались, думаю, я не ошибся, переоденьтесь в новую форму, Владислав Святославович. В курс всех проблем фронта Вас введёт генерал Малинин, а нашу беседу мы продолжим за ужином.
Помолчав, он заключил:
– Исповедуемся один раз, Владислав Святославович. И за работу. Дел невпроворот, так как большие события грядут, и я очень надеюсь на Ваш, Владислав Святославович, опыт. Да и места Вам эти очень хорошо знакомы, ещё по той войне. А сейчас я Вас оставлю, у меня совещание с начальниками управлений штаба фронта, командующими родами войск.
Измайлов осмысливал всё, что он только что услышал. Он понимал, что подобные решения мог принять только один человек. А настоять на этих решениях мог только Константин Константинович Рокоссовский…
И когда вечером порученец командующего зашёл к нему в дом, доложив, что генерал-полковника Измайлова ожидает командующий войсками фронта, Измайлов только в эту минуту понял, что это не сон и всё, что происходит с ним – правда.
Рокоссовский с удовлетворением осмотрел Измайлова в новой форме, с теми же знаками различия, что и у него самого и даже не удержался от возгласа:
– Ну, вот, совсем другое дело.
И в порыве чувств обнял Измайлова и со свойственной ему сердечностью сказал, глядя прямо в глаза:
– Поговорим, Владислав Святославович?
И тут же добавил:
– Главное, о чём я Вас прошу, чтобы не оставалась обида в сердце. Я те годы, Владислав Святославович, просто переступил. Такая война идёт. Сколько жертв. И нам уходить в свои обиды просто недостойно. Какими бы они ни были для нас лично – болезненными и тяжёлыми.
Это значило бы, унизить себя же. И подвиг нашего народа-воина унизить. И память о погибших предать. Переступите и Вы через все обиды, Владислав Святославович. По-другому просто невозможно. Все силы уйдут на поиск виновных, на объяснение причин случившегося.
– К слову, – продолжил он, – это не мои даже слова, всё это сказал мне Сталин при назначении командующим войсками фронта. И я думаю, что он прав. В данном случае.
Но Рокоссовский не был бы Рокоссовским, если бы не заметил:
– Владислав Святославович! Знайте, что в решении Вашего вопроса принял самое активное участие Александр Васильевич Горбатов. Горжусь тем, что судьба, нас с Вами, с ним свела, даже в таких особых обстоятельствах.
И перехватив вопросительный взгляд Измайлова, продолжил:
– Александр Васильевич сразу же был назначен командовать армией, как и я. И случилось так, что в его армию приехал Мехлис.
У Измайлова вырвалось:
– Да, уж, помню его хорошо, старинный знакомый, всё обвинял меня в предательстве дела партии и народа, вождя…
Улыбнувшись, Рокоссовский ответил:
– Сохрани нас Господи, как говорили в старину, от встреч с товарищем Мехлисом. Он до недавнего времени возглавлял Политуправление РККА, одновременно – народный контроль СССР, ещё какие-то посты занимал. К сожалению, везде видел и видит врагов и вредителей. Сейчас, правда, за провал Крымской операции, разжалован до генерал-лейтенанта и освобождён от поста начальника Политуправления армии.
А во время встречи с Александром Васильевичем – армейский комиссар I ранга. За Вас на ступень был старше, заставил Горбатова, самолично, возглавить атаку с тем, чтобы отбить у немцев оставленную по приказу командующего, то есть, самого Горбатова, деревеньку. Её надо было оставить в интересах дела. И Горбатов, Вы же знаете Александра Васильевича, взял винтовку, встал в строй стрелкового взвода и приказал взводному считать его за рядового и командовать этой нелепой атакой.
Шуму было много. Слава Богу, кто-то доложил командующему фронтом и тот немедленно вызвал Горбатова к телефону, прямо из стрелковой цепи.
Мехлис понял, конечно, что перегнул палку и пришёл к Горбатову мириться.
Рокоссовский даже говорить стал громче, эмоциональнее:
– А Александр Васильевич возьми да и скажи ему:
«Вот так, товарищ Мехлис, я и в заключение попал. Отшил одного ретивого начальника, который за меня, командира корпуса, стал решения принимать. А назавтра – под белы ручки, и – враг народа».
Мехлис даже поморщился и вдруг откровенно заявил:
– А у Вас, Александр Васильевич, редкий дар врагов наживать. Но сегодня – Ваш день. С винтовкой Вы меня поразили. Молодец! Поэтому – просите, что хотите.
Рокоссовский даже засмеялся на этом месте своего рассказа и продолжил:
– И знаете, что Александр Васильевич попросил? Он, Владислав Святославович, заявил:
«Если мне поверила партия и товарищ Сталин – прошу, под моё поручительство, освободить и командарма Измайлова. А не верите – так и меня в лагерь, обратно, верните».
И Мехлис пообещал всё проверить и доложить товарищу Сталину.
– Когда я был вызван на беседу к Сталину, в связи с назначением на должность командующего войсками фронта, естественно, о Вашем освобождении и использовании Вашего опыта на фронте, сказал и я. Вот и сошлось это всё где-то и Вы, дорогой Владислав Святославович, на свободе. Я очень рад, что теперь вместе будем воевать.
И, чтобы со всеми формальными вопросами покончить: прошу Вас, Владислав Святославович, берегите себя. И … никоим образом, выезжая в войска,… – тут Рокоссовский замялся, даже не зная, что сказать.
Измайлов его понял и помог ему:
– Не имею права пропасть без вести, так ведь, Константин Константинович? Или, что равнозначно, попасть в плен.
– Да, Владислав Святославович.
Это правило касается и меня так же. Так что успокойтесь, и не будем обращать на это обстоятельство чрезмерного внимания.
И не сказал своему товарищу Константин Константинович всего, что произошло у него во время встречи со Сталиным.
Когда со всеми формальностями по его назначению командующим войсками фронта было покончено, Сталин пожелал ему успехов, но Рокоссовский, вместо того, чтобы покинуть кабинет, попросил его выслушать по очень важному личному вопросу. Сталин удивлённо взглянул на него и сказал:
– Слушаю Вас.
– Товарищ Сталин! Вы знаете всю мою историю. Но речь сейчас не обо мне. Там, товарищ Сталин, очень много достойнейших людей. Они нужны на фронтах, а вместо этого…
Сталин пронзительно посмотрел в глаза Рокоссовскому и сказал:
– Зачем так много слов? Берите бумагу, садитесь, …там, – он указал рукой на стол для совещаний, – и напишите фамилии тех, за кого Вы ручаетесь, товарищ Рокоссовский. Вы поняли меня? Поручиться – это значит, товарищ Рокоссовский, нести за них ответственность. Надеюсь, Вы поняли меня. А слов много не надо.
Об этом эпизоде знали немногие. Сам Рокоссовский не рассказывал о нём никому. И как об этом узнал Жуков – Рокоссовский не знал, но встретившись с ним уже под Сталинградом, Георгий Константинович, молча, пожал руку своему давнему командиру и товарищу и с особым теплом, задушевно сказал:
– Спасибо, Костя. Легче дышать стало. К руководству армией знающие люди пришли, благодаря тебе. А я вот … этого не сделал. Нет, не побоялся, а просто не додумался…
Но Жуков был бы не Жуковым, если бы он честно не продолжил дальше:
– Или опасался, что уж тут темнить, так как и ко мне в ту пору подбирался товарищ Берия…
Рокоссовский просидел за столом в кабинете Сталина более часа. За это время своим каллиграфическим почерком, мельчайшими буквами, он исписал, в три колонки, два листа.
Как говорил, затем, Борис Михайлович Шапошников, в списке было ровно 315 человек. Что интересно, номера возле каждой из фамилий, проставил сам Сталин, синим карандашом во время скрупулёзного изучения списка.
И он же показал этот список Шапошникову, спросил у него при этом:
– А Вы, Борис Михайлович, хорошо знаете этих людей?
Многих Шапошников знал и ответил Сталину, что в то время, как он имел честь (ох, уж этот Борис Михайлович, Сталин даже поморщился, очень уж он деликатен. Он, видите ли, честь имел с ними служить) знать этих людей, о них можно было говорить только с самой положительной стороны.
Сталин тут же передал ему список и многозначительно сказал:
– А Вы, Борис Михайлович, за кого бы поручились? Отметьте красным карандашом.
Борис Михайлович, умница, расставил красные точки возле синих номеров Сталина, и, закончив эту особую работу, заявил:
– Товарищ Сталин! Отсутствие моих пометок у отдельных фамилий значит лишь то, что я этих людей не знаю лично, а вовсе не то, что они вызывают у меня какие-то подозрения.
– Да, я понял Вас, Борис Михайлович. (Известный факт, что только одного Шапошникова Сталин звал по имени-отчеству).
Об этом списке стали ходить легенды. Сталин велел и Жукову с ним ознакомиться и тоже поставить свои отметки. Колдовал над ним и Тимошенко, Ворошилов, Будённый.
Затем сам Сталин скрупулёзно посчитал, и на прикреплённом к этому списку чистом листке расписал:
За скольких человек поручаются: Рокоссовский; Шапошников; Жуков; Тимошенко; Ворошилов; Будённый.
И там, где мнения всех шестерых сошлись – осуждённые были освобождены из лагерей сразу. Остальные – после проверок.
Но освобождены из лагерей были все, все 315 человек, за которых первым поручился Константин Константинович Рокоссовский.
Правда, 18 человек освобождения не дождались и умерли в местах заключения. С них была снята судимость и семье назначена пенсия.
Так вот, первым в этом списке и значилась фамилия Измайлова, и Сталин переспросил Рокоссовского:
– Это – тот самый?
– Да, товарищ Сталин. Это достойнейший человек. Он выстрадал право служить Отечеству. Нашей Родине.
И уже совершенно неожиданно для Сталина заявил:
– Назначьте его, товарищ Сталин, ко мне на фронт, моим заместителем. Отвечаю перед Вами, товарищ Сталин, своей честью. И если Вы доверили мне, то и поверьте мне.
– Хорошо, товарищ Рокоссовский. Мы Вас известим о принятом решении.
И уже через три-четыре дня после этого разговора, сам позвонил Рокоссовскому на фронт и сказал:
– Товарищ Рокоссовский! То, что Вы поручились за своих товарищей, взяли на себя ответственность за их судьбу – делает Вам честь. Я это буду помнить всегда.
И уже сухо, как всегда немногословно, объявил своё решение:
– Направьте за Измайловым самолёт. Передайте ему мои поздравления с генерал-полковником. Командующий фронтом не в обиде, что его заместитель будет в одном с ним воинском звании?
– Нет, товарищ Сталин. Я только рад этому. И… спасибо Вам, товарищ Сталин.
– А Вы, товарищ Рокоссовский, Паулюса разбейте, и Ставка не постоит за новыми званиями и наградами. Желаю успехов.
Но всего этого Рокоссовский не стал говорить Измайлову. Он меньше всего видел в своём поступке какую-то жертвенность, смелость, он просто исполнял долг честного человека и честного солдата.
И весь этот добрый братский вечер они потратили на детальную проработку планов действий фронта, определили круг проблем, которыми Рокоссовский просил заняться своего заместителя. И уходя к себе, он сказал тихо, но проникновенно, простые и сердечные слова:
– Победим фашистов, Владислав Святославович, а победим мы их непременно, тогда и обидчиков своих вспомним. И нанесённые нам обиды. Но это всё – после победы. А она непременно будет, непременно. Теперь в этом никаких сомнений нет. И не было их. Даже в сорок первом не было. Под Ельней и под Смоленском не было.
Только посмотрите, сила какая неодолимая у нас сегодня. Здесь под Сталинградом, будет решена главная задача – окончательного слома ударных группировок врага. Заметьте, Владислав Святославович, именно здесь собраны лучшие дивизии вермахта. Разобьём их – такого качества войск у Гитлера больше не будет. А эти – как же, по Парижу разгуливали, Брюссель брали, всю Европу завоевали.
И тут же провёл с Измайловым целую политбеседу:
– А Вы знаете, Владислав Святославович, что только на репарации, которые выплачивает Франция фашистам, они безбедно содержат сухопутные войска. К слову, на советско-германском фронте воюют против нас более шестидесяти тысяч французов. Есть даже шведы, норвежцы, не говоря уже о союзниках Германии в лице итальянских, испанских, словацких, румынских и венгерских войск… Даже хорваты есть, поляки…
Помолчал мгновение и тихо продолжил:
– Достойный враг. А значит и честь будет больше, если мы его одолеем. А мы его одолеем. Непременно одолеем. У меня в этом сомнений не было уже в самые первые дни войны. И знаете почему? Когда под Смоленском, в части моего корпуса попросились даже заключённые и, надо отметить, что воевали, затем, бесстрашно и дерзко – всем стало понятно, что фашист обречён. Участь его была предопределена.
Посуровел, даже складка морщин сломала его красивые породистые губы, и проникновенно заключил:
– Да, борьба и сейчас будет суровой и кровавой, но враг обречён потому, что столкнулся с носителями самой передовой и гуманной культуры. Это не просто война, Владислав Святославович, это борьба мировоззрений, борьба культур. И в этой борьбе нас победить нельзя лишь потому, что в веках выстояла русская культура, русская цивилизация. Даже татаро-монголы не ставили перед собой задачи уничтожения русской культуры, а фашисты именно на это сделали главную ставку, это их и погубило. Никогда не смирится русский человек с утратой своей культуры, своего языка. Для него это страшнее утраты жизни.
Ну, да ладно, договорим об этом после Победы. А сейчас – у нас нет важнее задачи, нежели разбить войска одного из авторов плана похода на Восток. Хотелось бы мне посмотреть на господина Паулюса, что он думает и чувствует накануне решающего сражения.
– До завтра, уважаемый Владислав Святославович. Надо несколько часов нам отдохнуть. Завтра очень серьёзные испытания, хотя уже не завтра, – посмотрел Рокоссовский на часы, – а сегодня, осталось четыре часа.
– Честь имею, – и он вышел энергичным шагом из комнаты.
Волнения пережитого дня так и не позволили Измайлову уснуть.
До самого рассвета он просидел за столом и когда адъютант несколько раз открывал дверь и спрашивал его:
– Может, чаю, товарищ генерал-полковник, – он отсылал его назад жестом и просил не беспокоиться, отдохнуть самому.
А утром он был как никогда бодр и деятелен.
Удесятерились его силы и на душе было светло и празднично.
Он знал это состояние ещё с той, Великой войны.
И знал, если оно возникало, значит не существовало преград, которые бы он не преодолел, не превозмог.



Глава IХ
РОДНАЯ КРОВЬ

Зрелость была бы лучшим
временем нашей жизни,
если бы у нас было время.
NN

Измайлов ехал в танковую армию фронта. Задачу, поставленную перед ним командующим войсками, он выверил и проработал со штабом в деталях и знал её до мельчайших подробностей.
Главное состояло в том, чтобы не позволить раздёргать армию на части, как это нередко происходило, а ввести её в сражение единым кулаком, в точно обозначенное время и, прорвав фронт фашистов, выйти на оперативный простор, перерезать противнику все пути к возможному отступлению, а также не позволить танковым дивизиям Манштейна разорвать кольцо окружения войск Паулюса и создать условия по выводу его дивизий и корпусов из Сталинградского котла.
Измайлов зримо, с привязкой к местности, представлял танковую армию в действии.
Шутка ли, более шестисот грозных машин, новеньких Т-34 и КВ. Такой техники он ещё и не видел. Иная война началась. Совсем иная. И он ведь предвосхищал это, выступая ещё в тридцатые годы за создание мощных ударных танковых и механизированных соединений.
И чувство высокой радости и гордости при этом переполняло его сердце – значит, доля и его труда есть в том, какой стала армия сегодня – вышколенной, маневренной и непобедимой.
И неожиданно ему пришло в голову такое ясное, и такое простое понятие, которое каждый военный человек по десять раз на дню повторяет – служба, ратная служба, служба на благо Отечества, военная служба.
А ведь служба – от служения, от служения Богу, Родине, людям. И если идти дальше, то церковь деятельность только двух институтов и характеризует высоким понятием – служение.
Это армия и сама церковь. И более никто. Остальные – работают. Так что тогда стоит за этим высоким понятием – служение?
И Измайлов сам себе же и ответил – готовность к любой жертве во имя Отечества и ещё – учёт, всегда, последствий от деятельности этих особых институтов в государстве.
Да, последствий, потому что в результате неудач, неверных ориентиров в служении Отечеству со стороны Армии и Церкви – последствия могут наступить для него ужасающие, вплоть до утраты независимости и суверенитета самого государства. И только единство веры, духа и обеспечивает силу воинства. Как всё взаимосвязано и всё зависит друг от друга. И как всё просто.
Беззаветное служение Отечеству возможно лишь тогда, когда человек отдаст себя всего, без остатка, выполнению этого священного долга. Ни слукавить, ни в полсилы служить Отечеству нельзя. Можно только до самоотречения отдавать себя всего этому священному всегда делу – защите Отечества, если думать при этом о его независимости и неодолимости любым противником.
С командующим танковой армией они ещё и ещё раз выверили все возможные неожиданности при вводе объединения в сражение.
И когда Измайлов убедился, что нерешённых вопросов не осталось, он доложил командующему фронтом о готовности танковой армии к выполнению боевых задач.
За несколько часов до ввода армии в сражение случилось непредвиденное, что не могло предвосхитить даже самое изощрённое воображение. Машина командующего танковой армией, переезжающего в прославленную гвардейскую дивизию, назначенную для прорыва обороны противника на главном направлении, была обстреляна одиночным фашистским самолётом.
Командующий, его адъютант и водитель, к несчастью, погибли на месте.
Решение Измайлов принял мгновенно. Связавшись с Рокоссовским, он доложил ему о происшествии и попросил возложить на него командование армией до завершении операции.
Рокоссовский решение утвердил, высказал несколько своих советов и пожелал успеха:
– Я верю в Вас, Владислав Святославович. О принятом решении я доложил в Ставку. Верховный его одобрил.
И, чуть помедлив, завершил разговор одной фразой понятной только ему и Измайлову:
– Одобрил, Владислав Святославович, без каких-либо оговорок. Желаю успехов.
И когда армия блестяще выполнила поставленные задачи, отбросила танковые соединения Манштейна, рвущиеся к армии Паулюса, для её деблокирования, и намертво замкнула кольцо окружения Сталинградской группировки врага, Измайлову позвонил Сталин:
– Здравствуйте, товарищ Измайлов.
– Здравия желаю, Иосиф Виссарионович, – невольно вырвалось у Измайлова. И тут же поправился и уже уверенно и чётко повторил:
– Здравия желаю, товарищ Сталин!
Было слышно в трубке ВЧ, что Сталину даже понравилось такое обращение Измайлова, он искренне засмеялся.
– Ну, что ж, хорошее и уверенное настроение командующего армией свидетельствует о том, что свои задачи армия выполнила.
– Так точно, товарищ Сталин. Готовы к выполнению новых задач.
– А что, товарищ Измайлов, может так и останетесь на танковой армии?
– Товарищ Сталин, я готов в любой роли служить Отечеству.
– Я и не ждал от Вас другого ответа. Но, товарищ Измайлов, на армиях – пусть помоложе генералы воюют. Ваш опыт нам нужен для более масштабных дел.
Представьте в адрес Ставки достойных к награждению высшими отличиями. Желаю успехов, товарищ Измайлов. Я верю в Вас и… всегда надеюсь на Вас.
Измайлов немедленно доложил о разговоре со Сталиным Рокоссовскому. Тот искренне поздравил своего заместителя с большим успехом и велел ему не ослаблять внимания к возможным действиям врага на флангах, дождаться нового командующего, который прибудет через несколько дней.
Сдав командование армией вновь назначенному командующему, и введя его в курс дела, Измайлов прибыл в штаб фронта.
Зайдя в кабинет командующего, хотел доложить ему о выполнении поставленных задач.
Рокоссовский его перебил:
– Обо всём этом – потом, Владислав Святославович. А сейчас – прошу на заседание Военного Совета фронта.
Измайлов был опытным военачальником, и по реакции зала, куда он вошёл следом за Рокоссовским, было видно, что командующего любят, гордятся своей службой под его началом. Никаким приказом этого не установишь.
Измайлов приготовился услышать о новых задачах фронта, своих собственных, но когда заговорил Рокоссовский, он даже растерялся.
Речь шла о нём самом. Рокоссовский вдохновенно, на каком-то особом эмоциональном подъёме, говорил о подвиге, полководческой зрелости Измайлова, о высшей оценке его действий лично товарищем Сталиным.
Зал взорвался аплодисментами, все встали. И Рокоссовский, дождавшись тишины, завершил своё выступление:
– Советским правительством, лично товарищем Сталиным генерал-полковник Измайлов за успешное руководство танковой армией, проявленные при этом личное мужество и героизм, награждён высшей государственной наградой – орденом Ленина.
Поздравляю Вас, дорогой Владислав Святославович.
И он прикрепил, как когда-то и Фрунзе первое отличие Советского государства, орден Ленина на мундир Измайлова.
Казалось бы, он уже ко всему привык, ко всему был готов. Не оставляло душу одно – удивление. Он видел иных совершенно людей. У офицеров, с завершением Сталинградской битвы, появилось видное только военному профессионалу особое качество, особая чёрточка, которые он в старинное и невозвратно ушедшее время называл военной гордостью, военным счастьем. Военной удачей и достоинством победителей. Они наполняли сердца воинов той верой в победу, правоту своего дела, когда никаких невыполнимых задач они перед собой уже не видели. Они могли сделать всё, и даже больше.
Измайлов мог себе признаться откровенно, что такой жертвенности, такого стремления к победе, готовности к любым испытаниям, всё же, в той армии, в которой прошла вся его молодость, не было.
И он знал почему. Знал давно. С той поры, как встретился с Фрунзе, перенёс и превозмог все испытания на прочность духовных качеств с Рокоссовским и Горбатовым, тысячами достойнейших людей в лагере.
Но остроту этого чувства он осознал в полной мере только сейчас. Он сам уже не со стороны, как это было в первые годы новой службы, в новой и неведомой ему стране, с новыми людьми, взирал на Отечество, его судьбы, на подчинённых, подвластных его воле.
Нет, он был растворён теперь в этой среде. Он уже не мыслил себя вне народа, он был с ним соединён невидимыми нитями, их нерасторжимым и прочным единством.
В то далёкое время он с такой глубиной и осознанием нерасторжимой общности не думал о народе, о крестьянине, добывающем хлеб для его войска, о рабочем, поставляющем ему оружие и боеприпасы. И только сейчас он воспринял всю органичность, всю глубокую взаимосвязь армии и народа, их единство.
И помог ему придти к этому пониманию удивительный случай.
И только позже он понял, что не случайно именно его направил Рокоссовский во главе делегации фронта на Урал, принимать в состав фронта танковую колонну, созданную на пожертвования народа и церкви.
Эти дни перевернули весь его внутренний мир. Никогда до этого он не видел, чтобы сложнейшее и грозное оружие выпускали, в значительной своей части, женщины и дети.
Старые кадровые рабочие были лишь в качестве бригадиров, мастеров. Молодых мужчин в цехах не было видно вообще.
И, когда он, обойдя цех по производству танковых башен, поддавшись наполнившему всю его душу чувству, преклонил колено и поцеловал руку красивой ещё, но страшно уставшей, с синими кругами под глазами женщине, он понял, озарило его, как молнией, всю глубину того своего решения, которое и предопределило его личную судьбу в Крыму в ноябре, такого далёкого уже двадцатого года.
Она не убрала руку. Спокойно, положив вторую ему на голову, произнесла:
– Спасибо, генерал. Не мне руку целуешь, всем бабам России поклонился. Они этого стоят. Заслужили это принесёнными жертвами.
И только здесь она всплакнула, и слёзы полились по её исхудавшим щекам:
– Под Сталинградом два сына погибли. Вы уж там поскорее справляйтесь, генерал, с этими нелюдями. Поберегите матерей. Нет ничего страшнее, нежели одной остаться. А сыновья впереди родителей ушли. Это же неправильно, не по-божески.
Измайлов долго не мог справиться со своим волнением. И это видели все. Выступая на митинге, в честь передачи танковой колонны фронту, он бесхитростно и прямо сказал:
– Дорогие мои! Здесь неуместны никакие высокие слова. Я кланяюсь Вам от имени фронтовиков. И заверяю Вас, что мы сделаем всё от нас зависящее, чтобы сломать хребет фашистскому зверю. Нельзя иначе. Мы перед Вами в неоплатном долгу.
И застыл в долгом и искреннем поклоне.
Когда завершились официальные торжества, директор завода, пожилой генерал, в котором по всем повадкам была видна косточка старого рабочего, пригласил его на ужин.
Это был не простой ужин. Самое же главное – не для избранных, не для начальства. В красивом зале стояли столы, покрытые красными скатертями из кумача. За столами сидели десятки людей. Измайлов сразу понял, что это лучшие люди, труженики завода.
И особенно светло ему стало на душе, когда увидел за столом ту женщину, которой он в цеху целовал руку.
Она была совершенно иной. В ярком, с гроздьями рябины полушалке, в красивом, видать, ещё довоенном платье, которое ей очень шло. Тщательно уложенные волосы и чуть тронутые помадой губы делали её очаровательной. И она даже сама, как показалось Измайлову, осознавала, как она красива, как она выделяется среди всех той последней, осенней яркой красотой женщины, которая вспыхивает лишь однажды в её жизни.
Измайлов даже улыбнулся, увидев святое лукавство директора завода, который и усадил его рядом с этой женщиной.

;;;

Господи, как же ей было светло. Никто в жизни за ней так не ухаживал, как Измайлов. Никто не следил, чтобы в хрустальном бокале, Измайлов даже удивился, откуда тут хрустальные бокалы, было вино, и не пустовала тарелка.
Сначала она стеснялась этого внимания, была очень напряжена и неестественна. Но очень скоро это состояние прошло. И она вдруг почувствовала, что ей хочется нравиться этому красивому генералу, что ей приятны его прикосновения, невольные, к руке, плечом – к плечу.
Выпитое вино кружило голову, и она с ужасом осознавала, как же она страшится окончания этого вечера. Казалось, что завтра не останется сил, чтобы снова входить в монотонный ритм работы, и всю себя подчинять выполнению задач лишь для фронта, для победы.
Она даже не поняла, как у неё в какое-то мгновение вырвалось:
– Мерси, месье женераль.
Измайлов даже вздрогнул, но уже через секунду ответил ей на безупречном французском языке:
– Сударыня! Откуда такие познания французского?
И эта очаровательная женщина ответила:
– Я – учительница французского языка. Преподавала в Смоленске. Уже с конца сорок первого года здесь. Муж погиб в самом начале войны, сыновья, как я уже Вам сказала – сложили свои головы под Сталинградом. И я пошла сама в цех, чтоб хотя бы таким образом отомстить за своих детей.
И слёзы вновь потекли по её щекам. Измайлов не успокаивал её. Он понимал, что даже сам Господь, а не то, что он, слабый человек, не найдёт слов утешения матери, утратившей до срока своих сыновей.
И в эту минуту к нему как-то робко, нерешительно, подошёл уже совсем старый рабочий. На полинявшей гимнастёрке, под пиджаком, виднелись три медали, над которыми сверху были приколоты два Георгиевских креста.
– Здравия желаю, Ваше Превосходительство,…товарищ генерал-полковник! Не знаю, как Вас правильно-то величать теперь.
Измайлов внимательно посмотрел на старого солдата:
– Погоди, погоди, солдат. Не говори ничего. Я сейчас сам всё скажу. Вспомню…
И тут же вскочил из-за стола:
– Это ведь ты, мой спаситель? Подожди, Василий Крюков, старший урядник Каргопольского полка. Жизнью тебе обязан, отец. И всегда это помню.
Усадив старого солдата рядом, он, обращаясь к своей сегодняшней собеседнице и соседке по столу, рассказал историю давних, но не забытых им лет:
– В бытность, когда я ещё командовал бригадой, это было в конце 1914 года, случилось одно очень горячее дело. Всем составом бригады, в конном строю, мы смяли два полка германской дивизии.
Измайлов улыбнулся, память вернула его в тот морозный и ясный день:
– И я увлёкся атакой. Не сдержал своего коня и оторвался от своих. Тут на меня и насели три немецких кавалериста. И если бы не этот герой – мы бы с Вами сегодня не беседовали. Спасибо тебе, солдат! Благодаря твоему мужеству и я могу, видишь, послужить своему Отечеству, нашей России.
Он наполнил три рюмки – своей соседке, старому Георгиевскому кавалеру и себе, крепко обнял его и предложил выпить за здоровье и благополучие всех тружеников завода.
– А за тебя, отец, в особой мере. На всю свою жизнь – твой должник. Осознание этого долга и позволило мне найти свой берег, опору под ногами, верный путь, без которого человек никогда не может состояться.

;;;

…На аэродроме Измайлова и его группу провожало всё руководство завода. Были здесь и старый солдат-ветеран и та преподавательница, которая, чего греха таить, так понравилась Измайлову. Было видно, что и она ждала от него какого-то слова, обещания, заверения.
Но он его так и не произнёс. И не мог, и не смел. Побоялся связать какими-то обязательствами эту милую женщину. Знать, не раскрылась его душа до того состояния, которое и предопределяет наш выбор.
И когда он говорил какие-то лишние и ненужные слова, прощаясь со всеми, подошёл к ней, она сама очень просто и естественно, поцеловала его в щёки и в лоб, и – не таясь – троекратно перекрестила:
– Храни Вас Господь! Доживите до Победы! За всех погибших доживите. А в Берлине – и за моих детей, на самой высокой стене уцелевшего здания, распишитесь.

;;;

Долго, затем, он рассказывал Рокоссовскому о своих впечатлениях от посещения завода, о встретившихся ему людях, в том числе и о преподавательнице французского языка, работающей в литейном цехе.
Константин Константинович при этих словах выразительно посмотрел в глаза Измайлову и тот, словно почувствовав его немой вопрос, только развёл руками.
И вновь боевые будни целиком захватили Измайлова.
Порой он неделями даже не виделся со своим командующим. Но, даже общаясь лишь по телефону, сугубо по служебным вопросам, они всегда ощущали надёжность и верное плечо друг друга. Конечно же, об этом никогда не говорилось. Это просто каждый из них чувствовал и понимал. И всегда помнил.

;;;

За Сталинградом последовал Курск. Измайлову он запомнился тем, что у него никогда не возникло этого необыкновенного чувства гордости за свои войска, за возможности своей Родины. Такого обилия техники, артиллерии, танковых объединений видеть досель не приходилось. Даже под Сталинградом.
И когда войска фронта, выдержав в преднамеренной обороне страшный таранный удар немцев, истощив их войска упорным сопротивлением, перешли в решительное наступление, Измайлов всеми клеточками своей счастливой души ощутил, что нет в мире сегодня силы, способной противостоять лучшей армии мира. Армии его государства, его Великой России.
Ценой потерь и утрат, того гнетущего и униженного состояния при отступлении, роковых ошибок, полководцы научились водить войска, а войска стяжали право быть всегда непобедимыми.
Но больше всего ему запомнились сражения Центрального фронта на Курской дуге одной, совсем нежданной им встречей.
Ещё не успокоившись от грандиозной победы, которой добились войска фронта, он прибыл на встречу с большой группой пленных старших и высших офицеров противника.
Вглядываясь в лица врагов, Измайлов думал про себя:
– А ведь это – покорители всей Европы. Но это уже не те немцы, которых он увидел впервые под Сталинградом. На лицах этих – другое выражение. Нет той спеси, надменности, а у некоторых – появилась даже угодливость, у немногих, есть и такие – раскаяние и чувство вины.
И когда Измайлов заговорил с пленными на их родном языке, сдерживаемый гул – то ли одобрения, то ли удивления, прокатился по рядам пленных.
Сказав дежурные слова о том, что им будет гарантирована жизнь и созданы возможные по военному времени условия, Измайлов очень жёстко заметил:
– С палачами и карателями будем разбираться в деталях, по мере их личной вины. С этой минуты, как заместитель командующего войсками фронта, требую снять фашистские награды и знаки различия. О порядке и правилах поведения в плену вам будет сообщено.
Но я с вами встречаюсь не для этого. Вы можете в значительной мере облегчить свою душу и начать искупать свои грехи сегодня же. В окружении ещё не прекратили сопротивление отдельные ваши соединения и части. Вы прекрасно понимаете, что все они будут уничтожены, с неотвратимостью.
Обратитесь к ним с предложением сложить оружие. Этим вы сбережёте многие жизни своих людей, и их матери будут за это благодарны вам. Решайтесь, незамедлительно.
И когда он уже намеревался уходить, к нему, к большому удивлению самих немцев, на хорошем русском языке, обратился офицер с погонами полковника:
– Простите, Ваше Превосходительство, – он именно так обратился к Измайлову, Вы – генерал-лейтенант Измайлов?
– Ну, вообще-то – я генерал-полковник Советской Армии Измайлов. Но я понимаю Ваш вопрос. Вы меня знали, очевидно, в ту пору, когда я был генерал-лейтенантом русской армии.
– Так точно, Ваше Превосходительство! Имел честь служить под Вашим началом в 16 и 17-м годах. Капитан, в ту пору, Казаков.
– Не узнал Вас, капитан. Но хорошо помню, как под Перемышлем вручал капитану Казакову Георгиевское оружие за проявленное мужество и героизм в борьбе с германцами.
Измайлов умышленно, с ударением, произнёс последние слова. Слегка заалев всем лицом, Казаков быстро справился с собой и едко заявил:
– А какая разница между нами, господин генерал? Вы переметнулись к красным, я – служу в рядах вермахта. Не всё ли равно?
Гнев переполнил душу Измайлова. Он умышленно попросил переводчика переводить его разговор с Казаковым для всех немцев:
– И это говорите Вы, русский человек? Я ведь и в ту пору, и сегодня – служил и служу Великой, Единой и Неделимой России, своему народу. А вы, Казаков, вместе с врагом, самым страшным врагом, пришли на отчую землю вершить суд и расправу, мстить своему народу, который вас отринул, проклял.
Что вы оставили на родной земле, кроме страданий, рек крови, моря людского горя? И вы мне говорите, что наш выбор с вами равноценен? Вы, Казаков, во сто раз хуже фашистов, чудовищней и вина ваша многократно больше, нежели их. Ибо вы – предатель и изменник Отечества.
– Я даже поражаюсь Вам, господа генералы, – сказал он, обращаясь к немцам, – как вы можете пользоваться плодами предательства людей такого рода? Вчера он предал Отечество, с такой же лёгкостью завтра предаст и вас тем, кто больше ему заплатит.
И при этих словах немцы даже отступили на несколько шагов от Казакова и он стремительно, побледнев, и даже закрыв лицо руками, отступил в глубь строя военнопленных.
А Измайлов, словно для себя самого, и скорее всего – именно для самого себя, решительно проговорил:
– Для чего жил человек? И какой такой след он на земле оставил? Презрение и ненависть русского народа. И от своего берега удалился и к вашему не пристал. Бесцельная, бесполезная жизнь. Лучше уж застрелился бы, так было бы честнее и порядочнее…
Именно эта часть разговора произвела на немцев большое впечатление. И когда он уходил, немцы, без какой-либо команды, вытянулись, и многие из них даже прищёлкнули каблуками.

;;;

…Сколько бессонных ночей просидели они с Рокоссовским, начальником штаба фронта, за планом операции по освобождению Белоруссии.
По воле Верховного Главнокомандующего её назвали «Багратион», по имени легендарного полководца войны 1812 года, земляка Сталина Петра Багратиона.
– Константин Константинович! А Вы знаете, что сказал Пётр Багратион накануне своей кончины?
Рокоссовский вопросительно посмотрел на Измайлова.
И тот, после паузы, справившись с внутренним волнением, продолжил:
«Самое великое счастье в моей жизни, что я умираю русским офицером», – вот были последние слова русского полководца.
– Достойнейший ответ, Владислав Святославович, но мы с Вами должны сделать ещё очень многое. Умирать нам ещё рано. А значит, – будем жить, мой дорогой боевой товарищ и друг.

;;;

I Белорусский фронт, по плану, утверждённому Ставкой, наносил два сходящихся удара.
На Могилёвское направление Рокоссовский и поставил Измайлова с целью координации действий наступающих армий:
– Владислав Святославович! О принципиальных вопросах мы условились. Но в сражении, да ещё и такого масштаба, всё не учесть. А поэтому я полагаюсь на Ваш опыт, на Ваше особое чутьё. Вы его уже не раз демонстрировали. И все частные решения Вы принимайте на месте, без оглядки на шаблоны. Только держите меня в курсе Ваших решений.
И с особым теплом продолжил:
– Без надобности только не рискуйте. И хотя Вы говорите, что заговорены, но, всё же, не гусарьте. Вы ведь – на сколько лет меня старше, Владислав Святославович?
– Ровно на шесть, Константин Константинович. Скоро шестьдесят.
– Я знаю, Владислав Святославович. Но это же только пора зрелости. Да и до шестидесяти ещё целых два года. Думаю, что к этому времени мы покончим с фашизмом. Это уже точно. И тогда отпразднуем Ваше шестидесятилетие в Москве, на великом победном торжестве.
Чуть задумавшись, командующий как-то даже волнуясь, продолжил:
– Я, Владислав Святославович, удивлялся всегда Вам. Я хоть и был младшим урядником, но всё же два креста имел Георгиевские, а значит – их мне вручали генералы. Таков был порядок. И видел, что все генералы той армии, русской, были людьми весьма пожилыми. Не всегда здоровыми. А как Вам удалось в столь юные лета – 33–34 года, стать генерал-лейтенантом?
– Константин Константинович! Вы же знаете, – уже со смехом завершил Измайлов, – что у меня не было родства среди царской семьи. Служил Отечеству. Норовил делать это честно. Вот оно меня и отмечало. И думаю, что даже не благодаря какой-то поддержке, а даже ей вопреки. Просто, задачи доставались особые, а люди мои, которых вверил мне Господь в бережение, никогда меня не подводили.
– К слову, Константин Константинович, – продолжил он, – в строю было немало молодых генералов, там, где надо было подвергать свою жизнь опасности. Молодым был и Колчак, командир минной дивизии на Балтике, генералы Снесарёв, Парский, Духонин…
– Много их было и не всех их, я думаю, надо относить к врагам России.
– Я это знаю, Владислав Святославович.

;;;

Закончили они вечер скромным товарищеским ужином, но к теме прошлого уже не обращались. Гораздо больше было задач предстоящих дней. И они на них сосредоточились.
– Владислав Святославович! В составе авиационной армии, которая будет действовать в интересах фронта, завтра на аэродром базирования прибывает французский полк «Нормандия». Вопрос, как бы это сказать, большой политической важности. Попрошу Вас – слетайте завтра, примите французов, как подобает. Почему Вас прошу об этом – вы же равноценно с родным, владеете и французским языком. Полагаю, что это будет очень важно.

;;;

С восходом солнца Измайлов вылетел в полк «Нормандия».
Ознакомившись с условиями его базирования, потребовав у соответствующих служб устранить замеченные им недостатки, уточнив с командиром дивизии, в составе которой и предстояло воевать французским лётчикам, порядок боевого применения этой необычной части.
 
Прямо на полевом аэродроме встречали они с комдивом прилетевший полк. Все машины, а это были прославленные ЯК-3, красиво заходили на посадку, выруливали к опушке леса, где техники и механики тут же привычно их маскировали.
Молодые люди, в непривычной форме, стояли живописными группами, обсуждали перелёт на незнакомом для многих языке, курили.
Но Измайлов заметил очень интересную деталь – авиационные техники, прибывшие с первым эшелоном, обращались к своим пилотам на смеси французского с русским, а французские лётчики к своим ангелам-хранителям – на ломанном, с жестами, русском. И все друг друга при этом прекрасно понимали.
Через несколько минут раздалась команда к построению. Её подал худощавый, постарше своих товарищей, подполковник.
Измайлов двинулся к строю французских лётчиков. Командир полка, красиво приложив руку к фуражке с белым околышем, пошёл навстречу Измайлову, и чётко ему отрапортовал на французском языке.
И когда лейтенант-переводчик хотел перевести ему слова рапорта, Измайлов остановил его. И тут же, пожав руку командиру полка, обратился к французам на их родном языке.
Эмоциональные французы встретили его слова аплодисментами. И далее слушали Измайлова с таким вниманием, что было слышно даже пение лесных птиц.
Выразив благодарность лётчикам полка от имени командования фронта за их мужество, за их подвиг в борьбе с общим врагом, он изложил лётчикам стоящие задачи и пожелал, как водится, успехов и военных удач.
А завершил свою речь совершенно неожиданно для присутствующих:
– Останьтесь живыми, мои юные боевые друзья. Это не значит, что Вы в бою будете уклоняться от встречи с врагом. Вы обязаны победить и выжить. А победить можно только за счёт высшего, чем у врага, боевого мастерства. Поэтому используйте время, оставшееся до боевых действий, для боевой учёбы. Наши лучшие лётчики в этой работе Вам помогут.
– А Вы, пожалуйста, вернитесь к матерям живыми. И Вас ждёт не только Отечество, Вас ждут Ваши матери.
Величественные звуки «Марсельезы» и Гимна Советского Союза завершили его речь.
И он, вместе с командиром дивизии, командиром полка подполковником Пуядом, стали обходить строй полка.
Он даже не понял, отчего же так защемило сердце, когда он остановился возле третьей эскадрильи и поздоровался за руку с её командиром, рослым капитаном, двадцати шести-двадцати семи лет отроду. Измайлов с необъяснимым волнением задержал руку капитана в своей и неотрывно вглядывался в его лицо.
Растерянными выглядели и сопровождающие Измайлова офицеры – перед ними стояли два совершенных близнеца, только один из них был с седой головой, а другой – только вступал в зрелую жизнь.
И вдруг капитан на прекрасном русском языке обратился к Измайлову:
– Господин генерал! Позвольте представиться – капитан Измайлов, командир третьей эскадрильи. Я русский, господин генерал. Со дня своего рождения я вырос во Франции.
Было видно, что только один он ещё не понимал, что произошло. И хотя Измайлову почудилось, что само небо качнулось, он сдержал себя, обошёл строй полка до конца, и, энергично поднявшись на трибуну, недвижимо застыл, с правой рукой у козырька фуражки, при прохождении колонн эскадрильи в торжественном марше под звуки оркестра.
Командир полка «Нормандия» по завершению торжеств, подошёл к Измайлову и выжидательно посмотрел в его глаза.
– Да, подполковник, я думаю, что это не случайность. По всей вероятности – это мой сын. Он должен был родиться в семнадцатом году. Но я этого не видел. Его мать, мою жену, родители вывезли во Францию. И я больше её не видел уже никогда.
Видя недоумение Пуяда, Измайлов очень кратко поведал ему всю свою историю:
Женился он почти накануне войны. Его избранница – девушка из семьи довольно состоятельных людей, получившая прекрасное домашнее образование, но жизни совершенно не знала и даже свои отношения с Измайловым полностью поручила родителям, без совета с ними не делала ни одного шага в их краткосрочном совместном союзе. С началом смуты в России, её отец свернул все свои дела и увёз семью во Францию. Измайлов не был даже поставлен в известность об этом и узнал о произошедшем через долгое время от своего родства.
Пуяд сочувственно пожал ему локоть и тепло сказал:
– Господин генерал! Мне вызвать капитана Измайлова?
– Да, прошу Вас.
И когда в кабинет командира полка вошёл командир эскадрильи и привычно приложил руку к пилотке, Измайлов устремился к нему:
– Не надо, сынок. На каком языке говорить-то будем?
– Как Вам удобно, – недоумённо посмотрел на него при этом французский лётчик.
– Как тебя зовут?
– Владислав. Мама говорила, что такое же имя носил … носил мой отец, – уже с заметным волнением ответил капитан.
– Да, и твой уже старый отец перед тобой. Я, сынок, твой отец.
Владислав-младший отошёл к окну, было видно, что он находится в большой растерянности. И так сразу поверить в слова советского генерала он не мог.
– Но Вы же были…  генералом царской армии? – недоумённо смотрел он на погоны Измайлова-старшего. Вы же… погибли.
– Сын! Во-первых, говори мне ты, во-вторых, я не погиб. И разговор нам предстоит очень долгий. Скажу одно, я не знал, что ты есть на свете. Не я, милый сын, отказался от Вас. Так сложилась жизнь. И для того, чтобы ты всё понял, я и прошу тебя выслушать меня, дорогой сын…
И Измайлов, в порыве чувств, крепко прижал Владислава-младшего к своему сердцу.

;;;

Всю ночь они просидели за столом. Деликатный и внимательный Пуяд только прислал им ужин из лётной столовой, да девочка-официантка, не говоря ни слова, через час–два заносила свежий горячий чай и тут же уходила из кабинета. Это милое дитя понимало, что неспроста такой высокий военный начальник, целую ночь проговорил с молодым и таким красивым французским офицером.
И когда она в очередной раз принесла дымящийся чай, то чуть не уронила поднос – генерал и офицер-француз курили у окна и оба стояли рядом, лицом к двери:
«Господи, да это же… сын генерала, как же я не догадалась раньше. Они же похожи, как две капли воды. Сын, точно», – и она устремилась, несмотря на раннее ещё утро, к своим подругам, чтобы рассказать им такую особую, просто потрясающую новость.
И когда утром командир полка зашёл в кабинет, его подчинённый капитан Измайлов шагнул ему навстречу и твёрдо, даже как-то торжественно, сказал:
– Господин подполковник! Познакомьтесь, это мой отец – генерал-полковник Измайлов Владислав Святославович.
И тут же, повернувшись к отцу, шагнул прямо в его распростёртые объятия. Долго они стояли так недвижимо.
И только по щекам отца и сына Измайловых стекали счастливые слёзы. И они их не стыдились. Подполковник Пуяд поставил на стол три высоких бокала, достал из шкафа потаённую бутылку старинного «Наполеона» и наполнил их доверху:
– Месье женераль! У меня двое сыновей, они ещё очень маленькие. И они во Франции, которая оккупирована фашистами. Скрываются у моей сестры, во Фландрии. Я сегодня очень счастливый человек, я вижу, как надо любить друг друга. Как надо относиться к детям. Вы меня многому научили и я сделаю всё, чтобы они выросли достойными людьми. Всё же это – знамение, Божья воля…
Чуть помедлил и продолжил:
– Чтобы русский француз прилетел сражаться за Россию, против общего врага, а встретил здесь своего отца… Поразительно. И закономерно. Все пристойные люди мира объединились, чтобы бороться с фашизмом.
И после этих слов поднял тяжёлый бокал:
– За Вас, господин генерал, за тебя, дорогой Владислав.

;;;

И когда Измайлов-старший улетал в штаб фронта, к нему как-то стеснительно, не решаясь заговорить сразу, подошёл командир дивизии, в состав которой входил полк «Нормандия»:
– Товарищ генерал-полковник! Вы меня простите, но… быть может, капитана возьмёте с собой, – замялся он, – для связи там, или что ещё.
– Спасибо, генерал. Но я прошу Вас, никаких особых условий для моего сына не создавать. Он – воин, солдат и многим обязан России, хотя бы уже потому, что он – русский. Как же он на меня будет после этого смотреть? Разве я могу его оскорбить этим? Он прибыл защищать Россию. И Францию. И пусть исполнит свой долг.
И уже жёстко, без права обсуждения:
– А моя любовь, генерал, и Ваша выучка, пусть хранят его. Прошу Вас об этом, как отец, который нашёл своего сына.
Да и Вы мне вчера говорили, что Ваши сыновья тоже на фронте. Как же Вы на меня после этого смотреть будете, если я буду укрывать своего сына от войны?

;;;

Рокоссовского эта история глубоко поразила. Он сам, потеряв все следы своей семьи в сорок первом, встретился с нею только в сорок третьем году. И хорошо понимал отцовские чувства Измайлова.
И огорчён был только тем, что ему сообщил Измайлов: его жена уже в двадцатом году вышла замуж и стала баронессой Лианозовой.
Её счастье составил отпрыск старинного русского рода, семья которого так же выехала во Францию в семнадцатом году.
На семейном совете было решено, что у сына Измайлова останется фамилия отца. А ещё, при его рождении, молодая мать, проявив несвойственное для неё упорство, и назвала своего первенца именем своего первого избранника, которого она всё же любила. Любила пусть и не подвижнической, но искренней и наивной девичьей любовью. Чистой и светлой.
Но её родители этого во внимание не приняли, и её решение встретили равнодушно. Для них Измайлов, перешедший на службу к красным в двадцатом году, был навсегда вычеркнут из памяти и сердец и навеки проклят. Не такой партии они желали своей дочери. И в семье больше никогда, ни при каких обстоятельствах, об Измайлове не говорили.

;;;

Вот уж действительно, не дано человеку знать намерения Господни. Его Волю и его Провидение. И вершит он и милость свою, и суд над людьми в таинстве, не прибегая к их советам, и даже не учитывая их волю и их желания.
Лишь Ему одному ведомо – для чего всё происходит именно так. И никакого другого права выбора людям он не даёт, а ведёт их по пути, который предначертал Сам.
И если бы человек не противился его воле, а шёл за ним вослед – скольких бы бед и разочарований избежали люди, сколько бы судеб не закатилось до срока, сколько дарований раскрылось, чтобы радовать людей, как бы укрепились духом и верой слабые и разуверившиеся.
Да не дано человеку, особенно, без веры, услышать предостережение Господне и оградить себя от бед. Поэтому, нередко, и блуждает он в потёмках, не горит пред ним святая свеча истины и правды.
И зажечь её могут только самые совестливые и праведные. Да не всегда они находятся, не всегда бывают рядом с нами в час великих испытаний, которые посылает Господь.



Глава Х
ЗАПОЗДАЛОЕ СЧАСТЬЕ

Женщины любят не
героев, а победителей.
Р. Бове

Она была очень опытным хирургом и понимала, что только настоящее чудо может спасти этого особого пациента. Не каждый день ей приходилось оперировать генерал-полковников, да ещё и из числа заместителей командующего войсками фронта.
Сам Рокоссовский уже трижды звонил в госпиталь и справлялся о состоянии Измайлова. В последний разговор он сказал:
– Я Вас прошу, доктор, сделайте даже невозможное. Но он должен жить. Это такой человек,… это мой друг и брат, самый дорогой на свете, – и Рокоссовский положил трубку.
И вот он уже трое суток не приходит в сознание. Она ежечасно заходила в палату и сострадательно, как любая женщина, смотрела на этого, очень видного, генерала.
Даже в этом состоянии он был красив броской мужской красотой. Богатые седые волосы рассыпались по подушке, лицо было ясным, на нём не отражались никакие страдания, словно человек глубоко спал. И только левая рука, лежащая поверх одеяла, с как-то неестественно вывернутой кистью, указывала на его совершенно беспомощное состояние.
Медсестра периодически смачивала его губы влажной ваткой и горестно вздыхала:
– Нет, Валентина Николаевна, он так и не приходил в себя. Правда, несколько минут назад как-то тихо, жалобно простонал и мне показалось, что-то проговорил, но не по-русски.
Главный хирург армейского госпиталя вздрогнула при этих словах:
– Дай Бог, – прошептала она. – Он должен справиться. Он обязательно справится…
Она вспомнила весь ход операции.
Несколько осколков фашистского снаряда искромсали это красивое тело. И если два из них вышли навылет, то один – пробил лёгкое и там остался. И когда она его оперировала, профессиональным взором отметила, сколько же меток на этом теле оставила война. Но характер большинства ран был ей неведом. И только во время операции она поняла, что это не огнестрельные, а рубленые раны.
Через час после операции прилетел главный хирург фронта, старый лекарь, как он о себе говорил всегда.
Угодить ему было очень трудно. И он ворчал по любому поводу, при этом истово любил своих подчинённых и всегда защищал их и заботился о том, чтобы их труд достойно отмечался. В обиду свои кадры он не давал никому.
Внимательно осмотрев раненого, заслушав доклад Валентины Николаевны, полковника медслужбы, красивой и яркой женщины, которая до войны работала ведущим хирургом в военно-медицинской академии им. Кирова в Ленинграде.
– Ну, что ж, коллега, должен Вам заявить, что я не сделал бы эту операцию лучше. Благодарю Вас, голубушка, – мягко, против правил, к которым уже все привыкли и не обижались на странности старого врача-генерала, – заявил он.
Это же самое он доложил Рокоссовскому и сказал, что необходимости в его пребывании возле раненого никакой нет.
Только на четвёртый день Измайлов открыл глаза и тихо, но внятно сказал, увидев перед собой лицо Валентины Николаевны и догадавшись, что это именно она вернула его к жизни:
– Благодарю Вас, мой спаситель.
И когда она под вечер, в очередной раз пришла его проведать, он неожиданно, тихим голосом, попросил её:
– Посидите возле меня, минуточку.
– Я знаю, что я не один у Вас, но… если это только возможно…
И когда она присела возле него и совершенно привычным жестом, как это делала в отношении всех раненых, пальцами своей руки убрала его волосы со лба, он своей слабой рукой задержал её кисть на мгновение и дотронулся до неё горячими губами.
Она залилась жарким румянцем, но руки не забрала, попыталась шуткой выйти из взволновавшей её ситуации:
– Ну, вот, Владислав Святославович, теперь я верю, что всё выправится. Вы молодец.
И уже совсем иным тоном, твёрдо и повелительно произнесла:
– Простите, но мне надо идти, новая операция. Раненых много привезли.
– Зайдите ко мне вечером, если это не причинит Вам особых беспокойств, – попросил он ещё очень слабым голосом.
– Непременно. А Вы – набирайтесь сил и понемножку ешьте.
Он попросил медсестру прислать к нему парикмахера. И тот, старый солдат, аккуратно выбрив Измайлова, даже пошутил:
– Теперь, товарищ генерал, хоть на свидание. Всем хорош, а главное – поправляйтесь скорее, надо доламывать фашиста, уже немного осталось, Берлин скоро.
Сестра и его адъютант переодели его.
– Василий Павлович, – попросил он своего молчаливого порученца, когда сестра вышла, – а нельзя ли каких-то цветов добыть?
– Уже, товарищ генерал.
И как бы о чём-то постороннем, вынимая из-за шторы вазу с цветами, и вторую – с яблоками, – тихо проговорил:
– Полковник медслужбы Кузнецова Валентина Николаевна, осталась вдовой с сорок первого года. Муж – лётчик, погиб в первых боях. Сын воюет у Конева. Танкист. Человек очень достойный, её все любят, а хирург – от Бога.
– Спасибо, Василий Павлович, – сказал Измайлов в ответ своему порученцу, который был, практически, его ровесником.
Ещё с той войны Измайлов молодых адъютантов, ординарцев не держал возле себя. Он знал, что это очень портит молодых людей.
Глубоко был убеждён, что адъютант – это первый товарищ, единомышленник и соратник. И его Василий Павлович напоминал ему незабываемого Фёдора Ефимовича Шаповалова, которого, он это узнал после своего освобождения, также арестовали в один день с ним.
И на свой запрос, который он отправил в ведомство Берии, вскоре получил ответ: «Фёдор Ефимович Шаповалов, 1868 года рождения, скончался от сердечного приступа 15 февраля 1940 года в Воркутинском лагере».
Своего боевого друга он помнил всегда. И немолодой капитан Васенцев Василий Павлович, очень напоминал ему Шаповалова – такой же основательный, степенный, приветливый без угодливости, даже медлительный, но все вопросы решал очень быстро и точно.
Валентина Николаевна, как и обещала, пришла под вечер. Она словно чувствовала, что её ждут, и на этот раз была без халата, а в так идущей ей узкой синей юбке, тёмно-зелёной шерстяной гимнастёрке, перепоясанной офицерским ремнём, на которой благородно отливали рубином два ордена Красного Знамени и орден Отечественной войны II степени.
Медалей она не носила.
Волосы в короткой стрижке, тёмно-русые, были аккуратно причёсаны, оставляя открытыми маленькие ушки, в которых поблёскивали золотые серёжки с жемчужинами.
Он отметил сразу, что она готовилась к этой встрече. И волновалась так же, как и он.
И когда адъютант выставил на столик бутылку вина, два бокала, она засмеялась:
– Моему пациенту, Василий Павлович, очень рано вино пить, а вот я – за его здоровье – с радостью выпью.
И вдруг очень просто и как-то жалостливо, по-бабьи, сказала:
– Устала сегодня очень. Много раненых. Группировка под Могилёвым сдалась, Владислав Святославович. Левитан только что сообщил, более 40 тысяч фашистов взято в плен.
Они ещё оба не знали, что это и были те фашисты, которые пройдут, затем, по Москве.
– Так что – поздравляю Вас, Владислав Святославович, Вас ведь Василий Павлович и привёз оттуда. Много Вы хлопот мне, – она при этом смутилась и поправилась, – нам причинили. Рана была очень тяжёлой. Ну, да слава Богу, всё худшее – теперь уже позади.
И засмеявшись, очень просто и душевно, даже зарумянившись, сказала:
– Вы – образцовый больной. Не огорчили меня, как врача.
Адъютант всё же налил два бокала вина, выложил пару плиток шоколада из сумки и незаметно вышел из палаты.
– Валентина Николаевна, прошу Вас, я ещё, к сожалению, не могу за вами ухаживать, Вы уж сами.
Она взяла второй бокал, передала Измайлову, и чуть сощурив большие серые глаза, в которых мелькнуло озорство, сказала:
– Капельку, один глоточек, я разрешаю и Вам, больной.
За победу, Владислав Святославович! За скорую уже нашу Победу. У Вас на фронте ещё близкие есть?
– Да, сын.
– И у меня сын.
– Я знаю, Валентина Николаевна.
Она удивлённо подняла брови, словно спрашивала:
– Откуда?
– Я всё о Вас знаю, Валентина Николаевна. Это моя история – не уляжется в несколько строчек. Много живу, много грехов накопил.
И уже светло улыбаясь ей, спросил:
– Простите, но Вам сорок три–сорок четыре года. Так?
– О, Владислав Святославович, что-то Вы у дамы о её возрасте стали спрашивать.
И уже серьёзно:
– Да, Вы правы, мне сорок три года. Минуло совсем недавно.
– Я это, Валентина Николаевна к тому, что Вам в двадцатом было девятнадцать лет.
– Да, я училась уже на втором курсе мединститута. В Петрограде, в ту пору.
– И Вы изучали историю. Вам говорили преподаватели о том, что белая армия оставила Крым. А кто ею командовал, помните?
Валентина Николаевна, после этих его слов, стала с нескрываемым ужасом и любопытством взирать на Измайлова:
– Так это – Вы?!
– Я, Валентина Николаевна. Только Вы так не пугайтесь. И тогда был я, и сегодня – это тоже я. Так было судьбе угодно.
И он очень коротко рассказал ей всю историю своей жизни. Не обошёл молчанием жену, поведал о встрече со своим сыном. Двумя словами отметил общность своей судьбы с Рокоссовским в сороковые годы.
Она слушала не шелохнувшись.
– Господи, как же Вы это всё вынесли, Владислав Святославович!
Я пью за Вас, с великой радостью и очень хочу, чтобы Вы поскорее вернулись в строй. Счастья Вам и здоровья.
Выпив свой бокал до дна, она проговорила, очень душевно и тепло:
– Храни Вас Бог.
И неожиданно даже для себя, наклонилась к нему и нежно поцеловала в лоб.
Они проговорили почти всю ночь. И уходя к себе, она налила в свой бокал ещё глоток вина и сказала:
– За наших сыновей. Пусть они… доживут до Победы. И будут счастливы.
И уже у двери:
– До свидания. До завтра.
Но, взглянув на часы – засмеялась:
– Уже – до сегодня. Я забегу к Вам, как только позволят условия.
Через несколько часов она зашла к нему в своём неизменном белом халате. В левой руке она держала целую пачку газет, а в правой – в серебряном подстаканнике – дымящийся стакан чая, поверх которого плавала забытая даже им долька лимона.
– Здравствуйте, больной, – лукаво сказала она, а глаза при этом лучились счастьем, и она этого не скрывала.
– Давайте пить чай, и я побегу.
Неожиданно даже для себя Измайлов нежно и просто сказал:
– Вы… отпейте. А я потом, после Вас, из этого же стакана. Пожалуйста…
И она не стала отпираться. Дотронувшись до его руки своей, она отпила несколько глотков чая и передала стакан Измайлову, повернув его к нему другой стороной.
– Нет, Валентина Николаевна, я с того же самого краю. Говорят, таким образом, все мысли Ваши узнаю.
– А я Вам и сама могу сказать о них. Они, все эти дни, только о Вас…
– Спасибо, Валентина Николаевна. Мне надо Вам очень многое сказать. Я очень буду ждать Вас, когда Вы сможете ко мне придти.
– И я. А теперь – поспите немножко. Вам это просто необходимо.
И она вновь дотронулась до его лба своими губами, крепко сжала его руки и быстро вышла из палаты, лучась от счастья и нежности.

;;;

В этот же вечер к нему, наконец, дела на фронте позволили – приехал Рокоссовский.
Не дав Измайлову даже опомниться, он обнял его, троекратно расцеловал и не выпуская из своих объятий, с чувством произнёс:
– Спасибо, Владислав Святославович, за Могилёв. Это – дело Ваших дарований, Вы автор этой главной операции фронта. От всего сердца Вам спасибо.
– К тому же, как посчитали наши штабисты, самые меньшие потери – на Вашем направлении. Сегодня Москва будет салютовать войскам фронта, мне звонил сам Верховный.
И Вы знаете, что в этих приказах всегда упоминаются имена командующего и начальника штаба. Я, Владислав Святославович, попросил Верховного, и он ответил согласием, чтобы в этом случае, наряду с традицией, было в приказе и Ваше имя. Это, если честно, по заслугам.
– Если по заслугам, Константин Константинович, то надо каждого солдата в этом приказе упомнить, – перебил своего командующего и самого близкого друга на земле Измайлов.
– Да, Вы правы, Владислав Святославович. Мы всеми своими отличиями, орденами и чинами обязаны нашему солдату.
И в это время в палату вошла Валентина Николаевна. Измайлов заметил какой она была торжественно-красивой.
Конечно, она знала, что в госпиталь прибыл Рокоссовский. И зайдя в палату, как военный человек, сразу доложила ему:
– Товарищ командующий! Главный хирург госпиталя полковник медицинской службы Кузнецова. Состояние больного… генерал-полковника Измайлова… вполне удовлетворительное. Опасность миновала, и он уверенно идёт на поправку.
– Так вот о ком мне настоящие легенды рассказывал наш главный фронтовой лекарь.
Рокоссовский легко поднялся со стула у кровати Измайлова и с чувством поцеловал изящную руку Валентины Николаевны, и, не выпуская её из своих крепких ладоней, серьёзно сказал:
– Спасибо Вам, милый доктор. Вы ведь спасли не просто генерала, Вы спасли… моего самого близкого друга. Спасибо, – и он сердечно поклонился Валентине Николаевне. И, повернувшись к двери, громко произнёс:
– Самойлов, зайдите сюда.
В палату быстро вошёл и выжидательно застыл у двери, глядя только на Рокоссовского, молодой полковник.
Измайлов знал, что это офицер для поручений командующего.
– Орден Александра Невского, прошу Вас, Алексей, – сказал ему Рокоссовский.
Взяв орден в руку, Рокоссовский повернулся к Валентине Николаевне:
– Товарищ полковник! Решением Военного Совета фронта Вы удостоены ордена Александра Невского.
Мы не случайно приняли это решение, ибо своим трудом, своим искусством Вы не просто спасли множество людей, Вы оказывали непосредственное влияние на выполнение боевых задач. И этот орден, на мой взгляд, в наилучшей мере характеризует Вашу деятельность.
По привычке он хотел прикрепить орден к гимнастёрке Валентины Николаевны, но, вдруг, как-то стеснительно засмеялся, и протянул орден в красной коробочке и удостоверение ей в руки.
Она зарделась, и её высокая и красивая грудь ещё с большим волнением стала подниматься и опускаться в такт дыханию.
– Служу Советскому Союзу, – наконец ответила Валентина Николаевна.
И когда порученец Рокоссовского быстро и красиво накрыл стол, Константин Константинович поднял бокал и ещё раз поблагодарил Валентину Николаевну за спасение Измайлова, поздравил с высокой заслуженной наградой и заключил:
– За нашу Победу. И… – с доброй искрой в глазах завершил, – а Победа – это счастье людей. За наше, всех, счастье.
В ходе доброго и непринуждённого ужина он оказывал Валентине Николаевне приятное для неё внимание, всё время глядя при этом в глаза Измайлову.
И когда Измайлов взял в руки бокал, Рокоссовский, на прощание, своим взглядом словно приказывал-подсказывал ему:
«Ну, не молчи, скажи всё. Я же вижу, что Вы значите друг для друга. Вы должны быть вместе. Вы выстрадали право на это».
Измайлов не стал уходить в сторону и с большим теплом сказал:
– Константин Константинович! А Вы помните, что сказал Пьер Безухов Наташе Ростовой после всей её истории с попыткой бегства из родительского дома?
– О, Владислав Святославович, испытываете. Хотите, напомню Вам, он говорил примерно следующее: «Ежели бы я был не я, а самый лучший, самый красивейший и самый достойнейший из мужчин, я бы сейчас, коленопреклоненно, просил Вашей руки».
По-моему, что-то в этом духе.
Валентина Николаевна и с восторгом, и со страхом смотрела на этих красивых и мужественных мужчин.
Но вдруг тревога скользнула по её лицу, и она неотрывно стала смотреть на Измайлова. Весь её вид выражал:
«Но это же не ты говоришь, это ведь сказал Рокоссовский. Господи! Что же это со мной происходит? Как же я хочу, чтобы он сейчас сказал то, чего я так жду. Мы оба этого ведь ждём. Мы так нужны друг другу».
И Измайлов, переборов и стеснение, и свойственную ему сдержанность, и словно переступив через всю предшествующую судьбу, с чувством произнёс:
– Валентина Николаевна! Я знаю, что намного Вас старше…
И, видя, как она поморщилась, а затем вся залилась румянцем, а из её глаз выплеснулся ужас, который свидетельствовал о совершенно превратном истолковании его слов, он твёрдо взял её руку в свою, и уже просто и прямо произнёс, неотрывно глядя ей в глаза:
– Но если Вы преодолеете и переступите через этот существеннейший мой недостаток, в сравнении с Вами, и поверите в искренность чувств старого солдата, то я сейчас, сию же минуту, в присутствии моего поручителя и… друга, прошу Вашей руки и сердца.
Валентина Николаевна взяла его руку в свои красивые пальцы, прижалась к ней губами, и тихо сказала:
– Да, да, Владислав Святославович, и я почту за высшую честь разделить с Вами всю судьбу. На всю жизнь.
Рокоссовский с чувством расцеловал Валентину Николаевну, затем – Измайлова, стоя выпил за их счастье бокал вина и стал собираться в дорогу:
– Пора, мне уже пора. И я очень счастлив, что всё это произошло в моём присутствии. Будьте всегда счастливы. И выздоравливайте скорее, Владислав Святославович. Давно я уже на свадьбе не был, мы её по чести и по заслугам Вашим справим.

;;;

Рокоссовский ушёл. Волнение не оставляло Измайлова и Валентину Николаевну. И они говорили и говорили, выстраивая в планах всю свою будущую жизнь.
И когда ранним утром следующего дня Валентина Николаевна зашла в палату – изумилась. Измайлов сам стоял у кровати и радостно улыбался ей навстречу. Обняв её левой рукой, впервые поцеловал в губы, и сказал:
– Родная моя! Я всю жизнь ждал тебя. Это только ты меня и спасла, и вернула к жизни.
Уже через несколько дней он стал выходить не прогулки. И весь госпиталь живо обсуждал этот необычный роман Валентины Николаевны с заместителем командующего войсками фронта.
И когда один из раненных, капитан-артиллерист, стяжавший славу сердцееда, от которого не одна сестричка заливалась слезами, попытался в курилке, развязно, в своей обычной манере заявить:
– Конечно, генерал-полковники ведь на дороге не валяются. Каждая побежала бы…
Ему ответил майор-танкист, сильно обожжённый, с лиловыми шрамами на лице:
– Жаль, что отменили дуэли. Я бы тебя, сукина сына, поставил к барьеру, а сегодня скажу проще – спрячь свой поганый язык. Не погань людей. Да ещё таких людей! И такую женщину. Да от неё светлее всем делается в госпитале. И как знать, мы может и живы все, благодаря именно ей, её вниманию и мастерству.
И с ним согласились все выздоравливающие, а вокруг капитана сложилась столь нетерпимая обстановка отторженности и осуждения, что он через несколько дней настоял на своей выписке на фронт.
Перед отъездом подошёл к майору-танкисту и тот, в изумлении увидев на его груди звезду Героя Советского Союза и множество орденов, произнёс:
– Вот ведь как. И зачем тогда кочевряжиться? Человек ведь, и я кланяюсь тебе, капитан, за твоё мужество, но в отношении женщины нельзя так, мы все ей обязаны, и каждого из нас мать родила. Судьбой наделила.
– Прости, майор. Понесло. Сам не знаю, что со мной сталось.
И как-то наливаясь яростью, даже сатанея, прокричал:
– А как мне быть? Если она детей даже моей матери подпихнула, тайком, а сама убежала с каким-то торгашом, когда меня в сорок первом в пропавших без вести зачислили. А я – вот он, живой, видишь, живой…
– Верно, брат. И среди нас немало всяких, но у тебя же дети остались.
Это самое главное, – тяжело, с надрывом, проговорил майор, – это корень всей жизни, весь её смысл.
А моих, вот, вместе с женой, бомбой в эшелоне накрыло… И остался я один на белом свете. Никого из родства…
Все замолчали. Капитан-Герой молча подошёл к майору, обнял его и сказал:
– Доживём до Победы, майор. Нам никак теперь, по иному, нельзя. И прости меня.
Майор-танкист так же крепко обнял капитана и, порывшись в кармане вылинявшего больничного халата, вынул оттуда свою знаменитую трубку, с которой не расставался, красивый шёлковый кисет, на котором была золотом вышита надпись «Закурим в Берлине» и протянул капитану дрожащей от волнения рукой:
– Возьми, браток, на добрую память. И помни – у тебя дети. Не лезь на рожон. Уже скоро Победа. Сбереги себя, для них сбереги. И для жизни будущей сбереги. Она не может быть недостойной. Сколько крови пролили мы с тобой за то, чтоб жить счастливо. Поэтому погибать нам никак нельзя. Будем жить, капитан…
Начальник госпиталя перевёл Измайлова в отдельный, аккуратный особнячок, который стоял в углу парка.
Здесь устроился и его неотлучный порученец, просто и естественно в особняке поселилась и Валентина Николаевна.
И в один из дней, когда она убежала, второпях, на службу, порученец зашёл к Измайлову, помог ему одеться в форму. Рана ещё давала о себе знать, и самостоятельно Измайлов этого бы не сделал.
Он долго рассматривал себя в зеркало:
– Отвык, Василий Павлович. Что-то мундир великоват.
– Ничего, товарищ генерал-полковник, как говорят в народе – были бы кости. Всё хорошо. А к чему – парад такой? Что случилось? – спросил он при этом.
Измайлов, как-то пафосно, обратился к своему порученцу:
– Василий Павлович! Прошу тебя, оговори с начальником госпиталя, чтобы сегодня он зарегистрировал наш брак. Ему такое право предоставлено по закону и я полагаю, что так будет правильно. В знак уважения к Валентине Николаевне. Сегодня, сейчас же.
А ещё – найди местного священника, я человек старой закваски и мне не пристало уже менять свои убеждения. Пусть он обвенчает нас.
Чуть помедлив, вставил:
– Ей пока не говори ничего. Мы её пригласим, когда всё будет готово. И, пожалуйста, сверши чудо, найди обручальное кольцо. Все деньги у тебя. Может, какой-то ювелир найдётся в городке?
Порученец уехал. И когда часа через три он объявился в комнате Измайлова, тот понял по его сияющему виду, что всё удалось, всё получилось:
– Всё готово, Владислав Святославович. Начальник госпиталя ждёт нас. Более того, в городе уже действуют органы государственной власти. И у него в кабинете – заведующая отделом ЗАГС горисполкома. Вы не возражаете? Так, я думаю, будет лучше?
А завтра, в воскресенье, и настоятель местной церкви будет рад освятить Ваш, с Валентиной Николаевной, союз.
И когда они зашли в кабинет начальника госпиталя, Измайлов увидел, как красиво преобразился кабинет. На столе, у которого стояла статная женщина, полыхал красивый букет цветов; в алой бархатной коробочке, крышка которой была открыта, лежало забытое уже всеми настоящее обручальное кольцо; какая-то книга и чернильный прибор.
Измайлов тепло поздоровался с заведующей ЗАГСом, начальником госпиталя, двумя-тремя его самыми доверенными помощниками.
В противоположном углу кабинета был красиво накрыт скромный стол, на нём тоже стоял букет цветов, несколько бутылок с вином.
Заведующая ЗАГСом с доброй улыбкой обратилась к Измайлову:
– Владислав Святославович! Это первый брак, который я регистрирую после освобождения. К несчастью, сегодня иные документы истребуют люди... Утратные…
Начальник госпиталя, окинув всех присутствующих каким-то несвойственным для него начальственным взором. Было видно, что ему очень нравится его особая роль сегодня. Подняв трубку телефона, он спокойно сказал:
– Машенька! Пригласите ко мне Валентину Николаевну. Сегодня, слава Богу, у нас операций нет… Затишье…
Через несколько минут – в кабинет вошла Валентина Николаевна и растерянно остановилась у самой двери.
Окинув всех присутствующих внимательным взглядом, она всё поняла и залилась горячей краской. Заалели даже её уши, а руки, которые она, сцепив, поднесла к лицу, дрожали.
Как же она была счастлива! Как сияли при этом её глаза, с какой желанной для каждой женщины благодарностью она смотрела при этом на Измайлова.
И когда во время церемонии регистрации брака, заведующая ЗАГСом обратилась к ней с обязательным, но привычным вопросом, она со слезами на глазах, трижды, почти прокричала:
– Да, да, да! Он… он единственный, он судьба моя, – и уткнулась лицом в мундир Измайлова.
Все притихли. Через минуту, справившись со своим волнением, она обратила ко всем свои лучистые и сияющие глаза.
Измайлов поцеловал её запястье, взял со стола красивое золотое обручальное кольцо, на котором поблёскивала мелкая россыпь бриллиантов, и бережно надел его на безымянный палец правой руки Валентины Николаевны.
И при этом пошутил:
– Я бы очень хотел, чтобы ты мне тоже надела кольцо, но как-то не принято в Красной Армии. Оно у меня всегда будет здесь, – и он приложил левую руку к своему сердцу…

;;;

Никто из присутствующих не знал, какой сюрприз, и какое событие их ожидает впереди. И когда все участники этого торжества успели поднять не один бокал в честь семьи Измайловых, в кабинет начальника госпиталя не вошёл, а вбежал дежурный по госпиталю, и в совершеннейшем волнении заявил:
– Товарищ полковник, там – командующий фронтом, с ним – целая делегация…
И в это время в кабинет вошёл нарядный и весёлый Рокоссовский. На его плечах были новые, впервые увиденные Измайловым погоны Маршала Советского Союза.
Все участники застолья поднялись. Рокоссовский, глядя на них, произнёс:
– А ещё – друг называется. Хотел, чтобы такое событие мимо всех нас прошло.
И не слушая сбивчивых объяснений Измайлова, что это вовсе не так, он звонко крикнул в открытую дверь:
– Заходите, товарищи! Прошу Вас.
И когда в двери показались неведомый Измайлову молодой капитан-танкист, и его сын, уже майор полка «Нормандия», которых подталкивали сзади возбуждённые Малинин, начальник штаба фронта, тоже в новеньких, уже генерал-полковничьих погонах, генерал-лейтенант Телегин, член Военного Совета фронта, командующие артиллерией и воздушной армией генерал-полковники Казаков и Руденко – они, с Валентиной Николаевной, кинулись навстречу, в первую очередь – к своим сыновьям, которые стеснительно норовили остановиться у двери, теряясь от непривычной для них обстановки.
И так случилось, что в этой шумной толпе, первыми им пришлось обнять: Измайлову – сына Валентины Николаевны, а ей – его сына. И они, счастливые, не отпуская из своих объятий молодых офицеров и не сговариваясь, сказали, почти одновременно:
– Господи, дети, какое счастье, здравствуйте, милые дети.
Все присутствующие обступили их, четверых, и они ещё так долго стояли вместе, обнявшись за плечи: под его правой рукой были плечи Вадима, её, нет, их младшего сына; она же своей правой рукой обнимала за плечи Владислава-младшего, её сына тоже.
Рокоссовский стоял с генералами, его сопровождавшими, у окна, неспешно курил и светло улыбался при этом. Он действительно был счастлив в эти святые минуты.
И никто не знал, что в эту минуту он был не здесь, а очень далеко от этого кабинета. Он был в мыслях с той, которая стала смыслом его жизни, и которую он будет любить до конца своих дней.
Более им не суждено будет даже встретиться. Но он всегда очень волновался, когда приходилось смотреть, в который уже раз, «Девушку с характером» и самый любимый им фильм «Жди меня». С трудом освободившись от этого наваждения, он громко сказал:
– Всё, друзья! К столу!
И когда всем налили полные, доверху, бокалы, он поднялся во весь свой высокий рост, попросил жестом тишины и сказал:
– Валентина Николаевна! Владислав Святославович! Дорогие друзья! Я глубоко убеждён, что человеком ведёт судьба. И он не всегда волен управлять своей судьбой по дороге жизни. Есть что-то высшее над ним. Это мы и зовём судьбой. Так вот, судьбе было угодно, чтобы эти замечательные люди встретились. Чтобы они были счастливы. Чтобы они осознали, что в самом начале их жизни была предначертана им такая счастливая встреча.
И не состоись она – на две счастливые души на земле стало бы меньше. Не зажглись бы две новые звезды, не сбылось бы счастье двух незаурядных судеб.
Счастливо улыбнувшись, продолжил:
– А это было бы неправильно. Я полагаю, что сейчас должно быть больше счастливых людей. После такой войны, конец которой уже виден. Не долго осталось до нашей победы.
Они должны быть счастливы и за тех, кто отдал свою жизнь за счастье других.
Повернувшись к Валентине Николаевне и Владиславу Святославовичу, со звоном чокнувшись с ними, а затем – со всеми присутствующими своим бокалом, произнёс с особой торжественностью:
– За Вас, мои дорогие, будьте счастливы!
Выпив свой бокал, не садясь, он поднял руку, призывая всех к вниманию:
– Дорогие друзья! Я думаю, что радость наша была бы неполной, если бы я не сообщил Вам и ещё о событиях, думаю, далеко не второстепенных.
Повернувшись к Малинину, он попросил:
– Михаил Сергеевич! Дайте, пожалуйста, Указы.
Взяв три листа, с Гербом Советского Союза в левом углу в руки, он сказал:
– Мне пришлось испросить позволения у своего коллеги, Ивана Степановича Конева, выполнить за него почётную миссию сегодня, и три виновника торжества, – он не сказал подчинённые, – и ещё чуть помедлив, произнёс, – сослуживцы мои, боевые товарищи, отличившиеся на полях сражений, увенчаны благодарным Отечеством самым высоким отличием.
Я ещё никогда не выполнял миссии столь прекрасной и особой. Вручать награды, причём, высшие, трём родным людям, которые одним Указом, – и он возвысил до звона свой голос, – за освобождение Белоруссии удостоены… званий Героя Советского Союза!
Двое Измайловых – отец и сын, и Марков – капитан-танкист, сын Валентины Николаевны, поднялись из-за стола в страшном волнении. Измайлов-старший обнял молодых офицеров за плечи и подвёл к Рокоссовскому.
И когда Рокоссовский взял грамоту Президиума Верховного Совета СССР, Золотую Звезду Героя и орден Ленина из рук Малинина, и подошёл к нему, Измайлов в счастливейшей растерянности, но твёрдо, попросил его:
– Константин Константинович, прошу Вас – сначала им…
Секунду помедлив, тепло и торжественно довершил:
– Сыновьям нашим, а мы посмотрим, с матерью… Очень Вас прошу, просим…
Рокоссовский не удивился, напротив, поддержал обращение Измайлова:
– А ведь верно, что может быть дороже для родителей, чем счастье их детей. Вот они, эти два молодых офицера, выросли в разных условиях, в разных странах. Но этого высочайшего звания удостоены за защиту Великой России, за общую борьбу с врагом не только Отечества нашего, но и всего человечества.
Валентина Николаевна и Владислав Святославович с глубоким волнением наблюдали за церемонией награждения. Всё это действо снимали два молодых офицера, увешанные кинокамерами и фотоаппаратами.
Рокоссовский, умница, как подумал про себя Измайлов, закрепил звезду Героя и орден Ленина сначала на груди гимнастёрки Маркова:
– Начнём с младшего, и по возрасту, и по чину, – объяснил он присутствующим своё невольное решение.
Встал, с награждённым рядом, несколько мгновений постоял, чтобы операторы запечатлели, для истории, это событие.
Затем подошёл к Измайлову-младшему. И с таким же душевным теплом свершил ритуал награждения лётчика французского полка.
– А теперь, дорогие друзья, позвольте вручить высшее отличие нашей Родины достойнейшему из людей, Владиславу Святославовичу Измайлову. Он это звание не только заслужил за Сталинград, Курск, Белоруссию, но и всей своей жизнью верного сына Отечества.
Закрепив звезду Героя и орден Ленина на мундире Измайлова, он без слов привлёк его к себе и троекратно расцеловался с ним.
Затем, подойдя к Валентине Николаевне, с чувством поцеловал ей, поочерёдно, обе руки, и пригласил всех, в том числе и лейтенантов-операторов, за стол.
В это время раздался звонок телефона ВЧ связи, который незаметные и спорые связисты установили сразу, как только в кабинет начальника госпиталя вошёл командующий войсками фронта.
Рокоссовский поднял трубку. Привычно и спокойно произнёс:
– Слушаю Вас!
А ещё через несколько секунд:
– Здравствуйте, товарищ Сталин. Ваше поручение выполнил, товарищ Сталин.
После короткой паузы продолжил:
– Да, все трое Героев – возле меня.
– Слушаюсь, товарищ Сталин, – и он протянул Измайлову-старшему трубку:
– Вас, Владислав Святославович.
Измайлов чётко представился, поздоровался со Сталиным. И внимательно его слушал. И только лёгкое дрожание пальцев левой руки, которыми он опирался на стол, выдавало его волнение. Сталин что-то говорил долго, и, наконец, Измайлов ответил:
– Спасибо, товарищ Сталин, за честь. Но очень Вас прошу, – разрешите мне до конца войны остаться на прежней должности. А после войны, если сочтёте достойным, буду рад служить на любом поприще Отечеству нашему.
И снова внимательно стал слушать Сталина дальше:
– Да, они оба здесь. Рядом.
И он в растерянности протянул трубку Измайлову-младшему.
Тот, выслушав поздравления, это было видно по его сияющему лицу, в конце разговора, забывшись, ответил:
– Благодарю, месье маршал, – чем изрядно насмешил присутствующих.
Вадим Марков был лаконичен. Выслушав поздравления, чётко ответил:
– Служу Советскому Союзу. Спасибо, товарищ Сталин.
И тут же передал трубку Рокоссовскому. Тот, поговорив со Сталиным ещё несколько минут, чётко доложил:
– Есть, товарищ, Сталин. Завтра же вылетаю. До свидания.
Секунду помолчав, Рокоссовский обратился к участникам торжества:
– Полагаю, что комментировать ничего не надо. Всем всё понятно.
И вновь, подняв бокал, провозгласил душевно, с любовью, здравицу:
– За Героев нашего Отечества, за свободную Францию, за Ваше счастье, дорогие друзья! За семейное счастье четы Измайловых!
И уже перед самым отъездом, спросил Валентину Николаевну:
– Милый доктор. А теперь – очень серьёзно и честно – как Вы оцениваете состояние Владислава Святославовича?
– Константин Константинович! Думаю, через две недели ему можно приступать к выполнению служебных обязанностей. Больше он и сам ведь не выдержит, – уже улыбаясь, ответила она.
– Сбежит.
– Ну и хорошо. Он мне нужен здоровым. Большие задачи впереди.
– А на две недели, властью мне данной, предоставляю Вам отпуск. Всем четверым.
Он при этом посмотрел в сторону Маркова и сказал ему:
– Я с Коневым договорюсь. Не волнуйся.

;;;

Важные гости уехали.
И четыре родные души проговорили до утра. Им было что рассказать друг другу. Оставим и мы их наедине в эту ночь. Ведь они это говорили только друг для друга и слышали при этом только самих себя.
И когда утром Измайлов-младший, и Марков пришли на половину родителей, после их слов – Валентина Николаевна беззвучно заплакала, а Измайлов обнял двух молодых офицеров и просто им сказал:
– Спасибо, сынки. Я другого от Вас – и не ожидал. Я объясню Константину Константиновичу Ваше решение отказаться от отпуска. Он всё поймёт правильно.
Расторопный порученец Измайлова тут же узнал, что на аэродроме сел транспортник полка «Нормандия-Неман» (второе слово в названии полка и появилось после участия в Белорусской операции), а на I Украинский фронт вылетает полк штурмовиков. Его командир дал добро на вылет с ним и капитану Маркову.
Измайлов с Валентиной Николаевной, какие-то притихшие, словно в этом была их вина, провожали детей на аэродроме.
Французский экипаж транспортника, три человека, тут же кинулись обнимать Измайлова-младшего, с интересом разглядывали новенькую звезду Героя Советского Союза и орден Ленина на его куртке, поочерёдно брали их в свои руки и Измайлов-старший заулыбался, вслушиваясь в их сбивчивые выкрикивания.
– Что они говорят, Владичка? – Валентина Николаевна впервые так обратилась к нему и затем только так его и называла.
– А всё как у нас: говорят, что с него причитается. Чтоб не забыл о том, что они его первыми поздравили с высокой наградой со всего полка, – и Измайлов уже озорно засмеялся, когда услышал, что один из французских лётчиков, темпераментно обращаясь к его сыну, сказал:
– Обмывать такую награду надо несколько дней, это ведь у русских – тот же орден Почётного легиона, а для этого надо много-много вина, так что готовься…
Через несколько минут Измайлов-младший подошёл к отцу, Валентине Николаевне и теперь уже – к своему сводному брату.
Его однополчане только тут увидели генерал-полковника и застыли в воинском приветствии. Историю о том, что у их друга объявился отец, русский генерал, они уже знали.
Измайлов-старший сердечно им поклонился в ответ и приложил, как всегда тщательно, руку к козырьку своей фуражки.
А младший сказал:
– Пора лететь, отец…
Валентина Николаевна обняла Владислава-младшего первой. Поцеловала и сказала, как говорят все матери детям:
– Береги себя, сынок. Мы очень будем тебя ждать. И мама твоя ждёт тебя. Храни тебя Господь, – и она перекрестила его на дорогу.
Наклонившись к её рукам, он с чувством поцеловал их:
– Всё будет хорошо, Валентина Николаевна. Я очень рад, что встретил Вас. Так справедливо. Отец наконец-то счастлив. Я это вижу. Он очень любит Вас.
Измайлов-старший подошёл к молодым офицерам, снял свою меховую куртку с погонами генерал-полковника и сказал.
– Вадим! Лётчики – они не бедствуют. Они всегда лучше всех экипированы. Возьми, сынок, на память. Пусть она всегда тебя согревает. И хранит. Сменишь погоны, а эти на память себе оставь. Может, в будущем, пригодятся, – пошутил Измайлов.
– А тебе, – обратился он к сыну, – вот, фуражка на память. Больше у меня ничего нет.
– Спасибо, отец. Она всегда будет со мной, даже в полётах, – и они крепко обнялись.
Измайлов и Валентина Николаевна стояли на аэродроме до той поры, пока самолёты, уносящие их сыновей опять к опасностям, на фронт, не растаяли в небе.
И молча, не говоря друг другу ни слова, только не выпуская, обоюдно, рук, они вернулись в свою временную обитель.

;;;

А назавтра, поутру, состоялось их венчание в местной церкви. В Храме присутствовали почти одни женщины, да несколько увечных калек-фронтовиков.
Старенький священник, в растерянности, которую он умело скрывал, встречал их прямо на ступеньках.
В своей жизни ему не приходилось венчать столь высокого военачальника. Ещё с той войны в его памяти остались несколько венчальных обрядов, но там всё были молодые офицеры, которые прямо из церкви уходили на позиции и уже через несколько дней спустя, вся в слезах и в чёрном платке, приходила к нему, сразу на годы постаревшая вчерашняя юная невеста, и ставила свечу, горькую, вдовью, за упокой новопредставленного раба Божьего…
Таких историй помнил он на своём веку немало.
А уже в новое время – всё меньше и меньше людей приходило за Господним благословением перед началом семейной жизни.
За войну же – ни одного случая такого не было, а всё больше – заходились в страшном плаче матери, утратившие сыновей, да пожилые уже вдовы просили милости Господа, своим погибшим на поле брани с врагом мужьям.
Было много и таких, которые по этому печальному поводу приходили в Храм Божий по нескольку уже раз за эти годы.
А тут, такое торжество, и священник лучился от счастья и той высокой миссии, которая выпала ему по воле Господа.
Свершив обряд венчания, он тепло и проникновенно обратился к Измайлову и Валентине Николаевне:
– Возлюбленные чада мои! Сегодня сам Господь взял Вас под своё неусыпное попечительство. В особое время вы поступаете под Его защиту и покровительство. Пусть всегда Вас хранит Его любовь, а узы Вашего брака, союза Вашего сердечного, я это чувствую своим уже пожившим изрядно сердцем, будут прочными, на всю Вашу жизнь – короткую ли, долгую, но на всю жизнь. Полную и счастливую.
В эту особую для Вас минуту вынужден говорить об этом, так как Вы оба – в Христовом воинстве боретесь на поле брани со страшным врагом Отечества.
Господь прибавит Вам сил для одоления неприятеля и не долог уже тот час, когда наше благословенное Отечество будет освобождено от врага. Пусть Спаситель Вас всегда хранит на этом суровом пути испытаний и дарует Вам долгую и счастливую жизнь.
Мне очень светло сегодня на душе и потому, что Вы своим примером, желанием скрепить узы брака Господним благословением, подтвердили вечную и нерушимую истину, что только верующий и может быть верным.
Благословляю Вас, дорогие дети мои, будьте всегда счастливы и благополучны.
– Особое моё слово к тебе, дочь моя, – обратился он к Валентине Николаевне.
– У жён воинов, защитников Отечества – особая роль и особая ноша. И заключается она в том, чтобы они всегда верили и ждали, всегда укрепляли духовные силы верного сына Христового воинства. Тогда его не одолеют никакие враги, никакие силы.
Сам Господь заповедал нам любить. И выше, и светлее этого чувства нет.
И он с глубоким внутренним подъёмом и волнением, теплом своего мудрого сердца, осенил Измайлова и Валентину Николаевну троекратным крестным знамением, поочерёдно обнял и по-отечески расцеловал.
Все присутствующие в Храме не скрывали при этом своих слёз – первое венчание за всю войну, да ещё и таких видных, таких красивых людей никого не оставило равнодушным.
Весь обряд венчания оставил глубокий след в душе Измайлова и Валентины Николаевны и они всегда, каждый до своего срока, отпущенного Господом, вспоминали его и относили к самому значимому дню всей своей жизни…

;;;
Не дано человеку знать день завтрашний. Да что день, даже миг следующий.
Так и Измайлов – не почувствовал, и ничто ему не подсказало, что больше увидеть ему сыновей, а он только так воспринимал и Вадима, уже не придётся. И стоя в Храме, на обряде своего венчания с Валентиной Николаевной, он думал о них и просил у Господа милости к ним и счастливой боевой судьбы.
Сыновья же увидят его ещё один раз.
Но он уже будет не с ними, а перед той самой дальней дорогой, по которой никогда не возвращаются к родному порогу… И отчитываются за всё сделанное в жизни не перед людьми, а уже лишь пред Господом.
Ему приносят покаяние, и у него лишь испрашивают прощения за все вины, содеянные на жизненном пути.
А ведь даже у самых праведных и честных есть за что каяться.
Долгим ли, коротким выпадет нам путь – никто об этом не знает, но на нём каждый успевает свершить то, на что его не наставлял Господь.
Но Он, всех нас любящий, принимает на себя всю вину людей совестливых и любящих, искренних и светлых, которые всегда ищут дорогу к Храму и, идя по ней, стремятся к тому, чтобы избежать роковых ошибок и заблуждений.
Испросим и мы у Него милости к нашим героям и прощения за вольные и невольные прегрешения.
А тех, что идут от злого сердца – они и не сотворили, всегда норовя отдать больше, нежели взять от других.
Самое же главное, что они всегда истово служили Отечеству и нам заповедали путь чести и достоинства.
А иначе не стоит идти вообще, ежели дорога не ведёт к совести и чести…

;;;

А две недели счастья, которые были у Измайлова и Валентины Николаевны, они провели вместе, не разлучаясь ни на миг…
Женщины всегда это чувствуют. Сердцем. Душой своей. Тем вековым материнским инстинктом, который приходит к ним с рождением:
– Владичка – закрасневшись, как юная девушка, сказала она ему в их последнюю ночь, – а у нас будет ребёнок.
И распахнутыми глазами – и от смущения, и от гордости, и от великого таинства, которое уже происходило в ней, – ждала ответа:
– Родная моя! Это же величайшее счастье. Ты даже не представляешь, что ты сделала. Это мне награда за всё, что жизнь недодала. Или я ей. Я кланяюсь тебе, счастье моё доброе. И ты теперь должна быть очень осторожной, беречь себя.
И он надолго приник к её рукам, губам, а затем стал неотрывно вглядываться в это родное и такое красивое лицо:
– Я боготворю тебя, моя родная…

;;;

Назавтра он улетал. Уговорил её не ездить на аэродром:
– Я очень хочу, чтобы ты всегда ждала меня дома. Нас всех ждала. После Победы.
Василий Павлович всё решит. Отвезёт тебя в Москву. В нашу квартиру. Разумеется, в свой срок, чуть позже, – это он ей покорялся, так как только был заведён разговор на эту тему, она категорично сказала:
– Владичка! Сейчас я в Москву не поеду. Всё будет хорошо. Я буду очень осторожной. Но здесь – я ближе к тебе, детям. И кто-то, быть может, вырвется на минуточку.
Во вчерашний вечер они написали добрые письма сыновьям, на одном листе: он писал с одной стороны, а она – с другой, вложили в эти письма массу фотографий, которые уже раздобыл расторопный порученец Измайлова, посвящённых вручению им наград Рокоссовским.
Валентина Николаевна, разглядывая эти снимки, неожиданно сказала:
– Господи, какие Вы все красивые.
И это было правдой.
На второй же день после его отъезда, она вышла на службу. Все сотрудники и больные тепло и сердечно её поздравляли. А те, что были постарше, и крестили тайком вслед.
Она предстала пред всем персоналом госпиталя и ранеными – совершенно незнакомой.
Печать высшего счастья так одухотворяла её лицо, прекрасное в жизни вообще, что многие её даже не узнавали.
И только старенькая, никто не мог сказать даже сколько ей лет, нянечка, увидев Валентину Николаевну, долго стояла молча и шептала слова молитвы, прося смиренно и тихо у Господа защиты своей любимице.
Её старое сердце вдруг зашлось от боли, и она уже знала, неведомо откуда, что долгим такое счастье не бывает. За дни такого счастья люди проживают целую жизнь. Она это чувствовала своим вещим сердцем – сама ещё в ту войну, в одночасье, утратила и мужа, и своих троих, год за годом пришедших в этот мир, сыновей…
А уж как она была счастлива незадолго до этого, даже сейчас содрогнулась, вспомнив предостережение старой свекрови:
– Не сияй, девка, притуши глаза-то свои, не к добру такая радость.
Скоро зальёшься слезами, не даёт Господь нам, бабам, такого счастья надолго, молись и проси у Него защиты…



Глава ХI
А УХОДЯ НА МИГ – ПРОЩАЙТЕСЬ…

Из всех надежд под
конец остаётся одна –
на отпущение грехов.
А. Ясицкий

Он звонил ей каждый день. Писал, многостраничные, добрые и светлые письма.
Она даже понимала, что он ей хотел исповедоваться за всё, что осталось в душе невысказанным за долгие годы одиночества.
Какое же это было счастье, в долгие вечера, а она уже с марта 1945 года была в Москве, читать его письма, ждать его звонка и прислушиваться к той внутренней жизни в себе, которая так её изменила.
Она носила его продолжение, его сына. Она с первого дня знала, что это будет сын, и как врач боялась лишь одного. Своего возраста. И даже стеснялась выходить на улицу, а Измайлову, полыхая краской от гордости и от стыда, говорила:
– Бабкой уже быть пора, а я – в таком положении…
Но при этом в её голосе было столько скрытого торжества и лукавства, что он всегда ей говорил:
– Ты у меня не бабка. Ты у меня самая красивая и молодая. Даже поражаюсь, как такая тургеневская женщина обратила на меня внимание – старого, седого, изрубленного, израненного…
И как же она смеялась при этом. Ей нравилась эта игра. Но только её приятельница видела, что Валентина Николаевна не была столь очаровательной даже в молодости. Высокий свет любви совершенно преобразил её.
Он её, как мог, успокаивал и всегда начинал разговор с информации о детях. Они успешно воевали. И Господь, услышав её молитвы, хранил их во всех испытаниях, на которые так щедра фронтовая судьба.
Её родной сын, Вадим Марков, был к этому времени уже майором, заместителем командира танковой бригады.
Владислав-младший летал, не выходил из боёв, с января сорок пятого года стал заместителем командира полка, был удостоен ордена Почётного легиона. Так его государство оценило заслуги русского француза, как его любовно называли друзья, в борьбе с общим врагом.

;;;

Она очень расстроилась в ноябре сорок четвёртого года, что её Владичка, вместе с Рокоссовским, ушёл с I Белорусского фронта. Она узнала это из печати и была очень удивлена.
Но когда она задала ему этот вопрос в телефонном разговоре, он от объяснения ушёл и только сказал:
– Родная моя, всё хорошо. Какая разница, где Родину защищать?
Но она почувствовала, что говорил он это с глубокой внутренней обидой.
И это было правдой. Он помнил, каким зашёл к нему Рокоссовский в тот пасмурный ноябрьский вечер.
– Ну, что, Владислав Святославович, пришёл прощаться.
И перехватив недоумённый взгляд Измайлова, горько усмехаясь, сказал:
– Ну, Георгий-Победоносец, и здесь меня обошёл.
Измайлов всё сразу понял:
– Жуков назначен?
– Да.
– А Вы пробовали говорить со Сталиным?
– Не только пробовал, но, против моих правил, просил, умолял оставить меня на I Белорусском фронте. Ведь конец войны уже. Он ответил, что решение принято Ставкой и обсуждению не подлежит. Предложил возглавить II Белорусский фронт. Так что – прощайте, Владислав Святославович. Благодарю за службу, дорогой друг. Всегда буду Вас помнить.
– Константин Константинович! А почему Вы прощаетесь со мной?
– Владислав Святославович! Мне Сталин позволил взять с собой того, кого посчитаю нужным. Но, полагаю, делать этого не надо. Все научились воевать. И на II Белорусском – слаженный штаб, зрелые командующие. Да и зачем другим со мною страдать? Там – слава впереди, Берлин брать, а на II Белорусском – Восточная Пруссия, Померания. Славы меньше. Второстепенное направление, – с горечью заключил он.
– Константин Константинович! Вы не один раз повторяли, что друг мне. Что мы с Вами – не только начальник и его подчинённый, а ещё и друзья, соратники и единомышленники.
И Измайлов впервые за весь срок их взаимоотношений сказал:
– Костя! Друзья так не поступают. Не обижай меня. Я очень прошу тебя, коль такое право Сталин предоставил, возьми меня с собой. На любую роль. Я согласен – даже дивизией командовать. Хоть на полк пошли.
И эти два честных солдата обнялись и долго так стояли, молча, посреди кабинета.
На аэродроме их провожали и откровенно завидовали Измайлову все заместители командующего, начальники родов войск и командующие армиями

;;;

Это событие навсегда развело двух недюжинных военачальников. Наверное, самых талантливых, в Красной Армии.
И даже тогда, когда Жуков нуждался в товарищеской поддержке, когда его травили и сбрасывали даже с заслуженных пьедесталов славы, Константин Константинович не радовался, как иные, тот же Конев, Малиновский, но и не протянул старинному соратнику, и даже своему подчинённому по 5 Кубанской кавалерийской дивизии, руки помощи и защиты.
Рокоссовский – не простил Жукову личной обиды, посчитал его виноватым пред ним. И как нам ни дорог Константин Константинович, заслуживший огромную любовь у всех, кто служил под его началом – это был очень редкий случай, когда он был не прав.
Это была большая политическая игра. И задумал её, и проводил в жизнь лично Сталин.
Упраздняя институт представителей Ставки, он единолично брал бразды правления Красной Армией в собственные руки.
И заключительные победы войны, сам акт окончательного разгрома фашистской Германии навсегда связывался с его именем.
Навсегда в истории он оставался единоличным Вождём и организатором Победы.
А командующие фронтами – были лишь солдатами, его подчинёнными. Действующими по его приказу, и только в пределах его воли.
И, конечно же, Жуков, безусловно, хотел брать Берлин. Но если говорить честно – он это право и заслужил больше, нежели кто-либо.
С его именем связаны все ключевые победы над фашизмом. Само спасение страны. Авторитет его в войсках был выше, чем у любого командующего фронтом. И даже выше, чем у самого Сталина.
Но Сталин понимал, что взятие Берлина должно было на века, навсегда ассоциироваться с именем русского полководца. И лучшей кандидатуры, чем Жуков, нельзя было даже придумать. Это, к слову, но мы его и говорим лишь потому, что истина дороже всего.
И Измайлов это понимал. Но травмировать Рокоссовского этой правдой не хотел.
Они более никогда не говорили о событиях тех дней. Тяжелейшие сражения последних месяцев войны требовали максимальной отдачи сил. Враг ещё имел возможность к оказанию ожесточённого сопротивления, а страны Европы исправно поставляли ему технику и вооружение.
За одиннадцать лет владычества фашистов вся Европа была превращена в неприступную крепость. Но только для иных, а не для русских войск.
И фронт Рокоссовского, шаг за шагом, продвигался вперёд в Восточной Пруссии, Померании, приковывая к себе огромные силы противника. Поэтому, даже разойдясь с Жуковым и уже никогда с ним не сблизившись, как с товарищем, фронт Рокоссовского делал всё от него зависящее, чтобы легче было войскам Жукова, чтобы скорее наступил долгожданный миг Победы…
И в её приближении заслуги II Белорусского фронта огромны.
;;;

Как же сжалось её сердце. Страшная игла боли пронзила его насквозь.
Неведомо каким чутьём она поняла – с этой секунды ЕГО нет в этом мире.
Свет померк пред нею, и она потеряла сознание. И когда пришла в себя, долго не понимала, где она находится.
Рядом с ней была её старинная подруга, которая в сорок втором году потеряла мужа, командира полка, детей у них не было. И она всю свою нерастраченную любовь и нежность отдавала Валентине Николаевне.
А с рождением ею ребёнка и в связи со страшной трагедией – всю себя подчинила Измайловым – матери и сыну, и переселилась даже к ним жить.
– Валечка, всё хорошо, мальчик. Ты родила, немножко до срока, мальчика. Хорошенький. Ты не волнуйся, я договорилась с мамами, и они его кормят. Ты… долго болела и просто не могла этого делать сама.
И она всё время отводила свои глаза в сторону, боясь посмотреть Валентине Николаевне в её измученные болью глаза.
– Когда он родился, – спросила та у приятельницы.
– 2 мая, в 11 часов утра. Я успела, Валечка. Врачи были через минуты. Слава Богу.
– А какое сегодня число?
– 21 мая, Валечка.
Долго длилось их молчание. И Валентина Николаевна, собрав все силы, спокойно и твёрдо сказала:
– Говори всё, Маша. Я спокойна, я выдержу теперь уже всё.
– Валечка, Владислав Святославович… Его не стало именно 2 мая в 11 часов. Единственное, что сказал мне его сын, он не мучился. Он даже не понял, что произошло.
С тайного аэродрома, подземного, взлетело несколько самолётов фашистов. Они летели на Запад, к союзникам, с каким-то особым грузом. И когда их атаковали наши истребители, ушёл из них только один. Из него-то и была обстреляна машина, в которой ехал Владислав Святославович. Правда, тут же был сбит и сам  фашист, да так случилось, что именно сыном Владислава Святославовича. Как он говорил, это был его последний бой.
– Где его похоронили?
– На Новодевичьем кладбище. Была представительная делегация фронта, её возглавлял генерал-полковник Боголюбов, начальник штаба фронта.
– От самого Сталина был венок…
– А дети?
– Сыновья, Ваши сыновья, Валечка, были на похоронах. Затем – убыли в свои части. Но теперь, слава Богу, Победа, значит, им уже ничего не угрожает.
Вытерев слёзы и тяжело вздохнув, она продолжила:
– Валя! Надо жить. Изменить что-либо ты не сможешь, не в нашей власти это, родная моя. А тебе надо жить, растить сына. Его сына, Валя. Ты – счастливая, у тебя есть его сын, а я…
И теперь уже они зарыдали обе, в два голоса, тяжело, по-бабьи, как плачут женщины единственный раз в своей жизни у нас на Руси.
И когда она окрепла, и её выписали из больницы, она попросила подругу побыть с малышом, которого без раздумий назвала Владиславом, и поехала сама, одна, на кладбище.
Она не хотела, чтобы кто-либо её сопровождал. Она должна была так много сказать ему. Тому, кого она так любила и с кем была так счастлива в такой короткой судьбе.
Подруга, встретив её почти вечером, в ужасе закрыла рот рукой, чтобы не закричать – голова Валентины Николаевны была вся седая.
И когда это обнаружила она сама, через несколько дней, нисколько этому не удивилась и не расстроилась. Подумала, что, наверное, это с ней произошло в тот самый чёрный день её жизни, так как в зеркало она уже долго не смотрелась.
И когда на годовщину гибели Владислава Святославовича, её Владички, она так и продолжала его называть даже про себя, Рокоссовский стал виниться пред ней и говорить, что в случившемся повинен и он, так как забрал его с собой на II Белорусский фронт, она, как могла, стала его успокаивать:
– Ну, что Вы, Константин Константинович, не вините себя. Он очень Вас любил. Думаю и Вы его. Разве Вы этого желали? Так было угодно Господу. Знать, свершил он свои главные дела на этой земле к этому времени.
А лучшие, Константин Константинович, и Богу нужны.
Рокоссовский надолго приник к её руке, а она при этом гладила второй рукой его голову и словно утешала в непоправимой беде.

;;;

Её старший сын избрал военное поприще на всю жизнь. После войны он окончил военную академию бронетанковых войск, затем – Генерального штаба. Стал генералом. Командующим танковой армией. И он, и его жена, были предельно внимательны к Валентине Николаевне, и каждый год приезжали к ней в отпуск. На несколько дней.
Но что-то ушло от них. И они никогда не были уже столь близки и откровенны, как это случилось невольно в том кратком свидании сорок четвёртого года. С гибелью Владислава Святославовича что-то надломилось в её душе. И сын это чувствовал.
И чувство той давней обиды, возникшее у него в молодости, при встрече в госпитале в годы войны, исчезло к зрелому возрасту, сменилось пониманием. Жизнь всему учит.
Он действительно понял, что сожжённую дотла душу нельзя заставить жить вновь. И поняв это – он успокоился, ему стало легче.
Он видел, что так, как любила мать Измайлова, отца его она не любила.
Но у детей нет права судить родителей. И он её никогда не судил.
Его подчинённые заметили, как только нарастало напряжение ратной службы, командующий обряжался в непривычную для них меховую куртку. Без погон. А когда был удостоен звания генерал-полковника, стал носить на куртке и погоны. Правда, странные какие-то, не сегодняшнего дня. Вышитые звёзды на них от времени позеленели, несколько иным был их узор, а ткань, из которой они были изготовлены, была несовременной, а похожей на старинные священные музейные экспонаты.
И только самым близким было известно, что эту куртку ему в сорок четвёртом году подарил его отчим, генерал-полковник Измайлов. Тот, чьё имя и носил один из полков армии, которой сегодня командовал генерал-полковник Марков, сын Валентины Николаевны.
И молодой командующий, приезжая в гарнизон, где квартировал полк имени Героя Советского Союза генерал-полковника Измайлова, всегда застывал у Боевого Знамени трижды орденоносной части и отдавал дань святой памяти дорогому для него человеку, чтимому военачальнику, своему отчиму.
Младший, Господи, как же он был похож на её Владичку, это была просто его копия, уже со школьных лет заявил, что он, как папа, непременно будет генералом.
И она не противилась его воле. А когда наступил его день – сама отвела за руку в Московское суворовское, а затем – общевойсковое военное училище.
Очень жалела, что как-то сама по себе сошла на нет связь с Владиславом – теперь уже старшим средь живых. Несколько лет он писал, а затем ответы на её письма приходить стали реже, пока не затихли совсем.
И только однажды, она хорошо это запомнила, это было в дни двадцатой годовщины Победы – по телевизору увидела, как в Кремле руководство страны принимало группу иностранцев, удостоенных высших отличий Советского Союза.
Среди этой группы был видный, и как ей показалось – не очень похожий на Измайлова, её Владичку, французский генерал-лётчик. Но всё же это был он, русский француз.
Но к этому времени уже вовсю разгоралась холодная война. Да и горячей хватало. И во Вьетнаме, а перед этим – в Корее, Китае. Полыхала Африка, Ближний Восток, и Измайлов-средний, как гражданин своего отечества и его солдат, выполнял свой долг.
Но, служа целям не Божеским, делу не Божескому, он и внешне изменился. И вместо благородства и открытости её Владички, в его облике появилось что-то едва уловимое, но стоящее на первом месте при взгляде на него – это было небрежение к людям, стремление к превосходству над ними.
А ещё, она это отчётливо увидела в те минуты, когда его показывали крупным планом, у него был взгляд судьи человечества, а не его защитника, как это было в годы войны с фашизмом. И звезда Героя на его мундире была приколота ниже всего множества наград. Сиротливо. У самого пояса. И почти под рукой.
И Валентина Николаевна поняла, что он не хочет объяснять ей линию своего поведения, которую он считает верной.
Но было видно, что ему так не хватало солнца и света тех счастливейших дней сорок четвёртого года, когда правое дело было столь очевидным, и для того, чтобы ему служить, не надо было, даже в малом, неволить свою душу.

;;;

Её подруга так и осталась жить с ней. А Валентина Николаевна долго, до шестидесяти пяти лет, работала ведущим хирургом в столичном госпитале. Её золотые руки вершили чудеса, и все норовили оперироваться именно у неё.
К 9 мая 1965 года, двадцатилетию со дня Победы, завершил Московское высшее общевойсковое училище имени Верховного Совета РСФСР её младший сын – Владислав Владиславович Измайлов.
 

Выпуск, по традиции, проходил 8 мая, на Красной Площади.
Это был особый выпуск, на котором в последний раз собрались все заслуженные маршалы, которые и вели свои войска к этой священной Великой Победе. И не было среди них лишь одного – самого заслуженного и самого великого полководца, Георгия Константиновича Жукова, которого словно преследовал злой рок и натерпелся он и от Сталина, и от его преемника по высшей власти в стране так, как никто другой.
И низвергнувший со всех государственных престолов этого велеречивого вождя страны и партии после Сталина, полковник военных лет, тоже страшился авторитета и влияния Жукова, а поэтому и не приглашал его ни на какие торжества. А по сути – держал под домашним арестом.
Все помнили и не забыли не только решительность и непреклонность маршала, но и его особую роль в аресте Берии, а главное – ту фразу, которую он, в запале, по неосторожности, обронил единожды на бурном Пленуме ЦК, где решалась судьба Хрущёва: «Без моей команды ни один танк не тронется с места».
И все присутствующие похолодели, увидели опасность для себя лично. Для своего существования и своей безграничной власти.
Из этого забвения Маршал Победы, самый выдающийся полководец Великой Отечественной войны, не выйдет уже до самой смерти.
Не простят ему крутого нрава и вчерашние соратники, особенно те, кого он спасал от неминуемой расплаты за роковые ошибки.
В самом первом ряду среди них стоял маршал Конев, бездарно загубивший на Калининском фронте сотни тысяч солдат и офицеров, и которому Жуков в прямом смысле подарил жизнь, спас от заслуженного возмездия в сорок первом году.
Тем непримиримее к своему спасителю был Иван Степанович, справедливо полагая, что никто, лучше Жукова, не осведомлён о его незадачливой роли на начальном этапе войны, о его личной вине за смерть тысяч и тысяч защитников Отечества.
Поэтому он, в угоду простившему его Вождю, но ничего не забывшему при этом, очернял, как мог, деятельность Жукова, мстительно вымещая на нём собственную мелочность и склочность.
А до суда истории было ещё очень далеко…
А если учесть, что в России не все до него доживали вообще, то он и не страшился  встать на сторону заведомой неправды.

;;;

ПЕРЕВЕРНУВ ПОСЛЕДНЮЮ
СТРАНИЦУ

Где начало того конца,
которым оканчивается
начало?
В. Жемчужников.

Сколько раз за прошедшие двадцать лет она входила в эти ворота, под аркой, на территорию Новодевичьего кладбища.
Пройдя по центральной аллее, она сворачивала чуть в сторону, налево, где среди многих военачальников была могила и её мужа.
Его памятник был необычным. Не таким как у всех остальных, традиционно-однообразных.
Константин Константинович Рокоссовский, неоднократно и терпеливо, сам лично объяснял идею этого памятника и художнику, и скульптору, вкладывая в это всю свою душу.
И им удалось воплотить в жизнь его замысел: Измайлов опирался на Георгиевскую шашку, а на муаровой ленте (так был подобран гранит, что она отчётливо была видна), которая струилась через его плечо к земле, соединяла сам памятник с нею, куда и ушёл её защитник, воин, солдат, в центре всех наград виднелись и Георгиевский крест, которым Измайлов так дорожил, полученный им в 1916 году, и священная для него Золотая Звезда Героя.
И нередко недоумённые посетители, особенно иностранцы, а также выходцы из России, которые всё же стали приезжать к «отеческим гробам» после войны, долго стояли перед памятником и стремились разгадать идею скульптора: какое отношение имеет наградная Георгиевская шашка и Георгиевский крест – к званию генерал-полковника Советской Армии, да ещё и Герою Советского Союза?
И только для его товарищей и сослуживцев, которые ещё были живы, загадки не было, они хорошо знали весь путь «Его Превосходительства, товарища генерал-полковника». Так его однажды окрестил Константин Константинович Рокоссовский, и шутка прижилась в кругу самых близких соратников…
Сегодня она шла к родной могиле с особой миссией – она вела к НЕМУ их сына, молодого офицера, которому только вчера на Красной площади, сам Рокоссовский, она просила об этом Константина Константиновича, уже очень больной, но величественный и красивый, вручил лейтенантские погоны.
Рокоссовский при этом даже засмеялся:
– По возрасту – ты мне внук, по сути – сын, коль ты – сын моего друга.
– А это, мой дорогой, от отца твоего, прими, пусть она напоминает тебе о нём, – и маршал, приняв из рук адъютанта старинную шашку в серебряных ножнах, вручил её взволнованному юному лейтенанту.
Весь выпуск, да что выпуск – вся Красная Площадь оживилась и зааплодировала.
Долго, затем, показывали по телевидению этот момент. Конечно же, говорили о связи поколений, о передаче эстафеты защитника Отечества прославленным маршалом – лейтенанту-кремлёвцу.
Те же, кому были ведомы истинные мотивы поступка Рокоссовского, их и не разубеждали. А впрочем, ведь были правы, совершенно правы и авторы той, официальной, парадной правды, так как это и была действительная передача эстафеты ответственности за судьбу Отечества от родного отца к сыну.
И его самый близкий друг, один из лучших маршалов Победы и передал эту эстафету, поручился при этом перед ушедшим своим именем, что в самые надёжные руки, сыновьи, передал он ответственность за судьбу Родины. Вернее их не может быть никогда.
И когда Валентина Николаевна, вдвоём с сыном, счастливым и не сумевшем притушить свою радость от такого особого события – посвящения в офицеры, с цветами в руках стали входить под арку ворот Новодевичьего монастыря, навстречу им, очень медленно, шла уже весьма преклонных лет женщина, в строгом чёрном изящном костюме, в чёрной-же шляпке с вуалью.
Конечно, возраст не спрячешь, но при этом столько природной красоты и величия оставалось в ней, что Валентина Николаевна даже подумала:
«Какая красивая старость. Иностранка. Вернее, русская, но из зарубежья. Иностранцы – суетливые, шумные. И не ходят по одному. Всегда в толпе…».
Тёплая улыбка скользнула по губам величественной посетительницы кладбища при взгляде на молодого лейтенанта, который, как подумала она, сопровождает очень красивую молодую бабушку к дорогой утрате.
Не увидела Валентина Николаевна, что уже в выцветших глазах, запомнившейся ей посетительницы этого священного не только для неё места, плеснулась какая-то тревога, какое-то усилие, она хотела что-то вспомнить, узнать, вернуть из прошлого.
И когда они прошли мимо этой женщины, она даже оборотилась им вослед, всё же силясь понять причину своей тревоги.
Но уже через секунду глаза её потухли, на разрешения загадок такого рода сил уже не оставалось, и она очень медленно пошла к дожидающейся её машине французского посольства.
И только поздно ночью, в гостинице посольства, эта старая уже совсем женщина беззвучно плакала у открытого окна, вглядываясь в силуэты зданий ночной Москвы, и шептала выцветшими губами:
– Нет, не забыла я тебя, Владичка, не забыла. И самой пора уже собираться в дальнюю дорогу, давно пора. Может, хоть там встретимся, и ты сможешь меня понять. Нет, не простить, а понять – что я, тогда девчушка совсем, могла изменить? Поступить против воли родителей?
Но этого, кроме неё, никто не узнал. И когда весенняя гроза разразилась над ночной Москвой, в озарении молнии она отчётливо увидела лицо той необычайно эффектной и красивой женщины, которая ей встретилась с молодым офицером на Новодевичьем кладбище и старая женщина даже вскричала от пришедшего к ней вдруг осознания:
– Господи, да это же она, жена Владислава и их сын.
Эту историю ей рассказал сразу после войны её сын, Владислав Измайлов. Он же тогда показывал ей множество фотографий с торжественного вручения ему, его отцу – генералу Измайлову и молодому офицеру-танкисту высших наград России маршалом Рокоссовским. Рядом со счастливыми героями, почти на всех фотографиях, она вспомнила теперь, была и эта необычайно красивая женщина, которая ей встретилась сегодня на кладбищенской дороге.
И единственное, чего так и не узнала эта уставшая жить женщина, что и молодого русского офицера тоже звали Владиславом, как её первую любовь и её, нет, их сына.
А Валентина Николаевна, увидев на могиле мужа, своего Владички, свежий букет багровых роз в тот день, не удивилась и никак не связала его появление с именем той величественной посетительницы Новодевичьего кладбища, которая ей встретилась в майский день…
К нему приходили многие его сослуживцы и друзья. И цветы всегда пламенели на его могиле. Даже зимой.
Но впервые за двадцать лет она заплакала, когда их сын, движимый порывом души, снял фуражку, преклонил колено у надгробья, и, положив на него букет цветов, сказал:
– Здравствуй, отец! Докладываю, товарищ генерал-полковник, лейтенант Измайлов готов к службе Отечеству. Клянусь тебе, дорогой отец, что никогда не посрамлю твоего имени и нашей семейной чести…
И это были её первые слёзы облегчения и счастья, памяти и любви.
А мы ведь и любим, пока помним. А помним, пожизненно, лишь тех, кого любим. В этом и весь смысл жизни, такой простой и понятный – любить и помнить. Помнить и любить.
А потом – пусть помнят нас. Значит, и мы будем жить, даже уйдя в мир иной. Ибо люди живут, пока живёт память о них у тех, кто пришёл в этот мир после. За нами вослед.
И в эти минуты она так явственно услышала его голос:
«Родная моя! Каким взрослым стал наш сын. Спасибо тебе за него, только не скорби, не надо. Я всегда с тобой. Я любил тебя больше жизни. И был счастлив, что меня любила самая лучшая из всех женщин на земле…»
При этих словах из безбрежности, затрепетала рябина, вся в белом цветении, которую она посадила с сыном на дорогой могиле.
Валентина Николаевна не удивилась, хотя окрест не было даже слабого дуновения ветерка. И деревья на других могилах стояли недвижимыми, на них не шевелился ни один листочек в солнечном майском мареве.
А издалека долетали звуки военных маршей. Начинался парад в честь дня Победы, за которую он отдал свою жизнь. И как нельзя более уместными в этот миг были слова из выбитой на памятнике надписи, после его фамилии:
«ВЕРНОМУ СЫНУ ОТЕЧЕСТВА».
Святые и праведные слова, и они могут быть обращены лишь к тем, кто всего себя, без остатка, отдал самой святой профессии – защите своей Родины.
Не у всех этот путь прямой, многие сбивались с него, где-то заблуждались, но если они были способны осознать, что только служение ВЕЛИКОЙ, ЕДИНОЙ И НЕДЕЛИМОЙ РОССИИ, её народу и есть самое БОГОУГОДНОЕ дело – эти люди святы и неподсудны.
Никакой суд истории их осудить не может, не подотчётны они суду и людскому, коль сам Господь взял их, навечно, под свою непорушную защиту и за всё простил.
Да и не судил Он их, самых верных детей своих, самых достойных и любимых.
Он только указывал им на дорогу славы и верности, чести и совести, сострадания и добротворения, а уж путь избирали они сами, как и цвет знамён, под которыми достойно жить и умереть человеку.
ВЕЧНАЯ ИМ ПАМЯТЬ И СЛАВА.
***