Эрзац - фантазия

Соч. 78

Она взяла мою голову двумя руками - аккуратно, за виски, - и наклонила ее под теплую струю воды. Подбородок уперся в мокрый фаянс раковины, и тут же по моей голове побежали нежные ее коготки. Я не противился, - мне было приятно под этой струёй, мне было приятно ощущать ее хрупкие   руки. Она погрузила меня в пену. Она мыла мне голову.

*  *  *

Она взяла мою голову двумя руками - аккуратно, за виски, - и наклонила ее под струю воды. Вырваться я не мог - сколько ни пытался поднять голову, чтобы хоть чуть-чуть захватить воздуха, слизнуть несколько кислородинок с поверхности воды. Белая и красная кислородина...

*  *  *

Трое военных - майор, подполковник и майор-другой, тощий и чернявенький, - сидели на одном из последних рядов зрительного зала. Это был зал кинотеатра, старого-престарого, позабытого, где и фильмов-то уже не было. От кинотеатра остались только старые коричневые кресла, сцепленные в тройки-четверки, с порезанными сиденьями и спинками. Горел свет - под потолком несколько маленьких тусклых лампочек. В углу - за каким-то не то столом, не то стойкой с папками и личными делами, - сидел дежурный. Дежурный - потому что повязка на рукаве. Военкомат. Дежурный был младшим лейтенантом,
В зале - выпускной вечер. Много людей, школьники, девочки, - не могу их разглядеть. Собираются в поход, рюкзаки и мешочки со съестными припасами. Но уходят - как на войну: только я это вижу. Глупости, ничто об этом не говорит, все очень весело и радужно, - я же вижу только эти нищие лампочки под потолком,
- Не все уходим, не все!.. - кричит подполковник. - Мы остаемся работать, будем работать...
И дежурный из угла следит, как мы работаем.
- Я его сейчас, этого лейтенантика!.. - кипятится майор-другой. - Он что, не видит, что мы в форме?! Он не понимает, что тут есть старшие по званию?!..

А до этого мы все бегали и искали автобус - мы ведь просто ехали на шашлыки, за город, в лес, в поле, куда угодно... По улице (было темно) ехал автобус,   водитель  сказал,  что  до  Фрязево. Договорились, что он нас подбросит, - то ли на обратном пути, то ли сразу. Я был чем-то занят, не успел понять, Теперь мы сидим в школе и ждем, пока он за нами заедет.
Бомбежка. Значит - война, а что же еще? Вальс -значит, прощальный, а как же еще?.. Затемнение на окнах. Вальс при затемнении, красиво.

Утром ходим и ищем транспорт. Где мы? Что мы? Все вокруг меняется, появляются новые люди, когда-то уже знакомые. А где тот подполковник, где майор? Что стало с дежурным, за него и вчера еще было страшно...
По улице едет трамвай - старый, агитационный. Как по Ланжероновской. С объездом - на Девятой или Десятой станции Фонтана, не помню, - где он делает крюк вправо, строгий и прямоугольный. Чтобы объехать - что? Сползшую насыпь?

За рулем трамвая - бабуля. "Куда?" - я, оказывается, проголосовал, но мысленно, я это помню.
- В Калугу.
- С ума сошел! Поездом надо... (И она что-то говорит тем, кто сидит внутри вагона. Вагон - я заглянул в него, - двухэтажный, но только внутри. Снаружи - все очень обычно. А внутри - небольшим амфитеатром, как маленький зрительный зал. Второй ярус стал возмущаться, что-то звякнуло, и вагон поехал.)

В школе - эвакуация. Все собирают вещи. Все разбросано по полу.

Подходит автобус - ПАЗик, - надо собираться и ехать, Побрасываем в него все вещи, рюкзаки. Вещи -все на виду, все собираются открыто. Вещи - разные. Кто-то берет с собой для купания, кто-то - для лыж, кто-то - для бала. «Для лыж - не потребуется!» - не говорю, а знаю. Это - уже в автобусе. На ступеньках -у двери, задняя, створки плохо работают, - мы аккуратно расставляем обувь, как на галошнице.
Вагон едет, не закрывая дверей.
- Погодите, там еще люди остались!..
- Да он только отъедет, не волнуйся...
Он отъезжает - это правда, но он набирает ход... Я кричу, нахожу кнопку сигнала водителю, - это и не кнопка оказывается, а тумблер. Маленький черный тумблер. Я щелкаю, перещелкиваю и не понимаю, в каком   положении   он   работает.   Водитель оборачивается. "А остальные?" - мой вопрос  уже и мне кажется неуместным, "Им еще не время, остальным",..

Что это? Автобус, развозящий нас по смертям. По нашим неблизким смертям.

Все быстрее и быстрее. По полу - вещи. Только люди опять поменялись. К тем же вещам пришли другие люди.
Следующие люди. Это - следующий майор, он любит петь и расчесывать бороду. Бороды у него нет - "Не растет, падла!" - но поет и вправду неплохо, Борода будет следующей у этих тапочек.

А все началось с того, что я написал рассказ. Где собрал компанию каких-то знакомых и плохо придуманных людей. Мне нужна была "драматическая история", вот я и стал ее сочинять. Я придумывал, кто как будет погибать. И вот теперь все это происходило.

Умирал он как в кинофильмах. И не в одном, а сразу в нескольких.
Автобус упал с обрыва в реку. Но только, пока летел, выяснилось, что не упал - а заекал. Чтобы переехать.  Он  упал,  свалившись  с  бревен, перевернувшись через край, когда, казалось, все было позади. Это было очень замедленно и красиво. Потом, под водой, он оказался уже троллейбусом.

Вот он газует - с места; я вижу, как из-под задних колес, чуть ли не мне в лицо, вылетают комья земли, какие-то мелкие камни. Он трогается и входит в воду - впереди брод. Там уже проложены бревна, на которые должны попасть колеса. Тот, дальний берег, несколько выше нашего, но по этим бревнам он вползет на него. Речка извилиста, как в горах, течение быстрое, по берегу - галька. Вот он уже забрался на бревна, колеса идут ровно по ним; он поднимается все выше и выше - то ли тот берег вырос, пока он ехал, то ли и раньше был высоким. И почти уже выпрямился, как вдруг заднее колесо сорвалось, автобус стал крениться, все больше и больше, - это была замедленная съемка, - и стал медленно падать в реку.
Кто-то подоспел к нему - уже в воде. Вода идущему была по щиколотку. Нет, по колено, намокли джинсы - почти до карманов.
- Прыгай! Прыгай, не успеешь!.. - Он, этот подошедший, выбил стекло в салоне чем-то тяжелым, вроде бревна.
Тот, другой, что был в кабине, что-то пытается сделать с ручками управления, что-то дергает, переключает. Троллейбус постепенно и плавно встает на дыбы, опускаясь при этом глубже, еще глубже...
- Сейчас коротнет, - говорю я ей.
Тут что-то вспыхивает,  как огромный  и мгновенный костер, все отбегают, троллейбус уходит под воду. (А сначала я говорил тебе - отойди, взорвется бензобак. Я ведь говорил тебе!)

Потом все ходят потерянные по дому, слышны не голоса, а непрекращающееся шарканье ног. Такой гул ног, ноги не могут остановиться и все пересказывают и пересказывают произошедшее. Топочут и бормочут,
Я лежу в постели с женщиной. Это - моя мать, но и моя любовница. Я закуриваю - тело отдыхает после нервного извержения, призванного не принести удовольствие, а освободиться от надоедливого шарканья ног. "Я, знаешь, что сейчас вспомнила..." -"Что? То же, что и я, да?.." - тут заходит отец, и я понимаю, что это - ее  муж. Она быстро переворачивает подушку "валетом". Он ходит по комнате, туда - обратно,

"Подойди к Петру, он потерял друга..."

- Петя, Петя, Николаша...
- Как тебе не стыдно! Зачем ты его отвлекаешь, - это заступается за меня перед отцом моя женщина, • я ее не узнаю, но спина продолжает помнить холодок ее ногтей.
Петр сидит на табуретке в прихожей и плачет.

Это все происходит в маленькой квартире, хрущобе, где на тридцати метрах сначала умудрились разместить две комнаты и кухню с прихожей, а теперь еще и человек двадцать-тридцать народу.

Я подхожу к Петру - небритый, сидит и поднял глаза вверх. В глазах - слезы.
Я прижимаю его голову к себе, к животу, к ремню, он плачет сильнее. Теплые слезы по моим штанам.
"Не надо!" - говорю я.
"Как может утонуть человек, которого я спас в горах? Которому я не дал упасть в пропасть?.."

("Он выбил дверь в ванной, куда мы его заперли"/ - сказал отец. Предупредил и отошел.)

Я иду в ванную, там - щепки отлетают от косяка.
Звук откалываемых щепок - пока единственный хорошо различимый звук, не считая все того же топота-шарканья,

Это, оказывается, не ванная, а туалет. Мне страшно, у меня начинается понос. Я закрываю дверь, сажусь на толчок. Дверь распахивается с шумом, с треском вылетающих щепок, - это отец. "Не закрывай дверь, нельзя! Тут смерть!"
- Я хочу в туалет.
- Только не смей закрывать дверь!
Около двери собрались все, кто шаркал и топал, кто лежал со мной на кровати и кто плакал в коридоре на табурете. Какие-то люди, моя Дашенька, еще - другая, тоже моя... Я сижу и голым задом чувствую   деревянный   и   холодный   страх, подползающий ко мне снизу. Он поднимается, и я кричу:
"Я не могу! Я не могу, когда вы на меня все смотрите!.."
- Нельзя! (Это отец.) я вот не могу ходить в туалет с закрытой дверью, мне страшно!
- Но мне - нет, папа!
- Нельзя, там ходит смерть. Мы должны ее видеть...

Они что, все умерли? Почему они такие все странные, все нелогичные? Почему они не понимают самых элементарных вещей?!..

- Как ты не понимаешь, сын, самого простого: нельзя!..

Помнишь, милая моя, ты помнишь, что там было, где утонул троллейбус и друг Петра? (А я ведь знал. что он утонет. Я говорил тебе об этом, когда он еще не начал своего рывка через переправу.) Помнишь, что там было?..
Там была переправа.
Просто не глубокий брод.

Кто-то чесал в затылке и рассуждал, смотря на наш автобус: "Только ПАЗик сможет пройти..."
Водитель наш вздрагивал и говорил: "Эх, когда-то, когда я был не такой, и не тут, я мог бы переехать..."
И тот же голос отвечал:
- Да, это так,., Это верно... Только ПАЗик сможет...
- Э-зх, когда-то я мог.. Я мог когда-то...
- Вот-вот, я тебе и говорю: только ПАЗик может...
- Эх, когда-то я бы даже перелетел, не то, что проехать смог бы...

"Пусть он едет!" - и чья-то рука показала на меня.
Все встали у открытой двери и уставились на меня:
- Давай, езжай!
- Нет, нет!..
- Вот, в этом-то все и дело... Он к нам не идет...
- Эх, а раньше я бы смог!..

И я решаюсь:
- Милая, давай я тебя научу, как надо проехать, - и ты победишь!,, Ты проедешь - одна!
- Как?!
- Я сейчас покажу тебе те места, где надо быть осторожной. Вот я тут встану - и как махну рукой, сразу газуй! Газуй - изо всех сил, и ничего не бойся!,.

И мы идем нащупывать брод, а рядом друг Петра готовит дорогу для своего автобуса, подкладывает под него толстые бревна. Только тогда это был еще не автобус, а большой грузовой МАЗ и ехал он с той, другой, стороны. Оттуда - на нас.
Он кладет бревна - под колеса. Как над пропастью.
Я не знал, что он - друг Петра. Я знал только, что он погибнет, - и ответил тебе: скоро тут будет свободно, и ты проедешь спокойно.

Через смерть не проедешь.

В воде мы с тобой разошлись в разные стороны: ты пошла налево, побрела, щиколотками загорелых ног чувствуя разницу температур воды и ветра. Я побрел вправо, на пригорок.
Бабка на пригорке. Домик с деревянной лавочкой на маленькой приступочке, - домик с лавкой, бабкой и гусями в Калуге. Бабка гусиным голосом попадает мне сразу вовнутрь:
- "Надо бы Маньку позвать, девку эту она бы побила!» - бабка указывает на тебя. В твою сторону - мне за спину.
Я вспоминаю, что ты везде любила ходить голой, - и с ужасом перевожу взгляд на тебя, но тебя не вижу. Потом ты появляешься откуда-то, словно из-за угла дома, по середине реки ты идешь: нет, не голая, строгий сарафан, но и лицо другое.
- Как тебя зовут?! Хоть теперь-то скажи мне!..

Ее имя нельзя называть.

Я иду по длинной простыне, разложенной на гальке. Мужики около палатки пьют водку, удивленно смотрят на меня, но не пристают и не трогают. Это не одна длинная простыня, а много обычных, лежащих рядом, Весь берег укрыт этими простынками.
Отсюда, с этой каменной постели, я вижу (по их испуганному взгляду - мне за спину), как троллейбус тонет в реке.
После этого мы лежим с матерью в постели и приходим в себя. Согреваемся. Значит, я тоже лазил в воду,
Зубы стучат от холода и от страха. Мы в джемперах - с сыроватыми манжетами, - и голые по пояс снизу.
Ожидание греха и расплаты. Все вокруг все слышат. Они перестали топать и шаркать. Грех согревает, Все, что под одеялом, нагревается и раскаляется, а руки коченеют. Пальцы стучат ногтями. Ноготь на ноготь не попадает.

А до этого тетя Марта с котом курили у себя в комнате, закурили всю комнату, прокладывая слои дыма ароматом гвоздичного одеколона.

"Ты хочешь умереть, как тетя Марта?"
Но ее с нами нет.
"Я вообще не хочу умирать..."
- Подойди к Петру, он потерял друга..,

Из этой постели, где все пропахло гвоздикой, мы идем успокаивать Петра.
Отец переворачивает кепку на голове, держа ее за козырек. Кепка пионерская, с рисунком вместо кокарды,

- Я не могу к нему идти, мне страшно.,.
- А что страшного? Жить надо!
- Я не могу... Я его не спас...
- А, так это ты себя балуешь страданием, вот в чем дело-то, старичок!,. Вот когда это пройдет, тогда и сможешь пожалеть Петра...
- Это я - Петр...
- Он тоже был Петр, ты просто этого не понял.

Отец переворачивает козырек обратно за спину и начинает смотреть, как умирает его дед.

- Папа, ты же говорил, что это было давно, что ты его не застал в живых!..
- Не застал, поэтому и смотрю... А тебе, как всегда, нет дела до родственников... Смотри, сын, смотри... С кем тогда в жизни останешься?.. Один останешься!..

Вот я и остался - только с тобой.

Мы все умирали - по очереди. Мы учились умирать, - каждый миг смерти был в кино и из кино: строго, красиво и очень знакомо.

*         *         *

Странные девочки были на том балу!.. Был ли это выпускной вечер - не знаю, но и неважно. Если бы не они, не стал бы я спасать автобус!.. Если бы не они, я сам бы ехал в том автобусе, как знать.,. Ах, если бы не они!..

Девочки на том балу все были уже разобраны. Но и будучи чужими, они не возбуждали. Какой-то интерес вызывали лишь их лежащие отдельно и разбросанные то тут, то там вещи: туфли, платочки, колготки,

Играли музыканты.
Бал начинается с вальса. Вальс начинается с того, что все и все замирает по своим местам. "Вихрь вальса" - это неправда, это только для тех, кто не видел вальса.
Ансамбль играл на самодельной аппаратуре: они разобрали клавиатуру пишущей машинки и все буквы растащили по разным углам. Мы натыкались на чих в самых неожиданных местах, Сюрпризы - новогодние подарки под детской елкой. В детстве елки пахли, Все запахи остались в детстве. Мою конфету утащил из ваты кот тети Марты.
Буковки-украшения. Бал был великолепен.
Я что-то печатал, быстро и срочно. Я ходил по залу и искал буквы. Никак я не мог найти букву "Е", - все гости уже помогали мне ее искать. Ее не было ни на микрофоне, ни на подошвах танцующих, застывших в своей вальсовой вьюге.
Два микрофона были в зале - без проводов. В один пела девочка, другой держала почему-то у живота другая; она-то как раз и кривлялась, изображая певицу. Я не видел, я знал это.
Тут кто-то и привел автобус, - тот ПАЗик, на котором мы поехали.


Но я помню, что и первый автобус был! Потому что я рассаживал всех по салону (их было четверо -без меня), а водитель говорил мне:
"Вот ты и собери с них деньги, а что ты сам-то за всех платить будешь?"

Что это я сам-то буду?..

Пока я собирал деньги, мы оказались в школе, на этом балу.
Значит, первый раз мы тоже куда-то ехали, - куда? И где тогда те, с кем я ехал?

Когда я пытался держать дверь в туалете, отец ее выламывал с той стороны. Без звука. Косяк дрожал, косяк был разбит в щепку.
- Ты встань тут сбоку и смотри на меня. Ты тут сбоку увидишь все, только не открывай на полную...
- Мне не надо ничего видеть, нельзя дверь закрывать... Видишь, косяк весь разбит...
Это я видел отлично.

Меня ждала в постели мама, нас нельзя было обнаружить вместе, а сейчас я ее оставил одну. Мне надо было торопиться, иначе бы я ее выдал.
Но тут она оказалась слева от меня, в ванной.
Санузел сросся, стал общим. Совместным. Что-то совместилось.
Мама мылась.
- Сынок, помнишь, ты предлагал мне прыгать с парашютом?
- Когда?
~ На тот берег, чтобы потом перевезти наш автобус?.. Давай я пойду прыгать с парашютом, а после прыжка просто не приду, - и все... Пусть лучше скажут: "Так получилось... Она так прыгнула..." А то что, тут, что ли, умирать?..

Они каждый сочиняли себе смерть - особую, не похожую на постель с судном и автобус из морга районной больницы, - но им так ничего и не удалось. Они все умерли там... Только меня свели с ума.

Я попробовал ее вкус. Резкая, острая проба. Оказалось - не страшно. Только нет никакого уголка, где бы уединиться. Смерть - это переход из одиночества в вечную карусель, на которой и сам превращаешься в лошадку. Сойти с круга - невозможно. Сойти с круга - это действие, после смерти ты уже не действуешь, ты только волен мыслить и помнить. И мысль, и память - неподвижны. Значит, умер.

*  *  *

Ольга Олеговна выключила кипятильник и достала из ящика стола растворимый кофе, Поскольку Ольге Олеговне было всего двадцать четыре года, ее наклон к нижнему ящику стола привлек внимание всех находившихся в комнате мужчин. Внимание их была вознаграждено коротким нейлоновым халатиком на дежурном реаниматоре Ольге Олеговне. Было самое раннее утро, - шел первый час ночи.

*  *  *

Это просто было такое видение - костер  на снегу. Да еще среди белого дня - солнце, мороз, голубое небо, белый снег, черные прутики и стволы, да жаркое пламя костра.
Первыми  сгорели  -  потому  что  стали ненастоящими, кукольными, - зима со снегом. Они были лишними в этой картине. Потом фальшивыми оказались все наши зимние наряды, сколько бы и каких нас ни проходило мимо. За нами следом полетели в этот пожирающий огонь и все наши чувства и мысли, - как принадлежащие нам ненастоящим. Вот огонь уже подобрался и к зимнему дню (к тому моменту - уже без зимы). Яркий солнечный день был посторонним при этом пламени.
Все оказалось фальшивым и неуместным.

И вот когда остался только этот костер, то есть:  огонь, ветер и треск сучьев, - вот тогда снова наступила ночь.

Она не пришла сама, она выслала вперед себя вестником этот огонь. Жрец ночи. Встретив его, мы со своим языческим страхом не успеть преклонить колени, сами ее позвали.

И она пришла - со всеми своими звуками: с далеким грохотом трамвая на том перекрестке и близким грохотом лифта; с разбудившими весь дом гулкими шагами, а всего-то - каблучки по асфальту; с далеким лаем собак и близким скрипом шин...

Ночь - это коллекция грохотов.

Это - стук сердца, ночью его слышно.

Ночь - это дребезжание каталки, на которой я мчусь по кафельному полу. Мои верные слуги, оруженосцы, конюхи и ординарцы, как на подбор - в белых одеждах, еле поспевают за мной, держатся, - чтобы не отстать: кто за мою повозку, а кто и просто за руки.
"Вперед!" - требую я, и армия врывается в следующий коридор, беря его натиском, приступом, чуть не проскочив поворот.

*  *  *

На столе, на белом столе, четыре стакана, пластмассовая чашечка со спиртом, банка кофе, коробка с сахаром, два апельсина (разрезанный и целый), пепельница из мыльницы и банка с кипятком.
Вокруг стола, вокруг белого стола, Миша, Игорь, Леня и Ольга Олеговна.
Ольга Олеговна смотрит на апельсин. Яркий - как пламя. На белом столе. Оранжевое на белом, - было такое видение...

Видение было прервано звонком из приемного отделения.
- Организм привезли! - положив трубку, Миша с сожалением посмотрел на стакан с кофе.
Игорь с тоской посмотрел на пачку сигарет, давно и нетерпеливо прыгающую в его больших руках.
Леня со вздохом посмотрел на нейлоновый халат Ольги Олеговны и перевел взгляд на чашку со спиртом.
Ольга  Олеговна   печально   взглянула   на апельсин.

Апельсин продолжал лежать на столе.

- Встречай тело, - сказал Миша Игорю и ушел в соседнюю комнату.

Тут моя армия ворвалась в их крепость: мы словно протаранили каталкой металлические ворота и троянским конем остановились около выбежавшей в коридор красивой молодой женщины в голубом халатике.

- Пульс не прощупывается, - слышу я сквозь матовую голубую прозрачность.

Эта голубизна полностью погружена в темноту: темные шершавые стенки, я облизываю их языком в поисках воздуха, Ночь. Какая жаркая ночь!.. Я ведь помнил, что темнота всегда очень горячая, нельзя было разрешать выключать свет!..

Включите свет!..

Рядом со мною вспыхивает пламя - совсем близко, Нельзя же так близко быть к огню!.. И тут же огонь удаляется, он уже далеко впереди, в его отсвете я нашариваю взглядом все те же шершавые стены. На стене слева - то ли углем, то ли мелом, - нарисованы какие-то лица. Странные лица на этой стене, - они состоят только из глаз, А далеко впереди зовет и манит к себе оранжевый огонь.
Я последний раз оглядываю стены, прощаюсь с этими нарисованными глазами: я их никогда не увижу, я это знаю, Мне весело, мне радостно: я лечу к огню - сначала медленно, потом все быстрее и быстрее.


Это, оказывается, вовсе и не огонь! Это всходит солнце, - огромным шаром оно поднимается над серым морем. Подо мной - серое стальное море, холодное, с фиолетовым отливом. Я достаю до него рукой, - вода обжигает. О, какие у меня стали длинные руки! Я могу ими достать все, что захочу!..

Я поворачиваюсь назад, - последний торопливый взгляд на шершавые стены, они тоже когда-то были фиолетовыми, - прощайте, мои мучители! Я на вас совсем не сержусь!
Я поворачиваюсь назад и вижу позади себя стенку, она вырастает, она приближается. Стена прозрачная, она зовет меня к себе. Но уже трубит солнце, оно гудит призывно, мне нельзя к нему опоздать. Мне неловко, что я задерживаюсь. "Тебя ведь все ждут", - да-да, я сейчас...
Я сейчас, я еще минуточку... Мне надо... Честное слово, я очень быстро, - я только дотянусь до этой стенки... Честное слово, я не опоздаю..,

Откуда я знаю, что там - за стенкой?!


Солнце  разрешило,  Оно  подождет,  если недолго... Конечно, недолго!..

За стенкой (я уже нащупал ее рукой) видна комната, - я помню эту комнату. Я знаю: я в ней был!..

Прямо передо мной стоит девочка. Пока я вижу только ее глаза, но я ее знаю. Еще мгновение, и я даже вспомню ее имя, я ведь его помню…
Она смотрит на меня, мне в глаза, и расчесывает волосы. Сейчас я ее разгляжу получше, - и я протягиваю к ней руку. Рука нащупывает холодное и гладкое, - это зеркало! Она смотрит не на меня, а в зеркало!..

Я вспомнил ее имя, я зову ее, - но Она не слышит меня. Она меня даже не видит. Она стоит около зеркала в своей комнате, совершенно раздетая, я это чувствую,   расчесывает  волосы   и  даже   не догадывается обо мне…

Не может быть, чтобы она меня не вспомнила!.. Не может быть!..

Я перелетаю к окну, я превращаю ночь в утро, а себя - в солнце. Я начинаю залезать к ней в комнату своими лучами, - это единственный способ хоть краешком лучика коснуться ее плеча!..
Я лезу к ней на подушку, я щекочу ей нос, щеку...
Я играюсь прядями ее волос, я перебираю их мягкие и теплые хвостики, накручиваю на пальцы, разглаживаю по ладони, Я жду ее пробуждения.

Ты простишь меня, что я тебя разбудил?


*  *  *

Волосы - это нити, связывающие ее с детством, привязывающие ее крепко-накрепко к отбираемой матерью помаде и опостылевшей парте у окна, третьей от доски. Нити-то крепкие - ни оборвать, ни отрезать!..
Это потом они будут связывать ее с любовью, потом они будут ждать удачного момента, чтобы разметаться по плечу или по подушке, чуть поджимая хвостик от наползающего через окно первого солнечного луча. Они будут просыпаться первыми, оглядывать незнакомую комнату, удивляться и радоваться, негодовать и притворяться независимыми, услышав рядом с собою, кроме любимого дыхания хозяйки, незнакомые вдохи. Они станут сворачиваться клубком, резвиться, щекотать нос и плечо незнакомцу, играть в прятки с солнечными лучами и с нетерпением ожидать пробуждения своей хозяйки.
Если бы та проснулась, или хотя бы чуть приоткрыла глаза, то увидела бы знакомую картину - лежащие на белом кудряшки своих волос.

Однажды эта картина уже предстала перед ее глазами, - когда нити детства были решительно обрезаны в ванной и так же лежали на белом полотенце, постеленном на полу. На одно мгновение ей стало жалко своих кос, - но только на одно, уже в следующее ножницы заработали с удвоенной .энергией, чтобы успеть завершить свое дело до прихода матери с работы. Нити оказались прочными и неподатливыми, как канаты; резать их было невероятно трудно, но она не привыкла отступать от задуманного.

Прощай, голубая лента, напоминающая о кукле Диди! Прощай, моя мучительница!.. Ты думаешь, я забыла, как ты перехватывала в пучок мои волосы, стягивая до боли затылок своим узлом, - как невозвратностью, - втискивая меня в школьное платье...
О, это одевание в школу, изначально обреченное на неудачу!.. Можно что угодно сделать со своими волосами, можно даже тайком от матери подвести глаза, это можно сделать и по дороге в школу, забежав в ближайший подъезд, - но какое это все имеет значение, если потом придется сверху напяливать это противное платье, подпоясанное фартуком!..

Я помню, как я однажды вырядилась на встречу ("на свиданку", как дразнила меня баба Нина): одела школьное платье, только без фартука, и на ноги - шерстяные колготки "резинка", а ведь это был уже девятый класс!.. Назло! Назло ему, всем его белым и джинсовым курточкам!.. Он меня все время дразнил "ребенком": "Ну, что, ребенок, на прощание тебя поцеловать можно? Или мама ругать будет?.." Но  ведь целовал!

...Аська,   Аська!..  Дуреха, Господи, какая ты дуреха!.. Милая моя!..

Мы состоим из рождения, детства, любви и смерти. Добавьте их имена, - и получится человек
У нее было рождение, было детство, а теперь наступила любовь. Впереди была только смерть
Смерть смотрит на  нас оттуда,  где ее невозможно увидеть. Из огня. Из зеркала. Из темноты. Из звуков. Из сна.


*  *  *

- А сказку кто мне расскажет?
- А кто тут есть, кроме меня?
- Тогда рассказывай.
- Про что?
- Сам придумывай...

Это была игра. Игра в сказки. Тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота.

Ты знаешь, мне тебя всегда не хватало, Всю жизнь. Наверное, я уже могу так говорить: всю жизнь. И бот ты появилась и требуешь сказку, успею ли я ее тебе рассказать?..
Такую ли сказку ты ждешь?..

Нет, не так...

Такую ли сказку ты заслужила?..

Тра-та-та, тра-та-та,
вышла кошка за кота,
за Кота-Котовича,
Василия Петровича...

Кот Василий, сын Петра...

Тра-та-та, тра-та-та...

- Леня, глюкозу!.. Восемь кубиков...

- Ася! Асенька, где ты?..

- Я не Ася... Все в порядке, все будет хорошо...

Хорошо, что будет хорошо, Плохо было бы, если бы было плохо. А теперь хорошо... Только жалко, что вы не Ася. Я придумал ей сказку... Ася!…
- Все  в порядке...
-...Ну, вот и хорошо…

Тетя Марта никого не любила, кроме кота Василия. Кот Василий любил всех. Ты слушаешь?

- Конечно, Рассказывай.

*  *  *

По асфальту двора, уворачиваясь от тянущихся к нему рук, важно шествует серый кот по имени Василий. Он несет колючий кактус и лукаво улыбается.

Я не вижу, что у него в руках, - он прикрывает какой-то сверток, воровато озирается и исчезает за углом дома. Я спешу за ним.
Я сворачиваю за угол, потом - еще раз сворачиваю. Господи, как много углов у этого дома' Я заворачиваю снова и снова, - я теперь не знаю' куда иду. Если верить геометрии, то я уже должен прийти назад в свой двор, - но двора нет, есть бесконечная анфилада комнат со стеклянными дверьми. Я открываю последние двери и чувствую что сейчас упаду.
У меня кружиться голова, - я падаю, хватаясь рукой за какую-то не то штору, не то скатерть. Грохот стекла, звон, голоса... Холодные доски крашеного пола подхватывают меня на вытянутые руки; "Отдохни!"

Какой сладкий и пряный запах!.. Как кружится голова!.. Я знаю, что я увижу, открыв глаза, - но я оттягиваю эту минуту пробуждения.


*  *  *

Я попал на день рождения. Это был мой день рождения. Мне исполнилось тогда целых двадцать лет.

Это было уже давно.

Я пригласил в гости все розы, которых знал, И которых помнил. Все розы были в гости к нам - и никого, кроме роз. Они стояли в двух вазах, в трехлитровых банках, в   ведрах. Они стояли на столах, на книжном шкафу, на подоконнике, у зеркала и на полу.
Они были всякие - желтые, розовые, красные. Все, какие есть, - все были.

У одной я спросил: "Откуда я Вас знаю?"
- Меня зовут Ася.
- Ася... Ася... Да-да, конечно... Конечно же!.. Только откуда я Вас знаю?
- Ты сорвал меня поздно вечером, помнишь? Я только стала закрываться от холодного ветерка с моря, и тут ты меня увидел...
- Только я не сразу тебя нашел!. Я долго искал...
- Ты всегда долго искал, это я потом заметила. А тогда я ничего про тебя еще не знала... Ты так на меня смотрел, - так на меня никогда не смотрели... Помнишь?
- Да, конечно. Я помню тебя, я всегда о тебе помнил.
- Неправда, но ври - мне нравится.
- Я не вру, я часто тебя вспоминал.
- Ты так нежно нес меня за пазухой, ты боялся дышать, чтобы случайно не сделать мне больно... И я чувствовала, что у меня кружится голова, что я теряю сознание от этой нежности... Ты понимаешь, я никогда не знала такой нежности...

"Эфир! Быстро!.. Леня, держи его!.."

...Ах, какой запах был в том саду!.. Он наползает сейчас на меня, и мне от него уже никуда не деться!..


Я бежал к ней через прохладную южную ночь, Я торопился; под рубашкой я нес стук сердца и шипы.

Утром она проснется и увидит рядом с собой на подушке это алое чудо. Она будет смотреть, как первые солнечные лучи подползают к цветку, она будет улыбаться своими детскими сонными губами, -а из-за стены будет доноситься спокойный храп хозяйки,
Я буду целовать ее шоколадное тело, подбираясь к белым чашечкам-грудкам. Только бы успеть опередить ползущие лучи солнца,  пока они заигрались с кудряшками ее волос.

...Чтобы не выпасть, роза под рубашкой крепко держится за меня своими шипами, - и тут я на полном бегу натыкаюсь на преграду.
Что это?!
Сетка? Стена?.. Но почему я их не видел?..

Я падаю навзничь, я лечу на спину, - лечу долго и тихо. Наконец, меня догоняет мой голос, он некоторое время летит рядом со мной, но потом опережает и скрывается далеко внизу.
В грудь впились шипы, - их много, они царапаю! меня, они раздирают меня на части, Я никогда не знал, что у розы так много шипов!..

...И почему так резко пахнет гвоздикой? Разве у роз может быть такой неприятный запах?..

Я открываю глаза, - у меня на груди сидит огромный серый кот. Он впился в меня миллионом своих когтей. Он навалился на меня всем своим весом, - мне уже нечем дышать.

Я собираюсь с силами, - их хватает только на один вдох. Я его делаю и чуть не теряю сознание, " кажется, когти уже прошли через меня насквозь!..
Я пытаюсь встать. Что-то прокалывает меня всего, снизу вверх, - голова кружится, но, главное, я чувствую, что могу идти.

- Еще разряд! Больше дай!..

Я делаю шаг, - он резким уколом отдается в голове, - но теперь я смогу догнать этого мерзавца. Ступая мягкими тампонами ног (куда он дел свои когти?) и оборачиваясь на каждом шагу, он начинает от меня убегать,

*  *  *

Я гонялся за котом по двору. Он уворачивался, а мне под ноги все время попадали вывороченные куски асфальта, обрезанные ветки тополя и торчащие из земли прутики кустов.
Я погнался за ним на велосипеде. Теперь серому разбойнику стало труднее, и возмездие в моем лице уже готово было его настигнуть, Но кот Василий был хитер и смог увернуться в последний момент, а я выскочил через ворота двора на мостовую.
Я вылетаю прямо перед носом троллейбуса.
Троллейбус встает передо мной на дыбы, - я снизу вижу искаженное гримасой ужаса лицо водителя. Он привстал в своей кабине, его трясет от страха и от испуга, он дергает какие-то рычаги и ручки, - я ничем уже не могу ему помочь. Я лежу на мостовой на боку, и снизу под ребро мне упирается педаль моего велосипеда.

Я разглядываю троллейбус. Почему я решил, что это троллейбус? Где же тогда дуги? Где провода?

Я все перепутал, - это от жары, от зноя.

Марево и жар. Солнце стоит вертикально.

Замедленно, как в кино, надо мной, в вышине выцветшего неба, едет маленький белый автобус. Я не сразу понимаю, что там, в горах, есть дорога, - и вовсе не по небу он ползет.

Все замедленно в этот южный полдень. Опустить глаза вниз, - на это тоже надо время.


*  *  *

Словно подчеркнутые выкрашенным известкой бордюром асфальта, около лавочки стоят три пары обуви.
Они стояли тут и вчера.
Тут были: парусиновые ботинки, вытянувшиеся вверх желтыми носками; бывшие белые кроссовки, перехваченные уздечками  коричневых полосок, впустившие  в  себя   голые   ноги  отставного подполковника: и тапочки на бинте.
Они стояли на этом бордюре, как на прилавке магазина, как на галошнице, - и не сразу можно было увидеть в мареве южного полдня выступающих над галошницей хозяев этих туфель и тапочек. Но они были - три человека сидели на лавочке, прячась в тесной южной тени, которой с трудом хватило бы даже на одного.

Трое отдыхающих военного санатория проводили послеобеденный отдых около проходной, ожидая прибытия любимой и знакомой бочки с пивом.   Бочка   задерживалась,   и   отставной подполковник в кроссовках, бородатая пижама с тапочками на забинтованных ногах и чернявый майор по имени Петенька волновались.
Ноги их шаркали и пританцовывали в такт волнению.  На  подошвах,  время  от  времени отрывающих свои головы от асфальта, застыл недоуменный вопрос. "Где?" Иногда он превращался в "Ну, почему?"

Мимо этого дозора мне и предстояло пробраться незамеченным. Тапочки,  кроссовки  и ботинки внимательно следили за воротами, и задача моя была не из легких...
Из проходной, напоминающей сторожку путевого обходчика, выкипавшими на солнце голубоватыми очами наблюдал за обстановкой лейтенант. Повязка на рукаве не давала ему заснуть, спасательным кругом поддерживая его над поверхностью стола.

Но вот, как по сигналу военной трубы, туфли-тапочки выполнили команду "Равняйсь!" - и развернулись носками к воротам. За поворотом дороги урчала пыль, свидетельствуя о приближении долгожданного вестника прохлады, - больше никого в этот час ждать не приходилось.

Подошвы кроссовок сухо констатировали явное безобразие:
- Опаздывают, мерзавцы!
- Привезли - и то хорошо, - миролюбиво подхватили   парусиновые   ботинки,   хрустя   и потягиваясь застоявшимися желтыми носками.
- Эх, пекло долбанное, - невпопад брякнули тапочки, пытаясь почесаться сквозь бинт,

Из-за поворота дороги, вздымая от асфальта накопившийся жар, к воротам подъехал маленький белый автобус. Дежурный проснулся и встрепенулся, на три счета. "Раз, два, три!" - и отправился к воротам.

Изумлению подошв не было предела. Они смотрели на автобус и никак не могли понять, откуда, для чего и почему он стоит перед воротами.
У меня в распоряжении была лишь секунда их недоумения, - другой не будет, я это знал хорошо.

Ах, как поздно я научился пользоваться такими секундами!..


*  *  *

Я прошмыгнул через ворота и понесся галопом мимо спрятавшихся в соснах и кипарисах корпусов, - вниз к морю. Я увидел тебя еще с обрыва и чуть не споткнулся перед началом узкой крутой тропинки, срывающейся из-под моих ног к уложенному галькой пятачку пляжа. Ты уже входила в море, нащупывая его прохладу своими загорелыми ногами.

Я ведь что-то нес тебе!.. Я ведь с чем-то торопился к тебе!..

Но я просто сидел на простыне, разложенной на камнях, и смотрел на тебя. Рядом со мной - вокруг мокрого пятна, повторяющего позу твоего ожидания, - были разбросаны твои вещи. я украдкой погладил твои босоножки.
"Катька, как хорошо, что мать все-таки отпустила тебя со мной! Милый мой ребенок!.."

...Tы только представь себе; как будет все здорово!.. Мы будем жить где-нибудь рядом с морем, оно будет будить нас по утрам своими гонцами: первыми солнечными лучами, Маленькая комнатка,  -мы стащим матрасы на пол с этих ужасных скрипучих кроватей   и   сделаем   первобытную   лежанку. Полкомнаты будет занимать наша лежанка, а в остальной половине... В остальной половине мы тоже что-нибудь придумаем…
Только сначала мне надо встать, - а я лежу на простыне, на белой каменной постели, и не могу пошевелить рукой.
Вот как только я встану, мы с тобой сразу поедем на море, слышишь?

Солнце слепит мне глаза, я прищуриваюсь и вижу, как ты выходишь из воды и идешь ко мне.
Милая моя, Катенька моя!..

Она подходит совсем Близко и наклоняется ко мне, - на ней голубая прозрачная накидка. Почему она в ней купалась?.. Она встряхивает руками перед моим лицом, и меня окатывает фонтанчик холодных брызг.
Я вижу приближающиеся ко мне ее глаза, они все больше и больше, - и тут я понимаю, что это не Катя.
"Где Катя?" - хочу я крикнуть, но она уже впивается мне в губы. Ее поцелуй мешает мне дышать, он разрывает мне рот, - но вывернуться мне не удается.
Поцелуй ее жарок, жаден, - меня распирает воздух, но постепенно я успокаиваюсь. Я даже пытаюсь ответить незнакомой мне женщине, но губы и язык почему-то совсем не слушаются меня.
Поцелуй ее долог, я никогда так не целовался, - мне даже показалось, что я заснул, а проснувшись, снова увидел над собой те же незнакомые глаза.
Мне хочется дотронуться рукой до этой странной нежной   женщины, коснуться её  голубой прозрачности, но я не чувствую своих рук.

- Оля, отдохни... Пульс есть,
- Подождите, готовьте капельницу.

Да, да, подождите! Мне еще надо найти ей розу. Иначе я не успею, - ведь уже скоро утро...

*  *  *

Темнота была наполнена звуками: она их вызывала, провоцировала. Я устал прислушиваться к этой темноте. И все время казалось, что из-за не умолкающего скрипа ворот санатория я пропущу сигнал тревоги.

Сторож спал  в  своей  будке;  аккуратно прокравшись под окном, я увидел мирно храпящий локоть с красной повязкой дежурного. Перелезая через забор, я все время оборачивался на окно, - повязка продолжала ровно дышать...
Кто-то в белом схватил меня за ногу,
- Ну, теперь хорошо!.. Теперь не уйдет! Держи иглу, Миша...

Куда я уйду?

Я оставляю им ногу - холодную, лишнюю. Она вся замерзла, она мне больше не нужна.

- Хорошо, хорошо!.. Эфир давайте...

Ах, как пахли розы! Их запах смог остановить даже шум прибоя, - 8 розовой аллее было тихо и безветренно.
Белая, розовая, желтая, маленькие и большие. У меня разбежались глаза. На этой клумбе были только ярко-красные, в темноте они выглядели маленькими сполохами огня, да по краям росло несколько белых кустиков. Белые и красные розы.

Ты проснулась утром и увидела розу. Она лежала рядом с тобой на подушке и терпеливо ждала твоего пробуждения.

И сразу же утро сменяется вечером, - или это мы полезли в сад, не дожидаясь темноты? Не помню. Мы лезем через забор, я ее подсаживаю.

Ты прости меня, - я подсаживаю ее.
Ты же знаешь, ты же давно меня знаешь, - мне всегда не хватало именно такой женщины, как она. Только не говори, что ей всего семнадцать, а мне пора умирать, - пожалуйста, не говори так!..

...Я подсаживаю ее. Кто-то опять хватает нас за ногу - я ничего не вижу: темнота в глазах, все - через шершавые пупырышки. Я начинаю слепнуть.
Чей-то голос. Опять сторож? Как он мог появиться, если я от него уже ушел?..
Тогда кто же?

И я шепчу тебе на ухо, успев согреться щекоткой твоих кудряшек
 "Милая, давай, я его задержу, а ты убегай. Вперед, давай!.. Я тебя там найду!"

*  *  *

...Только-только я ее нашел, и вот опять теряю...

Она убегает по гравию аллеи, сверкая чем-то и задевая за кусты. Шлепки ног по гравию, - в их звуке скрыта   какая-то   очень   важная   фраза.   Я прислушиваюсь к ней, но в этот момент на меня набрасывается сторож,
Мне нечем дышать. Он крепко держит меня и колошматит со всех сторон. Я уворачиваюсь, вырываюсь, отползаю, - мне это удается.
Но кто-то огромный садится мне на живот и на грудь . Я задыхаюсь, - и тут ярко вспыхивает свет. Вместе со светом появляется женское лицо. Где я мог его видеть?..



- А где Катя"?
- Какая?
-Тут, только что... И розы. Она убежала?
- Наверное...
- Хорошо бы, если б ей удалось убежать. Это было очень страшно, - хорошо, что она не видела...
- Закрывайте глаза, спите!..
- Да, ведь уже ночь, да? А, правда, Катя - хорошая?..
- Правда.
- Только бы ей удалось бежать...


- Игорек, следи за капельницей, чтобы он не сорвал...

"А он может, это точно... Он может сорвать. Он нас с Катей испускал..."

- Он меня за ногу держал!..
- Кто?
- Петр. Его Петром звали... Эх, жаль, я тогда этого не понял!..
- Спи, парень, слышишь, спи... Оля, иди отдохни, я тут побуду...
- Хорошо, Игорек. Я ставлю чай...


"Ты иди, Игорек. Иди, не надо за мной следить, я ведь не убегу. Не надо тут быть, сейчас она сюда придет..."

- Пульс: сто восемьдесят...
-  Ну,   практически   здоров! Только от физкультуры его освободим...


И они пошли пить чай. Или кофе...


- Ну, вот, вот они и ушли. Где ты? Иди сюда, мы теперь совсем одни. Ты ведь этого хотела?
-Да.
- И я. Я мечтал об этом... Можно, я больше ничего пока не скажу?..
- Конечно. Ты вообще молчи: лежи и молчи.
- Как же я буду молчать, - я ведь так ждал тебя!..

...А знаешь, я вчера вспомнил, как принес тебе розу. Помнишь?..

Ах этого ведь пока еще не было! Это я, дурак, представлял себе, как мы поедем с тобою... Но неужели же этого не было?!..
\
*  *  *

- Ну, парень, живи пока!
- Спасибо.
- И постарайся больше к нам не попадать.
- Попробую... А вот этот цветок, вы передайте, пожалуйста, Ольге Олеговне, - жаль, что ее нет сегодня...
- Передам.
- До свидания. Спасибо - еще раз...
- Пожалуйста, кушайте с маслом...


*  *  *

- Ну, вот, вот они и ушли. Где ты? Иди сюда, мы теперь совсем одни. Ты ведь этого хотела?
- Да.
- И я. Я мечтал об этом... Можно, я больше ничего пока не скажу?..


- Угу. Сейчас я буду звонить матери и врать. Ты, пожалуйста, не слушай...

*  *  *

Я успел напоследок поцеловать жизнь.

Я попробовал перейти эту границу, - резкая, острая проба.

У смерти оказались серые глаза, острые теплые плечики и мягкая девичья грудь.

"Только ты одна знаешь, как называл я тебя в эту ночь. Даже ночь не знает твоего имени, -повернувшись к нам спиной, она следила за горизонтом, откуда должно было появиться утреннее светило. Она караулила его появление, - с таким часовым мы были спокойны, никто не мог нам помешать и застать нас врасплох".

И часовой подал знак,

Светило пришло. Кончалась моя отсрочка, - я ведь обещал не опаздывать.

*  *  *

...И маленькие кудряшки волос видели: дыхание незнакомца   на   подушке   стало  хриплым   и прерывистым. Солнце ушло за тучи, - да и взошло ли оно это солнце/ - еле-еле оранжевел край неба. Оранжевое совершало свой ежедневный подкоп под сплошную фиолетовость.  Оранжевое затопляло постепенно весь горизонт. Волосы стали будить свою хозяйку.

Я открыл глаза, - это оказалось неимоверно трудно - и увидел ее. Впервые. Я впервые смотрел на нее - спокойно и не торопясь. Опоздав всюду, глупо было торопиться.

Она спала. Огромные глаза, - я их видел, видел целиком, с их постоянно меняющимся цветом.

"А ты помнишь, какие у меня глада?"
"Помню".
"Какие?"
"Красивые"
"Хитрый!.. А цвета какого?"
"Серые"
"Они то серые, то голубые, то зеленоватые. Это зависит от времени дня. Серые - днем, голубые - к ночи... Зеленоватые - когда я сержусь очень..."
"Но сейчас ты не сердишься?"
"А какие они у меня сейчас?"
"Голубые".
"Значит, ночь наступила..."
"Но ведь еще вечер?"
"А у меня уже ночь..."

Я видел их сразу и серыми, и голубыми, и зелеными. Я не хотел, чтобы она их открывала.

Коротенькая стрижка - несколько выбившихся завитушек, - как напоминание о прошлом и о будущем   одновременно.   Как   ни   хотелось оглядывать и разглядывать ее, надо было спешить, - заканчивался воздух в груди. У меня кончался кислород, - пора было выныривать...

Последней секундой спокойствия был цвет ее глаз. И худые острые плечики, до которых так приятно было дотягиваться носом...


Я начал отползать, сползать с ее руки, с ее подушки, - она не должна была проснуться рядом со мной, - с тем, что от меня останется к ее пробуждению.
Испортив ей жизнь, я не хотел, я не имел права портить ей это утро... Чтобы когда-нибудь, когда волосы отрастут снова, солнечный лучик, играя, подкрался бы к ней и разбудил ее кудряшки. У нее будут замечательные кудряшки волос, я это уже не вижу, а знаю.



"Подстриги меня, сможешь?"

И мы пошли с ней в ванную.

Она  держала мою голову двумя руками - аккуратно, за виски, - наклонив ее под теплую струю воды. Подбородок уперся в мокрый фаянс раковины, и тут же по моей голове побежали нежные ее коготки. Я не противился, - мне было приятно ощущать ее хрупкие руки, Она погрузила меня в пену. Она мыла мне голову.

Она держала мою голову двумя руками - аккуратно, за виски, - наклонив ее под струю воды. Вырваться было невозможно, - сколько ни пытался я поднять голову, чтобы хоть чуть-чуть захватить воздуха,  слизнуть   несколько   кислородинок  с поверхности воды. Белая и красная кислородина...

*  *  *

Его нашли утром на пороге ванной. Врач-реаниматор   констатировал   остановку   сердца вследствие острой сердечной недостаточности.

Чего так остро недоставало его сердцу?..

- Кто вы, девушка?..

"Ее имя нельзя называть, доктор", - мог бы сказать тот, кто перестал.



И еще у тети  Марты не было никакого кота! Я все это выдумал… Ты простишь меня?