Правдивая история о том, какой я нехороший человек

1 Солнечный Шопен и подушки
Солнце яркими лучами своими проникло через окно нашей комнаты (окно, давно не мытое, к слову сказать), и лучи эти, острые снаружи, преломляясь заляпанным стеклом, мягко освещали стены, оклеенные бледно-жёлтыми обоями, которые – и я это прекрасно помню – мы выбирали вместе с отцом.
Я очень люблю солнце: мягкое и жирное, жгучее и острое, яркое и в дымке, и даже «солнце с зубами», которое светит в ясный морозный день и будто-бы пронизывает холодный воздух. Я люблю смотреть на солнце прямо и открыто, не отводя глаз, хотя и боюсь того, что оно в конце концов ослепит меня. И всё же я продолжаю с вызовом взирать на небо и на пылающий в высоте, накалённый до предела, белый в белых же облаках, круг.
- Лёнхен, - проскрипела бабушка, откидываясь на гору подушек. Она такая маленькая, а подушек и подушечек вокруг неё так много, что порой мне кажется, что она проваливается в это пуховое море, что оно поглощает её, втягивая в свои тёплые, мягкие дебри. И если днём бабушка обходится одной лишь гигантской подушкой, чтобы сидеть, и одной маленькой, которую она время от времени для развлечения, как мне кажется, а вовсе не ради удобства, подсовывает под голову, то вечером эти пуховые и перьевые спутники стариков, больных и младенцев обволакивают мою бабулю с необычайными, услужливыми нежностью и заботой. Одна подушка средних размеров занимает место под бабушкиной, измученной якобы ревматизмом, поясницей. Вторая, чуть побольше, покорно ложится под плечи и голову. Так как голова у Homo sapiens, а, следовательно, и у моей бабушки бесспорно является самой важной конечностью (да, да! ведь если идти от ног, то голова непосредственно заканчивает, венчает наше тело). Так вот, отдавая решительную и несомненно заслуженную дань важности и незаменимости головы, бабушка подкладывает себе под затылок ещё одну дополнительную, совсем миниатюрную подушечку. Но и это ещё не развязка пьесы под названием «Отбой»! Не забывая ни на минуту о том, что она – мыслитель, бабушка, видимо с целью уравновесить в своём мозгу мысли относительно «ридной Украины», газового конфликта, моего «негодяя-отца» и котлет из свинины, подкладывает под темечко ярко-синюю, скрученную в рулет кофту, благодаря которой голова её приобретает идеально горизонтальное положение и думы не путаются. И вот уже показалась финишная прямая! Я пододвигаю вплотную к её кровати стул так, чтобы седушка была на уровне ложа старушки, и некоторым усилием подпираю бабушку огромнейшей подушкой, так что она оказывается между стеной в жёлтых обоях и гигантской перьевой подушкой, упёртой в спинку стоящего рядом стула…
- Лёнхен, - протягивает бабуля. – Закрой, пожалуйста, окно! Очень уж светло, да и всё равно скоро вечер.
Не понимаю, почему она так любит полумрак. Уже в 4 часа дня я опускаю жалюзи и задёргиваю бледно-зелёные, сшитые мною вручную, и от того с торчащими со всех краёв нитями, шторы в её комнате. Но никакая преграда не способна победить торжествующее солнце. Все окна нашего дома выходят на запад и, садясь, солнце ежедневно озаряет их мягким светом. Это моё любимое время. Около 8 часов вечера летом мир кажется мне необычайно уютным, возвышенным и успокоившимся. Тихий, будто-бы плывущий с небес свет, ласкающий мягкий ветерок и розовое небо с узкими, вытянутыми облаками. Время идеальное для того одиночества, в котором не чувствуешь себя одиноким. Душа перемешивается тогда с нежными нотками Шопена, потому что если бы этот момент, эти тихие летние 8 часов вечера, можно было бы сыграть, то, несомненно вы бы услышали чуть робкие, но невероятно гармоничные и уверенные во всей своей мягкости нотки ноктюрна №2.
Я закрываю окно и выхожу из комнаты, просовываю в щель между стеной и дверью сложенную в несколько раз старую газету – так дверь не откроется сквозняком, беспрерывно разгуливающим по нашему дому.
Я свободна до 8 часов летнего тихого вечера, т.е. до тех пор, пока бабушку не нужно будет отвести в туалет.


2 Пять кусочков зефира
Наша жизнь, в сущности, всего лишь череда повторяющихся моментов. И только изредка какое-нибудь из ряда вон выходящее происшествие прерывает вереницу привычных событий. Мы составляем распорядки и графики, строим планы, возводим небоскрёбы намерений, с гордостью и чувством собственной значимости от сознания своей занятости записываем важные дела и встречи в ежедневник. Мы вполне сознательно оскудняем свои и без того довольно пресные будни. Мы встаём в одно и то же время (кроме выходных, конечно), поглощаем на завтрак неизменный бутерброд с сыром и, выпив наспех чашечку кофе без сахара, отправляемся на работу по маршруту, настолько привычному, что, кажется, и закрытыми глазами мы не сбились бы с пути. А придя вновь (вовремя!) домой мы проводим вечер в тихом и безмятежном отдыхе, который честный и скептически настроенный романтик (если таковой имеется вообще в природе) непременно назвал бы скукой.
Но нет и не будет в мире дней более бесполезных, серых, жалких и однообразных чем те, что проживает моя бабушка. День её расписан по часам, но вовсе не от того, что она занята, а наоборот, от того, что делать ей решительно нечего. В этом распорядке совсем мало пунктов, и разнообразием он похвастаться не может.
9.00 – подъём
9.30 – завтрак
10.00 – чтение газет (в частности изучение телевизионной программы и поиск передач для последующего просмотра)
13.00 – обед
14.00 – послеобеденный сон (хотя бабушка никогда не признаётся в том, что вздремнула после обеда)
17.00 – ужин
18.00 – просмотр новостей, сериалов и прочей белиберды, коей нас щедро потчуют как государственные, так и независимые телеканалы.
22.00 – отбой
Вот вообщем-то и всё. Негусто, даже если прибавить ещё парочку походов в, так сказать, дамскую комнату.
Пять часов дня. Я, как и всегда, как и каждый день на протяжении уже трёх лет, сижу, уютно устроившись в кресле-качалке напротив бабушкиного, заваленного подушками, ложа. Мне, признаться, невыносимо скучно. Силясь придать своей физиономии более-менее сносное, т.е. заинтересованное, а не страдальчески-безразличное выражение, я наблюдаю за бабулей. Она сидит, почему-то сморщившись и сдвинув седые косматые, как у лешего, брови; её серые, с чёрными кое-где прядями, волосы растрёпаны после сна и от того она похожа на нахохлившегося воробья; левый глаз зажмурен – он, по её утверждению, давным-давно ничего почти не видит и, следовательно, незачем держать его открытым. Одета она в свежую, но испачканную уже на груди шоколадом, белую в синий цветочек ночнушку без рукавов. Перед бабушкой на импровизированном из обычной подушки столике лежит круглый пластмассовый поднос, а на нём стоят чашка со слабо заваренным чаем с лимоном и блюдечко с розовым зефиром – её обычным ужином. Бабуля со звучным сёрбанием отпивает немного из кружки, от чего лицо её, и без того морщинистое, приобретает вид недовольного чернослива. Обречённо, и даже обиженно, но всё же с победным упрёком она говорит:
- Ну вот! Опять пересолодила! И сахару много, и слишком горячий!
- Я могу воды холодной добавить, если хочешь, - отвечаю. – Добавить? Так он быстро остынет, да и сладость лишняя уйдёт. Ну что, бабушка? Давай долью холодненькой водички!
Бабушка не удостаивает меня ответа, лишь обречённо машет рукой, покоряясь своей нелёгкой судьбе и муке, пить этот жуткий невкусный чай. Отчаявшись получить когда-нибудь от меня удобоваримый человеческий чай,  бабушка всецело переключает своё внимание на зефиринку, лежащую перед ней. Розовенькая, посыпанная сахарной пудрой (значит свежая), сладенькая и ароматная, она так и предлагает: «Съешь меня! Засунь меня – маленькую и мягкую – в свой беззубый старческий рот и ощути приятный сладкий, чуть приторный, но с едва заметной яблочной кислинкой, вкус!»
Но, нет! Моя бабуля не так проста! Я уже знаю, что она задумала. Вот её правый глаз жадно впился в зефиринку, рот приоткрылся, и всё лицо приобрело такое сосредоточенное выражение, какое бывает у двоечника, пытающегося решить уравнение с двумя неизвестными. Бабушка сейчас в некоторой степени занята сейчас именно вычислениями. Она мысленно пытается разделить зефир на пять примерно одинаковых частей, укусов. Это её действие, которое, на первый и неопытный в отношении моей бабушки взгляд может показаться по меньшей мере непонятным и бесполезным, а по большому счёту – просто глупым, на самом деле несёт в себе глубокий смысл и хитрый расчёт. Бабуля прекрасно знает, что я не уйду от неё до тех пор, пока она не доест зефир и не допьёт давно остывший к тому времени чай. Тогда я под предлогом того, что мне именно сейчас необходимо освободить её от лежащего на коленях подноса и ополоснуть кружку, молниеносно выскакиваю из комнаты и, радостная, предвкушая свободу, которая продлится однако лишь до десяти часов вечера, когда бабулю нужно будет укладывать спать, забываю на эти четыре часа о ней.
Произведя наконец мысленный раздел, бабушка откусывает от зефира, уцепившись за него своим золотым зубом, единственным, украшающим её улыбку, хоть и довольно редкую, но зато широкую. Хотя я подозреваю, что где-то в глубине ротовой полости у бабули сохранились если не зубы, то по меньшей мере, оставшиеся от них, но вполне пригодные ещё для пережёвывания, пеньки и кочерыжки. И, следует заметить, подозрения мои отнюдь не беспочвенны. Стоит только понаблюдать за тем, как лихо бабуля расправляется с котлетками, пловом и варенниками. Но если разжевать пищу для бабушки не проблема, то откусывание её представляет куда более сложную, но тем не менее выполнимую задачу. Участвует в операции “захват” один-единственный вышеупомянутый зуб. Если бы не он, то рот бабушки окончательно напоминал бы рот младенца – спереди беззубый с розовыми дёснами.
- А скольким я помогала… - бабушка часто начинаем разговор в виде продолжения некоторой фразы, хотя до этого она не проронила не слова. Видимо, она просто заканчивает вслух свои мысли, которые слушателю (так как бабусин собеседник  - это прежде всего именно слушатель) не известны.
- Сколько же их было, этих неблагодарных! Ни один и спасибо не сказал! Даже некоторые не здоровались потом со мной. Одна нахлебница такая хитрая была! Что ты! Специально с твоей мамой дружила, чтобы ко мне на обеды приходить. Придёт всегда ровно в час – как раз мы ели в это время. Но мне в конце концов надоело – сколько ж можно её кормить! И денег ведь я с неё за еду не брала, потому что вроде как мамы твоей подруга была. Но я её проучила потом! – Тут бабушкино лицо приобретает совсем по-детски радостное победное и гордое выражение. – Пришла она как то раз к нам. Ну конечно в обеденное время. А я ей и говорю мол, мы сейчас с Ирой пообедаем, а ты в комнате пока посиди, подожди. Как я ей это сказала, так она сразу в лице переменилась! Ха-ха! И что ты думаешь? Что она сделала? Она голову опустила и говорит: «Ой, тётя Женя! Я лучше домой пойду – пообедаю!» Вот так вот! Это первый раз за долгое время был, когда она у себя дома поела! Неблагодарные! Все неблагодарные! Сколько я людям добра делала! Немецким со сколькими занималась – и ничего взамен!
- А как же Славик? – я слышала эту историю про Славика уже много раз. Ну да ничего, пусть лучше про него расскажет, чем про то, какой негодяй и вор мой отец.
- Да, точно! Славик! – бабушка откусывает зефир перед очередным рассказом, как пловец набирает воздуха перед погружением.
- Он вообще то не глупый мальчик был. По физике и математике у него всегда пятерки стояли, но вот языки не шли. По немецкому тройка могла выйти. И вот он ко мне пришёл и говорит: «Тётя Женя, выручайте!» Ну я ему помогла, тем более, что твоя мама с ним дружила, да и я с его родителями в хороших отношениях была, до тех пор, конечно, пока твой дедушка не умер. После его смерти все от меня отвернулись… Да… Я со Славиком полгода занималась. Он каждый день ко мне приходил. И вот – через погода он уже на пятёрку вытянул! Представляешь!
- Да ну! Ничего себе! – я пытаюсь проявить интерес к её рассказу.
- Да! И когда ему уже пять в четверти поставили, Славик пришёл ко мне и принёс бутылку шампанского и коробку конфет! Не сам купил, конечно, родители достали. Ну я не сама это всё съела, а сразу открыла и его угостили, хотя он и не хотел. А так больше никто меня не благодарил.
Бабушка принялась за третий кусочек зефира.
Бедный этот Славик. Мама мне про него рассказывала. Они жили что называется «через забор». То-ли родство душ, то-ли  тесное соседство, а скорее всего и то и другое послужило тому, что Славик стал лучшим маминым другом. Он был очень добрым, иногда даже слишком. Мама не расставалась с ним до тех пор, пока его не убили. Он умер такой приземлённой смертью, какую не заслуживал. Я думаю, богатые духом люди дне должны умирать так пошло. Всё произошло как в дурном кинофильме. Возвращался вечером домой к жене и годовалому сыну, подошли двое, попросили закурить. А Славик не курил, и за это его избили до смерти. Вот кто после этого скажет, что курение опасно для здоровья?
Тем временем третий кусочек был бабушкой пережёван и она продолжала.
- И он даже не сказал, что именно я его на пятерку вытянула. Пошла я как то на родительское собрание и Шульц – классный руководитель мамы и Славика – говорит, что, мол, Владислав улучшил результат. Похвалил его. Мог бы сказать, что это моя заслуга! Мне же не нужна эта слава… Но, всё равно, мог бы сказать.
Четвёртый кусочек исчез во рту бабули.
- И на том же собрании он говорит: «В воскресенье уборка класса. Кто не убирал в прошлый раз, должен прийти и помочь техничкам.» Что это за мода такая была! Родители должны были приходить в школу убирать, мыть полы и всё такое! А я тут и говорю: «Я в прошлый раз не была, и сейчас не приду, и вообще никогда не приду! Я вам не горничная!» И тут как начали все родители на меня кричать. Все эти бабы деревенские! «Что она о себе возомнила?» да «Почему кто-то всегда приходит и за неё отдувается?». Но я ни слова больше сказала. Но главное, что никто за меня не заступился. А я то думала, что Славика родители или мама той нахлебницы, что у меня столовалась, хоть что-нибудь скажут. Но нет! Все неблагодарные.
Бабушка отправила в рот оставшийся зефир, допила чай, и я вздохнула с облегчением – осталось послушать всего одну историю. К счастью она оказалась совсем короткой, так как через пять минут у бабушки начинался сериал.
- А отец Славика, Адам, всегда мне помогал. – немного не в тему продолжала бабушка. – Ну, ты , наверное, спешишь от меня убежать. Тебе же со мной не интересно. – Пробормотала бабушка, косясь на телевизор. – Иди, иди.
Я забрала у неё поднос с пустой кружкой, взбила подушки и вышла из комнаты не проронив ни слова.


3 Und doch bin ich heraus!
Моя бабушка любит булочки с маком. Может, это из вредности. Ведь, когда она жила ещё сама в своём доме с небольшим запущенным огородиком, где помимо прочих сорняков росли красные маки, один видно очень дотошный милиционер приходил эти самые маки ликвидировать. Не знаю, чем моя бабуля похожа на наркобарона, но, очевидно у господина блюстителя порядка имелась богатая фантазия и недюжинное воображение, что в сущности является одним и тем же. Так вот, лишённая в ту пору своей маковой плантации, бабушка отыгрывается теперь, лопая регулярно свежие плюшки. Она замачивает из самым распрекрасным образом в чае, от чего тот наполняется маленькими чёрными зёрнышками.
- А я тебе рассказывала про мальчика, что жил с нами по соседству? – спрашивает бабуля, сидя как обычно в подушках и жуя булочку.
- Да. – впрочем, мой ответ не имеет в данном случае никакого значения. Суть вопроса не в том, чтобы удостовериться, что я уже знаю эту историю, а в том, чтобы уведомить меня, что бабушка намерена рассказать что-то по её мнению интересное.
Не забывая ни на минуту о булочке, погруженной в чай, бабушка приступает к рассказу, прерывающемуся лишь для того, чтобы откусить от плюшки да моими редкими замечаниями вроде «Вот те на!», демонстрирующими якобы заинтересованность.
- Когда мы жили в Германии (мы там пять лет пробыли) с нами на этаже жили бабка с внуком, немцы они были. Тому мальчику лет мало было. Три или четыре – не больше. Так его бабка не пускала гулять самого. Да мало ли что. А он вечно убежать норовил. Потому что это вроде как не круто (так это у вас сейчас называется) с бабушкой гулять. И однажды я выхожу на коридор в туалет (у нас один на этаже был) и вижу – он стоит довольный! Убежал! Она его не заметила. И смотрит он на меня такой радостный, улыбается и говорит аж сморщившись от удовольствия: «Und doch bin ich heraus!» И тут слышу, бабушка его в комнате зашебуршалась, услышала, наверное, как он это сказал. И тут он как на утёк! Ха-ха! Никогда не забуду…
О, Боже! Только не это! Слова «Я никогда не забуду, как… » обычно предваряют самые продолжительные и нудные из бабушкиных выступлений. Диву даюсь, сколько всего она помнит и никогда не забудет. Мне ничего не оставалось делать, как только покориться судьбе. Я поудобнее устроилась в кресле-качалке и постаралась не слушать. Незаметно мои мысли утекли куда-то далеко к Шопену, солнцу и ванильному пудингу. А бабушка всё продолжала бубнить. Она плавно перетекала от одной темы к другой. Я поражаюсь её этой способности начать рассказывать про то, какие раньше были хорошие юмористы а-ля Тарапуньки и Штепселя, потом плавно перейти неизвестным мне образом к своей соседке Мане, на которую она как-то замахнулась лопатой за то, что та выгребала землю из-под бабушкиного забора, чтобы увеличить за счёт этого свой участок. Стоит заметить, что и моя бабушка не менее активно копалась под этим злосчастным забором, отделяющим друг от друга их участки, и даже забивала под него колья, дабы предотвратить набеги Мани. Маня умерла год назад. Узнав это, моя бабушка обрадовалась. Но при мне она всё же старается не показывать своего удовлетворения тем фактом, что врага, ворующего её землю, больше нет. И вот от Мани бабушка бредёт всё дальше и дальше по бескрайним просторам своих воспоминаний и оказывается наконец в том далёком времени, когда она молодой девчонкой бежала перед началом войны вместе с матерью и пятью сёстрами из родной Румынии в Германию. Тогда же её и омолодили на три года, в чём она до сих пор никому кроме меня не призналась. Вероятно, для оформления документов она должна была числиться несовершеннолетней. В Германии бабушка провела пять лет, которые считает одними из самых счастливых в своей жизни. Особенно ей запомнились вкусные обеды, состоящие неизменно салата на Vorspeise, супа на первое, картофеля с котлетой на второе и ванильного пудинга и чёрного чая с лимоном на десерт. Папа бабушки, Георг, часто говаривал, что чай без лимона – это не чай. Ещё бабуле нравилось ходить вместе с отрядами Гитлерюгэнд в горы и лес, а также в кино.
Тем временем рассказ бабушки стал заметно редеть и в одну из образовавшихся пауз я встала и направилась к двери. 
- Уходишь? Ну иди, иди. Не держу. – раздалось недовольное мне вслед.
Я закрыла за собой дверь и улыбнулась - Und doch bin ich heraus!


4 Кошки-мышки
Сварив кофе, я стою посреди кухни и не знаю, чем заняться. Бабушка уже съела овсянку и теперь пьёт чай. Я не хочу сидеть в её комнате, пока она не покончит с завтраком, ведь тогда он непременно затянется, так как бабуля начнёт мне что-нибудь рассказывать, а я это не люблю. Но поднос у неё забрать нужно. Не заходить же мне каждые пять минут в комнату, словно надзиратель, и проверять, допила ли она свой чай. Ну что ж, придётся зайти. Ладно, сейчас немного послушаю её, зато не буду долго сидеть с ней после обеда. Я устраиваюсь в кресле и с некоторым умилением замечаю обрадованный бабушкин глаз. В нём отражаются её мысли по поводу того, какую же историю мне сегодня поведать. Ответ приходит сам собой в виде моей кошки Клеопатры, прыгнувшей мне на колени и незамедлительно начавшей мурлыкать. Звук этот похож на тарахтений малюсенького трактора.
- Мацька, Мацюшка! Посмотри на меня! – бабушка уже три года (именно столько она живёт со мной) безуспешно пытается наладить контакт с Клеопатрой. Поначалу кошка её вовсе не замечала и наотрез отказывалась заходить в мою комнату, где собственно и поселилась бабушка. Сейчас она довольно спокойно относится к старухе, но никогда не ластится и не приходит к ней сама без меня.
- Мацька! Ну повернись ко мне! – не теряет надежды бабушка. Поначалу меня жутко бесило то, что бабуля называет Клеопатру совершенно другим и к тому же дурацким именем Мацька. Вариации его Малька и Мацюшка также нисколько не радовали меня. Несколько раз мы серьёзно повздорили из-за имени. Бабушка приводила нелепые аргументы. Ей якобы сложно произносить имя Клеопатра! Ни на грош не верю, ведь со словами никрофил и инквизиция бабуля справляется играючи. История нелепого имени уходит в далёкое бабушкино детство. В её семье всегда было много животных. Мама моей бабули, Анна, держала кур, одну из которых – видимо наименее удачливую – она зарезала собственноручно по праздникам. В последствии Анна готовила её с чесночным соусом и гарниром в виде Kartoffelsalat, столь любимым моей маленькой ещё тогда бабушкой Генцей. Анна до замужества служила поварихой у одного румынского графа, и, разумеется, прекрасно готовила. Однако куры не очень вдохновляли бабушку. Гораздо больше ей нравились пара гнедых и одна белая лошадь, что обитали в конюшне рядом с домом. Иногда родители разрешали кормить их сахаром. Но чаще всего бабушка делала это, пока никто не видел. Это были папины лошади. Георг, отец бабули, служил офицером в австрийской коннице и лошадей имел по долгу службы. Странно, что он, который не мог смотреть на то, как его жена откручивает курочке голову праздничным утром, стал военным. Бабушка уверяет, что за всю свою долгую службу Георг не убил ни одного человека – он  просто всегда стрелял в воздух. Но ещё больше чем лошадей бабушка любила кошек. Все коты, что когда либо жили в семье Етонов, именовались Мацьками. Имя Мацько гордо носили самцы, и соответственно Мацька – это модифицированный вариант для кошечек. И вот теперь это легендарное имя носит моя Клеопатра. Я уже не злюсь на бабушку за это – в сущности, мне всё равно. Я заметила, что я вообще ко многому слала безразлична за последние три года.
- Эти кошки такие садисты! – продолжала тем временем бабушка. – Была у меня кошечка, Манька. Как она мышек мучила! Словит мышку и не убивает её. Возьмёт да и отпустит. Та, бедненькая, думает, что может уйти, а Манька – цап – и снова её словит. И снова отпускает. Мышка опять убегает, Манька её за шкурку коготком – и назад. И так несколько раз. Ну зачем так мучить эту мышь? Понятно ведь, что ей не убежать! Ну тут я не выдержала и пристукнула ей лопатой.
- Маньку?
- Нет конечно! Мышь – что б не мучилась.
Посчитав рассказ законченным, я встаю, убираю поднос с грязной посудой и поправляю бабушке подушки. Уже выходя из комнаты, слышу вслед:
- Подай мне газету.
Подавляя вздох, кладу бабушке на стул возле кровати свежую газету и снова направляюсь к выходу…
- А ты мне корвалол положила новый, а то я старый уже выпила.
- Да, положила.
Закрываю за собой дверь и тут же из-за неё раздаётся недовольное тихое, но достаточно громкое, чтобы мне было слышно, ворчание:
- Ну вечно убегает, ничего ей сказать не успеваю. Ой, ой.
Обречённо вздохнув, берусь за круглую деревянную ручку двери. Пристукнул бы меня и правда кто-нибудь лопатой!


5 Дама с Амстердама
В детстве, когда я жила у бабушки, мы часто играли в карты. Именно она научила меня «дурачку». Мне тогда было лет пять. После ужина к бабушке приходили соседи и начиналась игра. Я, тогда ещё не знавшая правил, постоянно выдавала все бабушкины секреты, такие как количество сердечек или ромбиков у неё на руках или припрятанного в кармашке передника короля. Пару раз проиграв из-за моей излишней наблюдательности и стремления поделиться наблюдениями с её соперниками, бабушка посадила меня напротив себя за кухонный стол, покрытый довольно грязной клеёнкой в зелёную клеточку, напоила чаем с вареньем и за один вечер обучила всем азам игры. В последствии, когда соседи и немногочисленные друзья стали заходить всё реже реже, мои навыки игры в дурака на протяжении долгих лет скрашивали её вечера. Тогда же я узнала от неё поговорки вроде віна – дурню зміна, бубна – дурню трудно, кресте – дурень на месте и туз – загруз. Мы могли играть долгие часы на пролёт. Единственное, что портило игру, так это то, что бабушка постоянно пыталась словить меня на нечестной игре. Мне было обидно, ведь блефовать то я даже и не умела. Лишь один раз я для пробы пера отбила пиковую даму не козырной бубновой, а червовой мастью, надеясь, что бабушка ничего не заметит, мельком увидев, что моя карта красная. Однако бабуля, оказалось, была на чеку, и на нём же в последствии и осталась, не давая мне спокойно играть ежеминутно проверяя сколько я взяла карт и не откинула ли парочку шестёрок в отбой. Бабушка жутко не любила проигрывать. Может, она считала, что что просто не престижно оставаться в дураках, когда играешь с ребёнком. Однако я играла всё лучше и лучше, и каждый мой выигрыш считался нечестным. Бабушка не желала его принимать, считая, что я сыграла нечестно.
Сегодня я купила в ларьке недалеко от дома колоду карт и после обеда предложила бабуле сыграть. Она очень обрадовалась, хотя и смутилась немного. Как позже выяснилось, она подзабыла правила, однако я быстро освежила их в её памяти и вот мы приступаем к игре.
- Кто ходит?
- Ты, бабушка.
- Почему?
- Ну у тебя же шестёрка козырная.
- А что козырь?
- Кресте.
- Кресте – дурак на месте.
- Ходи.
- Так. – бабушка напряжённо сопит. Толи от волнения, толи от того, что очки сползли и пережимают ноздри. Она сосредоточенно перебирает карты в руках, щуря глаз за стеклом очков, и наконец вытаскивает девятку пик.
- Девять. – громко анонсирует бабушка.
- На даму.
- Дама с Амстердама. Отбой. – пересчитывает карты и тянет одну из колоды.
Игра длилась довольно долго. Бабушка каждый раз обстоятельно пересчитывала свои карты, дабы удостовериться, что их ровно шесть, внимательно следила за тем, не блефую ли я, и пыхтела, если сомневалась, чем отбиться. Я выиграла и заметила совсем детской расстройство на бабушкином лице.
- Ну, что? Давай отыграешься.
- Давай!
Я раздала нам по шесть карт и твёрдо решила на сей раз проиграть, чтобы порадовать бабулю. Но странным образом, как я ни старалась, у меня к концу игры скопились лишь козырные масти и я не хотя того, одержала победу. Бабушка явно обиделась, но предложила поиграть еще разок вечером.
Я затолкала карты обратно в коробочку и решила во что бы то не стало вечером проиграть. Однако вечером нам так и не удалось сыграть.
В восемь вечера я как обычно веду бабушку в туалет. Она еле передвигает узловатые босые ноги, пыхтит, кряхтит, ойкает – вообще всеми способами пытается выразить свою невыносимую муку. Однако всё это давно не производит на меня ни малейшего впечатления. Во первых, я не способна жалеть бабушку, а во вторых, я прекрасно знаю, что она отличная актриса. Кроме того, бабушка не раз доходила даже до входной двери в коридоре, когда пыталась сбежать в богадельню. При этом на ходу она беспрестанно громким звучным голосом щедро рассыпала самые нелепые обвинения в мой адрес, а также в адрес моего негодяя-отца.
Понимая, что её стенания на меня не действуют, бабушка идёт на крайние меры. Как следует покачнувшись, она со всей силы драматично врезается в стену, эффектно выставляя вперёд руку и не забывая кряхтеть и сокрушаться по поводу нелёгкой своей судьбы. И, конечно, она не забывает упомянуть о своём самом заветном желании – умереть. Но и это меня не трогает. Сколько я себя помню – столько бабушка умирает. По началу я отвечала на её кокетство, осуждала подобные мысли и говорила, каким великим горем станет для всех её кончина. Но со временем бабушкина ежедневная подготовка к уходу в мир иной надоела мне. Часто я ловлю себя на мысли, что не плохо было бы, если бы бабушкина заветная мечта наконец то осуществилась. Самое ужасное, что мне уже даже не стыдно за эти мысли.
Потерпев очередную неудачу и зря стукнувшись о стену, бабушка решает меня наказать. Она жалит в самое моё самое больное место, прекрасно ей известное.
- Твой папочка, - с неописуемым сарказмом произносит она слово «папочка», и я понимаю по её тону, что хорошего ждать не приходится. – Твой папочка одно зло мне делал. Вор! Гад! Ладно, я ещё могу принять то, что он меня ненавидел, хотя я его кормила, поила. А он мне ни копейки не давал на хозяйство. Только воровал. Паскуда! А когда ты родилась, он знаешь что 
 
 
 
твоей маме сказал?
Не хочу, не хочу слушать! Не могу! Хочу убежать от неё! Убежать и никогда больше не заходить в эту комнату! Но она знает, что я не могу прямо сейчас выйти – я ещё должна надеть ей памперс. Быстрее, быстрее. Беру памперс из пакета, расправляю его, просовываю ей между ног и натягиваю на зад… Быстрее! Может она не успеет ужалить!
- Знаешь что он сказал? – раскорячившись, в полунадетом ещё памперсе, забыв про стыд, раздвинув ноги, предоставив на обозрение внучке то, что не стоило бы упоминать в приличной книге, лежит она, готовясь нанести свой удар. – Он сказал твоей маме: «А ты меня спросила, перед тем, как рожать её, хочу ли я дочь?» Вот! Он не хотел тебя! И не любил никогда!
Всё таки успела. Укусила. Я чувствую, как в груди что-то большое становится холодным, сжимается и падает вниз, через живот в ноги. Воздух редеет, всё вокруг становится ненавистным. Я взглянула на неё. Старая, мерзкая и счастливая она приподнялась в ажиотаже на кровати. От возбуждения открылся даже левый глаз. Невозможно описать её глаза. Блёклые, даже не серые, а какие-то бесцветные, маленькие и пустые. Я не вижу в них мысли – лишь злость. Как будто стеклянные. Неживые глаза в живом теле. Говорят, в глазах можно увидеть душу человека, видно, её душа мертва. Секунду я смотрю на неё, потом вылетаю из комнаты. Скорей! Слава Богу, она не пойдёт за мной – она ведь играет роль инвалида. Вслед мне несутся хриплые крики – не хочу больше слышать её, затыкаю уши и ничком падаю на диван лицом в подушку. Только не жалейте меня, пожалуйста. Я скоро приду в себя. Я сильная.
Через час она позвала меня. Наверное, шоколад кончился. У бабушки в кровати всегда лежит запас шоколадок, которые она ест в течении дня, а также ночью, от чего частенько просыпается с коричневыми пятнами вокруг однозубого рта и на руках.
- Дослушай меня, хамка! – бабушка сидит растрёпанная и невероятно раздражённая моим недавним бегством. – Я должна тебе всё рассказать про него. Он зло. Он вор. Крал деньги у меня и у своем мамы – твоей бабушки Люды. Он изменял твоей маме. Бросил тебя. Ты всегда его раздражала…
- Бабушка, я не желаю это слушать!
- Нет уж! Послушай!
- Нет! Я ухожу. – направляюсь к двери.
- Иди, сучка! Проваливай!
Тут я не знаю, что на меня нашло. Признаться, я совершенно не терплю оскорблений, видимо этим и объясняется моё последующее кошмарное поведение.
- Знаешь что, бабушка! Сейчас ты у меня пойдёшь далеко и на долго! Пока я тебя кормлю, мою и убираю за тобой дерьмо ты будешь слушаться меня! Я тут главная! Ясно? Так что замолчи! Лежи и не вякай! Я не моя мама – я не собираюсь с тобой нянчится! Понятно?
Я произнесла всё это совершенно чужим, диким, странно низким, ведь у меня то сопрано, голосом. Всё прозвучало как приговор – спокойно и уверенно.
- Вот как! И не надо со мной нянчится! Гадина! Сдай меня в богадельню! Я сейчас сама им позвоню. Ты засранка!
- Не выпендривайся, бабушка! Ха-ха! Ты и до телефона то не дойдёшь! – Боже, как я жестока. Но в такие моменты я просто теряю контроль над собой.
- Падла, сучка! – бабуля , видно, тоже съехала с катушек. Право слово, в эту минуту мы стоили друг друга!
- Тьфу на тебя! – нагло и с вызовом рявкнула я и хлопнула дверью.
Всю ночь я не могла заснуть. Не скажу, что меня терзали угрызения совести, нет. Но как-то тяжело было на душе. Я чувствовала болото у себя в сердце, которое всё больше засасывало остатки моей благодетели. Но я не проиграю этот бой. Пусть она первая извиняется. Должно быть, бабушка думала точно так же, потому что уже день прошёл после нашей перепалки, а мы так и не разговариваем друг с другом. И ногда мне становится жалко её и я уже готова пойти ей на встречу, но тут же более жёсткая и циничная я напоминает, что стоит только дать слабину, проявить сострадание и прогнуться под ней, как уже не выберешься из бабушкиной трясины. В этом зловонных дебрях задохнулась моя мама. Бабушка высосала из неё жизнь, медленно, по капле. Моя мама не могла ей противостоять, она близко к сердцу принимала все бабушкины оскорбления и унижения, а после приползала просить прощения, сама не понимая, в чём же виновата. А потом она стала пить те таблетки…
Шёл третий день нашей перепалки. Я не слишком переживала и, даже, отчасти радовалась тому, что не нужно больше заходить к ней в комнату, чтобы выслушать очередную бредовую историю – мы ведь с ссоре. Я только водила её в туалет и кормила. Обе мы молчали.
Время 13.00. Как и всегда в этот обеденный час я принесла бабушке поднос с миской, где лежало чрезмерно щедро сдобренное маслом картофельное пюре и котлета. Я поставила поднос перед ней и собралась было уже выходить из комнаты, как к своему несказанному удивлению услышала хриплое:
- А ты не будешь со мной есть?
Сколько страдания было в этом вопросе! Голос бабушки звучал тускло, униженно. На самом деле это ведь просьба посидеть с нею, пока она будет есть. Бабушка упряма и обидчива, она думает, что легко может вынести одиночество, а оказалось, что один единственный день без общения со мной творит чудеса. Вот она уже готова простить мне всё, что я наговорила, лишь бы было с кем поговорить, вернее, кому рассказать что-нибудь про своих соседей и родных, ну а главное, конечно, про себя.
Странно, но я обрадовалась. Правда, худой мир лучше доброй вражды.


6 Рождественское чудо
Уже три года бабушка живёт в моём доме. Я прекрасно помню тот день, когда я решилась перевезти её к себе – это было 28 декабря. Я пришла проведать её в старый синий дом, где она тогда жила. Вообще то, основной целью моего визита было отнюдь не повидать бабушку, а скорее выполнить свой по отношению к ней долг, а именно принести 3 банки консервированного цыпленка, валидол, корвалол и димедрол (всего по 4 упаковки), буханку хлеба, литр молока, полтора кило свинины и столько же говядины, банку растворимого кофе и 10 вафелек в шоколаде. Стандартный набор субботнего посещения. Я приходила к бабушке два раза в неделю – убирала в её дряхлом жилище, приносила продукты (в магазин, который находился, к слову сказать, через дорогу от её дома, бабушка категорически не ходила, ссылаясь на слабость; на самом же деле она была просто слишком ленива и грязна) и, конечно, выслушивала бабулины россказни преимущественно о соседке Мане и пропавшем сыне Юре.
Юра, по заверениям бабушки и мамы, был просто золото, а не человек. Они также в один голос твердят, что я его копия. Но, в таком случае, либо я ангел во плоти, что маловероятно, либо Юрка вовсе не так уж хорош. Был. Уже много лет мы ничего о нём не слышали. После школы  Юра уехал в Москву учиться, там женился да так и остался. У него появилось двое детей-погодок – Наташка и Сашка. Последний раз он и ребята приезжали погостить к бабушке, когда мне было шесть лет, а у бабушки – инфаркт. Я играла дома во дворе, как вдруг к с дороги к нашему участку повернула серебристая Тойота. Мама, которая полола в это время клубнику, увидев машину, а вернее водителя, стремглав бросилась к автомобилю с радостным криком «Юрка!» . Честно признаться, я вовсе не была рада его приезду, я никогда не любила дядю Юру, хоть все и считали его очень добрым. Он часто подшучивал надо мной, а мне это не нравилось, потому что я сразу же стеснялась и краснела. Дядя Юра, однако, встретил маму совсем не так восторженно, как она его. Он уже съездил к бабушке, но войти не смог, так как она не отвечает. Через окно он увидел её лежащей на полу в спальне. Мама тотчас же бросила клубнику и полезла в машину. Вернулась она поздно вечером. Бабушку она, забравшись в дом через форточку которую бабуля видимо как раз шла закрывать, перед тем, как упала, нашла лежащей без сознания в её же экскрементах на полу в спальне возле окна. Вызванные врачи установили инфаркт, на скидку сказали, что лежит бабушка уже дня четыре, вкололи бабушке какие-то лекарства, от которых она пришла в себя, и уехали. Бабушку следовало бы госпитализировать, однако она панически боялась больниц, и в своё время взяла с мамы обещание ни в коем случае не отдавать её «этим паскудам-врачам, которые не лечат, а калечат, а потом выписывают домой – умирать » . Мама моя была очень честной и порядочной женщиной, кроме того она и в сорок лет боялась бабушку, поэтому обещание своё сдержала и доктора остались без нашей бабули и без лишних проблем, неминуемо соплетённых с ней. Юра остался дежурить при больной в её доме. Они с мамой решили чередоваться. Я тоже вносила свою лепту в процесс выздоровления бабушки. Каждый день после школы я заходила к ней и кормила апельсинами. Потом я обнаружила, что бабушке нравятся холодные компрессы и стала старательно прикладывать к её ко лбу мокрые тряпки. Через неделю бабушка встала на ноги, но стояла на них далеко не так уверенно, как прежде. С тех пор мама, а потом и я, стали ежедневно посещать её, а Юра уехал в Москву и через месяц нам пришло письмо, сообщающее о его пропаже в Астрахани. Как его туда занесло и что с ним случилось – неизвестно. Все нити оборвались. Жена и дети не отвечают на телефонные звонки и письма и ничего не хотят говорить, кроме того, что Юра сгинул в Астрахани. Видно, всё же он не так хорош, как все думали.
Но вернёмся в 28 декабря. Придя, я обнаружила бабушку в плачевном состоянии. Она не вставала с кровати и на лице её была отображена мука – не наигранная дежурная гримаса страдания, а истинная боль. Я долго добивалась от бабушки правды. В конце концов она сняла коричневую вязаную кофту и спустила с плеча рубашку. Рука, от локтя до ключицы, сильно опухла, практически в два раза увеличившись в объёме, и была ужасающего буро-фиолетового цвета. Оказалось, 25 декабря, отпраздновав со мной рождество, бабушка, после того, как проводила меня до калитки, залюбовалась звездным небом и упала, сильно ударив левое плечё. Ну что ж, красота требует жертв, однако порой эти жертвы непомерно велики по сравнению с получаемым эстетическим удовольствием.
Час ушёл на то, чтобы уговорить бабушку вызвать врачей, два часа мы с докторами пытались отвезти её, отчаянно сопротивлявшуюся, в больницу, и за пятнадцать минут травматолог вправил перелом плеча и наложил гипс. После я повезла бабушку к себе домой, так как в больнице она оставаться боялась, опасаясь что её убьют, («Этот грубый доктор сломал мне плечо, а ведь я просто ушиблась! Всё бы само срослось, и было бы гораздо лучше!» - говаривала бабушка, отойдя от произошедшего), а дома одна она, практически обездвиженная и беспомощная оставаться не могла. Я привезла бабушку домой, затащила её в квартиру и поселила в свое комнате в конце коридора, а сама перебралась спать в гостиную.
Через три дня после этого поистине исторического и в корне сломавшего мою судьбу события мы отмечали Новый год – мой любимый праздник. Самый волшебный и тёплый, семейный праздник, дарующий всем надежду на что-то, если не лучшее, то непременно новое, бабушка сумела превратить  в сущий кошмар. Сидя за празднично накрытым столом она сначала описалась на недавно перетянутый голубой тканью диван, а потом, обозвав моих двоюродную сестру и тётю «проклятыми москалями», а меня «дрянью», вскочила и поковыляла вон. В моменты агрессии у бабушки всегда неизвестно откуда берутся силы. Однако она быстро устала и мне пришлось волочь её до кровати. Уже устроившись в подушках и примостив кое-как загипсованную руку, бабушка велела мне прогнать «к чёртовой матери москальских сучек». Услышав мой уверенный, решительный и бесповоротный отказ, бабушка немало удивилась и, видимо, от удивления плюнула в меня. Впрочем, она не попала.


7 С лёгким паром!
Моемся мы с бабушкой всегда долго и мучительно. Бабушку прежде всего необходимо подготовить к банной процедуре, или, как она её называет, к «инквизиции». После долгих уговоров бабуля наконец то соглашается, не забывая, конечно, горестно вздохнуть, и возведя глаза к потолку, т.е. небу, воскликнуть: «Боже, когда же всё это закончится?» Процесс этот мне не менее неприятен, чем ей. Обнажённое старушечье тело не вызывает никаких положительных эмоций. Кожа на животе и руках висит мешком, потому что бабушка за последние годы сильно похудела. «Шкурки» у неё теперь больше, чем того требует её тщедушное тельце состарившегося младенца. Бабушка похожа на змею, которая всё собирается скинуть старую кожу, да всё никак не решится. Всё тело бабули покрыто разного рода пятнышками – это и веснушки, доставшиеся ей от рыжего деда, а потом мне от неё, и пресловутая старческая «гречка». Вся эта коричневая крошка так густо покрывает её кожу, что кажется, на ней скоро не останется больше свободного места. Пересиливая себя, а вернее, свою брезгливость, я активно вожу по бабушкиному телу мочалкой, щедро намыленной и вспененной, и особенно быстро мою наименее приятные и приличные места. При этом мне кажется, что я стесняюсь гораздо больше, чем обнажённая бабушка. Часто во время такого обмывания она умудряется рассказать мне что-то из жизни казаков и пожаловаться на несносное враньё газет.
Чисто вымытая мною бабушка сидит в своих подушках. Редкие и тонкие, но ещё не полностью седые волосы, пышно начёсаны и похожи на воробьиные пёрышки. На бабуле надета свежевыстиранная сорочка с большими карманами, куда она частенько прячет украденную из дамской комнаты бумагу. Бабушка считает, что засовывая салфетки и туалетную бумагу в памперс она избегает протекания. Это конечно бессмысленное занятие приносит ей огромное удовольствие и чувство собственной небесполезности в борьбе за чистоту и свежесть простыни, на которой она возлежит. Что касается меня, то я терпеть не могу вытаскивать из её кровати и из под бесчисленных подушек влажные комки салфеток.
После баньки бабушка пьёт чай и не забывает обо мне и моей тяге к её рассказам.
- Была у меня в лагере одна такая хорошая подруга, - как всегда с места в карьер окунается бабушка в историю своей жизни. Я не буду её больше прерывать, лишь с вашего позволения уточню, что лагерь был не пионерским и не летним оздоровительным, а самым обычным концлагерем, то бишь тюрьмой. Попала туда бабушка сразу после войны. Вернувшись в сорок пятом году из Германии в родные Черневцы, которые уже были освобождены великой красной армией, она не приглянулась этой самой освободительной силе, несущей справедливость на все захваченные фашистами земли. Одна из шести бабушкиных сестёр – Тильзя – распространяла антисоветские листовки. Тильзя ничего не понимала в политике, но зато понимала в честности. То, что освободители отнимают у коренных жителей деньги и еду Матильда ещё могла понять, а вот то, что бравые красноармейцы дружно, чуть ли не строем, изнасиловали её и четверых её сестёр, она простить не могла. Мою бабушку эта участь, слава Богу, миновала. Однажды вечером она возвращалась с работы домой, бабуля тогда трудилась в мастерской, где вышивала платья и блузы крестиком. Она шла по тёмной улице, как вдруг заметила позади себя молодого русского, от которого незамедлительно получила предложение, от которого сложно было отказаться вовсе не из-за его заманчивости, а скорее от понимания того, что солдат в два раза крупнее и в четыре раза сильнее моей бабушки. Однако бабушка, помнила о том, что одна из её сестёр, Эля, недавно удовлетворившая не по своей воле половой инстинкт высокого светловолосого рядового в сарае за домом бакалейщика, умерла от сифилиса. Изо всех сил бабуля бросилась на утёк. Солдат за ней. Она кричала так громко, как только могла. И её прекрасно слышали сидящие в тепле люди. Никто однако не решился открыть дверь и впустить её. Уже совершенно обессилив, чувствуя, что красноармеец скоро настигнет её, бабушка что есть мочи стала барабанить в какую-то дверь. Неожиданно она отворилась и вышел старый чех. Он быстро втянул бабушку внутрь и задвинул тяжёлый засов. Почувствовав безопасность, бабушка разревелась, за что получила оплеуху и горячего чаю с ложкой водки, и скоро заснула. А на следующее утро солдата нашли мертвым недалеко от дома чеха.
Но бабушка, как я уже сказала, была скорее счастливым исключением, чем нормой. Практически все более менее молодые девушки в городе попали в лапы изголодавшихся по женскому телу зверей. Многие впоследствии, как и Эля, заразились сифилисом и скончались.
Свободолюбивая, гордая и неуступчивая Тильзя вступила в какую-то организацию, пытавшуюся бороться с бесчинствами. Она расклеивала по ночам листовки, которые хранила дома в погребе. И в один далеко не прекрасный день они были там найдены советским солдатом товарищем Урюпенко. Все пятеро сестёр попали в тюрьмы. Бабушка отправилась на Воркуту и провела там в заключении восемь лет. Как ей вынесли приговор, бабушка так и не поняла. Никакого суда и в помине не было. Просто однажды в камеру зашёл смотритель и сказал, что «за неимением признания со стороны бабушки в содеянном и учитывая отсутствие каких-либо доказательств её вины» получает бабушка те самые восемь лет тюрьмы.
- Так вот, была одна такая хорошая подруга. Звали её Лариса Логвиненко. В шестнадцать лет, как раз в самом начале войны – в сороковом году, она уехала из Украины в западную Германию. Не то, чтобы её насильно увезли или в плен взяли! Боже упаси! Тогда больше половины уезжали добровольно – там просто жить лучше было. Еда была и жильё. Вот и она уехала и устроилась на работу к одному немецкому фермеру. Очень хорошо к ней относились! Ела она за одним столом с ним и его семьёй, жила в отдельной комнате. Ну, работала, конечно, но ведь не даром! И там же, у того же фермера, работал парень тоже родом из Украины. И была у них такая любовь! – тут бабушка мечтательно закатывает глаза. – Всю войну они в Германии переждали. И вот когда война уже закончилась она и говорит тому парню: «Давай вернёмся на родину – в Украину.» А он отказался – он смышлёный был, понимал, что ничего хорошего их там не ждёт. Но она вернулась. Сорок пятый год был на дворе – тогда русские Украину заняли. Не успела сойти с поезда, как её взяли как американскую шпионку. Представляешь!? Ну она конечно ни в чём не могла сознаться, потому как ничего дурного не сделала! Целый год её продержали в одиночке, и обещали держать там, пока она не признает вину! Какую вину – этого она не знала. И вот в конце концов она сама придумала себе преступление. Сказала, что она шпионка и разведчица, и работала на фашистов, а теперь раскаивается. И всё! Отправили её в лагерь, где мы с ней и познакомились. И так подружились! Работали вместе: ора платья шила себе и мне из робы… Ты знаешь, что такое роба? Нет? Это рабочая одежда – мы её так называли. Вот. Она платья шила, а я их потом крестиком вышивала. Я очень красиво вышивала тогда. Без всякого рисунка, сама придумывала из головы. Цветы, птичек… Вот так.
Бабушка допила чай, закончила рассказ и теперь совершенно довольна жизнью. Человеку и правда не много нужно для счастья.


8 Время прощания
Целуйте своих любимых перед сном, даже если ненавидите их в эту самую минуту, но не засыпайте не подарив им хоть немного своей, пусть и обманчивой нежности. Моя бабушка свято исповедует это правило и каждый день совершает обряд прощания перед отходом ко сну. К нему, кроме обязательного принятия таблеток и последующего заедания их мёдом, относится проникновенная, хоть и излишне патетическая и искусственная, речь и продолжительный отрывистый поцелуй.
Щедро угостив бабушку верапомилом, демидролом, аспирином и корвалолом и проверив и обновив запас шоколада в её пакетике, который она хранит на случай, если ей ночью захочется полакомиться, под простынью, от чего разломанная мною на дольки плитка горького шоколада сплавляется под действием тепла, исходящего от бабулиного тела, в единый липкий пласт, я тщательно накрываю бабушку пуховым одеялом и взбиваю подушки. Когда бабушка наконец то лежит правильно я склоняю не без отвращения к ней свою голову и бабуля чавкая и пыхтя семь раз, будто строчит из пулемёта, чмокает мои волосы, обхватив при этом для удобства мою голову подрагивающими руками. Задержав дыхание она целует меня в последний седьмой раз, оставляя после этого липкий медовый след. После я стою перед её кроватью и слушаю ту самую речь. Бабушка говорит всегда одно и тоже, частенько путается и повторяет то, что уже сказала. Это смешно.
- Ну что ж. Божаю (это по-украински «желаю») тебе спокойной ночи, сладких снов, счастливого пробуждения. Чтоб добрые люди тебя окружали, чтоб ты сама такой была. Чтоб всё зло и опасности тебя не касались, тебя и нашего грешного мира. Чтоб не было потопов, пожаров и чтоб добрые люди тебя окружали, и чтоб ты сама такая была. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, бабушка. До завтра. – отвечаю я, надеясь, что завтра не наступит либо для неё, либо для меня. Не принципиально, кто из нас не проснётся. Любой результат в данной ситуации оказался бы положительным.
И я выключаю свет. Оставляю только ночник в свое комнате. Я боюсь темноты.


9 Побочный эффект.
Бабушка родила мою маму довольно поздно – ей тогда было тридцать шесть лет. Ира стала её последним ребёнком, после Олечки и Юры, и прожила дольше всех.
Первого ребёнка бабушка произвела на свет будучи ещё юной девушкой, только-только вышедшей из тюрьмы. После амнистии её отправили на работу в Воркуту, где она познакомилась со своим будущим мужем. После свадьбы, которую и свадьбой то назвать нельзя, так как за отсутствием у молодожёнов денег отсутствовали белое платье и фата, а также гости и причитающееся оным угощение; вообще после того, как незримые узы брака связали эти молодые и наконец то свободные любящие сердца, бабушка незамедлительно забеременела и ровно через девять месяцев подарила миру нового нового жителя. Бабушка назвала девочку Ольгой и ради приличия или из-за проснувшегося в ней материнского инстинкта, месяц кормила Ольгу грудью, а потом оставила её  в Воркуте со своей сестрой Матильдой, известной нам как Тильзя – борец против насилия. Сама новоиспечённая мама спешно укатила во Львов, где ей предложили неплохое место в мастерской – вышивать крестиком или гладью блузки и воротнички. Вернувшись через год бабушка обнаружила больную менингитом Олечку и рыдающую над ней Тильзю, которая несмотря на крутой нрав всё же чувствовала себя виноватой. Три дня бабушка провела у кроватки малышки и на четвёртый морозным утром тысяча девятьсот пятьдесят первого года Олечка умерла. Определённо, она была ангелом, что спустившись на землю и увидев свою горе-мать да и всё, что здесь вообще твориться, поспешил снова улететь на мягкой тёплое облачко.
Девять лет спустя, знойным летом, когда Луна уютно устроилась в созвездии рака, на свет появился Юра. Видимо Бог не услышал бабушкины мольбы о девочке или решил, что столь безалаберной матери лучше доверить более крепкий и живучий экземпляр мужского пола, но так или иначе бабушка родила ребёнка, чьи определённые признаки недвусмысленно свидетельствовали о принадлежности к сильному полу. Тем не менее черноволосый крепыш с глазами-вишенками мгновенно стал любимцем родителей, впоследствии вырос, окреп, закончил школу с золотой медалью, институт – с красным дипломом, уехал в Москву, женился, зачал двоих детей и исчез. Ограничимся с Вашего позволения, этой сухой биографией, поскольку я хочу сосредоточить Ваше внимание на моей маме – самом преданном и нелюбимом ребёнке бабушки.
Ира родилась третьего июня 1964 года. Бабушка утверждает, что имя Ирина означает – щедрая и мудрая, но я редко верю правдивость каких бы то ни было утверждений бабушки. В отличии от трагичной Олечки и красивого Юрки, Ирочка не могла похвастаться ничем особо примечательным, что бы заставило бабушку полюбить её. Её главной ошибкой было то, что она была всегда преданна своей непутёвой матери и свято чтила дочерний долг. Она всегда была рядом, а значит, чем то обыденным, неинтересным и неважным. Бабушка не любила ей с самого её рождения. Рассказывая о своих детях, бабуля неизменно нахваливает Ольгу и Юру, но как ни старается, не может вспомнить ничего хорошего о Ире. В младенчестве она постоянно болела, отчего бабушке пришлось уйти со службы и осесть дома. Я думаю, что главной причиной послужила обычная лень и нежелание работать, но не слушайте меня - я лишь рассказчик. Вообще, бабуля  с удовольствием лежала вместе с дочерью в больницах и, я так подозреваю, была собой, как заботливой мамой, чрезвычайно довольна. Когда мама выросла, бабушка постоянно напоминала ей, что та сломала ей молодость (если период с 36 до 45 лет можно считать молодостью – но, простите, моей бабушке всё можно). Когда появилась я, бабашка начала сравнивать меня с Ирой в детстве и делится своими наблюдениями с Вашей покорной слугой. И вот тут выяснилось, каким чертёнком моя мама была в детстве. Оказалось, с самого рождения Ирочка начала пренеприятнейшим образом досаждать бабушке своим криком. Не было в мире и не предвидится младенца, который бы столь громко и не музыкально кричал. Да и вообще, где это видано, чтобы дети так много орали! Оказалось, это свидетельство болезни – у моей мамы обнаружился слишком высокий желудочек, который следовало лечить прикормом манной кашей. Бабушка стойко вынесла это испытание, но через некоторое время снова попала в лапы врачей, так как мама в три года умудрилась прихватить воспаление лёгких… Вообще, немало хлопот она доставила бабусе. Когда Ирочка подросла, то её и без того ужасный характер испортился вконец. Она хоть и училась почти на отлично, но не закончила школу с золотой медалью, как Юра. Она танцевала в студии народных танцев, но больших успехов и там не достигла. Зато она целыми днями пропадала во дворе, гоняя на велосипеде и в салки. А если приходила домой, то неизменно приводила нахлебниц-подружек. На самом то деле это были вовсе не подруги, а просто на просто хитрые лисы, рассчитывавшие на вкусный обед, которым их вынуждена была угощать бабушка.
Однажды бабушка заметила, как я мою посуду. Тогда она незамедлительно выдала ещё одну мамину тайну – в детстве она никогда не убирала в доме и не вымыла ни одной тарелки.
- Юра такой трудолюбивый был… А ты! Хоть бы раз веник в руки взяла! Так нет же! Приведёт вечно своих подружек – и давай жрать что я приготовила… - воскликнула тогда бабушка. Я взглянула на маму – она тихонько улыбнулась и покачала головой. Я поняла, что бабушка врёт, но тоже ничего не сказала – себе дороже. Если раззадорить бабушку, она такого наговорит, что вовек не оправишься от услышанного.
Я с самого раннего возраста замечала, что бабушка неизменно нахваливает Юрку за красоту, ум и заботливость, Олечку – за всё на свете, так как ранняя смерть позволила приписывать ей любые качества, а маму вечно за что-то критикует. Однако в полной мере бабушкина нелюбовь к маме открылась мне за год до её смерти.
Был сентябрь. Бабье лето ласкало землю, окрашивая все цвела в желтовато-зелёный оттенок. Мы с мамой отправились проведать бабулю. К тому времени Юра уже давно не давал о себе знать. Последний его приезд Вы, я надеюсь, помните, поэтому позвольте мне более не заострять на этом внимание. Бабушка чувствовала себя в тот год не слишком хорошо – уже тогда она не выходила  и ничего не делала сама по дому. Поэтому мама несла тяжёлые сумки, набитые лекарствами и продуктами.
Бабушка встретила меня как всегда поцелуем, даже специально вышла ради этого на крыльцо, а маму - словами «Явилась, паскуда! Ты что, чаще заходить не можешь? Я же больная, а ты у меня последний раз аж три дня назад была!» Мама промолчала и не стала объяснять бабушке, что живём мы за пять километров от её дома, машины у мамы и в помине нет, как впрочем мужа и денег, зато есть работа, отнимающая много времени, и мы не можем позволить себе приходить чаще. Вместо этой пустой и бесполезной болтовни, мама занялась более важным делом. Она убрала в доме и сварила бабушке суп на три дня, а я в это время колола на дворе дрова на зиму. Потом мы все трое – мама, ома и я - собрались на кухне и сели пить чай.
Мама и бабушка молчали. Мне было как-то неуютно, поэтому я решила немного разрядить обстановку и начала пересказывать услышанный недавно анекдот. Получилось натянуто и неестественно, и никто не засмеялся. Даже я, потому что я считаю, что это дурной тон - смеяться собственной шутке. Потерпев неудачу я оставила попытки разговорить мою аудиторию и, последовав примеру бабушки, занялась чаем и твёрдым овсяным печеньем. Впрочем, намазанное маслом, оно оказалось не таким уж и плохим.
Через полчаса мама встала и объявила, что уже поздно и нам пора.
- Уже уходите? – вполне искренне удивилась бабушка. – Даже поговорить времени не хватило! Только хотела тебе что-то сказать…
- Мама, - попыталась было возразить Ира. – Мы у тебя с самого утра, неужели ты не могла мне сказать , что хочешь?
- Вот как! Ты меня ненавидишь! Паскуда ты, а не дочь! – бабушка разошлась не на шутку. – Никогда у тебя времени нет меня выслушать! Ты мне всю жизнь испоганила! Вот Юра – он меня любил! Он и учился хорошо, и дома убирал, и зарабатывал…
- Ну и где же сейчас твой Юра? – не сдержалась мама.
И тут началось. Бабушка, как говориться, села на коня ярости и понеслась с невообразимой быстротой по оврагам своей злости. Досталось всем: маме, моему отцу, который ничего не делал, а только воровал у бабушки из холодильника еду, настраивал всех против неё и ломал её музыкальные инструменты. Даже меня бабуля не обделила, назвав бесовским отродьем и гадюкой. Тут мама не выдержала. Если оскорбления в свой адрес она ещё могла вынести молча, то стоило бабушке открыть рот на меня, как мама взвизгнула и, схватив со стола сахарницу, со всей силы швырнула её об пол. Я испугалась и кинулась обнимать её.
Ушли мы от бабушки поздно вечером: долго убирали сахар с пола, чтобы тот не был липким. Раньше в школе я специально натирала доску сахаром, когда была дежурной по классу чтобы хорошо было на ней писать. Но сладкий пол – это вовсе не хорошо. Потом бабушка, конечно, разыграла так называемый приступ. Она плюхнулась на кровать и схватилась за сердце. От волнения она перепутала и скорбно прижимала руки к правой груди, впрочем, я знаю, что есть такая аномалия, когда сердце у человека справа. Встречается такое очень редко, но всё же… Наверное, у бабушки как раз этот уникальный случай.
Вернувшись домой, мама выпила валерьянки, а потом проплакала всю ночь, и я так и не смогла её успокоить, потому что я вообще не люблю и не умею утешать, так как не способна к состраданию. Это редкий дар – уметь действительно сострадать. Слава Богу, хоть любить я ещё умею, и ненавидеть - тоже.
На следующий день мама сходила в поликлинику к психотерапевту. Тот выписал ей те треклятые пилюли. Они стоили очень дорого, но мы решили, что спокойствие дороже и мама пила их каждый день утром и вечером по одной штучке. Фишка, как говорит мой сосед-пятиклассник, была в том, что таблетки действовали не сразу. Особое вещество, содержащееся в них, накапливалось в организме и помогало вырабатывать сератонин, необходимый для счастья, не настоящего, конечно, но маму оно вполне устраивало. Кроме того, таблетки действовали успокаивающе, позволяли не волноваться по пустякам и смотреть на мир проще.
Я была рада, когда она вдруг не с того, ни с сего засмеялась. И я усмотрела в этом ничего такого. Как же я ошибалась. Мама не переставала пить таблетки. Сначала она стала просто спокойной, потом очень веселой. Часто улыбалась, казалось, без причины. Постепенно она стала рассеянной часто забывала ключи, зонты и другие мелочи. Но на коробке чёрным по белому было написано: к побочным эффектам применения препарата относятся забывчивость, сонливость, понос и др.. Другим оказалась смерть. Это я виновата. Я знаю, хотя все меня тогда жалели и никто не винил, но я знаю, что это моя вина.
Я мало ценила мою маму, а между тем она была лучшей мамой на земле. Обвиняйте меня в банальности, сколько Вам угодно, но это именно так. Она самая лучшая. Именно потому, что считала себя худшей. Она не была идеальной мамой, но была именно лучшей, потому что себя она любила в последнюю очередь, тогда как в большинстве своём мы все ставим собственное я на первое место в широком или узком списке наших приоритетов. И самое ужасное, так это то что я её совершенно не ценила, потому что она сама себя не могла оценить по достоинству. Известный факт: невозможно полюбить того, кто сам себя ненавидит. Но я должна была суметь, потому что… Я просто должна была любить её по настоящему, без причины. Истинная правда – ценить начинаешь, когда уже потерял.
Я не помню ни похорон, ни поминок. Всё это за меня сделал отец. Помню лишь бледное и до боли спокойное лицо мамы тем утром. Казалось, будто она наконец-то научилась любить себя и жизнь. На самом же деле она просто смирилась. Тихая нега опустилась на неё и укрыла с головой. К счастью, она просто уснула и мне не пришлось закрывать ей глаза. Глаза так не похожие на мои и бабушкины, они были искренними и добрыми. Я не помню, плакала ли я. Я надеюсь, что всё таки, да. То, что бабушка не проронила ни слезинки, я точно помню. Мы с ней обе редко плачем.
Я не хороший человек, дорогой читатель. Я не лучше, чем моя бабушка, это точно. И не жалей нас. Мы этого не заслуживаем. Мы обе - живые мертвецы, потому что у нас нет души, и нет в нас Бога, хотя мы крестимся перед сном – я с права налево, а бабушка с лева на право. Но мы настоящие. Ты можешь даже написать мне, если хочешь. Бабушке тоже можешь написать, но я не передам ей твоё письмо, потому что то, что я написала про неё повесть – это секрет. Я ей не скажу. Да и вообще, эта повесть вовсе не о ней. Эта повесть о сострадании.

Конец.