Песня в тумане

1 глава

Начало

Еще на подъездах к аулу Бабугой, который ныне носит имя Сармаково, слышался звон кузнечного молота, каждый удар по которому разносился звонким эхом по всей округе. Ритмично и ровно, как будто работал молотом вовсе не человек, а одна из диковинных машин, работавших на пару.
Трое всадником приближались к аулу. На вид каждому из них было не более тридцати. Тот, что ехал посередине, Долат, именно так его звали, на скакуне с белым пятном на горбатой переносице, был разве что чуть пошире в плечах своих спутников. Подолы его длинной черной черкески были заправлены за пояс. Держался он в седле ровно, левая рука была опущена, а нагайка, привязанная ремешком к руке, мерно раскачивалась в такт шагам  коня. Весь вид всадника давал понять, что он далеко не из бедных, хоть никаких явно выделяющихся элементов одежды и амуниции ни на нем, ни на коне не было. Но опытный глаз сразу заметил бы притороченное к седлу, чрезвычайно редкое в те времена, многозарядное ружье системы винчестер, которому по скорострельности нет равных.
Из длинных ножен, что висели на боку и за спиной, в которые черкесская шашка опускалась едва ли не целиком, высотой на два пальца выступали переливающиеся под яркими солнечными лучами рукояти из слоновой кости. Ножны были обтянуты хорошо выделанной черной кожей и опоясывались пятью, шириной в один палец, серебреными кольцами с чернёными узорами по всей длине окружности. Нагрудных газырей на каждой груди было по четырнадцать, при ближайшем рассмотрении  их верхние колпачки поражали своими узорами; не столько красотой и замысловатостью, сколько тонкостью и филигранностью работы мастера. Было видно – тот, кто их мастерил, был истинным знатоком своего дела и выводил тщательные узоры уверенной и твердой рукой, превращая холодный металл пусть и в маленькое, еле заметное, но все же чудо.
И лишь короткий кинжал, длина которого равна примерной длине его руки  от кончиков пальцев до локтевого сгиба, был украшен ручкой из слоновой кости с декоративными вставками. Они были из узорчатых серебряных пластин по всей длине ножен, в свою очередь, скреплявшихся тончайшими серебряными проволочками в причудливых узорах и завитках.
На шее висел белый башлык из тончайшего войлока, а на его обоих концах был вышит родовой герб-тамга в форме перевернутого полукруга с полоской внизу. Голову всадника украшала высокая, сшитая из хорошо выделанного каракуля папаха, чуть сдвинутая на затылок. На чуть смуглом лице красовался длинный шрам, прочертивший пунцовую полосу от левого виска до середины подбородка. Ярко-зеленые глаза смотрели спокойно и уверенно, черные усы были коротко и аккуратно подстрижены.
Вид всадника, что ехал от него по правую руку, отличался разве что цветом черкески. Это был Худа, обладающий худощавым телосложением, носом с горбинкой на вытянутом тонком лице с острым подбородком.  Проницательный взгляд совершенно черных глаз, в которых не было видно даже зрачков, создавали образ молчаливого и скупого на проявления эмоций человека. Черкесска у него была темно-зеленой.
Ружья Худа не любил, считая их слишком не точным и громоздким оружием. Его пояс с кинжалом дополнялся двумя деревянными кобурами на правом и левом боку с пятизарядными пистолетами Маузера, которые считались тогда по праву самыми мощными и смертоносными для ведения ближнего огнестрельного боя. Девятимиллиметровая пуля с большим запасом пороха в гильзе выстреливала свинцовый шарик через длинный ствол с бешеным ускорением и позволяла лишить жизни противника, если не прямым попаданием в жизненно важные органы, то от болевого шока. А деревянная кобура пристегивалась к прорези на рукоятке пистолета, превращая его в короткоствольное ружье, не уступавшее по точности стрельбы полноценным винтовкам своего времени.
Третий всадник, что ехал слева от Долата - Ибрагим. Он, пожалуй, и был самым неприметным на вид, среди всех троих, чуть выше среднего роста среднего телосложения, светлая кожа, каштановые коротко стриженые волосы, карие глаза, папаха из длинношерстной овчины висела на спине, чуть выступающий крепкий подбородок с ямочкой, и все те же аккуратно подстриженные усики. Кармашки для газырей на его черной черкеске были плоские, шириной в два пальца. Кончики торчащих из них темно-серых пластинок были просто отполированы. На тонком кожаном ремне висел простой, без украшений, кинжал с деревянной ручкой, в обтянутых черной кожей ножнах.
При более внимательном рассмотрении черкеска на всаднике могла удивить странностью своего покроя. От нижней части карманов для газырей и до пояса, включая живот и бока, были видны кусочки такой же черной ткани шириной и длиной в два пальца. Таких квадратиков на черкеске было несколько десятков. И, только присмотревшись хорошо, можно было понять, что эти клочки ткани обтягивают что-то твердое.
На самом деле, на всей груди черкески были десятки потайных кармашков, в которых лежали лезвиями вниз метательные ножи с короткими ручками и широкими, с кровотоками обоюдоострыми лезвиями, длиной чуть меньше ладони. И лишь притороченный к луке седла длинный предмет сразу приковывал к себе взгляд тем, что выбивался из общей, в целом, вполне обычной картины. Это была не шашка и не сабля. Рукоять, за которую можно было держаться свободно двумя руками, была обмотана толстыми шелковыми веревками, которые, переплетаясь и завязываясь в узелки, создавали красивую и, в то же время, очень удобную вязь. Она не позволяла скользить ручке,  словно вливаясь в обхватившие её ладони.
Заканчивалась она тремя веревками, длиной около двух ладоней, увенчанными маленькими бантиками в виде веничков. Начало рукояти обрамлял плоский, совершенно черный металлический диск, упиравшийся в такие же черные ножны из дерева, но - без узоров и украшений. Он был покрыт каким-то черным составом вроде смолы, и не отражал света. Внутри ножен лежал длинный, чуть изгибающийся в середине, клинок шириной в полтора пальца с отточенным лезвием с одной стороны и почти тупым, тоже заточенным,  носом.
Это был настоящий катана – меч из далекой островной страны с очень воинственным и гордым народом со странным и непривычным местному слуху названием «Япония». Меч достался всаднику от отца, которому он был подарен японским воином в знак признания его доблести и мужества, а также за спасение его жизни в русско-японской войне. Там отец воевал в составе кабардинского полка дикой дивизии. 
В умелых руках этот смертоносный клинок был опаснее любого винчестера или нагана, особенно в ближнем бою, где нет возможности перезаряжать оружие, а противников - несколько. Металл, из которого был выкован клинок, был настолько твердым, что легко отсекал стволы ружья или пистолета, превращая огнестрельное оружие в бесполезную хлопушку. Переплетенный и закаленный более тысячи раз, металл не боялся ничего - в прямом смысле.
Шашки, сабли и кинжалы кавказских, самых лучших, кузнецов, ковавших знаменитые клинки не только дома, но и в Европе, во время схваток отсекались катаной как бумажные, повергая своих владельцев в шоковое состояние, впрочем, длившееся недолго - катана рубил легко не только клинки, но и шеи незадачливых глупцов, посмевших противостоять владельцу грозного оружия.
Ибрагим неспокойно ерзал в седле. В отличие от сдержанного на эмоции, но колкого на слова Худы, и уравновешенного и спокойного Долата, он был импульсивен и любопытен, да и поговорить был не против. Замечая малейшие детали во всем, стремился к новым знаниям и совсем, как маленький,  хотел узнать всё и про всех.
- Долат, всё - таки не понимаю я эту новую власть. Вот они говорят, что построят светлое будущее для всех. Мол, все будут равны, и власть будет у народа. А разве у нас и так власть не у народа? Ни один князь не посмеет пойти поперек решения совета старейшин. Так какая нам выгода менять царя с его наместниками на этих… как его? – он почесал затылок, словно это могло расшевелить утрамбовавшиеся от долгой поездки в седле мозги, и действительно это помогло. - Пролетариев! Во! – выдохнул с радостной улыбкой на пол-лица. И тут-же, насупившись, добавил – Красивое слово, только длинное очень, и смысл у него непонятный какой-то, – он снова почесал затылок. – Так вот о чем я, Долат. Никак не могу взять в толк, чего именно они от нас хотят?.. Говорят, они еще девять лет назад убили царя, а своих князей и дворян разогнали - кого под расстрел, а кого и за границу выслали, отобрав все добро. К нам- то чего они пришли, а? Ну вот зачем мы им сдались? Сидели бы в своей Руси. Мы же туда не лезем! Не лезем ведь? Так чего они нам житья не дают? То с начала сто лет нас вырезали от мала до велика, то потом воевать за них заставляли, вон, хоть отца моего возьми. Нужна была ему эта Дикая дивизия? – Но, бросив взгляд на свой меч, будто извиняясь, продолжил: -  Хотя нет, пример неудачный. Положим, отец не зря воевал. Во-о-он, хоть катану заслужил, – погладив ножны, как будто живое и горячо любимое существо, добавил.– Маленький ты мой, ты мой хороший, черненький ты мой.
Так приговаривал он, поглаживая то рукоять, то ножны. Долат и Худа не обращали внимания на ненормальную любовь близкого друга к своей иноземной железке, не разделяя его слишком трепетного отношения к мечу; тем не менее, оба сходились во мнении, что равных этому клинку в здешних краях, однозначно, нет. Погладив ножны еще немного, Ибрагим с любовью поправил узелок перевязи, которым меч был приторочен к луке седла и вернулся к своим рассуждениям.
 – Нет, братья мои, тут что-то не то, точно вам говорю. Не иначе нас опять хотят обманом втравить в очередную войну. Где мы снова будем бешеными солдатами. И вообще, почему мы должны быть для всех злыми, и кровожадными? Отец рассказывал, что когда они воевали с немцами, те говорили, что наши люди едят только убитых младенцев, настолько они были напуганы. Но это ведь неправда! Разве мы не любим больше всего на свете принимать и угощать гостей, или помогать нуждающемуся? Разве не величайшее мужество для нас отдать обездоленному последнее? Вон, хоть Худу возьми.
Тот, услышав свое имя, многозначительно приподнял левую бровь. На его языке это говорило о крайней степени заинтересованности дальнейшим ходом рассуждений Ибрагима. «На-ча-ло-сь!» - подумал, в свою очередь Долат, широко улыбаясь. А Ибрагим, не останавливаясь, продолжал.
 – Худа ведь добрейшей души человек, хоть и хлипковат, конечно, телом для доброго. Ну, так это все потому, как сам он недоедает, а все людям помогает и хлебом и кровом… почти уже обнищал, можно сказать.
Долат и Ибрагим принадлежали к дворянам, а Худа был прямым и единственным потомком некогда сильнейшего рода Тлостановых, которые из-за своей горячности почти все погибли в междоусобных стычках. А тех, кто остался, забрала русско-черкесская война.
Будучи продолжателем рода, Худа был в несколько раз богаче обоих своих друзей. И в словах Ибрагима была некоторая степень правды. Худа славился тем, что собрав урожай со своих земель, всегда раздавал ровно половину своим крестьянам, не считая их законных долей и тем самым добился того,  что в его ауле сплошь жили зажиточные крестьяне. Благодаря чему и пользовался непререкаемым авторитетом по всей малой Кабарде, заслужив себе, несмотря на молодость, имя человека рассудительного и справедливого, живущего по традиционным законам предков.
- Худа ведь у нас какой? – спросил сам себя Ибрагим – Добрый и хороший, а как достанет свои пистолеты, так вообще, золотой души человек. Уж одаривает свинцом от души. Вон, хоть бедного Салима Чеченова возьми - целых четыре пули подарил, да и не просто подарил. Аккурат в плешивый лоб, в рядочек, - выставив перед своим лицом кулак левой руки с оттопыренным мизинцем,  он провел невидимую черту прямо перед собой справа налево.
К этому времени Долат уже откровенно обхохатывался, сидя в седле, а Худа, нахмурив брови, сосредоточенно над чем-то думал.
- Не четыре, а шесть, ты забыл про две пули в грудь, - сказал он спокойно.
- Вот именно! А я вам что говорю? Добрейший человек, - приподнявшийся в седле Ибрагим поддержал Худу.
Салим Чеченов был пронырливым и беспринципным торгашом, развозившим по аулам малой Кабарды, под видом дорогих изделий из металла, дешевые подделки, клинки, пистолеты и ружья из сырого железа. Одно из таких и убило троих детей из аула Худы, когда под присмотром взрослых  один из мальчиков  стрелял по мишени. Патрон встал криво в ложе и пуля, разорванным на куски дулом, убила насмерть десятилетних мальчиков. И Худа специально искал Салима, чтобы казнить прямо на месте.
- Мне кажется, Ибрагим во многом прав, - заговорил Худа
- О, творец! - всплеснул руками Ибрагим.
- Долат, срочно стукни меня по голове чем-нибудь тяжелым. Неужели наш Худа умеет говорить?
Худа, замолчав, смерил Ибрагима долгим холодным взглядом.
- У меня  свинцовых подарков хватит еще на многих, - сказал он ровно и спокойно.
Открывший, было, рот для очередной колкости Ибрагим осекся на полу-слове, и опустился в седло, поняв, что дальше не стоит рисковать и играть с судьбой.
- Я с тобой согласен, Худа, - начал Долат, - непонятного действительно много. Как они собираются строить школы и больницы для каждого аула? Ведь ни свободных рук, ни времени у нас нет, а уж о том, что такие стройки требуют больших денег,  я молчу.
- Говорят Бетал Калмыков привез из Петербурга , который теперь называется Ленинградом, целый вагон лекарств и всяких книжек, говорит, что будет детей грамоте учить. Но я слышал, что они хотят, сначала объединяя аулы, укрупнить их, - добавил уже совершенно серьезно, без тени озорства, Ибрагим.
- Будет легче, в случае чег, перебить жителей, - веско заметил Худа. 
- Да и это тоже, - продолжил Долат, - Я беседовал с Беталом, он мне понравился, если честно, не похож он на подлеца и предателя. Хотя его увлеченность идеей абсолютного равноправия я не понимаю. Ведь, если подумать, кроме совета старейшин, любая другая форма управления приведет к тому, что пришедшие к власти и привыкшие к ней,  со временем не захотят с ней расставаться и это опять -  распри и склоки, а слова о равноправии останутся лишь словами. Громкими, но совсем пустыми. Пришедший к власти захочет помочь своим родным и близким, невзирая на их полезность и знания того или иного дела. А тот, кто будет действительно умён и учён, но не имеет влиятельных родственников при власти, так и останется, ни с чем.
- Ну, брат, тогда и платить за хорошие места начнут, что еще хуже, - добавил острый на ум Ибрагим.
- Я читал труды, на которых основана эта их идея о всеобщем равенстве, и мне кажется -  автор упустил очень важную деталь. Я говорю о человеческой жадности и эгоизме. По моим соображениям, желание иметь все больше и больше неистребимо, а коль скоро так, то и принцип - от каждого по возможности, и каждому - по потребности,  работать просто не будет! Потому, что каждый раз потребности будут все выше и выше, а возможности останутся теми же. - Помолчав добавил: - Из шкуры одного ягненка можно сделать только одну полноценную папаху - не больше… - Мысли,  высказанные Худой, имели под собой почву, и они  заставили задуматься всех троих.
На Кавказе, да и на всей территории бывшей Российской империи, полным ходом происходили колоссальные перемены. Революция, прошедшая в 1917 году, была организована далеко не большинством народа, а лишь маленькой, но весьма остервенелой и жестокой его частью. И она повергла страну в хаос, оставив её без столь необходимой на таких больших просторах вертикального контроля власти.
И если за последние несколько лет в центральной части некогда огромной страны установилось некое подобие контроля и порядка, то здесь, на Кавказе, свергнутая власть пропала, оставив после себя лишь разрозненные небольшие отряды белогвардейцев, снующих по местным аулам в поисках провианта, и объявлявших себя единственно легитимной властью.
Лишь два года назад прибывший из Петрограда эшелон с красногвардейцами начал изменять положение вещей. Теперь шальных белогвардейцев находили и истребляли без суда и следствия. Процесс раскулачивания тоже шел полным ходом, хотя и не так явно и жестко, как в России: здесь у дворян и князей экспроприировалось только то, что те добровольно были готовы отдать. Новая власть еще не окрепла и не пользовалась поддержкой населения, соблюдающего привычный уклад вещей. Требовалось время, чтобы доходчиво и не спеша объяснить людям глубинную суть происходящих изменений, нужны были профессионально обученные агитаторы, способные на понятном языке и доходчивых примерах объяснить все прелести нового «ничего неделанья, и всего имения». Необходимо было хорошо завуалировать неприемлемые для горцев принципы равенства - без внимания к возрасту. А о грядущем разрушении родственно – соседских связей, несущих в себе явную угрозу тотального бунта, из-за любой пустяковой проблемы, следовало вообще умолчать, как и о многом другом…
Несмотря на все эти и многие другие моменты, Бетал Калмыков считал, что предлагаемая новой властью схема жизнеустройства лучше, чем тот феодальный строй, в котором они жили до сих пор; а те моменты, что его смущали или не нравились, он хотел откровенно поменять или вообще отказаться от их исполнения. Окружив себя ближайшими родственниками и друзьями, он не ожидал, что те могут его предать, и чувствовал себя уверенно, и двигался к намеченной цели, как тяжелый бронепоезд(, прикрученный к рельсам), пусть и не очень быстро, но неумолимо.
    Подъехав к кузне, всадники спешились и, оставив коней у перевязи, вошли  в помещение. Внутри кузня представляла собой большой прямоугольный зал, двенадцать шагов в длину и восемь в ширину, а в дальнем левом углу, от входа,, была жаровня и меха,  что, поддувая воздух, при необходимости разогревали угли до нужной температуры.
Рядом с жаровней стояла большая наковальня с несколькими заостряющимися шипами. С их помощью можно было выковывать различной формы узоры или сами изделия. Тут же, рядышком, стояла большая деревянная бочка с водой, чтобы остужать в ней горячий металл. Чуть поодаль, вплотную к стенке, стоял точильный камень с воротками с обеих сторон.
Большой точильный камень легче было крутить  вдвоем, а при большей скорости вращения наточка лезвий проходила более качественно. В углу напротив стояли, в большой бадье, заготовки клинков и кинжалов, а также мотыг, лопат, тяпок, вил и всякой другой металлической утвари; рядом в ведре лежали готовые подковы разного размера и формы.
У правой стены стоял низкий, чуть выше колена, столик и пять стульев,  под стать ему. Спиной к входу, у наковальни,  стоял молодой, лет двадцати пяти-тридцати, человек.
Правой рукой он держал щипцы с зажатым в них, раскаленным докрасна, куском металла, прижимая его к наковальне.  А левой он ловко подбрасывал вверх и тут же быстро опускал огромный молот, медленно и верно выводя известную только ему одному форму.
Ростом он был чуть выше среднего. Постоянная работа с металлом и тяжелыми инструментами сделали его плечи неестественно широкими. Через мокрую от пота белую рубаху, до середины бедра, опоясанную тонким кожаным ремешком со вставками из серебра, проглядывались жилистые, крепкие, плечи, а руки до кисти казались единым целым, словно выбитыми из камня. На фоне слишком широких плеч торс выглядел слишком тонким и непропорциональным, но все тело вместе выглядело удивительно гармонично и мощно. Круглое лицо, с чуть смугловатой загорелой кожей, крепкая шея, острый, чуть выступающий волевой подбородок, карие, живые проницательные глаза с задорным огоньком и смолянисто-черные, коротко стриженые волосы вкупе с правильной формы носом и усами создавали образ типичного черкеса. Услышав шаги за спиной, он оглянулся.
- А он все машет и машет! Исмел, ты так всю жизнь простучишь у своей наковальни, друг мой! – не удержался от колкости вошедший последним Ибрагим.
На лице кузнеца засияла улыбка.
- Друзья мои, как я рад вас видеть! – вместо традиционных после прихода ислама к черкесам рукопожатий Исмел крепко обнял каждого из вошедших старинных приятелей.
- Проходите, проходите, братья, - говоря это, он быстрым движением отодвинул  круглый столик и стулья от стены.
- Кербек! – Короткий окрик - и старший сын хозяина дома, выросший словно из под земли, быстро обменявшись рукопожатиями с гостями,  внимательно слушает указания отца.
Через минуту на столе уже стоит медовуха, вареное и жареное мясо, зелень, и душистые, горячие, лепешки. Младший, еще совсем маленький сынишка, смешно переставляя крохотные ножки и волоча их по земле, все-таки дотащил до них медный тазик и большой кувшин с водой, вызвав у гостей радостный смех и слова одобрения.
Даже молчаливый Худа улыбнулся и похвалил малыша за упорство и стойкость. Ополоснув руки и лица,  все присели за столик. Старший мальчик, наполнив чаши, встал напротив отца и чуть правее, но так, чтобы не оказаться за спинами гостей, готовый в любую секунду уловить еле заметный жест отца и выполнить его с молниеносной быстротой.
Обычаи требовали, чтобы Исмел, будучи хозяином дома, провел друзей в гостевую комнату, которые есть почти в каждом из домов черкесов, чтобы гости могли посидеть за столом, отдыхая с дороги, а если есть желание,  то и оставаться на ночь.
Но будучи старинными друзьями, и зная друг друга очень хорошо, эти четверо могли позволить себе отказаться от некоторых формальностей. И только молчаливый и рассудительный Худа, всегда и во всем, даже в мелочах, чтил традиционные нормы поведения предков. Прежде чем сесть за стол, он снял с кисти левой руки нагайку, а с пояса – пистолеты,  и повесил их на крюк возле входа в кузню. Впрочем, он тоже не хуже остальных понимал, что нормы поведения и традиционные обычаи тоже подвержены изменениям.
После того, как старший сын Исмела наполнил чаши, сам он произнес тост и все, в соответствии с законами черкесского застолья, выпили не чокаясь. Началась спокойная и дружественная беседа. Говорили о многом, перескакивая с одной темы на другую. И даже говорливому Ибрагиму было немного досадно, что все говорят столько же, сколько и он. Ещё отцы и деды четверых были знакомы друг с другом с незапамятных времен и тоже, в свою очередь, были достаточно близки, несмотря на то, что  тоже были из разных районов Кабарды.
Тлостанов был выходцем из малой Кабарды, его отчий дом располагался в верховьях Терека, а его земли граничили с землями осетинских дворян. Долат был из-под Докшукино, и держал свои стада, вместе с пасеками, в центральной Кабарде. А веселый и говорливый Ибрагим был родом с Баксана.
Жителей города и его окрестностей отличала почти нереальная прозорливость и предприимчивость, существовала даже шутливая пословица «Если ты видишь троих всадников в черкесках – значит это два Черкеса и один с Баксана».
Познакомились они в раннем детстве, когда Долату было семь, а остальным по пять-шесть лет – на пиршестве, проводимом покойным отцом Худы. Конечно, мальчики и раньше знали друг друга, но сдружились именно тогда.  С тех пор никто из них уже не представлял жизни без общения с кем-нибудь из остальных троих друзей.
Эта четверка словно дополняла достоинствами и недостатками других своих членов, создав со временем из друзей единый, очень сильный физически, и умственно-моральный живой, самостоятельный организм, появлявшийся, как только они оказывались рядом друг с другом. Несомненно, Долат был сердцем этой компании; рассудительный Худа представлял собой холодный и всегда трезвый ум; говорливый Ибрагим был его язвительным языком, иногда пусть и не очень часто, но вырывавшимся из-под контроля и сердца и разума; ну, а Исмел был его душой. Он  мог быть и болтливым, как Ибрагим, рассудительным и молчаливым, как Худа, или задумчивым романтиком, как Долат.
Да, пожалуй, что именно душой и был Исмел, ну,  может еще чуть- чуть кулаками, самую малость. За беседой, соскучившиеся друзья не заметили, как прошел остаток дня. Когда стемнело и стало уже холодать, они перебрались в гостевую комнату. Там их ждал точно такой же круглый столик с новыми яствами.
Их беседа стала более спокойной, и теперь перестав перескакивать с одной темы на другую, они заговорили об урожае зерна и кукурузы, о стоимости сукна и различных продуктов. И когда в дверном проеме появился силуэт незнакомого никому из присутствующих человека, все, кроме Исмела, встали.
Переступивший через порог мужчина был среднего роста, худощав и сутул, на нем были выпачканные стоптанные и посеревшие от времени сапоги, с заправленными в них черными широкими штанами в серую полоску; такие обычно носили фабричные рабочие, живущие в городах, и в здешних краях были в диковинку. На плечах гостя была черная, потрепанная и видавшая виды короткая, чуть выше середины бедра, кожаная куртка. Под   ней была видна вышитая славянскими узорами серая косоворотка;  на голове сидела круглая шапка с козырьком, какие обычно носили белогвардейские офицеры, с красной звездочкой вместо кокарды. Русые волосы и такая же русая борода. Красный нос картошкой и каре-зеленые маленькие глазки с небольшим прищуром смотрели бодро и очень живо. Длинная окладистая борода на круглом, без глубоких морщин, лице. Было в нем что-то неправильное, но что - именно, не стал никто из низ задумываться.
В конце концов - гость есть гость,  и не важно, что на нем, кто он, и откуда, и даже - зачем он пришел, по большому счету,  не имело значения для четверых черкесов, сидевших за столом. Принять и отдать дань уважения гостю – вот это было святым долгом, и почитался ими беспрекословно, как и повелось испокон веков.
- Драссте Вам, люди добрые! – гость, чуть склонившись,  правой рукой дотронулся до козырька шапки. Тот факт что гость говорил на русском языке, никого не смущал, каждый из них владел языком очень хорошо, а Худа считал,  что русский язык по праву считается самым богатым и самым красивым.
Как самый младший, вставший с наполненной чашей Ибрагим, сделав шаг в сторону гостя, протянул её двумя руками. Тот молча принял и, выдохнув через левое плечо, залпом выпил все содержимое. Дождавшись, пока мальчик наполнит чашу, опять двумя руками передал её Ибрагиму, после чего, повинуясь жесту Долата, сидевшему по правую руку от Исмела, теперь уступал ему своё место, прошел к столу и стал здороваться со всеми, крепко пожав каждому руку.

- Товарищи, я знаю,  что могу молчать и не говорить ни слова аж целых три дня, но я не буду томить вас в ожидании, а сразу скажу - кто я! – начал бойко свою речь гость. - Меня зовут Семен, я здесь по поручению Верховного наркомата Кабарды. Хм-м… С великой миссией - донести до здешнего населения истинную суть коммунизма, и поведать вам всем о светлом будущем, что ждет всех нас,  товарищи! - Выпалив эту  тираду, он уставился на сидящих вокруг него горцев.
Исмел смотрел спокойно и без эмоций; Долат оглаживал ребром сжатой в кулак руки свои усы; Ибрагим, как всегда бывало, когда узнавал что-то новое, ёрзал на стуле, готовый засыпать гостя сотней вопросов;  и лишь Худа нахмурился, памятуя о правилах - после того, как гость присел за стол,  он не должен ничего говорить,  пока слово не возьмет хозяин дома и старший стола.
Если что-либо подобное позволил бы себе тот, кто знал местные традиции, данный конфуз однозначно закончился бы конфликтом, но к тем, кто не знал элементарных норм поведения за черкесским столом,  отношение было иным. Им прощалось многое.
 - Молодой человек, у вас удивительные пропорции тела… - продолжил Семён, не давая никому возможности опомниться. Надвинув очки на самые глаза, он рассматривал молодого кузнеца, исключительно как объект исследований; как интересного зверя или диковинное растение.- Это вы в кого, милейший,  такой уродились?
Исмел внимательно посмотрел на гостя. Семен считал себя человеком достаточно проницательным и в этот миг он готов был поклясться, что в человеке, сидящем перед ним, ведут ожесточенную борьбу два совершенно противоположенных ответа. В глазах Исмела читалась отчаянная грусть сменявшаяся за мгновение искрящимся и поистине детским взором. Это состояние длилось всего лишь несколько секунд
- Я – черкес - Слово было  произнесено без нажима, и без какого-либо оттенка в интонации. Короткое слово прозвучало ровно и спокойно.
 - Н-н-о, милейший, – Семен уже, было, пустился в рассуждения о том, что негоже старшему, а тем более чужеземному гостю,  отвечать вот таким вот образом - односложно и совсем уж туманным словом, -  но в ту же секунду осекся,  вспомнив взгляд молодого человека. Нет,  он не испугался. Да, и не в этом дело. Просто он вдруг понял,  что перед ним сидит, как минимум, очень интересный собеседник, а как максимум, тот, несмотря на свои юные годы,  видимо, способен поделится мудростью, судя по его взгляду.
Исмел, в свою очередь, уловил ход мыслей гостя и, улыбнувшись уголками губ,  пригубил из своей чаши. Он уже несколько раз слышал об этом чудаковатом старичке в потрепанной куртке из очерненной кожи, ходившем по всем окрестным аулам и твердившем о власти какого-то царя по имени «пролитариат».  И теперь, увидев его у входа в свою гостевую, про себя обрадовался. Но, стараясь не подавать виду, сохранял спокойное выражение лица.
После того,  как хозяин дома произнес тост, держа свою чашу двумя руками и они,  не чокаясь,  выпили Семен Михайлович? начал:
- Пришел конец империалистической власти, народ освободился от многовекового ига царизма. Народ отныне будет сам решать - что и как ему делать. Все будут жить, работать и получать поровну и по достоинству.-  Семен  уже раскрасневшись то ли от выпитого, то ли от собственных слов, помогал себе левой рукой, а правую как-то смешно просунул между двух пуговиц своей куртки. При этом он как-то странно стал шепелявить и все чаще повторял слово «товаищи». Но никто  его не перебивал и ничем не выдавал своих эмоций. Все внимательно слушали гостя. - Пятигорск наш, мы истребили всех прихвостней царизма, не достойных жизни. Скоро и здесь вся власть перейдет народу!
   Исмела последнее высказывание не удивило; он редко выбирался за пределы аула и был в Пятигорске в последний раз почти полгода назад.По всему получалось,  что слухи о смерти царя и бегстве почти всей знати из России -  правда. Теперь ещё и этот Семен это подтверждает.
Впрочем, этот вывод тоже не особо расстраивал Исмела; война продлившаяся сто один год и унесшая жизни двух третей черкесов, закончилась полным поражением адыгов и закончилась не так уж и давно, чтобы забыть о том, как по указке генералов и с криками «За царя, за отечество!», солдаты поджигали дома, насиловали женщин, убивали детей,  стариков и женщин - без разбора. Они действовали со словами царя на устах: «России нужен Кавказ, а не кавказцы!».
Можно ли забыть Суворова, прошедшего огнем пушек по шапсугским аулам? Заса, выставлявшего отрезанные или отрубленные головы черкесов перед своей палаткой, а также  хранившего наиболее примечательные, по его мнению, в сундуке, под кроватью? Ермолова, выжигавшего за одну ночь целые аулы, да так рьяно, что наутро, на месте былых поселений, не оставалось ни одного строения или камня выше лодыжки? Нет! Он  определенно не может простить этих зверств - ни им, ни кому-то другому, кем бы  он ни был и чем бы ни объяснял свои нечеловеческие поступки.
А сейчас русские убивали друг друга еще яростней, чем всего пару десятилетий назад истребляли черкесов. За последние несколько лет в Пятигорске, практически раз в полгода, менялась власть, и на место убитого или изгнанного наместника приходил новый, как и все предыдущие объявлявший себя единственной законно облеченной властью персоной, что по большому счету ни черкесов, ни остальных горцев не волновало. В конце концов, какая разница, кому отдавать дань или по современному - «налог»? Тем более, что платили, все без исключения, горцы ровно столько, сколько считали нужным, и ни на грош больше. И никакая в мире сила не способна их заставить платить установленный по России налог сполна и в срок!
«Наши местные земли плодородны, засух и потопов тут не бывает, междоусобиц тоже давно не бывало. Но это, в основном, из-за того, что уже почти некому воевать. Почти все имевшие на это право сложили свои горячие головы в столетней войне. Вот и мой отец…» - опустил голову Исмел.
А Семен все продолжал без умолку трещать: про школы для детей;  про больницы; про заводы и фабрики; про большие стада и про всеобщее равенство; про власть уже поднадоевшего  всем из-за слишком часто упоминаемого «пролитариата».
Ибрагим, наконец. решил ему задать первый вопрос, улучив момент когда уже раскрасневшийся вовсю Семен решил промочить, видимо, горевшее горло.
- Но -  как вы хотите этого всего добиться? Ведь наместники всегда говорили, что в казне нет денег, и что мы должны сами прокормиться и позаботиться о своих детях, больных и стариках.
 - Весь народ должен встать единым фронтом и сказать: «Нет империализму и самодержавию!» - выпалил Семен и, округлив глаза, стукнул себя с силой кулаком по коленке,  отчего его лицо тут же налилось краснотой;  оно вытянулось и он стал похож на ночную сову,  разбуженную в полдень – видимо, он сам не ожидал от себя такой силы удара.
Скрипнув зубами,  но продолжил:
-  Все должны помогать друг другу; вместе - мы сила ,  и мы победим. Однозначно, так, и тойко так, мы пйидем к победе, товайищи! – Он снова заправил руку в куртку и заговорил, шепеляво глотая буквы и звуки.
Исмел чувствовал, как за дверью младший сын уже вовсю пародирует странного гостя, но сам виду не подавал, и решил, что потом нужно будет сынишке объяснить, что нельзя так относиться к гостям – ибо это не достойно черкеса и дворянина.
Много и долго говоривший Семен не забывал  и опорожнять свою чашу и, как правило, каждый раз до дна. Так что,  уже через час-полтора, мягкая на вкус, но довольно крепкая медовуха ударила  ему в голову. Язык стал заплетаться и только окончательно поняв, что на сегодня из него агитатора уже не получится,  он встал и, распрощавшись с другими гостями, шатаясь,  вышел из за стола, и поплелся в сторону одному ему известного  направления.
После того, как неожиданный и весьма словоохотливый гость ушел,  друзья еще долго и молча сидели,  пытаясь переварить все то, что говорил Семен. Если пропустить сумбур из незнакомых и явно заграничных слов и фраз, в общем и целом, идея устройства жизни в предложенном Семеном  варианте говорила о равноправии и справедливом жизнеустройстве.
Из его слов стало понятно, что власть теперь уже окончательно перешла в руки новой элиты, точнее.  в руки городских рабочих. Под их контролем была и армия. Огромная, по понятиям черкесов,  армия. И со слов Семена было понятно, что непокорным новой власти ничего хорошего не следует ждать, не следует ждать и понимания или какого-то конструктивного диалога со стороны «пролетариев».
Все без исключения народы Кавказа должны принять новую власть и выполнить все её требования, и никаких других вариантов им не предлагалось: ни выселения на равнины, как некогда предлагал им один из российских императоров, ни переселения в какую-нибудь другую страну- только принятие предлагаемых условий и - точка! Неподчинение будет караться, и кара эта - полное уничтожение всех непокорных.
Висело тягостное и задумчивое молчание, и даже словоохотливый Ибрагим сейчас не знал - с чего начать и что именно говорить. Тишину нарушил тихий и грустный голос Худы.
- Как я и предполагал, ничего нового и ничего хорошего… Захват власти и полное переустройство нашего традиционного уклада вещей. Мы либо подчинимся, либо погибнем. В любом случае, от нас и от нашего нынешнего образа жизни через несколько поколений мало что останется. –  Помолчав, добавил – Мы исчезнем, как самостоятельный народ, либо сейчас с мечом в руке, либо через сто, двести, лет, как позабывшие, чьи они потомки - люди без роду и племени.
И снова гробовая тишина. Встреча, которая началась,  как радостное событие, превратилось в подобие похорон. Неожиданный визитер своими речами вогнал присутствующих в черную и беспроглядную тоску. Будучи людьми деятельными, каждый из этих четверых чувствовал ответственность за судьбу -  если не всего народа, то своих потомков, а отделение себя и своего будущего от судьбы народа для них было немыслимым. 
     Если на Руси и в странах Европы становились дворянами и князьями лишь за мужество, и преданность верховной власти, у черкесов существовали совсем другие правила выбора достойных носить дворянский титул и уж тем более - титул князя.
Дворянское звание среднего сословия можно было заслужить и просто, отличившись мужеством в походе или на войне. А вот дальше смотрели уже на то,  какой ты человек, способен ли ты быть дальновидным, и умеешь ли ты заботиться не только о своем будущем, но и о будущем всего народа в целом. Конечно, это правило, как и везде, часто использовалось в корыстных целях и титулы иногда даже продавались, но, тем не менее, все всегда всё знали и купленный титул, кроме утешения самолюбия его носителя, никакой практической пользы не приносил.
С такими людьми не считались и не уважали, а не имея уважения среди черкесов невозможно было и думать о каком-либо конструктивном сотрудничестве. Дворянство  среди черкесов не предполагало освобождение от обязанностей, как в других странах и регионах. У черкесов дворянство было скорее долгом, долгом перед народом, и величайшей ответственностью. Именно поэтому и считалось плохим тоном носить излишне дорогостоящую одежду и предметы туалета. Вычурный блеск и лоск были у черкесов не в чести.
Будучи законодателями моды на Кавказе, они умудрялись сочетать в простоте и изысканность и удивительно гармоничную красоту обыкновенно бытовых частей туалета. Остаться без нажитого имущества черкесское дворянство не боялось потому, как из всех благ,  которые они могли себе позволить,  они пользовались исключительным минимумом. У них, в отличие от обычных крестьян, были черкески чуть длиннее, но более качественное и разнообразное оружие, кони чуть лучше, и то не всегда, иной раз конь простого пастуха оказывался быстрее и смышлёнее купленного за немалые деньги арабского или английского чистокровного жеребца.
Вот собственно и всё, чем пользовался в быту любой князь или дворянин, все остальное было, как и у остального населения. И мысли о раскулачивании и грядущим за этим изменением социального статуса  черкесских князей абсолютно не беспокоили.
С тяжелыми мыслями гости разбрелись по своим комнатам. Долат, закурив длинную трубку, почти до самого рассвета просидел у открытого окна отведенной ему комнаты, всматриваясь в звездную высь, будто пытаясь увидеть для себя какую-то подсказку, которая поможет ему решить нависшую проблему.
Ибрагим лежал в постели, вращая в руках метательные ножики. В его голове сейчас был полный беспорядок - он сегодня получил слишком много противоречивой информации, которую был просто неспособен переварить и проанализировать за столь короткое время. Ему требовалось чуть больше времени, чтобы окончательно понять свое отношение к грядущим и неизбежным переменам.
И только невозмутимый Худа, пройдя в свою комнату, спокойно скинул верхнюю одежду и лег спать. Он все уже решил для себя.
Исмел же не подозревал, что Семен был отправлен в эти аулы исключительно для поиска, агитации и отбора рабочих, которые требовались для прокладки железной дороги в районе Ессентуков: там требовались плотники, шорники, и особенно - кузнецы. И рассказывая обо всех прелестях социализма, Семен конечно, ничего не говорил о раскулачивании и о том, что будут опять гибнуть люди.
Утром, сидя  за завтраком под раскидистыми широкими ветками грушевого дерева, друзья вернулись к событиям вчерашнего вечера.
- Как я и говорил, слово в слово,  – бушевал Ибрагим – Я так и знал, я так и знал! Хотят нас обманом разобщить и втравить в ненужную нам и чужую для нас войну! – И чуть спокойнее добавил, - Правда,  я еще не понял какую именно, но это и не важно. Главное, нас обманывают… Опять обманывают. -  Он с силой сжал кулаки, от чего костяшки на его руках из розовых стали пепельно- белыми.
- Тихо, тихо, Ибрагим, не кипятись ты так, дружище… - голос всегда спокойного и рассудительного Долата неизменно действовал на темпераментного и вспыльчивого Ибрагима успокаивающе. - Наш народ за свою тысячелетнюю историю повидал всякого, и думаю, что грядущие перемены не столь страшны, как нам всем сейчас кажется. Вспомните разве приход к христианству, а затем и к исламу не был связан с колоссальными потрясениями? В те далекие времена наши предки также переживали за будущее своих потомков, но, как видишь, наша исконно черкесская культура, наш нрав, наш быт, и наши законы устояли. Думаю, что и сейчас все наладится. – Глотнув из стоящей перед ним чаши горячего бульона,  он продолжил. - Вот только… каждый раз все эти изменения приносили множество смертей и горя.
- Увы, это неизбежно, - взял слово Худа, - нас после столетней войны осталась всего горстка. Мы просто не в состоянии воевать -  с кем бы то ни было. Оставшись одни, мы просто не сможем себя защитить. Вспомните, что стало с нашими предками, избравшими путь ведущий в страны, где живут по исламу. Им обещали такие же плодородные и хорошие земли, как и здесь, на родине. А на поверку оказалось, что там кругом лишь песок, палящий зной днем и собачий холод ночью. А те, кто их отвез туда, предав своих земляков, скрылись от них за высокими заборами своих домов, полученных от турецких и арабских шейхов - за пополнение их армий молодыми и отважными черкесскими воинами. Вспоминать о том, какая участь постигла, оставшихся в живых убыхов, я даже не хочу и не могу -  это слишком больно... Если мы не хотим полного и окончательного истребления нашего народа, мы должны подчиниться этой новой власти и, сохраняя свои традиции, надеяться, что когда-нибудь все изменится и черкесы снова станут свободными и независимыми. Так и только так мы сможем себя сохранить. Это говорит мне мой разум, ну, а сердце и честь мужчины говорят, что лучше прожить воином день, чем рабом целую вечность.
Высказав свое отношение к грядущим переменам, все дружно посмотрели на Исмела, ожидая услышать его мнение о событиях, надвигающихся на черкесов с неумолимостью снежной лавины.
- Худа прав, нам остается только смириться и, стиснув зубы, подчиниться. Как знать, может все еще и обойдется…
Ибрагим, которому долгие и тяжелые размышления наскучили, решил сменить тему разговора.
- Исмел, а ты мне в прошлый раз обещал сделать новые ножики для метания.
- Разве я когда-нибудь нарушал данное слово, друг мой? – Исмел добродушно рассмеялся, а его сынишка, все это время стаявший перед отцом, как и накануне вечером, стремглав помчался в кузню, где, как он знал, в дальнем углу верхней полки лежали, в свертке из лоскута ткани, совершенно черные ножи. В прошлую встречу, когда Ибрагим попросил друга сделать ему несколько ножей, он попросил друга показать ему ножны своего японского меча, и потом долго и внимательно рассматривал навершие клинка, как будто силясь понять, как мастеру удалось придать каленому металлу черный матовый цвет. Он понял, как иноземный мастер добился такого результата и тоже сумел сделать так …
Друзья гостились у него несколько дней. После их отъезда Исмел вернулся к своей привычной жизни, но разговоры того вечера и следующего за ним утра он не забыл и с тревогой ожидал начала неизбежных изменений в жизни своего народа. И они не заставили себя долго ждать.