Достояние общественности

                Светлой памяти мужа посвящается



Уже неделю Душанбе гудел, как потревоженный улей. В те времена еще не принято было устраивать забастовки, но в разных концах города стихийно, как нам казалось тогда, собирались толпы недовольных людей. А возмущаться повод был. По городу упорно ползли слухи, что армянским беженцам, пострадавшим в Баку, отдали под жилье только что сданные две девятиэтажки.

Нет, несомненно, людей, в одночасье потерявших все: родину, работу, жилье было жаль. Страшно было даже представить себя на их месте. Но можно было понять и тех, кто десятилетиями ждали этих квартир. И в разных районах города по этому поводу вспыхивали очаги недовольства. А так как республика была национальной, то все споры, касающиеся квартир, плавно перетекали в национальный вопрос. И, как всегда, виноватыми оказались мы – «русскоязычные». Кое-где на заборах и домах уже стали появляться лозунги: «Русские! Убирайтесь в Россию!». В общественных местах и транспорте стало напряженно тихо.

Но несмотря ни на что, жизнь продолжалась. Мы привычно ездили на работу, дети ходили в школы и детские сады. Успокаивали себя: «Ну, пошумят немного, и все опять наладится».

Так начался девяностый год. Мы тогда еще и не подозревали, что с его началом для нас начинается новая эпоха. По всей стране маршировал «парад суверенитетов», а мы, «русскоязычное население», как-то незаметно заняли места на гостевых трибунах на этом параде. Причем гостей явно незваных.
Тревожно и неуютно стало в родном городе. Он напоминал фурункул, который не дает покоя, дергает и дергает изнутри, наливаясь гноем, и никак не может прорваться. Никакой информации, кроме ОБС (одна бабка сказала), не было, и оттого атмосфера в городе с каждым днем накалялась. Газеты и телевидение, как было принято в те годы, все замалчивали, делая вид, что ничего не происходит. И только множащиеся не по дням, а по часам ряды милиции давали понять, что в городе неспокойно.

Вот-вот должен был зацвести миндаль – предвестник весны. И тут неожиданно на город обрушился снежный шквал. Всю ночь исполинские снежинки засыпали город. Они тяжелыми белыми шапками гнули и ломали ветки деревьев, рвали провода. Мокрый, липкий снег перемежался с дождем, и все это ненастье хлюпало под ногами. Казалось, что тревога, повисшая в городе, была вполне осязаема. Непривычно теплый и влажный воздух мучительно облипал тело и душу, стеснял дыхание, проникал в каждую пору.

Мне в эти дни было тревожно вдвойне. Я ждала второго ребенка. В один из таких смятенных дней я битых два часа изнывала в очереди на прием к врачу. В гинекологии, как и во всех общественных местах, было непривычно тихо. Никто не рассказывал обычных страшилок, никто даже не перешептывался. Все словно воды в рот набрали, опасаясь, что любой разговор сейчас, может стать искрой в накаленной атмосфере. И женщины как-то непроизвольно разделились на две молчаливые группы. До этих тревожных дней мы с коренным населением жили, не совсем в братской любви, но вполне мирно сосуществовали. Тем более что нас, женщин в любопытном положении на данный момент эти вопросы вообще как-то мало заботили. У всех у нас были особые заботы – радостного ожидания новой жизни.

От долгого сидения у меня одеревенела спина, и затекли ноги. Детеныш, видать, тоже устал и начал усиленно пинаться. Да так, словно вознамерился появиться на свет прямо здесь, в коридоре. Я успокаивала его, как могла, украдкой поглаживая живот:

- Ну, потерпи, милый. Немного осталось, всего два человека…

И тут с улицы раздалась автоматная очередь! Я еще никогда не слышала, как стреляет автомат, но тогда почему-то сразу поняла, что это стрекочет именно он. И не один, а сразу несколько. Я невольно взглянула на соседок по очереди. Удивительно! Казалось, что ни одна из них не то что бы испугалась, или засобиралась домой, а даже виду не показала. Все сидели, как каменные, словно ничего не происходит. Очередь продолжала жить свой неторопливой, размеренной жизнью: кто-то выходил из кабинетов, на их место заходили другие…
Я даже усомнилась в реальности происходящего. Но автоматы стрекотали и стрекотали. К их равномерному стуку присоединился невнятный гул толпы. Несмотря на то ли показное спокойствие, то ли отрешенность всех присутствующих, мне стало не по себе. И я, стыдясь своего страха, неторопливо, изображая, что просто прогуливаюсь по коридору, на всякий случай встала в простенок между двумя окнами. Гинекология находилась в парке, рядом с площадью Ленина, как и положено - главной в Душанбе. По всей вероятности там опять собрались митингующие, и, кажется, дело зашло слишком далеко. Окна из коридора выходили в глубину парка, и потому невозможно было ничего увидеть. Но самое интересное, что и врачи, которым из своих кабинетов был виден кусочек площади, тоже никак не реагировали на происходящее. Никто не вышел к нам, не попросил разойтись по домам… Все было до жути обыденно. Так, словно, у нас в городе каждый день, а то и по нескольку раз в день, стреляют из автоматов.

Это деланное, лживое спокойствие пугало больше, чем, если бы сейчас началась паника. И непонятно было, кого надо опасаться больше: тех, кто стрелял, или тех в кого стреляли? В моем положении опасны были и те, и другие. Стреляющие из автоматов - явно не снайперы, и они не станут разбираться и метиться. А те, в кого стреляют, если побегут, сметут все живое на пути. Мысли заметались: «Что делать?! Домой! Домой! Как выйти? А если шальная пуля? Господи, помоги мне выбраться живой!!! Спаси мое невинное дитя!!!» И я принялась мысленно читать все молитвы, которые знала, а знала я их всего две. Мое занятие прервал шум, доносившийся от регистратуры на входе. «Ну, все, конец!», - подумала я. И тут же услышала свое имя. Это кричал мой муж:

- Конева! Вера Конева еще здесь?!

Что ему ответили в регистратуре, я не услышала.

- Она должна быть здесь! Посмотрите! – истошно взывал он к неслышимой регистраторше.

Радостным дирижаблем я поплыла в регистратуру. Увидев взъерошенного, с выпученными глазами мужа, я, вместо того чтобы испугаться еще больше, неожиданно для себя расхохоталась.

- Чего ты веселишься?! – возмутился он. – Ты хоть представляешь, что творится в городе?

- Это, наверное, нервное…

- Нервное… Ну, одевайся, пошли домой…

- Ой, Гошка, ты неисправимый паникер! – вдруг раздалось у меня за спиной. Это подошла сотрудница мужа по Телестудии.

- Чего ты тут панику наводишь? Только жену беременную пугаешь! Через полчаса все закончится. У нас в восемьдесят втором микрорайоне такое чуть ли не каждый день творится.

- Правда что ли? – удивился муж.

- Конечно. Это вы в центре непуганые еще. Их сюда стараются не пускать. Да, видно на этот раз не вышло…

- Слушай, Гош, может и правда, ничего страшного? Вон, посмотри, все женщины спокойно сидят…

- И слушать ничего не хочу. Быстро собирайся…

- Да ты что, я столько отсидела! Один человек в очереди остался. Мне что, завтра опять на работе отпрашиваться? - Осмелела я.

- Ничего, отпросишься, - настойчиво подталкивал он меня к гардеробу.

Домой мы шли через парк, обходя стороной опасную площадь и улицу. Всю дорогу я недовольно бурчала, что сегодня мне надо было обязательно попасть к врачу, чтобы взять больничный для декретного отпуска. И когда теперь я его оформлю?..

А спустя два часа центр города, там, где мы совсем недавно проходили, уже полыхал пожарами. Соседи, успевшие чудом добраться с работы, рассказывали жуткие вещи. Горели разграбленные кооперативные ларьки, горел рынок, почта… По всему городу метались толпы обезумевших, потерявших человеческий облик людей с остекленевшими от анаши и водки глазами, с ножами и расстегнутыми ширинками. Они переворачивали и поджигали машины, громили кооперативные ларьки, останавливали автобусы, троллейбусы, маршрутки, машины. Грабили, раздевали и тут же, на улице, насиловали, избивали, убивали... По площадям, на остановках были разбросаны одежда, женские туфли, сумочки, нижнее белье. Было страшно от всех этих рассказов и совершенно непонятно, кто же это беснуется? Неужели те самые люди, которые еще вчера давились с нами в транспорте, стояли в очередях за продуктами, толкались на базарах, в конце концов, работали и жили рядом с нами? Было такое чувство, будто с небес спустился чудовищный инопланетный десант диких, разнузданных монстров. И среди этого хаоса по всему городу разъезжали машины, под завязку груженные ящиками с водкой.

Как-то сами собой в наших разговорах всплыли новые слова: «моджахеды, шииты, ваххабиты». Мы еще толком не понимали, кто это такие, откуда они взялись, и чего, собственно, они добиваются. Одно только стало бесспорно: что они не сами по себе, кто-то их организовывает, снабжает оружием, водкой, варит для них на площадях огромные казаны ароматного плова, добавляя в зирбак  анашу...
По закону подлости дома тоже не было порядка: весь наш квартал сидел без света. Провода, как и следовало ожидать, не выдержали ночного снежного натиска – где-то произошел обрыв. На наши звонки в аварийную службу никто не отвечал. Пришлось мастерить коптилки: в блюдце с хлопковым маслом клался скрученный жгутом бинт, кончик которого поджигался. Но самое главное - мы остались без телевизора. Молчало и радио. Наверное, тоже провода были где-то порваны. И только телефон не замолкал ни на минуту. Ни у кого в нашем дворе не было телефона, а потому наш телефон, можно сказать, был общественным. Звонили родственники, знакомые, друзья, сослуживцы, чтобы удостовериться, что с нами и соседями ничего не случилось. И только от них мы могли получить хоть какую-то информацию. А она была неутешительной. Наше Республиканское Телевидение вырубилось, и упорно молчало, а Москва лишь скупо передавала, что в Душанбе происходят массовые беспорядки. И на этом вся официальная информация заканчивалась.

Мы жили в бараке, который более полувека назад получил еще Гошкин дедушка, а во дворе уже мой свекор построил небольшой частный дом. Жили мы огромной семьей: родители мужа, его старшая сестра с семьей, племянница с семьей и мы. Кроме этого, каждый день после работы к нам обязательно заходила вторая сестра мужа – Ирина и ее муж. Их дети часто оставались с бабушкой. Сегодня вечером вместо Ирины за детьми пришел ее испуганный муж - Женя. Пропала Ирина! Ее не было ни на работе, ни дома, ни у нас.
К этому добавилась еще тревога - племянница Ирочка с мужем еще днем ушли в город, а грудного Димочку оставили с бабушкой. Домой Ирочка с Толиком смогли вернуться только часов в одиннадцать ночи. В каком-то разгромленном магазине с толпой таких же перепуганных людей они пережидали, когда немного стихнут погромы.

Их возвращение немного успокоило, но еще не было Ирины, и это уже даже не тревожило – пугало так, что мы старательно обходили эту тему. Но мыслям не прикажешь. Они вольготно разгуливали в наших головах, рисуя самые страшные картины. Ирина вернулась домой только утром. Оказалось, что автобус, на котором она возвращалась с работы, остановила беснующаяся толпа. И когда всех стали выводить из автобуса, ей с сотрудницей в суматохе чудом удалось ускользнуть. Дворами они добрались до дома этой сотрудницы, и естественно, Ирина осталась ночевать у нее. К сожалению, у сотрудницы не было телефона, а выйти из квартиры они уже не отважились... Представляю, что пережил в эту ночь Женя!

Первый раз я искренне радовалась тому, что мой ребенок был болен. Утром он начал кашлять, и я оставила его дома, тем более что у Гошки в тот день был выходной. Так что наша семья была в полном составе.
Когда начало смеркаться, над городом, урча от злости, зависли вертолеты, стреляя по скоплениям людей. А с наступлением ночи мимо нашего дома чуть ли не до рассвета громыхали танки. На них, как мы узнали позже, в гарнизон, около которого мы жили, опасаясь диверсий, бесконечной вереницей везли и везли семьи военнослужащих.

Информирован, значит, защищен. В этом плане мы были беззащитны, как слепые котята, а бесконечные звонки родных, знакомых и сослуживцев еще больше тревожили и пугали. Беспомощность и бездеятельность угнетала. Не понимая, что нужно делать в такой ситуации, я то лихорадочно начинала собирать вещи и документы, а потом опять все раскладывала по местам…
Только одна свекровь, после возвращения Ирочки с Толиком, казалось, была невозмутима. Больше всего ее волновало, что она не увидит очередную порцию телевизионного мыла. Она, как наркоман, подсела на «Санта Барбару», и теперь переживала по этому поводу и принималась всем рассказывать бесконечные истории из жизни этого резинового сериала, чем несказанно раздражала всех. Лора – старшая Гошкина сестра не выдержав, одернула ее:

- Мама, ну, самое время слушать эти американские сказки!

- Неужели тебе не интересно? – совершенно искренне удивилась Любовь Григорьевна. - Ведь Мэйсон, оказывается, узнал, что Джина…

- Мама, да прекрати! Я уже не могу слышать про них! – вспылила Лора.

Помню, я тогда подумала: «Какие нервы! У нее дочь неизвестно где, а она с этим сериалом ко всем пристает!» Много позже, я поняла, что этой сахарно-сопливой ерундой, она, как могла, старалась отвлечь и себя и нас от действительности, отогнать самые страшные мысли…

Так начиналась для нас новейшая история. И мы, напуганные, не знали, что это еще не самое страшное, что выпадет на долю нашему поколению, не знавшему выстрелов, голода и лишений.

Задремали мы только под утро. Спать не давало железное лязганье гусениц по асфальту, урчание вертолетов, резко взрывающий темноту ночи свет их прожекторов, рыскающих по притихшему городу, редкие автоматные очереди.
Спали все вместе, втроем, не раздеваясь и на всякий случай, собрав кое-какие вещи, если придется бежать. Утром, сквозь дрему я услышала, как Гошка встал.

- Ты куда? – шепотом, чтобы не разбудить сынишку, спросила я.

- На работу, - сонно ответил он.

Меня как пружиной подкинуло. Я молча потянула его на кухню, плотно прикрыв за собой дверь:

- Какая работа? Ты в своем уме? – шипела я, чтобы никого не разбудить.

- Сегодня моя смена.

- О чем ты говоришь? Да сегодня ни один нормальный человек не идет на работу! Транспорт со вчерашнего вечера не ходит! На чем ты поедешь?

- Пешком дойду.

- Еще лучше! – возмущению моему не было предела. – Чтобы тебя тут же, около дома убили?

- Я дворами пройду.

- А как же я?

- Но ты же не одна дома. Вас много…

- Кого это много?! Отец – инвалид войны, или мать после инфаркта нашего Вовку потащит, если что случится? Или я, чтобы сразу на месте и родить?

- Ну, чего ты? Дома и Витька и Толик Ирочкин…

- Так они, наверное, своих детей спасать будут в первую очередь…

- Вы что с утра шумите? – вошла на кухню свекровь.

- Да вот, полюбуйтесь, на работу собрался! – пожаловалась я ей.- Любовь Григорьевна, ну, хоть вы скажите ему …

- Ты, что, очумел совсем? – напустилась на Гошку свекровь. – Война в городе, какая может быть работа! Тут нос из дома страшно высунуть, а он придумал – на работу!

- Да ладно вам, должен же кто-то… Так и жизнь встанет, если все будем отсиживаться.

- Господи, ну, что за мужики непутевые! – Ругалась свекровь. – Только что с одним воевала, теперь другой начал…

- С отцом, что ли? А он куда собрался? – Заваривая себе кофе, поинтересовался Гошка.

- Ушел уже. Встал чуть свет. «За хлебом, - говорит, - пойду». Я ему объясняю, что наш магазин сгорел. Ирочка вчера сама видела. Куда пойдешь-то, говорю? Я сейчас тесто поставлю, лепешек напеку. Обойдемся. «На хлебозавод, - говорит, - пешком пойду. Заодно узнаю, что в городе творится. И газеты надо купить. Может, что написали уже». Настырный, ведь, как баран. «Чего, - говорит, - мне бояться? Если меня под Сталинградом не убили, значит, и тут Бог милует». И ушел. Вот уже три часа его нет. Теперь еще и ты …

- Мам, ну, я все-таки еще на работе числюсь, - пытался спорить Гошка.

- Да, может, уже и Телестудии твоей нет вовсе. Ведь не знаем ничего, что в городе творится. А ты туда же…

- Вот я и схожу, узнаю, что там такое, и сразу - назад…

- Ну, вот как с ним говорить? Ему белое – он черное. Жену хоть бы пожалел…

- Мам, я только узнаю, когда твою Санта Барбару будут повторять - и сразу домой. Обещаю!

- Ира пропала, отец ушел и тоже не знаю – где он, теперь еще ты. Давайте, идите все сразу…

И Любовь Григорьевна, горько махнув рукой, ушла к себе.

А Гошка все-таки ушел на работу. Я не находила себе места, пока он не позвонил с работы, что добрался нормально.

А в городе, действительно, было страшно: обгоревшие здания, транспорт не ходит, пустынные улицы. Редкие прохожие, мелькают только по дворам, испуганно прячась от любого встречного в подъездах или проходах. Такое впечатление, что каждый боится даже своей тени. А все потому, что не знаешь, кого надо остерегаться – ведь на тех, кто еще вчера поджигал дома, переворачивал машины, насиловал и убивал людей, нет униформы, они такие же, как и мы. И от этого еще страшнее.

Вечером Гошка позвонил и сказал, что на ночь останется на работе.

- Нет, ты вообще в своем уме? – возмутилась я.

- Вер, ну тут такое дело, Студия пустая...

- А тебе, конечно, как всегда, больше всех надо?

- Вер, ну попросили, кто может…

- И ты, конечно, самый свободный, правда? У тебя ни семьи, ни детей…

- Ну, а кто еще? У Сереги, сама знаешь, ребенок маленький.

У меня от возмущения аж голос сорвался:

- А у тебя, значит, большой?! У твоего Сереги ребенку 9 лет, а твоему – 4 только исполнилось, и жена – на сносях!

Я в сердцах брякнула трубку на аппарат.

- Вера! Не нервничай, тебе вредно. Я же тебе всегда говорила, что твой муж – достояние общественности, - пыталась успокоить меня Лора, переведя все в шутку.

Но мне было не до шуток. Надвигалась еще одна ночь, а с ней - дикая усталость, когда до изнеможения хочется спать, но стоит лечь - начинаешь прислушиваться к каждому звуку, доносящемуся с улицы. И страшно оттого, что вдруг проспишь самое главное, когда надо собрать все силы, чтобы защитить сынишку, и себя с будущим малышом. И обида! Горькая, злая, до слез, что в такую минуту нет рядом родного крепкого плеча, уткнувшись в которое я смогла бы хоть часок спокойно поспать.

Лора не зря называла Гошку «достоянием общественности». Я его называла проще – «Бюро добрых услуг». Помню, когда мы только поженились, директор Радиотелецентра, знакомясь со мной, предостерег:

- У Гошки есть недостаток - он слишком добрый…

Позже я не раз убеждалась в этом. Иногда мне казалось, что не только наши соседи, но не меньше половины жителей Душанбе пользуются его услугами. Починить утюг, телевизор, достать лекарства, помочь поклеить обои, перевести мебель – его постоянно кто-то о чем-то просил. А если и не просил, то Гошка сам предлагал свои услуги. И ладно, если бы это была шабашка. Нет, все это делалось совершенно бескорыстно. Он считал, что если человек жалуется на какие-то неурядицы, значит, сам не в силах с ними справиться, и ему обязательно надо помочь, иногда даже в ущерб семье. И он вечно куда-то торопился, спешил. Такова была его жизненная позиция, и я, сколько ни ругалась, ничего не могла изменить.

Я же всегда считала, что самое главное в жизни – это семья, самые близкие люди. И только в этом – смысл нашей жизни. И постоянно пыталась доказать ему, что у него неправильные жизненные ценности:

- Невозможно быть хорошим для всех! – часто возмущалась я.

- Просто у тебя слишком развит инстинкт клушки, - отшучивался Гошка.

- А у тебя – петуха! - Злилась я. – Всем – по зернышку, а самому - что останется? Ты готов помогать всем, а что же тебе никто никогда не помогает?

- Да просто я пока не нуждаюсь в этом…

Однажды у нас лопнула водопроводная труба, снабжающая весь двор, состоящий из трех бараков и нашего дома. Вызванные работники Водоканала заявили:

- Откопаете трубу – заварим. Сами копать не будем.

Отключили воду и уехали. Все стали возмущаться, собрались писать жалобу в Горисполком. А Гошка взял лопату и один пошел откапывать трубу. Ни один сосед «из принципа» не пришел ему на помощь. Потому, что все считали, что это дело Водоканала.

- А ты что – рыжий? Тебе больше всех надо? – ругалась я, жалея его. – Напишем письмо, приедут, и, как миленькие, все сделают.

- Пока с письмом будут разбираться, бабы три месяца на себе будут воду таскать с соседнего двора?

- А кроме тебя, конечно, ни одного мужика во дворе больше нет! Пусть тоже копают!

- Ну, не драться же мне с ними. Что сделаешь, если они не хотят?

- А ты хочешь? Один, как дурак…

- Ладно, Вер, не шуми. Наверное, на таких дураках, как я, мир и держится.
А уже через день нам подключили воду.

Еще у него была удивительная способность прощать людям все. Даже то, что, казалось бы, простить невозможно – предательство. И вовсе не оттого, что он был бесхребетным, а просто считал злость, обиды и зависть – ненужной жизненной шелухой. Он легко и радостно шел по жизни, не заостряя свое внимание на отрицательных эмоциях. Как-то умел отогнать их от себя и близких. И от этой легкости казалось, что он просто везунчик по жизни.
Вокруг него везде, где бы мы ни жили, всегда было множество знакомых и приятелей. Но настоящими друзьями он всегда считал только двоих – Серегу и Валерку. Да и те в молодости не раз отбивали у него девушек.

- Как же ты после этого можешь называть их друзьями? – искренне удивлялась я.

- Значит, те девушки не любили меня. Ведь тебя же никто не отбил? –  Смеялся он.

Все это я и вспоминала сейчас, наматывая свои обиды в огромный клубок. Но самым обидным для меня было то, что он даже не перезвонил, чтобы как-то успокоить меня. Самой же не хотелось больше звонить. Я знала, что это ничем хорошим не закончится. Я еще больше разнервничаюсь, а это мне противопоказано. У меня и без того были причины для беспокойства. Во-первых, меня беспокоил сынишка – всегда такой непоседливый и неугомонный, сейчас он был тише воды, ниже травы. И это было непривычно и дико.

Лора, как наш семейный доктор, осмотрела его, но ничего страшного не нашла:

- Наверное, просто чувствует нервозность обстановки, и по-своему реагирует.
Но еще страшнее было то, что мой будущий ребенок перестал шевелиться. Я полдня ходила и со страхом прислушивалась к своему организму. Потом не выдержала, и пожаловалась Лоре.

- А живот не болит? – Встревожилась она. – Как ты себя чувствуешь?

- Да вроде нормально, только ребенок не шевелится совсем.

И хоть Лора была реаниматологом, она прослушала живот фонендоскопом, измерила давление.

- Сердечко бьется. Давление у тебя низковато, но это, скорее всего, от усталости и нервов.

На всякий случай она еще позвонила своей приятельнице Гале, которая работала на Скорой.

- Скорые не выезжают. – Словно извиняясь, объяснила она мне после разговора с ней. - Только в самом крайнем случае. Эти уроды обстреливают их, уже есть пострадавшие. В общем, давай Вовчика ко мне, а сама выпей валерьянки и постарайся поспать.

Но я, как ни старалась, заснуть не смогла. Так и слонялась по дому, как сомнамбула.

В одиннадцать ночи, когда я все также безуспешно пыталась заснуть, неожиданно хлопнула дверь - пришел Гошка.

- Как вы тут? – Прошептал он мне на ухо, колясь щетиной.

От него пахнуло свежим воздухом, зимней прохладой. И я поняла, как давно не выходила на улицу.

- Опять пешком? – заволновалась я.

В ответ он только поцеловал меня.

- А это что такое? – уже на кухне заметила я повязанную на лбу зеленую косынку.

- Это мне Рахмаджон с ПТС дал. Сказал, что с ней меня ни один моджахед не тронет.

- Он что, с ними? – удивилась я.

- Сейчас не поймешь, кто с кем. Дай что-нибудь поесть. Голодный, как волк.
Услышав наш разговор, в кухню вышли Лора и Любовь Григорьевна. За ними вскоре подтянулись все, даже соседи. Всем было интересно узнать, что происходит в городе.

Но ничего утешительного Гошка не рассказал. Основную группу мятежников военные разогнали, но они теперь разбились на небольшие отряды, и продолжают бесчинствовать, правда, уже в меньших масштабах. Город весь словно вымер. Ожидается прибытие спецподразделения Альфа.

- Скорее бы, а то так и с голоду можно помереть. – Заметила Ирочка.

- Сказали, что с завтрашнего дня хлеб будут развозить по районам на машинах. – Успокоил Гошка.

- Ты это отцу скажи, а то он завтра опять на Хлебозавод собирается идти. – Возмущенно вставила Любовь Григорьевна.

- Люба, не шуми, - остановил ее свекор.

Одно порадовало: в городе, в разных районах люди сами стали организовывать народные дружины, чтобы защищать свои дома. И уже дают отпор «бесчинствующим молодчикам», как назвали их в СМИ.

- И таджики тоже в этих дружинах? – Спросила Лора.

- Все: и таджики, и русские, и немцы.

- А как же их отличишь от моджахедов? – Заинтересовался Витя – Лорин муж.

- Они на рукавах белые повязки носят. – Пояснил Гошка.

- А если ты со своей зеленой к ним попадешь? – Заволновалась я.

- Объясню ситуацию. В крайнем случае, позвонят на Телестудию…

И опять мы не спали почти до утра. Всем было не до сна в эти страшные дни.
А утром Гошка опять собрался на работу. Я понимала, что все равно не смогу его удержать и, собирая ему скудный провиант, сказала:

- Знаешь, Гоша, я что подумала? Ты не ходи домой. Ночуй, лучше на Телестудии, или у дяди Вовы.

Это был младший брат Любовь Григорьевны, который жил со своей семьей недалеко от Телестудии.

- Тебя не поймешь, - удивился он. – То ты боишься без меня…

- Мне и без тебя страшно, но еще страшнее за тебя, когда ты один по ночам по городу рыскаешь…

- Да ладно тебе, я же дворами…

- Нет, не надо. Оставайся на Телестудии. Мне так спокойнее будет.

- Зато мне неспокойно, как вы тут ночью без меня…

- Как-нибудь, - обиженно сказала я.

- Ты, Вер, к окнам не подходи, ладно? А то на Ленина женщину рикошетом убило.

- Ладно, не буду, - пообещала я.

- И еще: поставь где-нибудь у входной двери перец и соль, и вот я еще соорудил тебе на всякий случай…

Он вытащил из-за шкафа в прихожей палку, к которой проволокой и изолентой был привязан самодельный обоюдоострый клинок.

- Когда это ты успел? – удивилась я.

- Да я его вчера принес, а ночью к палке привязал. Настоящее копье получилось, - похвалился он.

- Нет, ты представляешь себе, как я со своим животом этим копьем буду орудовать? – Расхохоталась я.

- Ничего смешного. Пусть стоит на всякий случай. – Обиделся Гошка.

- А перец зачем? – Поинтересовалась я.

- Сейчас все так делают. Если они в дом полезут, сначала перцем в глаза, а потом - штыком…

И он продемонстрировал, как это делается.

- Да я лучше скалку положу, ей удобнее…

Почти полмесяца мы виделись с Гошкой урывками. Он прибегал домой только для того, чтобы помыться и переодеться. В зеленой повязке, с отросшей бородой он уже сам был похож на моджахеда…

А потом на Телестудии было общее собрание, где в торжественной обстановке Председатель Госкомитета по Телевидению и Радиовещанию вручал Грамоты «За активную работу и круглосуточное дежурство во время чрезвычайного положения 13-26 февраля 1990 года на Радиотелецентре». Дали тогда Гошке и премию к этой Грамоте – 100 рублей.

И хотя по тем временам это были немалые деньги, они, честно говоря, меня совершенно не обрадовали.

- И ради этого стоило рисковать своей жизнью? – Возмущалась я.

На всю оставшуюся жизнь во мне так и не остыла обида, что вместо того, чтобы, защищать свою семью, он ринулся на защиту Телестудии. А Гошка всю жизнь из всех своих Грамот и благодарностей больше всего гордился именно этой.

В апреле я благополучно родила дочку. Только после всех этих событий, девочка моя родилась, словно испуганная. Она даже не плакала, как все дети. Только тужилась и тихо кряхтела. И до трех лет боялась каждой новой игрушки, новых вещей, новой пищи…

Из Душанбе мы, как и большинство «русскоязычного» населения, конечно же, уехали. Мы уже жили в Калуге, когда случилась беда с «Курском». И мой сын, который учился в 9 классе, и вполне определился с профессией – мечтал стать хирургом, вдруг заявил:

- Пойду учиться на подводника!

Естественно, я возмутилась:

- С ума сошел?! Да ты и моря-то никогда не видел! Ради чего? Сейчас все оттуда побегут, а ты – туда!

- Вот, заодно и погляжу на море, - огрызнулся он. – А если все будут рассуждать, как ты, мама – «ради чего», тогда и Родину защищать будет некому.
И вспомнились мне тогда Гошины слова: «на таких дураках мир и держится». А еще подумалось, что все, что положено мужчине, Гошка сделал: построил дом, посадил дерево и вырастил достойного сына…

Я рано овдовела. Гошка всегда торопился жить, вечно куда-то спешил. Так же торопливо он ушел из жизни. Проститься с ним кроме заводских собралось столько народу, что я, несмотря на мое полуобморочное состояние, переживала за поминки, что не хватит еды в заводской столовой. Но женщины с кухни успокоили меня:

- Вы не переживайте, мы еще приготовим. Как не помочь, такой был светлый человек…

Еды, действительно не хватило. И когда после поминок я подошла расплатиться дополнительно, они не взяли с меня денег.

- Это Гоше от нас. Мы все у него в долгу…

Проститься с моим Гошкой приехали разъехавшиеся кто куда родственники, друзья, знакомые, бывшие соседи по Душанбе - из Москвы, из Питера, из Новгорода. Даже из Душанбе прилетели друзья, чтобы воздать ему дань памяти. И с Телестудии, хотя мы уже почти 20 лет, как уехали, звонили с соболезнованиями. Никто не забыл моего Гошку!

И столько добрых слов было сказано! Какой он был веселый, как любил жизнь, что всегда был душой любой компании. О его бескорыстии, щедрости и душевной доброте, о том, что за свою жизнь умудрился не нажить ни одного врага, что все люди для него были родными, что у него была патологическая потребность помогать людям…

Конечно, о покойниках не принято говорить плохо. Но еще с полгода домой звонили незнакомые люди, и просили к телефону Георгия Владимировича. А на мой скорбный ответ, недоумевали:

- Как же так? Ведь он обещал помочь…

В нашей жизни бывало всякое, и он был не таким уж идеальным, каким его вспоминали, и мне не всегда было легко и просто с ним. Он был, как все мы – не без греха: любил и прихвастнуть, и приврать, и выпить. Одним словом, был немного баламутом. Но только одной заповеди: «Возлюби ближнего своего, как себя самого», он не преступил никогда. И никто, как ни старался, так и не смог вспомнить, чтобы он кого-то обидел, или обделил участием.

Нередко, навещая Гошку, мы с детьми находим на его могиле безымянные цветы… И у меня в голове, как ответ на наш с ним вечный спор о жизненных ценностях, звучат его слова:

- На таких мир и держится!

11.04.2012