Липки. Гл. 11

КИСЕЛЕК
       Толян, Волоха и я с раннего утра заняты важным и ответственным делом. За сценой Зеленого театра на примятом газоне мы пытаемся научить Джульбарса ползать. Колени и локти наши зелены от травы: мы стараемся собственным примером дать понять бестолковому псу, что от него требуется. Терпение у нас на исходе, и не раз слезы обиды готовы пролиться из наших глаз. Только присутствие остальных сдерживает каждого от этой немужской слабости.

       — Ну ползи же ты, глупый, — молит его Волоха, — это так просто! Смотри сюда, ну смотри же!- И Волоха в который раз становится на четвереньки, пригибает голову к траве так, что только попка его возвышается над ней небольшим холмиком, и таким манером движется вперед.
       — Давайте все вместе, так ему понятней будет, — просит он нас. И мы с Толяном тоже падаем в траву, и вот уже три холмика мелькают среди газона.

       — Ползи, Джульбарс. Ну, милый, ползи же! Собаке нравится эта игра. Она прыгает от одного к другому, старается лизнуть в лицо, небольно хватает зубами за пятки, пригибает голову к самой земле и вдруг отскакивает в сторону, полаивает, остановившись, и весело и потешно склоняет голову набок, подняв одно ухо вверх и смеясь глазами. Но ползти отказывается. Первым не выдерживает Толян:
       — Все, с меня хватит. Эту бестолочь никогда не выучишь, и пытаться больше не стоит.- Он садится в траву и, поплевывая на ладошку, пробует оттереть с локтей и коленок въевшуюся зелень.

       — Эта псина только и знает, что гоняться по саду за Ягушкиными кошками. А простую человеческую команду выполнить — на это его не хватает.
       — А ты думаешь, легко выдрессировать пса, чтобы он все понимал и выполнял? — не сдается Волоха. — На границе специальные школы для этого устраивают. Там собак по нескольку месяцев учат, а ты хочешь за один
раз. Правда, Жулька?..
       Джульбарс, понимая, что говорят о нем, весело взлаивает, с бешеной скоростью машет хвостом и опрокидывается на спину, болтая в воздухе всеми четырьмя лапами.

       — Тьфу ты, — плюется Толян. — Вот и дрессируй его, если тебе нравится. А с меня хватит.
       Вдруг пес вскакивает и, подбежав к сцене Зеленого театра, останавливается и, коротко тявкнув, недоуменно .замирает, склонив голову набок и приподняв ухо.
       — Чего там, Жулька? — спрашиваю я. Собака, оглянувшись на нас, вновь тявкает и припадает на передние лапы, как бы давая понять, что тут не все ладно.
       Ничего не понимая, мы подходим к нему и слышим, как из-под сцены, затворенной маленькой дверцей на крючок, что-то тоненько и жалобно попискивает.
       — Там кто-то сидит, — шепотом говорит Волоха.
       — Ага, — поддерживаю я, — слышите?
       И мы все четверо замираем, прислушиваясь. И снова из-под сцены, из дальнего ее угла явно доносится писк. Наш Жулька срывается с места и начинает носиться вдоль сцены, заливисто лая и наскакивая на стенку, затем подбегает к дверце и начинает скрестись в нее передними лапами.

       — Внутрь просится, — говорит Волоха, — давайте откроем, посмотрим?
Мы открываем дверцу, заглядываем под сцену. Но там темно и ничего не видно, лишь пахнет прелостью, кошачьим пометом и еще чем-то. Джульбарс прыгает сзади, пытаясь протиснуться вперед.
       — Эй, кто там? — кричит в темноту Волоха. И в ответ опять доносится тоненький жалобный писк.
       — Котенок, наверно. Точно котенок, — делает предположение Толян.
И в это самое время Джульбарс проскакивает между нами и исчезает под сценой.
       — Все, сейчас сожрет его, — говорю я.
       — Небось, не сожрет. Он сытый: недавно кормили.
       — Не сожрет, так придушит. Помнишь, как он Ягушкиного серого кота трепал, когда тот в его миску залезть пытался? Еле жив ушел.

       Надо сказать, что в нашем доме жила одна старая женщина. Она многие годы работала в Липках то поливалщицей, то сторожихой, то уборщицей и этим заслужила себе на старости лет небольшую каморку в полуподвале дома, через коридор от Волохи с Толяном, где и жила со своими многочисленными кошками.
       Была она иссушена и согнута годами, одинока, без семьи и родных; хотя взрослые говорили, что где-то в городе у нее проживает дочка с мужем: но ее мы ни разу не видели, и для нас бабка Маша была загадочной личностью, которую мы между собой звали Ягушкой.

       Прозвище это удивительно шло к ней: когда она появлялась из своего подвала, маленькая, скрюченная, с развалившимся на ее плече и согнутой спине любимым серым котом, она очень походила на сказочную Бабу Ягу.
Стоило ей только появиться во дворе, как изо всех щелей тут же выскакивало многочисленное кошачье племя всех мастей и возрастов, которое густо населяло Липки в летнюю пору. Оно кружило вокруг Ягушки, терлось об ее ноги, громко мяукало, мурлыкало и урчало и, торчком задрав хвосты, требовало подачки. Ягушка выходила во двор с огромной миской, где в кучу были свалены размоченные сухари, остатки каши или картошки. Все это вываливалось на чугунную плиту канализационного люка посредине двора, и начинался кошачий пир.

       Между нами и этим бесхозным населением Липок пелась непримиримая война в течение лета, прекращавшаяся глубокой осенью, когда с наступлением холодов наши враги куда-то таинственно исчезали, чтобы вновь появиться следующей весной.
       Нет надобности говорить о том, что Ягушка всегда была на стороне нашего противника и, заметив любые проявления военных действий, тут же обрушивала нам па головы массу всяческих бед и несчастий, грозя своим длинным, похожим на высохший сучок, пальцем. Мы с суеверным страхом слушали все ее проклятия, веря в силу слов и неизбежность их исполнения, и потому старались воевать с котами в ее отсутствие.
       В сущности же, это была добрая и глубоко несчастная одинокая женщина, тяжело прожившая свою долгую жизнь и не нашедшая на старости лет ни душевного покоя, ни семейного уюта.
       Оставленная своими близкими и родственниками она как великого счастья ждала праздника Пасхи и Нового года, когда, нарядившись во все самое лучшее и приготовив незатейливые подарки: несколько крашеных яиц и освященный в церкви кулич, если это была Пасха, и кулечек дешевых конфет вместе с банкой вишневого варенья к Новому году, она отправлялась куда-то в город, как говорили, в гости к своей дочери и внуку, чтобы поздравить и навестить их.

       Уходила она обычно с раннего утра и возвращалась к обеду счастливая и даже помолодевшая, до самого вечера ходила в своем праздничном наряде, состоявшем из длинной черной юбки и такой же черной кофты с белым кружевным воротником, повязав голову ярким цветастым платком. Ягушка обходила всех соседей, поздравляла их с праздником и каждому непременно рассказывала о сегодняшнем визите к дочери, о том, как им там хорошо живется, и как ей самой от этого радостно.
       Только почему-то все эти рассказы заканчивались довольно грустно, и Ягушка, обливаясь слезами, уходила к себе в каморку и, запершись там, не появлялась до самого вечера. Вечером же, как обычно, выползала на свет божий в своем затрапезном наряде с котом на спине и, созывая своих нахлебников, подкармливала их остатка¬ми своего скудного стола.

       Как я уже говорил, этих бесхозных котов мы терпеть не могли за их нахальство и наглость: они могли стянуть на глазах у людей оставленный на минуту кусок мяса или рыбы, а также, забравшись в сарай, который в летнее время служил одновременно и кухней, устроить там полный разгром среди посуды и продуктов.
       Ночные же кошачьи концерты не давали житья всему дому. И нередко среди ночи то Волохин отец, то мой дед гоняли по крышам сараев многочисленных солис-тов, которые своими громкими и противными голосами никому не давали спать.
Самую же ярую и непримиримую борьбу с ними вел наш Жулька. Однажды, загнав в угол между домом и забором Ягушкиного серого кота, который попытался полакомиться из его миски остатками супа, он задал ему такую трепку, что тот, бедный, еле живой от страха и с разорванным ухом, скрылся в узкой щели под домом и целый день потом не вылезал оттуда, жалобно мяукал в ответ на призывы своей хозяйки. А уж миску Джульбарса с тех пор обходил с такой опаской и осторожностью, будто вновь чувствовал на собственной шкуре всю силу трепки, заданной ему Жулькой.
       Вот почему у меня и у приятелей возникли большие опасения за жизнь живого существа, попискивающего под сценой, когда, внезапно протиснувшись между нами, пес исчез внутри в темноте.
       Появился он также неожиданно, вынырнув внезапно наружу из-под сцены. В пасти его что-то отчаянно пищит и трепыхается. Жулька, остановившись перед нами, осторожно кладет пищащий комочек на землю, а сам садится рядом, коротко тявкнув и приподняв ухо. Это существо оказывается, как мы и предполагали, маленьким серым котенком. Ему от силы недели полторы от роду, но глаза уже открылись, и он то и дело щурит их от яркого света и ужаса. Он так беспомощен и мал, так доверчиво и симпатично тыкается в Жулькину ногу и тоненько попискивает, что мы все трое тут же влюбляемся в него.

       — Какой малюсенький... - Я осторожно беру его в руки. Маленький серый комочек свободно умещается в моих ладонях.
       — Видно, его мать бросила, или он убежал от нее, — делает предположение Толян.
       — А Жулька-то наш молодец, не сожрал и не задушил котенка! —Волоха треплет пса по густому загривку.
       — Он, наверное, голодный, раз все время пищит, — говорит Толян.
       — Ай-да к бабушке, — предлагаю я. —- Она чем-нибудь его накормит. Может, супом или мясом.
       — Какое мясо! — Волоха презрительно усмехается. — Он еще и есть-то, наверно, не умеет. Ему бы молока из соски.
       — Пошли к бабушке, — повторяю я. — Она уж знает, чего ему надо.
И мы направляемся к нашему сараю.
       — Бабуль, — кричу я издалека. — Смотри, чего мы нашли!

       Бабушка выглядывает из сарая, где хлопочет по хозяйству, и всплескивает руками:
       — И, милые, где ж вы такое выискали?
       Конечно же она знает, что и как с котенком надо делать. И пока она учит его лакать молоко из блюдечка, мы с приятелями сооружаем в ящике из-под рассады подстилку из старых тряпок, и малыш, напившись моролока, уютно устраивается там, пригревается и засыпает. Так в нашей семье появляется  Киселек.

       Имя ему придумал дед за то, что тот вдруг страшно полюбил кисель, который бабушка варит из сухого порошка — первого лакомства и для нас, ребят. Едим мы его в большом количестве и с удовольствием, прямо сухим. И, кажется, ничего на свете вкуснее и быть не может.
       Проходит несколько месяцев, и Киселек превращается в огромного пушистого кота необыкновенно красивого дымчато-серого цвета. Совершенно неожиданно у него возникает огромная дружба с моим дедом. И, надо сказать, что этот строгий, нередко крутого нрава человек, слово которого, пусть даже, как нам казалось, не всегда справедливое, было выше обсуждений и считалось непререкаемым законом независимо от мнения других домашних, очень сильно привязывается к коту.
       Внешне это почти ни в чем не выражается. Никакой особой ласки дед ему не дарит и большого внимания не уделяет, но чувствуется, что между ними образовалась какая-то удивительная связь, будто незримая нить протянулась от одного к другому, заставляя их все время быть рядом.
       В те дни, когда деду надо уходить по своим делам, а случается это довольно часто, — Киселек неизменно провожает его через весь двор до самой калитки. Потом возвращается домой и ложится на свое место дожидаться деда.
       У Киселька есть свое собственное место, которое он сам себе и выбрал: под дедовской табуреткой на кухне, где постелена подстилка. Обычно лежит он там, положив передние лапы и мордочку на низкую перекладину между ножками табуретки, тихо думая свою кошачью думу. И вдруг неожиданно вскакивает, бежит к двери, коротко мяукает и вопросительно смотрит на человека, будто говорит: выпусти!
       А через некоторое время возвращается через двор вместе с дедом, которого встречает у той же калитки. Все удивляются, как может такое случиться, чтобы кот чувствовал точное время возвращения хозяина. Но, видно, уж чувствовал, потому что за все годы жизни в нашей семье Киселек ни разу не ошибся.
       Характера этот кот ровного и независимого. Никто и никогда не слышал, чтобы он замяукал во время обеда, выпрашивая подачку, или стащил что-нибудь со стола, оставленное без присмотра. Дед регулярно как равноправному члену семьи наливает ему в особую плошку от общего стола. Киселек же, съев свою порцию, неизменно возвращается на место под табуретку, где занимается туалетом, вылизывая шерстку. И лишь в те дни, когда на стол подается кисель, кот проскакивает между дедовых ног и, усевшись напротив, вопросительно посматривает на него.
       — Шо, киценя, почуяло шось такэ вкуснэ? — дед мой был из тех хохлов, чьи предки давным-давно переселились с Харьковщины за Волгу, бежав от притеснения озверевших панов. Хохлы те давно обрусели, однако язык свой не забывали и из поколения в поколение во многих семьях разговаривали на своем родном. У нас же им пользовались разве что дед с бабушкой, все же остальные — говорили на русском, по-волжски чуть окая и растягивая гласные.
       — Шо, киценя, почуяло шось вкуснэ, от бисова дэтына. Все она чуе.
       Дед мой добродушно ворчит, однако кряхтя берет кастрюльку, с трудом сгибает свою скрипучую спину и, наклонившись над кошачьей плошкой, отливает туда немного киселя.
       — Иды вже, зверюга, йишь свою долю.
Вот так и жил Киселек под дедовской табуреткой своей тихой кошачьей жизнью. И жил бы он так и дальше до самой глубокой старости, если бы не один досадный случай, который перевернул не только всю его судьбу, но на долгое время выбил из колеи и меня, и всех взрослых в семье.

       Случилось это ранней весной. Надо сказать, что кот наш был очень чистоплотен, и ни разу в жизни не справил нужду в доме. Нужно ему на улицу, он моментально вскакивал на подоконник, оттуда — на форточку и был таков. Таким же манером возвращался он и обратно. А тут надо ж было такому случиться. То ли съел что-то не то, то ли еще какая другая причина, но только факт есть факт — согрешил Киселек прямо посреди кухни.
       — А побий тэбэ лыха годына, — в это самое время дед мой заходил туда с улицы. — Дэ ж цэ ты такэ бачив?
       Дед был явно не в духе и, судя по голосу, не совсем трезв. А в такие минуты под горячую руку ему лучше не попадаться. Все домашние это знают и стараются на время куда-нибудь ретироваться. Но откуда было все это знать бедному коту? Ему бы на подоконник, а оттуда обычным путем на улицу, и все бы обошлось. А он, не разобравшись в ситуации, мурлыкнул и прямо к деду. Тут же крепко схваченный за шкирку дедовской рукой, он моментально оказался в воздухе, ничего не понимая и беспомощно болтая всеми четырьмя лапами.
Дед же, выйдя на середину кухни, остановился над жидкой лужицей, оставленной котом, и, приговаривая, начал тыкать в нее кошачьей мордочкой.

       — Нэ смий бильше гадить у хати. Нэ смий бильше... — другой свободной рукой он несколько раз шлепнул Киселька по загривку.
Никто и никогда в жизни не обращался с котом подобным образом, тем более меньше всего ожидал он такого от человека, к которому испытывал особые чувства. И, видимо, великий ужас, обида и гордость — все одновременно восстало в нем — и, яростно мяукая и вырываясь, он полоснул всеми четырьмя лапами с выпущенными когтями по бьющей его дедовской руке.

       — А шоб тоби повылазыло!
       Дед мой не на шутку рассвирепел, увидав на руке кровавые полоски от кошачьих когтей. И, размахнувшись, вышвырнул в форточку бедного кота.
       С этого дня никто больше его не видел. Напрасно в течение многих и многих дней ходил дед мой за сараями и звал его, напрасно я с друзьями обшаривал все самые укромные уголки Липок в надежде отыскать кота, напрасно бабушка специально оставляла на ночь открытой форточку в надежде, что однажды он сам вернется — все было напрасно. Киселек вернуться не захотел. Видно, была в этом коте какая-то своя большая кошачья гордость, которая не позволила простить той обиды, что нанес ему мой дед, или, может, другое чувство — чувство ужаса, огромного ужаса после полученного наказания, загнало его в такой далекий уголок нашего города, откуда он и дороги-то найти не смог, а может, вовсе неведомое нам, людям, особое кошачье чувство руководило всей его дальнейшей жизнью, ни на секунду не давая забыть случившегося.

       Я не раз плакал, уткнувшись в бабушкины колени: дед мой грустил более сдержанно, по-мужски, тетки часто вспоминали в своих разговорах Киселька и непритворно вздыхали, сожалея о случившемся, и только бабушка с мамой старались молчать о нем, видя, как всем тяжко все то, что случилось у нас недавно.

       Мудро говорят: время все лечит. Постепенно и мы стали реже вспоминать кота и как-то свыклись с его отсутствием. Тут на двор пришла новая весна, а с нею и новые хлопоты по саду. У меня и друзей появилась масса своих забот, так что, было не до воспоминаний.
       А к осени пришел очередной вызов от отца с необходимыми документами для выезда за границу, и я с мамой на долгие годы уехал из города.

       Вернувшись через несколько лет в родные Липки, я услышал от бабушки конец этой необычной истории.
       В один из обычных дней ранней весны, когда солнышко уже растопило снег, и почки на деревьях набухли, готовые вот-вот распуститься, бабушка, войдя на кухню с улицы, увидала прямо против себя под дедовской табуреткой лежащего кота.
       Это было настолько неправдоподобно, что бабушка моя в первый момент испугалась и не поверила своим глазам. А поскольку была она человеком, в общем-то, верующим и суеверным, тут же осенила себя крестным знаменем.
       — Господи, святы, что ж это делается, — прошептала она чуть слышно.
Но сомнений быть не могло никаких — это был Киселек! Хотя в этом исхудавшем, облезшем и грязном коте не было почти ничего общего с тем красавцем, что жил у нас семь лет назад.
       И, все-таки, это был он. Та же поза, лапки и мордочка на перекладине табуретки, то же короткое "м-р-р" при виде бабушки.
       — Господи, святы, что ж это делается? Киселек, родненький, да ты ли это?! — бабушка наклонилась пониже.
       — Господи, да что ж с тобой такое сделалось? До чего ж ты довел себя! В чем душа держится? Уж мы все изгоревались, думали, сгинул где-то. А ты живой и вернулся... Простил, значит, деда-то? Умница, мой болезный! Ох, спасибо тебе, котик родненький! Ой, спасибо, огромное! Дед мой уж убивался, убивался... Больше месяца зверь-зверем ходил, не подступись. Все тебя ждал, надеялся. А
как понял, что не вернешься, запил и пил с понедельника до понедельника. Потом, правда, присмирел, затих. Вот радость-то, вот счастье! До сих пор ведь себя казнит, забыть не может. Я уж его подговаривала нового кота за¬-
вести, а он ни в какую, так и не позволил.
       — Нету Киселька, — говорит, — другого не надо... Ну теперь славно, славно, что вернулся. Простил, значит.
       Бабушка открыла дверь и позвала деда с улицы, где он возился с рассадой:
       — Иди-ка в дом, старый. Чуешь? Ты слухай, чого тоби кажуть.
       Дед опустился на колени перед табуреткой и заплакал. Плакал он по-мужски беззвучно, опустив голову чуть ли не к полу, и только обильные слезы текли по его изрезанным морщинами впалым щекам. Потом он взял больного кота в свои руки, прижал его к груди и, отвернувшись к окошку, долго так стоял, не поворачиваясь к нам лицом.
       — Пусти-ка, кота, старый, — через некоторое время окликнула его бабушка, — нехай трошки молока поисть. Мабудь, вин голодный.
Дед, словно очнувшись, осторожно опустил кота пе¬ред блюдечком с молоком.
       — Ну поишь, поишь, котику, — дед погладил его по спине. Однако Киселек отвернулся от блюдца с молоком, как-то особенно долго, почти по-человечьи, посмотрел на деда, ткнулся ему носом в ботинок, потерся об штанину и
тяжело, вроде бы даже пошатываясь, побрел на свое место и там залег в любимой позе. К пище он в тот вечер так и не притронулся, а на утро домашние нашли его под табуреткой мертвым.

       Знающие люди говорят, что всяческое зверье, чувствуя приближение неминуемой смерти, покидает обжитые многими годами родные места и забирается в непроходимые дебри, чтобы там встретить ее в одиночестве.

На этот раз все было иначе.

Эти невыдуманные истории случились в пору моего, теперь уже далекого, детства. Но до сих пор, вспоминая их, я ощущаю в себе странное чувство, будто все это произошло недавно, может быть, даже вчера.
                КОНЕЦ