Клочок 04. Гамбит Петровой

- - - - - - - - - - - - -
КЛОЧОК 04: Гамбит Петровой
- - - - - - - - - - - - -

Вы никогда не пробовали ковыряться в чьих-то мозгах? Ну не в прямом смысле этой фразы, конечно. Нет? И правильно. Незавидное это занятие. Люди чёрти что думают. Не только черти что, но еще и черти как. Редко кто может выстроить свои мысли или воспоминания в аккуратные ряды и колонки, отмеченные бирками секунд, часов, дней недели и дат. И, если вам не хочется  копаться в чьих-то предельно беспорядочных мыслях, я вас прекрасно понимаю. Спешу заверить, если вы бросите читать прямо сейчас, вы ничего не потеряете. В этой истории нет убийств, гонок, стрельбы, полицейских... и так далее. В этой истории одна сплошная путаница.

Вообще-то, правильнее было бы  сказать – это в голове у Вероники на данный момент просто одна сплошная мешанина и путаница. Все воспоминания как бы представляют собой фотографии её, Вероникиной, жизни. Стопка фотографий этих похожа на хорошо перетасованную колоду карт. Мысленно она рвет каждую эту карту-фотографию на мельчайшие клочки, прекрасно понимая, что клочки эти никуда не денутся. Они будут продолжать всплывать в её сознании опять, опять, опять, и снова...

А еще в её голове прыгает, скачет, и цокает пластиковым белым шариком одно единственное назойливое слово: "Дура, дура, дура, дура..." Сидя на холодном кафеле туалета и опершись щекой о настолько-же холодный фарфор унитаза, Верка старается не думать ни о чем. Но это, разумеется, невозможно. "Дура, дура..."

Честно говоря, слово "дура" и сама Вероника Михайловна Каллахан, в девичестве Петрова, до сегодняшнего дня были понятиями до невозможности несовместимыми. Вера Каллахан, в девичестве Петрова, на сегодняшний день считается одной из самых умных женщин в мире. Да-да, в ми-ре!

А девичья фамилия тут как раз очень важна. И даже не просто важна. Веркина девичья фамилия оказалась первым и одним из наиболее удачных моментов её жизни. Ну, казалось бы, что может быть обычнее фамилии "Петрова." Ну, сколько шуток и крылатых фраз летает по русскоговорящему миру о карикатурной троице русских с фамилиями "Иванов, Петров и Сидоров?" Типа: "Сидят Иванов, Петров, и Сидоров и напиваются до синих чертиков в подъезде местного гастронома, и тут Иванов говорит..." Ну и так далее... Но, если Вы хоть когда-нибудь серьёзно занимались шахматами, вы не могли не слышать о "защите Петрова" или, как это часто называют на западе, "русском дебюте." Фамилию  Алексанра Дмитриевича Петрова можно встретить и в немецком и в английском варианте: Petroff или Petrov. Но все прекрасно понимают, не имеет никакого значения, как писать фамилию "Петров." Любой мало-мальски себя уважающий шахматист сразу поймёт, что вы имеете в виду –

1. е2, е4
2. Кf3, Kf6
ну, тут обычно положено  – 3. K x e4, d6;  4. Kf3... и так далее.

Шахматам маленькую худенькую четырёхлетнюю Верку научил её дед.

Захар Иванович Петров  чудом умудрился не сгнить заживо и не замёрзнуть в недрах ИвДельЛага, чудом попасть под бериевскую амнистию 1953го и чудом найти сына – Мишку. Захар Иванович никогда так и не смог узнать, что же произошло с его женой, Мишкиной мамой. До войны, они жили в Киеве, где академик Захар Иванович Петров пытался установить современную лабораторию по вопросам  медицинской генетики, за что и попал "под косу" в 1940м, вскоре после ареста своего ленинградского коллеги Николая Николаевича Вавилова.

Мишку Захар Иванович все-таки нашел через 15 лет в Алма-Ате. А вот жену уже не нашел никогда.

И вот вам еще кусочек иронии судьбы:  несмотря на то, что реабилитированному Захару Петрову разрешили вернуться на Украину (о Киевской прописке даже мечтать не имело смысла, а во Львов все-таки пустили), вы никогда не угадаете, где же он устроился на работу. Ну... Считаю до трёх... Раз... Два... Да ладно, не мучайтесь. Я вам за так скажу. В 1959м году бывший академик Захар Иванович Петров, бывший блестящий врач-генетик и бывший коллега расстрелянного академика Николая Вавилова, устроился работать ночным сторожем во Львовскую музыкальную академию имени... Лысенко! Музыкальная академия была названа в честь композитора НИКОЛАЯ Лысенко, конечно, а не его тёзки Трофима. Но всё же...

Когда Верке исполнилось четыре, дед Захар подарил ей шахматы. В тот же день рождения папа подарил ей глобус.

В течение года, Коша (так её дед называл) потихоньку начала играть в шахматы. То есть играть целые партии, разумеется, она стала не сразу. Сначала необходимо было выучить, как ходят фигуры. Потом понять, что такое "шах" и, что такое "мат." Обычно на первых порах детей учат элементарным матовым схемам. Но Захар Иванович каким-то подсознательным чутьём уловил, что Веру нужно учить иначе, и начал с дебютов. Глобус тут в самый раз подошел.

– Вот смотри, – говорил он, укладывая Кошу и показывая на глобус. – Вот видишь эту розовую страну.
– Ис-па-ни-я, – по слогам читала Верка.
– Да, Испания. Вот я утром вернусь с работы и покажу тебе испанский дебют. Хочешь?
– Дебют... дебют. – Вера повторила это слово, будто пробуя его на вкус. – Дебют, – еще раз сказала она. – А дебют ты мне тоже покажешь?
– Да нет, Коша. – Дедушка улыбнулся как всегда, стараясь не очень показывать изуродованный цингой рот. – Дебют – это "начало." Испанский дебют, это испанское начало или Руй Лопес. Есть и итальянское начало – "джоко пьяно..."
– Кто пьяный?
– Да нет, никто не пьяный. Есть просто такая шахматная партия... Ну, дебют по-итальянски. Джоко пьяно называется. А ну-ка найди Италию.

Вера поворачивается к глобусу и послушно находит сапог Апеннинского полуострова.

– А вот это пятнышко, рядом с Италией, называется Сицилия.
– А сицевый дебют тоже есть?
– Конечно, есть. Только не сицевый, а сицилианский. Есть и сицилианский дракон.
– Шахматный дракон?
– Да.
– А русский дракон есть?.
– Есть русский дебют. И называется он защитой Петрова.

Верины глаза немного округляются.
– Дед, ты придумал целый дебют?!
– Да нет, Коша. Уймись ты. И вообще... Всё. Спатки. Все дебюты будут завтра.

Вера смотрит на темный силуэт глобуса, стоящего на сложенной шахматной доске, и шепотом зовет:
– Дед, а дед?
Дедушка Захар вздыхает с порога.
– Ну?
– А может дебют Петрова?
– Что-что?
– Ну, утром... завтра утром... ну... можно не испанскую партию? Можно дебют Петрова?
– Можно. Конечно можно. Только сейчас спи, ладно?...

Это было лет тридцать тому назад. Это было на другой стороне глобуса. То есть, это она сейчас на другой стороне глобуса. На том старом глобусе можно было найти не только Италию, Испанию и Советский Союз. На том глобусе можно было найти и Львов. А вот того города, нет, не города, того городКа, где она сейчас сидит голым задом на холодной кафельной плитке, мысленно тасуя колоду фотографий-воспоминаний, вот именно этого города на обычном глобусе обычно нету. А ну-ка попробуйте найти Айова-Сити.

Штат Айова найти вообще-то несложно. Он к югу от Миннесоты. А вот отыщите Айова-Сити (площ. 65 кв. км., нас. 65,000). Да ладно, не мучайтесь. Не стоит. Но уж если очень хочется, прилетайте в Чикаго, садитесь в машину, выходите на шоссе No.110-west (на запад) и в Айова-Сити Вы доберётесь за 3,5 - 4 часа.

А зачем? Какой нормальный человек вдруг переселится в тьмутаракань Айова-Сити?

Ну ладно, ладно. Не надо так уж перегибать. Айова-Сити – это не такое уж и захолустье. Айова-Сити – это нормальный город Американского Среднего Запада (American Midwest). Здесь нормальные люди (в основном, очень даже дружелюбные), школы, кинотеатры, библиотеки, рестораны, бары... Здесь первоклассные дороги и великолепный штатный университет – Юниверсити ов Айова (University of Iowa). При университете огромный госпиталь с множеством клиник и стационаров. В этом госпитале и работает доктор Джереми Каллахан...

– Вера, ти ест являюсчаяся впорядке?

Кстати, о докторе Каллахан.

Доктор Каллахан, Джерри для друзей и близких – это муж миссис Вероники Михайловны Каллахан и причина того, почему вот уже последние восемь лет она "не ест являюсчаяся Петрова." В течение этих лет Джерри Каллахан пытается выучить русский, но построение простых русских фраз без вариаций глагола "to be" ему всё еще кажется невероятно сложным. Так и получается, что обыкновенное предложение "Vera, are you OK?" почти никогда не выходит "Вера, с тобой всё в порядке?"

Да, и еще. Многим американцам очень сложно с буквой "Ы." Таким образом, обыкновенное русское "ты" выходит каким-то детским "ти." А концепция мягкого знака ("Ь") вообще кажется непосильной практически всем взрослым, которые пытаются выучить великий и могучий. Поэтому такие элементарные слова, как вездесущий вспомогательный глагол "есть" (в смысле "существовать," "присутствовать" и т.д.) звучит как глагол, описывающий глотательный процесс во втором лице единственного числа – "ест". Так и теперь:

– Вера, ти ест нормално? – повторяет он, пробуя ручку двери уборной  закрытой на замок.

Кстати, о слове "ест..." Вера приподнимается с пола, дёргает за рычажок унитаза и сливает остатки недавно съеденного завтрака.Вот если бы только слить одним разом в унитаз все её мысли-фотографии...

– Да, да. Всё в порядке. Просто живот болит.
– Тиебе чием-то помоч? – (опять, без мягкого знака в конце "помочь" и ударение на первом "o.")
– Да нет, нет. Всё в порядке. Ты был прав – нельзя заказывать рыбный салат в этом детском сумасшедшем доме.

Джерри хмыкнул и пошел на кухню. К дочкам. Посреди комнаты на полу огромной кухни стоит глобус. Это их с Джерри подарок для Эвелин. Эвелин (старшей)  вчера исполнилось восемь. Её, Ольку (младшую) и еще несколько подружек вчера вечером повезли в бешеный детский ад под названием "Чаки Чиз." Ад или сумасшедший дом – это, разумеется, для взрослых. Для детей – это просто неимоверное удовольствие. Представьте себе огромное помещение, забитое всевозможными автоматами, горками, электронными играми, и ямами с разноцветными мячиками. После игр, пицца и море кока-колы. Именно туда на свой день рождения вот уже пол-года просилась Эвка.

Домой вернулись уже около девяти вечера. Как только зашли в дом, Джерри сразу вызвали в госпиталь, и Вера уложила детей спать сама, благо обе уже тихонько посапывали на заднем сиденье еще по дороге домой. От шума, гама и суматохи в "Чаки Чиз" у неё сильно болела голова, и она заснула, не дожидаясь мужа.

Проснулись они в шесть утра от детского хихиканья и только открыли глаза, как две маленькие зверюшки быстро юркнули к ним под одеяло. После пятнадцати минут оголтелого и счастливого прыганья по кровати, щекотанья и визга Джерри подхватил обоих и поволок на кухню готовить завтрак. Давно такого не было. Вот уже два месяца, как Вероника и Джереми друг друга не видели. Вот уже два месяца они в разных разъездах и поездках. Почти все это время с девчонками жила Сьюзан Беатрис Каллахан – бабушка,  строгая ирландка, говорящая с сильным акцентом, который называется "айриш броуг." Несмотря на тридцать лет жизни в Америке, Би Каллахан (урожденная О'Коннор, Северное Графство Клэр) осталась ирландкой до мозга и костей.

Католичка. Церковь каждое воскресенье. Десятая часть зарплаты добровольно отчисляется католической епархии Св. Иосифа, Спирфиш, Южная Дакота. Никаких брюк для девчонок даже зимой. Каждая убирает за собой. Каждая стирает своё бельё и моет свою посуду.

Возвращения Веры из её поездки в Киев, где она навещала отца, Би Каллахан решила не дожидаться. Позавчера, как только Джереми и девчонки сели в машину ехать за Верой в аэропорт, Сьюзан Би Каллахан оглядела убранную до блеска кухню властным глазом императрицы домашнего очага, подобрала два маленьких чемоданчика своих скромных пожиток, положила их в багажник машины и спокойно поехала к себе в Южную Дакоту.

С "Мамой Каллахан," впрочем, как и со всем семейством Каллахан, Вера познакомилась лет восемь тому назад. Семейство это оказалось огромным кланом. Они так себя и называют "Clan Callaghan." И раз в 10 лет устраивают огромную встречу всего семейства, куда приезжают несколько сот человек от Флориды до Штата Вашингтон. Именно на одно из таких торжественных сборов Джереми привез Веру. Очарованные Веркиным умом, чувством юмора и красотой, мужики клана Каллахан хлопали Джерри по плечу, подмигивали и тихо шептали "nice catch."

Веру такое отношение смущало. Она выросла единственной дочкой (мать умерла от стрептококковой инфекции после кесарева сечения; отец никогда больше не женился). Она всегда завидовала друзьям и подругам из больших семей. Но такого... такого ей не приходилось встречать никогда. Часть парка Голден Гэйт, которую семейство Каллахан экспроприировало для торжества, была похожа на цыганский табор. Парковка забита машинами с номерами практически всех штатов США, кроме Гавайских островов. На середине лужайки стоит автобус-кухня, из которого доносятся запахи жареной всякой-всячины. Вокруг стариков в креслах-колясках бегают дети и кричат мамы. Нет, когда Джереми привёз Веру на этот "family reunion," он не преувеличивал – вокруг обнимались, шутили и смеялись, хлопали в ладоши, свистели, ели и пили действительно сотни три-четыре Каллаханов.

– Мама, это – Вера, – Джереми подводит Веронику к высокой и сильной женщине лет пятидесяти на вид, с открытым взглядом зелёных глаз и гордыми прядками седины в львиной гриве каштановых волос.

Сама не зная почему, Верка чувствует, что краснеет от корней волос до пяток.
– Сьюзан Беатрис Каллахан, – женщина протягивает руку, глядя Веронике в глаза. Черт знает почему Верке хочется представиться как Вероника Михайловна Петрова, но она понимает – это бессмысленно. На западе не существует понятия имени отчества. Ну, разве что в Исландии.
– Вероника Петрова, – говорит она, пожимая руку.
Би Каллахан слегка поднимает одну бровь.
– Это ваше полное имя?
– Да...
– Но мне Джереми сказал, что вы русская. Значит в ваше полное имя должно входить имя вашего отца. Не так ли?
– Ааа... – Вероника почему-то еще больше смутилась.
– Патронимик, да? У всех русских есть патронимик, – улыбнулась Сьюзан Би Каллахан.
– А! Имя отчество... Вероника Михайловна.

Ну, почему? Почему эта женщина её так смущает?!

– Имиа отшчи... имиа отшчиство, – повторяет Сьюзан Би, как бы примеряя это слово. Так меряют блузку или туфли. – Значит вашего отца зовут Михайлов?
– Михаил, – поправила Вера.

– Хочешь что-нибудь выпить? – Джереми спрашивает Веру.
– Можно пепси-колу?
– Мать?

Сьюзан качает головой. Джереми улыбается в ответ и теряется в толпе Каллаханов.

Сьюзан Би Каллахан садится на скамейку, закрывает глаза и подставляет лицо под жиденькие лучи серого солнца Сан Франциско, еле-еле пробивающегося сквозь такие же жиденькие серые облака. Не зная, как поступать, Вера тоже садится. Она кусает сухую нижнюю губу, чувствуя себя пятиклассницей, которую за какую-то мелкую шкоду вызвали к завучу. "Какая странная женщина," – думает она, глядя на Сьюзан Каллахан. "За что она меня ненавидит? Ведь она меня ненавидит. За что? Неужели в этой семейке разыгрываются такие фрейдовские глупости? Мать ревнует сына к девушке? Что за..."

– Он сказал "мать," – вырывается у неё до того, как она закончила свою собственную мысль.
– Что? – Сьюзан открывает глаза.
– "Мать," – повторяет Вера, кивая головой в направлении толпы, проглотившую Джерри. – Мать, – повторяет она. – Не "мама," не "ма..." Это очень... официально. Это у вас всегда так?
– Нет, – Сьюзан смеётся и опять закрывает глаза, подставляя лицо солнцу. – Это только, когда он на меня злится.
– Джерри на вас злится? Сейчас?... Ничего не понимаю. – Вера действительно ничего не понимает.
 – Ага. – Несколько секунд Сьюзан молчит. – Он считает, что Вы мне не нравитесь и я специально пытаюсь Вас обидеть или поставить в неловкое положение.
– Пожалуйста, не надо больше пытаться. Я и так ужасно себя чувствую. Не знаю, почему.

Сьюзан не отвечает. Она прекрасно понимает намек. Она поворачивает лицо так, что теперь  солнышко греет другой набор морщинок.

– Нет, девушка, – она так и сказала "девушка" ("young lady"). – Я не пытаюсь поставить вас в неловкое положение. Простите за игру слов, но в "положении" вы уже. И, мне кажется, "неловко" вы будете себя чувствовать еще месяцев семь...
Верка понятия не имеет, о чем говорит Сьюзан Каллахан.
– Послушайте, женщина, – Вера так и сказала "lady,"  делая ударение на отсутствие слова "young,"  – если вы хотите знать, ваш сын...
– Оу... своих сыновей, у меня их четыре, я знаю хорошо. Своих сыновей я знаю лучше, чем они знают себя, – сказала она просто и без грамма бахвальства. – Вам достался... калека.
– Калека?
– Да. В смысле дурак. Вырастили мы с мужем четырёх бой-скаутов, четырёх мушкетёров, так сказать. А на дворе кончается двадцатый век. Плохо сейчас мушкетёрам.
"Добрая мама, однако," – подумала Вера.
– Вот смотрите, девушка (young lady), – продолжает Сьюзан ровным и спокойным голосом. – Хотите я вам сейчас предскажу, что с вами произойдёт? – Она бросила взгляд на окаменевшую от удивления Веру и, не дожидаясь ответа продолжила: – В ближайшее временя вам все-таки придется сказать ему, что вы беременны... Да не удивляйтесь вы так, я достаточно стара, и такие элементарные факты жизни меня уже давно не шокируют. Он вам сделает предложение, и вы оба наделаете кучу глупостей...
– Я беременна?
– Ага, – опять такой же ровный и спокойный тон, как будто она говорит "ага, ну, конечно, сегодня суббота." 
– И вы это знаете... как?
– Я сама не знаю, как я это знаю.
– Вы надо мной смеётесь.

Сьюзан Беатрис Каллахан отрыла глаза, повернула лицо к Веронике, улыбнулась лучинками морщинок у края глаз и мягко покачала головой.
– Вы не хотите, что бы мы поженились?
– У вас просто не получится. Он... – Сьюзан подбирает правильные важные слова. – Он в вас влюбился, как шестнадцатилетний мальчишка.
– И для меня это должно означать... что именно? – Веронику захлёстывает волна возмущения. Да что же это за ведьма такая? Что она, ведьма эта, себе думает? Откуда этот бред о беременности?! По какому праву эта старуха, ну, не старуха, но всё же... По какому праву она судит и рядит обо мне так, как будто знает меня с детства?!  Мы же только что познакомились... При чем тут мушкетёры?!
– Оу, девушка, – опять это противное "young lady," – девушка, я достаточно старомодна, чтобы не очень верить в такую чепуху, как романтика...
– А во что же вы верите?

Сьюзан Каллахан несколько секунд молчит.      

– Я где-то читала о вас, – наконец говорит она, без обиняков меняя русло разговора. – Да, да. Вы действительно знамениты, и я о вас читала. Я даже видела рекламу с вашим участием. У вас агенты, тренеры... У вас поклонники... Я не умею играть в шахматы, но, мне кажется, для вас замужество и особенно жизнь в маленьком Американском городе, это... ну, как вам сказать?... выражаясь шахматным термином, это кажется называется гамбит, да? Риск. Вы чем-то жертвуете в расчете на выигрыш. Но, если уж вы жертвуете такой вещью, как своя профессиональная карьера, выигрыш, на который вы рассчитываете, должен быть более чем существенным.
– Я вас не понимаю. Может, у меня недостаточно хороший английский....
– О, нет, девушка (young lady). Английский у вас совершенно нормальный. – Сьюзан переводит дыхание и смотрит на часы. – Вот подумайте, последние несколько месяцев для вас были... ну, как бы... каникулы, что ли. Отдых от соревнований, от поездок, от съемок, от мотанья из точки А в точку Б... А теперь представьте себе, что вам всю оставшуюся жизнь предстоит прожить в маленьком американском городке. Поверьте, это не для вас...
– Миссис Каллахан, – (Нет, эту белиберду необходимо прервать прямо сейчас.) – Я вас уверяю: я не беременна. Более того, я вам гарантирую, у меня даже и мысли нет посягнуть на холостяцкий статус вашего сына!

Сьюзан гладит Верку по руке. Жест этот кажется Вере до боли знакомым.
– В любом случае, я желаю вам удачи и счастья, Вероника, – говорит она и направляется к толпе весёлых Каллаханов.

Джереми вернулся с пепси-колой и виски. Вера молча взяла виски и, не говоря ни слова, спокойно осушила стаканчик, произведя потрясающее впечатление на Джерри. Опомнившись, Вероника взяла баночку с пепси-колой и деликатно отпила несколько глоточков.

Несколько минут Джереми молча и спокойно смотрит на Веру. Этого времени, хватает, чтобы две унции Бушмиллз начали потихоньку оказывать своё благотворное влияние на Веркины  нервы. Она немного успокаивается.

– Твоя мать – ведьма?
Брови Джерри подскочили, и он рассмеялся.
– Да, а что?
Вероника не смеётся.
– Ты шутишь?
– Конечно.
– Она мне сказала, что я беременна.
Лицо Джерри стало серьезным. Он пристально смотрит на Веру, немного наклонив голову в сторону.
– Ну что ты молчишь? Скажи что-нибудь!
– Я думаю...
– Ну и слава богу. А теперь расскажи, о чём?
– Мне интересно было бы знать, это мальчик или девочка?
– Вы все тут с ума посходили или мне только ты такой попался?
– Ну, спокойно, спокойно. Если мать сказала, что ты беременная, значит ты действительно беременная. Она в этих случаях всегда права. Нюх у неё на это какой-то...
– Слушай, а лотерейные номера, она тоже может разнюхать?
– Нет. Этого она как раз не де... А хотя я никогда её об этом не спрашивал.

Минут пять они молча сидели на скамейке. Солнце опять спряталось, и Верке стало холодно. Она прижалась к Джереми.

– Давай отсюда смоемся, – наконец сказал он.
– Куда?
– На рыболовный причал.
– Куда-куда?
– Ну место тут такое. Рыболовный Причал ("Fisherman's Wharf") называется....
– Ты знаешь, я совсем не хочу ничего рыбного.
– Я тоже не хочу. Но там есть великолепный шоколадный магазин. Называется Джиралделли. Поехали, тебе понравится.

Шоколад в магазине Джиралделли был действительно потрясающий. Но на следующее утро Верка проклинала и шоколад, и виски, и пепси-колу, до того ей стало плохо. А еще через несколько дней стало ясно, что ни шоколад, ни виски, ни пепси-кола тут не при чем. Что тошнит её по утрам не из-за одного, не из-за другого и не из-за третьего...

Как я вам уже сказал, "месяцев семь," которые пророчила ведьма Сьюзан Беатрис Каллахан истекли ровно восемь лет тому назад. Для тех, кто не понимает, ровно восемь лет тому назад родилась Эвка, то есть Эвелин.

События с того дня в Сан Франциско начали развиваться с умопомрачительной скоростью. И Вере казалось, что ум её тогда точно был помрачен черт знает чем.

Для начала, Верка, как говорится по-английски, "это есть не просто Верка." Верка "это есть" гроссмейстер Вероника Михайловна Петрова. Вернее, тогда она была Петровой. А сейчас нет.

Путь от Петровой к Каллахан начался во дворце пионеров в Киеве, когда двенадцатилетняя шестиклассница, перворазрядница по шахматам, Вероника Михайловна Петрова (тогда львовянка) заняла первое место на юношеских всеукраинских соревнованиях. Семь из двенадцати партий, сыгранных ею тогда, начинались русским дебютом, то есть защитой Петрова. Она выиграла все семь, заработав 10,5 баллов – 9 побед и 3 ничьи.

По окончании соревнований Веру попросили сесть за стол с несколькими взрослыми шахматистами. Сначала она подумала, её просто просят сыграть несколько партий со взрослыми, но многие из игр вовсе не были играми. Её оппоненты выставляли какую-то позицию и командовали: "ход белых, ходи" или "мы сейчас будем играть в шахматные поддавки, ходи" или "у каждого игрока по два хода, ходи" и другие такие странные странности.

Несколько раз Вера видела, как все фигуры и пешки беспорядочно выставили на доску, и опять: "ходи..." И так часа четыре. Потом они с папой уехали домой во Львов.

Потом какие-то странные звонки и разговоры вполголоса. Несколько раз Верка выходила на кухню их маленькой коммуналки и чувствовала, как при её появлении папа и дед меняют тему разговора. А в конце июня отец сказал, что они с Веркой переезжают в Киев. Это было нечестно. Верка знала, что дедушка с ними поехать не сможет. Она не хотела расставаться с друзьями по школе и по двору. А кто будет бегать за хлебом для слепой польки, соседки, пани Жджиси? Короче, рёву было до конца лета. Но в Киев они с папой все-таки переехали. Перевезли свои пожитки в маленькую коморку новой коммуналки. Перезнакомились с соседями. Верка пошла в новую школу и начала заниматься шахматами с новым тренером. Она была единственная девчонка в группе из восьми.

Дед Захар иногда к ним приезжал, наверно, нарушая уйму всяких законов о прописках и переездах. Каждый раз он казался чуть-чуть более старым.

Потом последовали всесоюзные соревнования. Потом  международные поездки. Потом приглашение в Америку от Североамериканской Женской Шахматной Ассоциации. Именно в Америке она разработала то, что впоследствии редакция американского журнала "Chess Life" ("Шахматная Жизнь") весело назвала "самым уникально названным" дебютом. Дело в том, что, если в одной из вариаций русской партии (защита Петрова) черные жертвуют пешкой на ферзевом фланге на 15м или 17м ходу (оказалось есть два варианта), они зарабатывают сильный позиционный перевес в миттельшпиле, практически получая возможность "взорвать" позицию белых. Пикантность комбинации заключалась в том, что её разработали и успешно применили в серии турниров именно юная Вероника Петрова и её киевский тренер. Получилась "защита Петрова с гамбитом Петровой."

Так как в английском нет гендерных окончаний, то есть окончаний, точно отличающих женский род от мужского, в "Chess life" это выглядело остроумно – "Petrov defense, Petrov gambit." Ну так, сухой шахматный юмор.

Домой, в Киев, Вера вернулась уже международной звездой Шахматной Федерации СССР. Через несколько лет Вероника Михайловна Петрова добилась звания FIDE GM – гроссмейстер международной шахматной федерации. А вот дедушка Веркиного успеха уже не увидел. Он умер во Львове...

А теперь, как говорят в Одессе, "слушай сюда..." Это очень важно. Видите ли... Ну, как вам сказать?... Гроссмейстер Вероника Михайловна Петрова намеренно решила не метить в статус женских гроссмейстеров (WGM ). На поле шахматной брани она предпочитала сражаться с мужчинами. Именно, может быть, поэтому американский "Chess Life" воспевал ей дифирамбы.

Сама Верка знала, что она делает. Опять, как бы вам это сказать?... Ну так... поделикатнее. Ну ладно. Короче... Вера Петрова была потрясающе красивой девушкой и со временем превратилась в потрясающе красивую женщину. Она это осознавала и пользовалась своими физическими данными, как потайным приёмом, направленным против своих соперников по доске.

У неё был тонкий вкус в одежде – всегда длинное платье, всегда ниже колена; никаких кричащих цветов или последних писков моды. Всегда минимальный макияж. Никаких сильных духов. Никаких колец и ожерелий, иногда скромные серёжки. Улыбка Джоконды и долгий взгляд в лицо соперника, пытающегося сконцентрироваться на шахматной позиции. Случайное лёгкое прикосновение ногой под столом, немедленное вежливое "сорри," сопровождаемое восхитительной и немного виноватой улыбкой... Так как, половину её противников составляли мозгляки-хлюпики, а Вероника Петрова была действительно сильным шахматистом, всё, что ей обычно было необходимо в любой партии, это одна маааленькая-малюсенькая ошибочка и... и партия Веркина.

Такие номера, конечно, проходили далеко не со всеми и далеко не всегда. И, практически, никто, кроме Верки, даже и не подозревал, что Вероника Михайловна это делает умышленно. Но сама Вероника Михайловна об этом знала. И саму Веронику Михайловну это часто томило, как томить может только противный мозоль под туфелькой компании Кристиан Лабутин или Маноло Бланик. А вот снять такую туфельку уже было далеко не просто...

Дело в том, что, когда Веронике исполнилось 24, её опять пригласили в Америку. К тому времени неплохо подучив английский, она прекрасно разговаривала, читала и даже могла сносно писать.  Уже взрослая очаровательная россиянка ослепила не только узкий мир американских шахмат, но и намного более соблазнительный и прибыльный мир теле- и фоторекламы. После нескольких предварительных контрактов исчез смысл возвращаться не только в Украину, ставшую к тому времени независимым государством, но и в Европу вообще.

Обосновавшись в маленькой уютной однокомнатной квартирке в Нью-Йорке, Вероника не заметила, как в течении всего лишь года, водоворот её жизни завертелся всё быстрее и быстрее. Фотосъемки в Майами, соревнования в Будапеште, Вийк аан Зи и Эдинбурге. Потом опять рекламные съемки, на этот раз – Нью-Йорк и Чикаго. Потом Лос Анжелес. Потом опять соревнования (Испания и снова Голландия) и еще маленькое показательное выступление на 12и досках в Абу-Даби. И снова Нью-Йорк.

Именно в Нью-Йоркском шахматном клубе против неё сел играть соперник, ну, уж очень среднего класса, по имени Джереми Каллахан. Проиграв с крахом две пятиминутки, Джереми наконец-то оторвал свой взгляд от 64 шахматных квадратов и оглядел Веру оценивающим взглядом.

"Сейчас какую-нибудь глупую пошлость ляпнет," – привычно мелькает в голове у Вероники. Но глупости не последовало. Оторвавшись от Веркиного более чем щедрого декольте, Джереми Каллахан, наконец, поднял свой взгляд на уровень её глаз:
– Смешно и грустно...
– Что именно?
– Ну, смотрите, совсем не обязательно уметь кататься на коньках, чтобы прослыть заядлым хоккейным болельщиком, правда?
– Правда.
– А вот если вы очень любите шахматы, но, в тоже время, плохо играете, для всех стоящих игроков вы просто пацер-посмешище.

Вероника вежливо улыбнулась.
– Спасибо за игру, – сказала она, протягивая руку. – До свидания.
– Могу ли я пригласить вас на чашку кофе? – ответил Джереми, как будто не услышав Вероникиного "до свидания."
– Вы знаете, я очень устала...
– Ну, в таком случае, вам просто необходима чашка кофе.

Потеряв ориентацию, в каком часовом поясе она находится, Вера действительно чувствует себя смертельно уставшей. Она так устала, что, более не думая, сказала "да."

На следующий день, тоже не особенно задумываясь над тем, что делает, она села в самолёт и через несколько часов оказалась в удобной и со вкусом устроенной гостевой комнате в большом, но уютном доме на восточной окраине Айова-Сити. Там она заснула и спала дня два напролёт.

К концу вторых суток она сквозь сон услышала какой-то электронный визг, очень напоминавший дешевый будильник – биии–биии-биии-биии... Потом где-то далеко мужской голос (кажется в телефонную трубку): "Ya?... Can you handle it?... I'm on my way... " Механический звук гаражных ворот... Заводящийся двигатель машины... Звук колёс на гравельной дорожке... Опять гаражные ворота...

Верка на секунду открыла глаза. Темно. Тишина. Блаженная тишина. Толстое тёплое одеяло. Она опять закрыла глаза и не открыла их пока ей не приснилось, что кто-то лижет  её пятки. Открыв глаза, она увидела огромного серо-полосатого кота, который действительно с неподдельным кошачьим смаком лизал ей пятки. Вздрогнув, Верка молниеносно подтянула коленки к себе, заработав взгляд кошачьего недоумения. Кот прогнул спину, сыто облизал усы, спрыгнул с кровати и, подняв хвост трубой, скрылся за дверью.

Вероника натянула на себя старые спортивные брюки, впопыхах заткнутые в дорожную сумку, старую футболку и босиком пошла искать кухню. Проверка ящиков и холодильника однозначно показала: в доме живет один мужчина. Сделав себе чашку кофе (черный, с сахаром), Вероника оглянула кухню и её взгляд упал на телефон. Набрав Нью-Йоркский номер своего агента, она выслушала пять минут истерических криков на тему: где ты? что с тобой? ты что, с ума сошла? и так далее. Ограничившись спокойными "всё в порядке" и "позвоню через пару дней," она решила не вступать в перепалку и повесила трубку.

С недопитой чашкой кофе она вышла из кухонной двери на задний двор и на секунду затаила дыхание: перед ней расстилалось неподвижным зеркалом маленькое озеро, в котором идеально отражалась маленькая берёзовая роща, небо и облака. На секунду ей показалось, как будто облака плывут по поверхности озера. Пахло весной. И что-то еще... Что-то еще было совершенно ошеломительным. У Верки заняло более минуты дотяпать, что же это за такое "еще," что её так впечатлило.

Тишина.

Никаких рыков машин или воя самолётов. Никакого визга сирен или блеяния телевизоров и радио. Казалось, к этой тишине можно прикоснуться. Вероника медленно вернулась в дом и босиком пошла на разведку по дому.

Дом был большой, одноэтажный и обставлен явно с женским вкусом. Над камином в одной из главных комнат стояла небольшая фотография Джереми Каллахана, красивой женщины и ребёнка-карапуза. Больше фотографий не было. В одной из комнат во все стенки стояли шкафы с книгами. Тут был полный беспорядок. Прямо у порога лежало несколько стопок бумаг. Стопки были помечены разноцветными надписями – DRUGS, SideEfx, META, и еще что-то...  В основной спальне стояла огромная кровать, но сразу было видно – в ней уже давно спит только один человек. Напротив кровати – дверь в огромный шкаф. Такие в Америке называют "уок-ин клозет." Не думая дважды, Вероника зашла в него и включила свет. Клозет был разделён на две части, с левой стороны висели только женские вещи. За ними простирались две полки с женскими туфлями. И вещи и туфли были прикрыты прозрачным пластиком. Было понятно – их не трогали уже очень давно. В самом конце стоял сейф в человеческий рост. Повинуясь импульсу элементарного любопытства, Вероника потянула за ручку, и дверь сейфа открылась. Перед её взглядом предстали два охотничьих ружья, две винтовки (одна с оптическим прицелом), револьвер и два пистолета. На одной из полок аккуратно стояли пачки патронов. Вера никогда не видела такого количества огнестрельного оружия и от удивления на несколько секунд опять затаила дыхание. Она уже собралась закрыть сейф, как с правой стороны увидела несколько ящиков. Они тоже оказались незапертыми на замок и, разумеется, представляли ну уж очень нестерпимый соблазн.

Верхний был наполнен всевозможными документами и несколькими газетами трёхлетней давности, аккуратно обернутыми в прозрачный и жесткий целлофан. Первая газета называлась "Iowa City Press Citizen." Толстым, кричащим, шрифтом заглавие на первой странице информировало читателя об ужасной дорожно-транспортной аварии... Гололёд... 5 машин, автобус и два грузовика... 6 погибли... 14 ранены (5 тяжело)... В числе погибших Майкл Каллахан (65), Сандра Каллахан (29) и Кристофер Каллахан (3)... И фотографии, фотографии, фотографии...

Сандра и Кристофер – точно, женщина и ребёнок на фотографии над камином. Майкл Каллахан был очень похож на Джереми, только намного старше. Отец?

Вероника не стала больше копаться в бумагах и аккуратно положила их на место.

Во втором ящике были выложены женские драгоценности. То есть, ничего такого уж очень дорогого и ценного там не было. Несколько камей, несколько пар маленьких серёжек, две простые золотые цепочки, нитка красивого белого жемчуга и белый бархатный футляр. Открыв его, Вера почуствовала, как её зрачки расширились от изумления. Перед ней лежала идеально подобранная нитка черного жемчуга. Все жемчужины были подобраны одна в одну по форме и размеру. Но всё же каждая отличалась от абсолютно всех других оттенком, игривостью отливающего света и, казалось, теплотой...

– Мне тоже всегда нравился черный жемчуг. Примерьте, а?

От неожиданности Верка выронила из рук чашку кофе, но каким-то чудом удержала футляр с жемчугом. В двери клозета стоял Джереми с улыбкой на губах, явно получая удовольствие от эффекта, произведённого его появлением.

– Корова! – вырвалось у Верки по-русски. Чувствуя, как краснеют щеки, она плюхнулась на коленки, сорвала с себя футболку и принялась вытирать лужу кофе с пола. Через секунду её вдруг осенило: от неожиданности и конфузии она забыла, что под футболкой у неё... нет ничего. Сидя на корточках, она обернулась.

Джереми стоял всё на том же месте. Его брови немного вздёрнулись вверх, голова немного наклонилась в сторону, в глазах улыбка с немым вопросом: а теперь что?

“Биип–-биип–-бииип....” – запищал пейджер у него на поясе.

Джереми глубоко вздохнул, нажал на кнопку мигающего пейджера и, тихо бросив себе под нос короткое американское "фак," исчез из дверного проёма.

Он скоро вернулся. К тому времени Вера вытерла пол и уже стояла во весь рост, пытаясь прикрыть свой бюст заляпанной футболкой-тряпкой, сгорая от стыда и мечтая, в полном смысле этой фразы, сквозь землю провалиться.

– Извините пожалуйста, – сказал Джерри, – но меня опять вызывают. Я буду через пару часов.

Он исчез, но через секунду опять вернулся.
– Ну пожалуйста, не стойте так. Вокруг Вас же полно одежды, – услышала Вероника. Именно услышала, а не увидела. Она стояла, по-детски закрыв глаза, и продолжала держать их крепко-крепко закрытыми, пока до неё не донёсся звук захлопнувшейся входной двери.

Вера мигом вернула белый футляр на место и, как ошпаренная, вылетела из клозета.  Со скоростью армейского новобранца она переоделась в первое, что нащупала в сумке с вещами и бросилась к телефону.
... к телефону...
... к телефону...
... к...

Ну, а дальше что? Она с трепетом осознала, что ни разу не заказывала в Америке себе билеты на самолёт. Каждый раз, когда необходимо было куда-то ехать, за неё это делалось секретаршей её агента в Нью-Йорке. Потом, как бы по-щучьему веленью, перед её домом материализовывалась машина с шофёром и её везли в аэропорт. А сейчас? Сейчас-то, что будем набирать? В отелях принято набирать ноль и Вера решила нажать на эту телефонную кнопку

Через несколько гудков:
– Оператор. Чем я могу вам помочь?
– Мне нужен аэропорт.
– Какой аэропорт?

Какой аэропорт? Это конечно великолепный вопрос. Нет вопрос этот просто потрясающий. Сколько в этом городе аэропортов? В больших городах обычно, как минимум два или больше. А Айова-Сити, это большой город или маленький? Какая авиакомпания? Как туда попасть? Куда вызвать такси?

– Нет, нет, – пролепетала она. – Вы знаете, я передумала...
– С Вами всё в порядке? Вам не нужна медицинская помощь или полиция?
– Нет, нет... всё в порядке. – Она повесила трубку.

Ощутив, как что-то тёплое трётся о её голень, она посмотрела вниз и увидела всё того-же огромного серого полосатого кота. Кот прыгнул на кухонный стол и хладнокровно посмотрел ей в глаза, как будто говоря: "Я вот кот, а ты корова... Я вот кот, а ты корова... Я вот кот, а..."

– Заткнись, – отчаянно зашипела на него Верка.
– "...ты корова," – внемую закончил кот и убежал.

А Верка?

А Верка села на высокий кухонный табурет, как канарейка на жёрдочку, обняла дорожную сумку и просидела так часа три. Пока не вернулся Джереми Каллахан.

Вернулся он с двумя огромными бумажными кульками.

– Вы, наверное, очень проголодались? – спросил он, ставя кульки на кухонный стол.
– Нет.
– Совсем нет?

Верка не ответила. Она просто не знала, что сказать. Что она собственно делает в этом доме с этим совершенно незнакомым человеком? И ведь абсолютно никто в мире не знает, где она и что с ней!

– Вы торгуете наркотиками? – наконец, спросила она.
– Наркотиками?
– Да... ну пейджер, там... оружие... – Верка кивнула в сторону сейфа.

Джереми рассмеялся.

– Нет. Наркотиками я не торгую. Я их прописываю. И то не все. Могу кодеин или гидрокодон... могу даже морфий, если необходимо. Но, если вы хотите что-нибудь "поинтереснее," ну, там марихуану или кокаин, ближе всего Чикаго. Там с этими благами намного легче.
– Так вы не наркоман?
– Пока нет. Я врач, а что?
– А оружие зачем?
– Гм... – Джерри не знает, как это объяснить. – Вы знаете, я раньше его собирал... ну в смысле коллекционировал. Но потом почти всё продал. Так, иногда хожу на стрельбище, если время появляется... Короче, вы голодны?

Верка поняла – она таки да голодна. Потом она поняла, что не хочет никуда ехать. Сегодня. Она позвонила папе. Рассказала ему, где она и что с ней. Папа огорчился, конечно, но потом добавил:
–Коша, ты уже взрослая у меня. Сама должна знать, как тебе поступать и что делать.

Завтра она решила, что опять не хочет никуда ехать. Так было и на следующий день. И через неделю. И через месяц.

Периодически она звонила в Нью-Йорк своему агенту. С каждым новым звонком разговор казался всё неприятнее и неприятнее. Кончилось тем, что еще через месяц она сказала, что хочет сделать перерыв и от шахмат, и от моделирования, и от поездок и что идите вы все... ну, и так далее.

Потом Доктор Каллахан взял отпуск на целый месяц. И они сели в машину. И она поехала смотреть Америку. И Вероника увидела эту Америку. Она увидела не ту Америку, которую она видела в Нью-Йорке, Чикаго, Майами, и Лос Анжелесе. Она увидела совсем другую Америку. Америку, где можно ехать 250 миль и никого не встретить. Америку, где нет смога и нет грязи. Америку, где тебе улыбаются, потому что, а как же еще можно сказать "хэллоу?" Её удивило, что есть города, где до сих пор существует сухой закон. Её удивило, что индейцы многих племён, как например "Нация Навахо," считают свои резервации отдельными государствами. Они себя так и называют "Navaho Nation" и, несмотря на огромные федеральные дотации, считают себя другой страной со своим племенным правительством, судами, полицией, школами и т.д.

И всё было классно и очень интересно. Да... всё было классно, пока они не доехали до Сан Франциско... Но об этом я вам уже рассказал.

Именно в Сан Франциско Верка впервые почувствовала во всей своей красе то, что американцы деликатно называют "morning sickness" (утренняя болезнь). А ведь это была не первая её беременность. Первая была еще в Киеве. И первый аборт был в Киеве.

С  гинекологом ей повезло тогда. Врач была женщиной лет шестидесяти и, когда девятнадцатилетняя Верка со слезами на глазах лепетала о том, что она "попалась" случайно, и по-детски настаивала, что больше так никогда не будет, Раиса Григорьевна (так врачиху звали) спокойно сняла очки, погладила Веркину руку и сказала:
– Ну спокойно, Зайка, спокойно. – Так и сказала, "Зайка". Мягко и по-доброму сказала. Она достала пачку сигарет и закурила. – Ты у меня сегодня на приёме последняя. То, что я тебе сейчас скажу, ты запомни. И запомни навсегда. У любой женщины есть три причины для аборта. Первая – молодость. Втораяой – глупость. А третья, – она выпустила две струйки дыма из носа. В её голос вкрались холодные и твердые, как стальные сосульки, нотки, – а третья потому, что мать твоя дурой была и вместо аборта тебя, тоже дуру, все девять месяцев выносила. Понятно?

Верка закивала головой, чувствуя, как горячие слёзы текут по её красным от стыда щекам.

– У-ух  ме-х-ме-ня  не-нет-ту...х  м-мах-мы, – с трудом выходит у Верки. Она вытирает сопливый нос, немного икая. Ей очень себя жалко.

Врачихин взгляд не меняется. Женщины, то есть пациентки постарше, всегда поспокойнее. А девки молодые мало того, что ревут, так  и врут еще. А зачем? Хотя эта может не врет? Может у неё действительно матери нет? Раиса Григорьевна, слегка наклонив в сторону голову,  несколько секунд смотрит на сопливую заплаканную, икающую Верку. А ведь каждой девчонке все-таки мама нужна. Не только кормить, одевать и спатки укладывать. Хорошая мама нужна и для того, чтобы в нужный момент ладошкой по распухшей от рёва физиономии ляснуть. Не сильно, конечно, но чтоб запомнилось. И чтоб розовый отпечаток от ладошки остался на молодой и свежей без единой морщинки щеке хоть бы еще на денек после того, как высохнут слёзы, сопли и слюни. Такого никакой, даже самый любящий папа не умеет. Богом не дано...

А еще Раиса Григорьевна думает, что девки нынче совсем, как с цепи сорвались. А, может, нет? Девки, как девки. Это она вот, Раиса, намного старше и умнее, чем раньше была...

И еще она думает, как все-таки повезло этой дурёхе, что она лет на тридцать раньше не родилась. Что уже давно никто не помнит о сталинских законах запрещавших аборты. А вот Раиса Григорьевна помнит. И знает она, что иродов закон тот искалечил не меньше жизней, чем пресловутая 58 я статья...
 
"Стареем," думает она. Взгляд её немного смягчается. Самую малость.

– Ну, ладно, Зая, иди домой сейчас. Всё будет в порядке.

Но порядок, как всем известно, это понятие относительное. Когда Вероника уперлась пятками в стременные опоры гинекологического стола, ей показалось, что они – стремена – еще тёплые от предыдущей пациентки. А вот вагинальный спекулум оказался холодным, как лед. Когда она почувствовала давление расширительных пластин, её немного затрясло, больше от страха чем от боли. Ей показалось, что сейчас, сию минуту, она разойдётся на части, как застежка-молния на дешевой кофте... 

"Спокойно, Зайка, спокойно. Дыши медленно и глубоко," – доносящееся до неё, совсем не успокаивало, и она чуть не закричала, когда почувствовала первый диалятор шейки матки. А диаляторов таких шесть, каждый следующий немного толще предыдущего. Она не закричала. Она не закричала и тогда, когда казалось, что кюретка по-живому скребёт её печенку. Она тихонько плакала и кусала губы, и клялась себе, что больше никогда, никогда, никогда так не "попадёт," не "попадёт," не "попадёт..."

... А ведь "попала" все-таки.

Второй аборт, тот, что по глупости, был в Лондоне. Слава богу, в Англии, кроме гинекологов, существуют еще и анестезиологи. Но всё же...

А вот третью беременность ей накаркала в Сан Франциско Сьюзан Каллахан. Нет, Верка прекрасно понимала: такие вещи не "накаркиваются." Но всё же, как она, как Сьюзан эта с одного взгляда узнать про такое смогла?!...
         
Через несколько дней в Сан Франциско без слёз и лишней драмы Вероника сказала Джереми, что она-таки да беременна. Сказала, что ей срочно надо ехать в Нью-Йорк. И... вообще, там... спасибо за последние три месяца, и что-то еще, спокойное и хорошее, что иногда говорят взрослые люди друг другу, когда расстаются по-доброму. 

И опять ведьма-Сьюзан оказалась права. 
– Ну, так давай поедем в Нью-Йорк вместе, – сказал он, не задумываясь ни на секунду.
– Что?
– Ну, давай поедем в Нью-Йорк, возьмем твои вещи. Отдадим ключи от квартиры, и... ну и всё.
– Что всё?
– И привезём тебя в Айову. Ну, если ты хочешь, конечно.
– Да, но... – Верка многозначительно кивнула в направлении своего пупка.
– Если ты хочешь расписаться, распишемся. Если нет... ну, это, конечно, не обязательно, но мне всегда казалось, женщины предпочитают брак. Ну, если хочешь, там, свадьбу. Если хочешь, большую свадьбу. Сотню Каллаханов я гарантирую.
– Ты вообще понимаешь, о чем ты говоришь?
– Да. Я понимаю, что я говорю. Я говорю, что тебя люблю. Я говорю, что хочу, чтобы ты была моей же...
– Не надо. Подожди. Не надо больше ничего говорить. Дай мне подумать, хорошо?
– Хорошо...

Верка всё еще кипела после разговора с Мамой Каллахан.

"Нет, вы только подумайте! Она, Вероника Михайловна Петрова, только что прослушала лекцию о гамбите и о риске от человека, который – то есть которая, – ...которая не смогла бы отличить пешку от  шашки, если б она о них споткнулась!"

Неужели эта старуха думает, что она, Вероника Петрова, не сможет построить обыкновенную домашнюю жизнь с обыкновенным человеческим мужиком. Ведь она его любит...

Любит?

Да. Любит. Вот вчера она этого не понимала, а сегодня она это осознала наверняка! Любит, любит, любит...

– А кто твой любимый мушкетёр? – по пути в Нью-Йорк спросила Верка.
– Что-что?
– Ну кто из трёх... ну, в смысле, кто из четырёх мушкетёров тебе больше всего нравится?
Джереми думает.
– Атос, а что?
– Да так... просто так.
– Нет, сейчас уже мне интересно. Какая же музыка тебе это навеяла? – Джереми улыбается, наверняка думая, о чем-то давнем.
– Нет, нет, я просто так. А чего ты улыбаешься?
– Тоже просто так. – Он улыбается, вспоминая что-то давнее и, наверное, приятное. – Мы с братьями все одну школу заканчивали. "Три Мушкетёра" входили в обязательное чтение в пятом классе. Потом надо было писать... ну, там.. "сочинение на тему." Мы никогда не выбрасывали наши сочинения. Браян, это старший, всегда злился, что ему не у кого скатывать. Он, конечно, написал о Д'Артаньяне. Я решил не скатывать и написал об Атосе. Билл и Эдриан, когда дошла до них очередь, содрали сочинение Браяна. А мать сказала, что мы все дураки, что Арамис прожил дольше всех...

А еще по дороге в Нью-Йорк, Вероника сказала, что она все-таки да хочет стать миссис Каллахан. Что она не хочет свадьбы. Не хочет дорогого кольца. Она хочет Джереми.

Джереми на девять лет старше её. Он высокий, но очень пропорционально сложен. Под левой ключицей какой-то неровный, как бы зазубренный шрам. (Откуда? "Да так... Давно это было... Надо было Эдриана вынимать из какой-то барной драки в Новом Орлеане."  "Ну и мушкетёры чертовы," – подумала Вера.) Сильные руки и длинные пальцы. Глаза серые, а не зелёные, как у матери. Волосы темные, подстрижены коротко. Кое-где пробивается седина и Веронике это нравится. А еще ей нравится, как он иногда на неё смотрит. Взгляд этот сложно описать, но Вероника переводит его как "ты моя,"  в смысле "ты принадлежишь мне." Вероника никому об этом никогда не скажет, ведь, если это сказать вслух, это будет звучать дешево и глупо. Но её наполняет какое-то странное тепло, когда она ловит этот взгляд. Если бы ей об этом кто-нибудь сказал год тому назад, она бы рассмеялась и резко бросила что-то типа "я не шляпа, не перчатки и не галстук-бабочка, и принадлежать никому не собираюсь." А теперь... А теперь, если бы её спросили: “Tы принадлежишь (именно "принадлежишь") ему?” Она бы спокойно улыбнулась и сказала: "Да." Вам кажется, это дешевое изношенное клише? Ну, что ж, креститесь, если кажется. Веронике всё равно. Почему? Она не знает. Зато она четко знает: всё будет хорошо. Да, всё будет хорошо.

И все было хорошо. Нет, не просто хорошо, всё было прекрасно. Оказывается, чтобы расписаться, нужно просто подойти в любой городской муниципалитет ("city hall"), заполнить какие-то бумаги и заплатить сорок или пятьдесят долларов. Для того, чтобы вернуть квартиру в Нью-Йорке, нужно просто вернуть ключи. Оказывается, если вы живете в маленьком aмериканском городке, это совсем не значит, что вы оторваны от жизни, от своих старых друзей и своих родных на другой стороне глобуса. Через месяц после Сан Франциско утренняя тошнота потихоньку прошла. Вероника и Джереми сели на самолёт и с пересадками в Чикаго и Франкфурте добрались до Киева. Папа Миша растрогался, когда увидел Верку с её уже нескрываемым брюхом.

Вернувшись в Айову, Вероника родила Эвелин. Во время родовых схваток у неё несколько раз промелькнула мысль, что аборт по сравнению с родами, это все-таки не так уж больно. Но эти глупости быстро улетучились, когда ей на грудь положили краснокожий щурящийся комочек человечинки, с головой в форме огурца. Человечинка, отмытая от крови и разных других секреций, уже не визжала, а только изредка поквакивала. Казалось, ей хотелось обратно.

– Да ты не волнуйся, – успокоил её Джереми, – у них у всех голова такая. Она потом округляется и становится совершенно нормальной.

И Верка успокоилась. Ведь Джереми, наверняка, такие вещи знает. Он сам гинеколог. Вот только акушерством он уже давно не занимается. Его специализация – гинекологическая онкология. А акушер у Верки – врач, которого все называют Старик Фридман. Если верить слухам, в этом городишке и его окрестностях почти всех детей на свет вывел именно он и два его партнёра по практике.

Домой выписали на третий день с пачкой бумаг "Инструкции по уходу." Вера внимательно пересмотрела каждый из листков в надежде найти что-то утешительное типа: "пожалуйста, не волнуйтесь, голова вашего ребёнка округлится на третий или четвертый день. Иногда это сопровождается негромким хлопком..." Такого в инструкциях не было. А было: "No. 4. Во влагалище ничего не вводить в течениe шести недель." О влагалище было больно думать, а уж о том, чтобы что-нибудь туда ввести...

Любопытно.

Вооружившись маленьким зеркальцем, Верка положила на кровать полотенце, с трудом подняла отёкшие ноги-колоды, согнула негнущиеся коленки и по-лягушачьи их раздвинула. Глядя в зеркальце, онa не могла понять, кому в течении шести недель взбредёт в голову вводить что-либо туда-именно?...

А к Старику Фридману Вероника пришла месяцев так через пять (или шесть) после родов. Старик Фридман выслушал её жалобу, снял очки и мягко погладил её по руке. От этого жеста Верку обсыпало гусиной кожей, и она почувствовала, как где-то в шее бьётся её собственное сердце.
– Ну, вы сами подумайте, Миссис Каллахан. У вас уже второй месяц нет менструации и вас, вот уже вторую неделю, тошнит по утрам. Что Вы думаете с Вами происходит? – мягко спросил он, ставля ударения на "Вы" и "Вами".

Верка сидела, затаив дыхание. Как бы повинуясь какому-то телепатическому зову, в комнате появилась медсестра и протянула Верке чашечку для анализа мочи.

– Ну, пошли, – сказала она Веронике, указывая на туалет. – Вы знаете, что с этим делать, да?

Вероника знала.

Через пять минут та же медсестра окунула какую-то коротенькую волшебную палочку в еще теплую желтоватую жидкость ("Как они могут изо дня в день работать с такой гадостью?" – брезгливо подумала Вера), засекла 120 секунд на часах, но не прошло и минуты, как она с улыбкой выбросила палочку и вынесла однозначный приговор:
– А на этот раз мы хотим мальчика или девочку?
Верка вся обмякла и, закрыв глаза, пробормотала:
– На этот раз мы хотим перевязать трубки.
– Ну, это рановато в вашем возрасте, – доброжелательно похлопала её по плечу медсестра. – Поговорите об этом с доктором Фридманом к концу следующего лета, ладно?

А к концу следующего лета, через месяц, после того как домой принесли огурцеголовую Ольгу, и Вероника Каллахан пришла на плановую послеродовую проверку, Старик Фридман с удовлетворением осмотрел свою пациентку и с улыбкой в глазах спросил:
– А следующего, мы когда планируем?
– Следующего мы не планируем. Мы перевязываем маточные трубки.
– Прямо тут? Сегодня?
– В том, что я хочу, нет ничего смешного, – раздраженно начала Верка, но, глядя на поднятые брови и улыбку Старика Фридмана, потупила глаза и изменила тон. – Ну не сегодня, но в ближайшее время.
– А может подумаем?
– Не о чем больше думать.
– Ну, что ж, давайте заполним анкету. – Он вынул несколько листков из Вероникиной папки и аккуратно положил перед собой. – Вы понимаете, что вы запрашиваете практически необратимую процедуру. То есть, после лигации трубок их цельность, с чисто технической точки зрения, можно, конечно, восстановить. Но фертильность, в таких ситуациях обычно не возвращается?
– Да.
– Что да?
– Да, я понимаю.

Старик Фридман вздыхает, кивает головой и делает какую-то пометку на верху первой странички.
– Является ли половой акт основным источником вашего дохода?
– Что?
– Вы занимаетесь сексом профессионально?
– Что?
Фридман опять вздыхает:
– Вы проститутка или порнографическая актриса?
– Вы это серьёзно?
– Я напишу, что "нет." – Еще одна пометка. – У вас какое-то генетическое заболевание, которое вы боитесь передать своим потомкам?
– Нет. – (пометка в карточке)
– Вы принимаете какой-то тератогенный препарат?
– Какой терато... что?
– Я напишу "нет." – (Еще одна пометка) – У вас столько детей, что вы не можете их прокормить?

Вера злится. "Нет, этот старик надо мной просто смеётся!"
– Послушайте, доктор Фридман, – если б к её голосу можно было подключить термометр, ртуть бы сразу упала ниже нуля. – Я, может быть, не родилась в этой стране, но я прекрасно знаю, что у меня есть некоторые права! Я понятия не имею... Я не знаю, о чем вы говорили с моим мужем и что он вам сказал. Но я прекрасно знаю что я в полном праве распоряжаться своим телом так, как я хочу. А я хочу... Нет, я просто настаиваю...

Вероника немного путается в мыслях. Она пытается найти что-нибудь резкое и властное.

Фридман внимательно её слушает. Он не отрывает взгляда от её лица. Видно – это далеко не первый подобный разговор в его практике. Он вежливо выдерживает паузу.
– Миссис Каллахан... Вероника. Во-первых, если вы действительно знакомы с американскими законами, вы наверняка понимаете, что наш разговор полностью конфиденциален. Я знаю вашего мужа... Я знаю доктора Каллахана вот уже более десяти лет. Я могу вас заверить, он тоже прекрасно знает и понимает все законы и правила этики в нашей профессии. Я вам гарантирую, что, пока вы сами не введёте его в наш с вами разговор, ему даже в голову не придёт говорить со мной на тему, которую мы сейчас обсуждаем.

Во-вторых, да, у вас есть полное право потребовать лигацию, но... как бы вам сказать?... В этом частном случае у меня, как у врача есть право не выполнить вашу просьбу. Вы молодая, умная, красивая и здоровая женщина. Что будет, если лет через пять или даже десять вы опять захотите детей? Уважаемая лейди, попробуйте что-нибудь другое.

"Он не сказал 'young lady,' " – мелькнуло в голове у Верки.

Старик Фридман вынул из ящика блокнот с бланками рецептов, что-то написал и передал Веронике. На бумажке было написано "Орто-что-то-непонятное 7/7/7."
– А что это? – неуверенно спросила она.
– Противозачаточные таблетки. Начните с них. Положите их рядом с зубной щеткой и каждое утро принимайте по таблеточке. Вот и всё.
– А они действительно работают?
Доктор на минуту прекратил писать в её карточке.
– Они работают только при одном условии.
– Условии?
– Да. Они срабатывают только если их принимают. До свидания, Миссис Каллахан...

 Раз в несколько месяцев приезжает Мама Каллахан, Сьюзан.
– А почему бы вам куда-нибудь не съездить? – однажды спросила она.
– Куда? – спросил Джереми.
– Куда-нибудь, где может приземлиться самолёт. Попробуйте что-нибудь тропическое. Я с девчонками уж как-нибудь справлюсь.
Джерри подумал. Затем покачал головой.
– Может летом. До Августа у меня вряд ли что-нибудь получится.
– А я в Киев хочу,– неуверенно сказала Вера.

Мама Каллахан подходит к холодильнику и вглядывается в примагниченный к холодильнику календарь.
– После третьего мая могу к вам приехать недели на две присмотреть за этими исчадьями ада, – она кивает в сторону Эвки, которая трудолюбиво и старательно размазывает какую-то грязь по воющей младшей сестрёнке...

В мае в Киеве цвели каштаны. Цвела сирень. Верка, конечно, остановилась у отца. Боже, как он постарел...

На следующий день она перезвонила всем школьным и нешкольными подругам и чуть ли не замурлыкала от удовольствия, когда узнала – завтра в парилке женский день. Полчаса они друг друга хлестали настоящими берёзовыми вениками. Потом с визгом плюхнулись в холодный бассейн. Потом, завернувшись в махровые полотенца размером с маленькую простыню, выпили по рюмке водки и закусили свежим черным хлебом. И снова в парилку. И в бассейн. Вторую рюмку Верка не выпила, так как знала: былой "закалки" уже нет.

– Ой, девочки, как хорошо...
Старая добрая тёплая фраза. Немного грустная, так как девочек в этой стайке уже давно нет. Тут все давно уже взрослые женщины, матери. Немного охмелевшие.
– А в Америке парилки есть?
– Наверно, есть. Но в нашем городке только сауны...
– А берёзовые веники?
– Ну, берёзовых веников хоть пруд пруди. У нас вокруг дома целая берёзовая роща...
– А расскажи про дом?
– Ну, дом как дом, – Верка немного смутилась. Уж больно совестно стало. Ни одна из подруг не смогла бы представить себе домину, в которой живут-то всего четыре человека. – Ну, кухня, туалет...
– Слушай, Вер... А это правда, что в Америке, если муж... ну... тебя хочет, он должен к тебе на "Вы" обратиться?

Хохот.

– Это что же получается, как у поручика Ржевского: “Мадам я Вас люблю, Мадам я Вас хочу. Вот смотрите, тут рояль...”

Опять хохот.

– Да нет, – пытается объяснить Вера. – В английском просто слова "ты" нету.
– Да ну!...
– Нет честно.
– А магазины какие?...

– А муж американец?
– Ирландец. Ну, в Америке родился, но из Ирландской семьи.
– Пьет?
– Ну, конечно, пьет. Все ирландцы пьют. – Ощущая несколько сочувствующих взглядов, Верка понимает, что спорола что-то не то и бросается исправить. – Да нет, нет так... Пьяным я его ни разу не видела.
– А курит?
– Не-а.
– Лупит?
– Куда?
– Не "куда," а "кого"?...
– Да вы что, девочки? От пара мозги закоптились? Он нормальный мужик... Ну мужик, как мужик... Вы чего?

Верка оглядывается вокруг. На неё смотрят полдюжины пар недоверчивых глаз. До неё доходит, что млекопитающее "нормальный мужик" является явлением явно в природе редким.

Вопросам, казалось, не было конца. И Верка, наконец, сказала:
– Слушайте, если кто хочет, приезжайте. О жилье и еде не беспокойтесь. Но вот только... ну, просто, чтоб так особо не разочаровывались. Айова-Сити – это не Нью-Йорк или там Лос Анжелес. Это маленький городок. Много таких...
– Тоже мне, застеснялась!...
– Да нет, я серьёзно...
– Вер, а Вер. Ты думай, что говоришь. А то ведь кто-нибудь из нас к тебе таки приедет...

Но никто в Айову не приехал. Ездит Вероника. Ездит она в Киев, как минимум, раз в год. Ездит вот уже более пяти лет.

Так и сейчас: oни уже отмахались вениками и отхохотались до боли под ложечкой. Уже успокоилась Зойка, рассказав, чем закончился её развод. ("Кобель говнючий... Мало того, что сам заработать не может, так еще и у меня из сумки последние гривны тянет на опохмелку... Как же я в такое говно умудрилась плюхнуться?!").  Стояла ленивая шипящая парная тишина, когда Зойка сказала:
– Вот смотрю я на тебя, Верка, и думаю (она не смотрела на Верку, её глаза были закрыты), как же я тебе завидую. Доброй завистью завидую, Вер, ты не подумай там чего, ладно? Вот сижу я тут (она не сидела, она лежала), и аж червь меня гложет. Как нормального мужика найти-то, а? Смелая ты. Взяла забила на всё, уехала, и всё у тебя как-то вышло по-человечески. Молодец ты Верка. Молодец.

Ой, не надо было Зойке говорить это. Ах, как не надо...

Ведь вот уже больше месяца, как Верку что-то грызёт. Оттого она и в Киев к "девчатам" приехала.

Потом вернулась в Айову. Отвезла девчонок в детский садик. Зашла в дом и остановилась, как статуя. Она долго так стояла, не понимая, что же её так гнетёт. И вдруг до неё дошло – тишина. Та  тишина, которая каких-то шесть лет тому назад казалась такой приятной и ласковой, сейчас плотно окутывала её, как погребальный саван. Тишина въедалась под кожу. Она впитывалась в поры и под ногти. От неё зудело и тошнило. Казалось, у неё был свой запах и цвет... От телефонного звонка Вера чуть не подпрыгнула на месте.

Звонили из детского садика. Олька разбила нос. Кровь идёт? Нет, остановили. Окей, спасибо.

Опять тишина. Нет, подожди. Так свихнуться можно...

Вероника бежит в ванную, срывает с себя одежду и включает душ. Горячая вода жжет кожу, вымывая тишину.

Вероника стоит голая перед зеркалом. "Кто ты?"

Вероника выбегает из ванной. Голая, босая, мокрые волосы... Она распахивает дверь шкафа, включает свет и заходит в клозет. Женские вещи с левой стороны – её вещи. Туфли на полках – её туфли. На нижней полке – картонная коробка. Эту коробку уже сто лет никто не открывал. Ну, не сто, конечно, но лет пять, так точно. Вероника выбрасывает содержимое коробки на пол. Журналы. Большинство "Chess Life."  Три "ELLE," один "Cosmopolitan," четыре "InStyle," два "Glamour..." 

"Vogue." Должен быть один "Vogue." Вот он. Она точно знает страницу. Это реклама каких-то ужасно дорогих часов. С глянцевой страницы на неё смотрит двадцатипятилетняя прекрасная Вероника...

Не думая ни о чем, Вероника собирает журналы в коробку. Она двигается машинально, как робот. Не глядя в зеркало, она одевается. Надо ехать в садик за девчонками. Завтра. Завтра всё будет иначе...

Завтра Вероника просыпается в 5:30 без будильника. Заваривает кофе и садится за компьютер. Сколько стоит возобновить членство в Американской Шахматной Федерации? $75? Нет проблем...

– Мама, а Олька забрала моего мишку и спала с ним всю ночь...
Вероника целует и успокаивает Эвку.
– Не волнуйся, завтра мишка вернётся к тебе. А сейчас зубы чистить. Давай, быстренько...

Девчонки в детском саду. Прекрасно. Начинаем бегать. Начнем с одной мили. К новому году дойдём до трёх...

Из Шахматной Федерации приходит членская карточка – Veronica Petrovа. Черт! Забыла поменять фамилию. Вероника поднимает телефон, но потом передумывает и кладёт трубку.  В шахматах мы останемся Петровой...

24е декабря. Воскресенье.
– Куда ты?
– Да так, пробежаться.
– Ты что?! Сейчас же минус пять на дворе!...
– Я скоро буду. Всего три мили.

Вероника возвращается раскрасневшаяся. От неё пахнет снегом и морозом. Девчонки смотрят мультики и совершенно не замечают её прихода. Джереми уходит на обход. Он скоро будет. Завтра Рождество...

"...дура, дура, дура, дура..."

Журнал "Chess life" выходит раз в два месяца. Коротенькая заметка в издании за март/апрель оповещает читателей что гроссмейстер Вероника Петрова возвращается в мир шахмат. Любопытно: несколько лет назад, после замужества, гроссмйстер Петрова изменила фамилию на Каллахан; несмотря на это, гроссмейстер Петрова зарегистрировалась выступать во всех турнирах под своей девичьей фамилией. Когда наш корреспондент попытался получить интервью у Вероники Петровой, Миссис Петрова (Каллахан) отклонила предложение ответить на какие-либо вопросы относящиеся к своим планам...
   
Журнал "Chess life."   Ноябрь/декабрь.
"На прошлой неделе закончилась регистрация участников турнира в Вийк аан Зи. В плеяду звёзд, сражающихся за первое место в этом одном из самых старых и престижных турниров, входят ...., а также Вероника Петрова (Каллахан). Гроссмейстер Петрова (Каллахан) в течение короткого срока – немного больше года – практически воскресила свою шахматную карьеру. Некоторые из её недавних партий более чем впечатлили любителей шахмат, и хочется верить, что турнир в Вийк аан Зи..."

"...дура, дура, дура, дура..."

– Девчонки спят?
– Спят.
– Проверь.
– Не надо. Они спят.

Вероника выключает маленькую книжную лампочку со своей стороны кровати и целуют Джереми в плечо.

– Ты завтра уезжаешь в Голландию?
– Ага.
– Слушай, это как-то глупо получается: вот ты вернёшься, а меня уже не будет. Потом я вернусь, а ты к тому времени умотаешь в Киев.

Вероника не отвечает. Это действительно глупо как-то получается. Они еще никогда не разлучались так надолго. Раз в два года Джереми с целой командой хирургов, анестезиологов и медсестёр летят в Венесуэлу, в городок Мерида. Платит за это какая-то католическая благотворительная организация. Они там проводят недели три, оперируя всех, кого не могут оперировать местные хирурги. Вера очень волнуется, когда это происходит. Пять лет назад аналогичная миссия в Гватемалу не вернулась. Их маленький самолетик разбился в горах.

– Это, конечно, звучит не по мужски, но я по тебе очень скучаю. Не люблю быть без тебя. – Тихо говорит Джереми. – Неспокойно как-то.
– Это очень даже по-мужски, – шепчет Вера и плотнее прижимается к Джерри. – Я вернусь за два дня до Эвкиного дня рождения. Её подарок уже завернут. Ей понравится...               


"Дура...
Сколько же ты так просидела на полу туалета? Минуту? Две?" Вероника встаёт, включает кран холодной воды и подставляет лицо под струю. Выпрямившись, она чувствует, как новая волна тошноты подкатывает к горлу. Она опускается на колени и наклоняется над унитазом. Рвать больше нечем. Она опять садится на пол. На поверхность памяти всплывают последние фотки-воспоминания. "Ну что, дура... Смотри... Это ты. Это всё твоё..."

Первый раунд.
Петрова (Каллахан), ГМ, играет черными.

1. d4.
Она презирает d4. D4 – медленная игра. А тут еще и система Колли. Систему Колли на уровне таких турниров не играют уже лет двадцать. Ладно, система Колли так система Колли. На 96м ходу противник сдаётся...


Второй раунд.
Петрова (Каллахан), ГМ, – белые.
1.с4. Английская партия. После длинной рокировки, на что комментаторы впоследствии поставили значок (“?!”), белые предлагают размен ферзей. Черные принимают (значок "??"). И вскоре они не могут устоять против лавины белых пешек на королевском фланге. Черные капитулируют после 67 ходов.

Игра третья. Опять белыми.
1. е4, с5. (Сицилианка)
2. d4, c x d
3. c3
Что?   
Верин противник бросает на неё взгляд полный нескрываемого удивления. Гамбит Морра, точнее гамбит Смита-Морра, на таком уровне не играет практически никто. При наиболее выгодном раскладе для белых – это максимум ничья. Немного подумав, черные принимают жертву. На 14м ходу они принимают еще одну, когда Вероника разменивает одного из своих коней на две королевские пешки черных. В течение следующих 30 минут её противник осознаёт, насколько крепко связан его центр ладьями белых и оставшийся час пассивно наблюдает, как весь королевский фланг рушится под кинжальным огнём белых слонов...

Сейчас только четыре часа дня. Вера спокойно жует свой уже третий бутерброд с луком и селёдкой в маленьком баре в Бевервийк. Вот она сейчас доест, вернется в гостиницу, проверит,  кто же её партнёр завтра, примет горячий душ, почитает что-нибудь лёгкое, и спать. А пока она жует не думая ни о чем. Тусклый барный полусвет. Откуда-то потягивает слащавым марихуанным смрадом. Вокруг столика, метрах в десяти от неё, кучка журналистов анализирует сегодняшний шахматный урожай. Шахматная доска посреди их стола заляпана пивом и какими-то крошками. Спорят по-английски с несчетным количеством акцентов. По доске летают пешки, фигуры, руки, и ругательства на, как минимум, пяти или шести языках.  Все так вовлечены в разборки шахматных комбинаций, что Вероника спокойно дожевывает свой бутерброд без опасений быть опознаной и наверняка втянутой в дискуссию.

– Ну, такого наглого аферизма я не помню со времён Таля, – гремит хриплый толстяк, говорящий с английским акцентом.
– Ну, почему же? – перебивает его испанский акцент. – Вы считаете её аферисткой лишь потому, что она решила воскресить давно не играемый дебют?
– Она сыграла давно отвергнутый дебют, – подправляет какой-то восточно-европейский акцент. Сербский? Польский?
– Ставлю бутылку, до конца турнира она сыграет свой дебют тоже, – испанский акцент.
– Принимаю, – молниеносно откликивается толстый англичанин. – Гамбит Петровой вот уже лет шесть никто не играет. Эту пешку никто не возьмет ни на 15м ни на 17м ходу. А если белые не принимают этой жертвы, черные остаются с носом...
– Ну, не обязательно с носом... – сербский акцент.
– Я согласен, – вступает явный немецкий акцент, поддерживая сербо-поляка, – гамбит Петровой рано хоронить. Даже если эту пешку не брать, она остаётся, как кость в горле у...

Вероника решает не слушать о костях в горле и подходит к барной стойке.
– Можно клаб соду? – просит она.
– Клаб сода, – повторяет девушка за стойкой, ставит маленькую бутылочку перед Вероникой, откручивает крышечку и переливает жидкость в стакан.

– Стой! Смотри, – громкий шепот одного из журналистов-шахматистов, и все акценты на долю секунды затихают.

Вероника поворачивает голову в направлении затихших критиков, скромно улыбается, поднимает стаканчик с клаб содой, разворачивается к своему столику и... натыкается на высокого крепкого мужчину, выплеснув на него содержимое своего стакана.

– Прошу прощения, – говорит она по-английски, хватаясь за пачку бумажных салфеток для коктейлей.
– "Акконтесси," – отвечает мужчина, принимая салфетки и улыбаясь, добавляет на ужасном английском, – я на английский не очень хороший. Я португальский.
Вероника тоже улыбается. 
– О, я вас знающий. Меня имя Мигель. Я сегодня проигрываю был. На следующий день, завтра, да? Завтра играть вы и я.
Видя Верино замешательство, он улыбается еще шире:
– Меня имя Мигель Август-Пенейда. Бразил. Мы следующий играть. Завтра.

За столиком журналистов возобновляется громкий спор о совсем другой игре.

Вера смотрит на Августа-Пенейду. Это высокий негр, который недавно сидел за столиком слева от неё, что-то читал, и на которого она совершенно не обратила внимания. Сейчас она видит – он красивый молодой парень. Волосы коротко подстрижены. В тёмном баре его гладко выбритое лицо кажется бархатно-черным. Ослепительная белая улыбка без тени стеснительности. Взгляд неподдельно доброжелательный. Узкие губы и нос. Черты лица больше европейские чем африканские. На нём хорошо сшитый костюм, строгий черный галстук и рубашка Поло. Он набрасывает пальто, и до Вероники доходит еле уловимый чистый запах Мигеля Августа-Пенейды. Она ловит себя на мысли, что от неё сейчас несёт луком и селёдкой.

Пенейда протягивает руку.
– До завтрашних игра, да?
– До завтра, – Вероника пожимает предложенную ей руку.

Четвертая партия.
М. Август-Пенейда, ГМ, (белые)
В. Петрова (Каллахан), ГМ, (черные)

До начала игры минут пять. Вероника спокойно смотрит на Мигеля. Сегодня она не волнуется. От неё не пахнет луком и селёдкой. Сегодня на ней её любимое кремовое платье и маленькие серёжки-шарики. Она смотрит на Мигеля и пытается угадать разницу в их возрасте. Ведь он, как минимум, лет на десять младше её. Двенадцать?... Её размышления прерываются сигналом от директора турнира, и она нажимает кнопку часов. Первый ход Пенейды.
1. е4, е5
2. Kf3

Вероника задумывается, но ровно на секунду.
2. .... Kf6 (русская партия, защита Петрова.)

Теперь на секунду задумывается Мигель. Затем, он кивает головой и делает третий ход. Веронике показалось, что он ей подмигнул. Подмигнул? Нет, ей показалось...

Дебют развивается уверенным быстрым темпом. Никаких ловушек, новинок, ошибок. На пятнадцатом ходу Вероника немного задерживается. В её голове мелькает какой-то из акцентов из бара в Бевервийк. "Рано еще хоронить гамбит Петровой..."  На ферзевом фланге в бой входит пешка черных – гамбит Петровой.

Мигель Август-Пенейда расправляет плечи и несколько минут смотрит на своего противника. Десять лет назад в таком взгляде Вероника наверняка заметила бы тень замешательства перед красивой девушкой. Но не сейчас. С какой-то мягкой грустью Вероника пытается вспомнить, когда же и кто именно последний раз назвал её "young lady." Пенейда еле заметно кивает головой, как будто принимая вызов. Он принимает жертву.

"Что ты делаешь, малыш?" – думает Вероника и записывает "16. B x p" в свой блакнот. Хода через четыре начнётся самая настоящая резня в центре. Но привычная "резня" в центре не началась ни на четвертом, ни на пятом ходу. Принеся в контржертву одного из своих коней, что отвлекло черного ферзя на королевский фланг, белые бросились в атаку на ферзевом фланге. Через шесть ходов белый ферзь с шахом берёт черную ладью и уходит с доски, сбитый второй ладьёй черных. Через два хода с поля боя исчезает и эта ладья, после чего белые отыгрывают ранее пожертвованную фигуру, отдав две пешки взамен.

Глядя на часы и сравнивая оставшийся материал – две ладьи и конь белых против ферзя, слона, и лишней пешки (? проходной пешки) у черных – Вероника четко видит, что гамбит Петровой действительно хоронить рановато. Несмотря на эквивалентную позицию всех остальных пешек, её пешка на с5 должна пробиться.

Она встаёт, разминая ноги и спину. Пройдя несколько шагов, она  становится спиной к стенке и с расстояния наблюдает за красивым молодым парнем, всматривающимся в 32 белые и 32 черные клетки. Он неподвижен. А ведь он красив. Он по-настоящему красив. Может быть, лет десять-двенадцать назад таким же оценивающим взглядом смотрели на неё её соперники-мужчины. Ну, конечно, смотрели. Она хотела, чтобы они смотрели на неё и ей это было приятно. Интересно, о чем они тогда думали?... Пенейда делает ход и нажимает кнопку часов. Вероника возвращается к шахматной доске. Она смотрит на Мигеля и еле заметно улыбается. Мигель улыбается в ответ своей красивой немного мальчишеской улыбкой. Вероника переводит свой взгляд на доску и чувствует, как её улыбка исчезает.

Конь белых стоит вплотную перед рядом черных пешек. Черный король под шахом. Он что с ума сошел? Конь стоит под боем ферзя, слона и одной из пешек. Жертву коня можно принять любой из этих трёх фигур, но... Подожди, подожди...

Гроссмейстер Вероника Петрова (Каллахан) прорабатывает все три варианта жертвы, предложенной её противником. Результат: (1) она теряет ферзя, обменяв его на одну из ладей и остаётся в эндшпиле со слоном и пешкой против хорошо стоящей и мобильной ладьи или (2) она получает мат (!) на первой горизонтали или (3) игра сводится к ничье вечным шахом, на этот раз, белому королю. А если черным просто уйти от шаха? Просто уйти от шаха тоже нельзя из-за моментальной угрозы связки ферзя и последующего форсированного размена ферзя на одну из ладей на следующем ходу. Вот.

Нет, все-таки гамбит Петровой просто необходимо похоронить. Вероника соглашается на ничью и пожимает руку Мигель Августа-Пенейды.

– Вы будете обед обедать в том там место, где вчера?
Вероника внимательно смотрит на парня. Это он так заигрывает? Соблазняет?

Перекладывая блокнот с записью партии таким образом, чтобы невозможно было не заметить её обручального кольца, она кивнула головой. Её обручальное кольцо он конечно же видит. Он не может его не заметить...

"А ты заметила? Ты заметила, что у тебя обручальное кольцо?" – сидя на полу туалета, вот уже почти пять минут себя грызёт Верка.

Глупый вопрос. Со временем обручальное кольцо становится частью твоего тела до такой степени, что на него уже не обращаешь внимания. А вот сними и сразу почувствуешь, что его нехватает. Да, Верка, твоё обручальное кольцо это действительно часть твоего тела.  Но эта часть тела не стонала в ту ночь, которую ты тогда с ним провела. Покрытая испариной, стонала, изгибалась и сотрясалась ты. Ты... Ты... 

"Возомнила из себя бальзаковскую героиню, а мозгов нехватило на набоковскую нимфетку. Тебе льстило, что молодой самец соблазнился именно тобой? Что ты можешь его изводить всю ночь напролёт так, что он даже не пошевелился, не почувствовав и не услышав, когда ты ушла? Когда за окном еще было темно. Ты чувствовала себя королевой мира, когда играла следующие партии и выигрывала. А ты помнишь, о чем ты подумала, когда приехала домой? Когда к тебе с визгом 'Мама дома!' – бросились девчонки, и ты их счастливо поцеловала и поздоровалась с Сьюзан и сказала ей спасибо, что присматривала за твоими (твоими!) дочками? Как ты тихонько себе подумала, когда говорила ей спасибо: 'А ну-ка ведьма, понюхай меня и скажи, я беременна или нет?' Остроумная мысль была, а? Ну, слава богу что хоть этой дурости не ляпнула. А помнишь, как почувствовала, что холодеешь, когда начала раскладывать вещи, зашла в туалет и рядом с зубной щеткой увидела тоненький круглый футлярчик кремового цвета, похожий на дешевую женскую пудреницу? Да-да. Тот самый. Тот, в котором таблетки, которые тебе прописал Старик Фридман. Ага. Те самые таблетки. Таблетки, которые ты дома забыла. А через две недели та самая ведьма Сьюзан опять приехала за девчонками присмотреть, когда ты в Киев к отцу улетала. Помнишь? И на этот раз обниматься с ней не стала ты. И подругам ты не позвонила, помнишь, ни одной.  А почему? Потому что они хоть и не ведьмы, но почуяли б, что что-то не так, а? И с папой разговоры как-то не клеились. Что ж ты спросить-то могла у него? 'Папа, а что, мама покойная дурой была?
– Да что ты, Коша, что с тобой? – испуганно возмутился бы старик.
– А чего ж она меня дуру тогда все девять месяцев выносила-то? Если б нет, то хоть сама была бы жива сейчас...' "

"STOP  IT!   STOP  IT!" – молча кричит Верка почему-то по-английски. Вслух кричать нельзя. "Если ты сейчас отсюда не выйдешь, ты сойдёшь с ума. "

"А дальше что? Что ты дальше делать будешь?"

"А дальше я еще не знаю, что делать буду, " – отвечает Верка самой себе. "Дальше я знаю только, чего я точно делать НЕ буду. Никогда! Никогда!.... "

Из корзинки с грязным бельем вылазит огромный серый кот. За последние восемь лет он очень постарел и ему сложно прыгать, как прыгал раньше.  Например сигануть на стол с пола одним грациозным кошачьим махом. И вообще, в последнее время он предпочитает найти какую-нибудь корзинку с грязным бельём, чем грязнее, тем лучше – запах там какой-то ему нравится, – и сидеть там часами. Так и сейчас, потеревшись об Вероникины голени, он медленно забирается на бачок унитаза и лишь потом по-старчески осторожно перебирается на кафельный прилавок умывальника. Немного наклонив голову, он смотрит прямо в глаза Веронике.

– Никогда. Ты слышишь, – шепчет коту Вероника. – Больше никогда!
Кот сидит прямо перед ней, подложив под себя все четыре лапы. Вероника кладёт руку ему на загривок и чувствует, как тепло вибрирует и урчит мягкое кошачье существо под её ладонью: "прррр.... дурррррра.... дуррраааа... дурррраааа...." – презрительно щурится кот.



* * * * *