Копытами истерзанная степь

Иван
Кожемяко


КОПЫТАМИ
ИСТЕРЗАННАЯ
СТЕПЬ



МОСКВА
2007

АВТОР
КОЖЕМЯКО
ИВАН
ИВАНОВИЧ

КОПЫТАМИ
ИСТЕРЗАННАЯ
СТЕПЬ





Книга повеcтвует о том, что в пору высших испытаний пред человеком всегда стоит выбор между честью и бесчестьем. И совестливые, самые лучшие, всегда избирают путь совести и достоинства, если за это приходится платить даже своей жизнью.

© Кожемяко Иван Иванович
14 марта 2007 года

КОМПЬЮТЕРНЫЙ НАБОР
И
ВЁРСТКА АВТОРА

С НЕПРЕХОДЯЩЕЙ БОЛЬЮ
ПОСВЯЩАЕТ АВТОР
ЭТУ КНИГУ
ПАМЯТИ НЕЗАБВЕННОЙ
 ЖЕНЫ СВОЕЙ
ВАЛЕНТИНЫ НИКОЛАЕВНЫ.
 ПОКА ЖИВУ – ЛЮБЛЮ И ПОМНЮ


ЗА КРОВЬЮ СЛЁЗ УЖЕ НЕ ВИДЯТ

Если Господь за вас, кто против вас?
Апостол Павел

Забыл, Господь, о судьбе своих детей.
Наверное, в творении мироздания, проглядел ОН, что они, неразумные, подняли руку брат на брата, сын на отца, а уж родство более дальнее – вообще ничего не значило, и не задумывались никто из них о смысле жизни, опуская в опустошающей ярости дедовскую шашку на голову своего противника.
Ничего при этом не значило родство, даже кровное, главное же было в том, по какую сторону незамутнённого Тихого Дона ты встал, какую веру исповедуешь, и звезда ли на твоей казачьей фуражке, или казачья серебряная кокарда, а лампас алел по синей штанине у всех.
Ярость переполняла людей. Та иссушающая душу и сердце, не оставляющая уже более сил ни на раздумья, ни на совесть, ни на благость, ни на прощение…
И лишь эта ярость, всесокрушающая и всё заполонившая, подвигала людей на те действия, коих бы устрашились в прежней, земной жизни. А сегодня – в содеянном не раскаивались, а значит, даже и не думали о покаянии и Господнем прощении.
И, с каждым днём отходили их души к Господу (да вот только принимал ли Он их под своё покровительство?), и только Ему они ещё давали свой отчёт, оставаясь с собой наедине, и обращали к Нему – уже бесполезные молитвы, так как слишком велика была неправда и ни одна из сторон не могла, в ослепляющей ярости, признать, что не только на её берегу совесть и милосердие, правда, Господь и вера…
Полыхала полынь, она всегда на Дону, к октябрю, пламенела ярким цветом, с преобладанием оранжевого и красного, да донник дополнял эту картину белыми кистями, свисающими до земли, да ещё чабрец дурманил голову своим приторно-удушливым запахом, таким желанным и таким страшным.
Пахнул он церковным ладаном и такой близкой, в этот час пред каждым, смертью…
И даже священники, свершая своё страшное последнее обязательство пред павшими, стали какими-то торопливыми и немногословными. И даже они уже не просили у Господа простить своих детей, а только заученно и торопливо творили крестное знамение, провозглашали им вечную память, которая, никогда, и они это знали лучше всех, уже никогда не наступит. Некому было помнить об утратах.
Большими грехами были отягощены души ещё живущих, чтобы они могли рассчитывать на прощение Господне в мире ином…
И на память о тех, кого уже не было с ними. Знали они и то, что так же и их долго не будут помнить. Уходила навсегда из их обезверившихся душ способность чувствовать и понимать, прощать и помнить…
Оставалась одна ярость и ненависть, а на этой основе долго ничего не живёт, так как сама жизнь теряла смысл.


КОНЬ ТЫ МОЙ ВОРОНОЙ…

Хочешь, чтобы тебя оценили – умри.
Итальянская мудрость

Горячий конь вынес Алексея Изметьева на крутой берег Дона. Жадно хватал он воздух раздутыми ноздрями, поводил, натужно, впалыми боками и, гордясь, о, есть особая память и чувства у боевых коней, своим всадником, всхрапывая, рыл копытом землю.
Как любил он своего властного всадника. Тот ни разу не оскорбил его жгучей болью казачьей плети, и не носил её даже никогда, как иные казаки на кисти правой руки, а лишь касанием своих ног к его бокам, да словом, давал знать своему боевому товарищу, чего он от него ждёт в каждую минуту.
И стелясь над степью, верный боевой конь в каждую секунду помнил об одном – един ли он в ярости конной атаки со своим всадником, помогает ли он ему в быстротечном бою, не подставил ли неверным движением под удар всесокрушающей вражьей шашки. Об этом конь помнил всегда.
Всадник и конь стали едины ещё с той, германской войны.
В первую же их встречу, он, недоумок-четырёхлетка, хотел показать свой норов своему первому владельцу. А тот, не вонзая в его бока горячих и острых шпор, погладил его между ушами, и, наклонившись к нему, сказал:
– Дурашка! Зачем же ты так! Мы же едины с тобой. Я люблю тебя, я верю в тебя, успокойся, не надо, мой хороший, ты же мой.
И усмирил свой нрав после этих слов горячий донской жеребец и все его лошадиные мысли, отныне, были направлены лишь на одно – соответствовать своему всаднику и верно ему служить.
О, как он гордился, стоя перед строем, глядя кареоким взором на стройные ряды кобылиц и глупышей-жеребцов, нервно прядущих ушами и переступающих, даже в строю, с ноги на ногу.
Он был над ними, даже будучи с ними, так как всегда  понимал, что ему выпала особая роль и особая миссия – нести на себе вождя, главу этого огромного, безбрежного моря – не окинуть даже взором, всадников.
Самого достойного и лучшего из людей, это жеребец твёрдо понял с самого первого дня их союза и их дружбы.
Как вкусно, всегда, пахла ладонь его повелителя, его божества, с которой он скармливал ему – то кусочек сахару, то густо посоленную краюху хлеба.
Как он ждал его утром каждого дня, додрёмывая свои лошадиные сны, чувствуя присутствие рядом молодых кобылиц, которые пахли молоком и таким сладким потом.
Но даже неодолимую силу природы и жизни он забывал в один миг, когда чувствовал, что к нему, к его яслям, где всегда было вдоволь сладкого и вкусного молочного овса, приближался он, его желанный и любимый всадник.
Как лукаво он изображал обиду:
«Что ты так долго не шёл, я же ждал тебя. Где ты пропадал?» – и при этом, играя, норовил ухватить за плечо своими шелковистыми губами, толкнуть, но любя, своим холёным и блестящим крупом.
И такая игра повторялась ежедневно, но лишь несколько минут. И по её завершению он подбирался, зорко смотрел на своего повелителя и был готов нестись куда угодно, выстилаясь над полынной степью в торжествующей и не знающей конца скачке…

;;;

Как сегодня он бился у коновязи. Уже давно минул назначенный срок, но его всадника, его хозяина всё не было.
И Бархат, так звали коня командира особой группы Освободительной армии, нудился и даже солнечный овёс, который щедро засыпал ему в ясли дневальный по конюшне, его не радовал и он к нему даже не притронулся…
И только в бессильной ярости грыз своими острыми зубами бревно коновязи, да рыл копытом землю, даже не глядя на любимую молодую кобылицу, которой всегда позволял доспать утренний сон, положив ему свою красивую голову на блестящую и выхоленную спину, а затем – и полакомиться душистым сеном и янтарным зерном в его кормушке.
Им овладевало настоящее чёрное отчаяние, с которым он уже справиться не мог:
«Неужели его любимый всадник забыл о нём или, что ещё хуже – вообще бросил?»
«Или, – проносилось в его мыслях, – произошло то самое страшное и непоправимое», что всегда ввергало его в самое тягостное состояние – после каждого боя он видел, как мучаются и маются своей душой его товарищи по коновязи – кони, которые в быстротечном бою, потеряли своих хозяев.
Они, по несколько дней, не прикасались к еде и всё тревожно ржали, надеясь, что недоразумение выправится и их всадник, который упал в жаркой сече к ногам своего же коня, обливаясь так страшно пахнущей кровью, всё же воспрянет, явится, привычно приласкает и скажет добрые и вещие слова…



ЧТОБЫ СПАСТИ ВСЕХ – НА СМЕРТЬ ПОСЫЛАЮТ САМЫХ ДОСТОЙНЫХ

Если бы не погибали лучшие, погибли бы всё.
И. Владиславлев

Главнокомандующий, в белой черкеске, которая ещё больше подчёркивала его стройность, с одним  Георгиевским крестом сверху газырей, обвёл взглядом своих командиров и стал говорить:
– Господа! Господа генералы и офицеры! Я никогда не таился пред Вами. Вы – мои боевые друзья и лукавить пред Вами я не имею права. Ситуация, складывающаяся на фронте, более, нежели угрожающая.
На миг остановился, тяжело вздохнул и продолжил:
– Думаю, не открою Вам тайны, что давно погибла Россия, как только наши вожди  выставили впереди себя своё непомерное честолюбие и желание в одиночку, не под единым началом, выступить против новой власти, а сегодня гибнет наша армия, исходя кровью, в последних, яростных боях, с превосходящими силами красных. Думаю, что осталось нам совсем немного. Я даже не ставлю вопроса об успехе нашего движения. К несчастию, это время миновало, и было растрачено оно совершенно зря, в угоду эгоизму и желанию каждого из наших вождей въехать в Кремль непременно единолично, стяжав славу единоличного спасителя Отечества.
Он горько усмехнулся и уже привычно, чуть жёлчно и тихо сказал:
– Но это дела давно минувших дней. Себя винить за такой итог белого движения мы не можем. А сегодня вопрос стоит лишь в одном – сделать всё возможное, чтобы организованно отойти в Крым. Спасти людей. Прошу Вас, высказываться по этому вопросу, господа.
Он сел в своё кресло, нервно потирая сухие руки, и обратил весь свой взор и своё внимание к залу.
Отношение к Главнокомандующему в армии было особое – основная масса офицерства его боготворила и была готова выполнить любое его решение. Но были и такие, кому он встал как кость поперёк горла, они представляли собой бывших спутников и бывшее окружение Главковерха Юга России.
Но сегодня они уже ничего не решали и даже сами поспешно отошли от всех ключевых ролей в агонизирующей армии.
Все помнили тот особый Военный Совет, когда он был ещё командиром дивизии, и на котором дал острую и справедливую оценку своему предшественнику, как человеку никчемному, погрязшему в роскоши и сибаритстве, окружившему себя толпой холуёв и угодников, превратившем армию в сброд, шайку.
– Армия, погрязшая в грабежах и разбое, рассчитывать на победу и поддержку народа не может, она обречена, – уже не оглядываясь ни на какие последствия для себя лично, бросал он в зал гневные слова, но все, даже лизоблюды, знали, что они честные и выстраданные, и в них нет ни малейшей доли неправды.
Мне, русскому генералу, прошедшему великую войну, стыдно, невыносимо стыдно, что нашу армию, после Екатеринодара, так и называют среди народа «грабь-армия».
И уже громко, даже с вызовом и скрытой угрозой, продолжил:
– Всё это произошло не случайно, Вы, Ваше Превосходительство, – обратился он к Деникину именно так, в соответствии с чином, а не так, как обращались угодники, титулуя его «Высокопревосходительством», – с предательства начали своё восхождение к вершинам власти, предав Государя, отрёкшись от него со своими подельниками – Алексеевым и Корниловым, Рузским, Ренненкампфом, этим же Вы и заканчиваете свою личную историю в России.
Деникин при этом картинно схватился за сердце, а в зал обрушивались новые обвинения его подчинённого, которым он возразить не мог:
– Её интересы Вам не дороги, Вы её давно принесли в жертву своему неуёмному честолюбию и … искажённому понятию законов чести и достоинства. Вы не способны командовать даже собой, а взялись за дело, требующее высоких, в первую очередь – личных жертв и ограничений.
Это выступление стоило Петру Николаевичу Врангелю отрешения от должности и ссылки в своё имение.
И только когда заполыхала вся Россия, и особо неблагополучно стали складываться дела на Кавказе, Деникин, под давлением обстоятельств, вынужден был отозвать его из ссылки и назначить командующим Кавказской армии, против своей воли.
А если уж честно, то в тайной надежде, что его главный соперник и враг его убеждений ещё с мартовских дней семнадцатого года, неукротимый и неподкупный генерал Врангель, который выступил вместе с генералом Келлером и командиром Дикой дивизии князем Нахичеванским против отлучения Государя от власти, сгинет в этом совершенно безнадёжном предприятии, не имея даже малейшей возможности на вывод Кавказской армии из окружения.
А Врангель, вопреки всему, армию вывел и спас множество людей, стяжав в этой беспримерной операции славу и уважение всей Добровольческой армии, признание своего подвига даже у врагов.
А затем, когда Деникин подло бежал и оставил Добровольческую армию на произвол судьбы, за семь месяцев до её эвакуации из Крыма и прекращения борьбы с красными, спасать людей – иной цели генерал-лейтенант Врангель перед собой уже и не ставил, судьбе было угодно призвать именно его.
И все участники сегодняшнего заседания Военного Совета, вспоминая былые страницы истории борьбы, надеялись, что их Главнокомандующий, как всегда, найдёт выход из создавшейся ситуации и свершит чудо, как недавнее наступление, что позволило освободить Кубань, Юг России, значительную часть области Войска Донского.
Но законы войны неумолимы – не будучи поддержанной Юденичем и Колчаком, преданная Антантой, прекратившей все поставки вооружений, так как именно новый Главнокомандующий потребовал от союзников соблюдать правила пристойности, и не лезть со своими правилами и установками в Россию, не рассматривать её как источник сырьевых поставок для всей Европы, и даже мира, армия остановилась на отвоёванных рубежах, а затем – вынуждена была и отступать, оставив Тамань.
И сегодня лишь в Крыму она ещё удерживала свои позиции.
– Мы ничего не должны странам Антанты, – заявил генерал-лейтенант Врангель перед руководителями иностранных миссий, – свои долги мы давно оплатили русской кровью, спасая вас от неминуемого поражения в войне с Германией.
Гордо расправив плечи, гневно бросал в адрес представителей иностранных миссий:
– Именно благодаря подвигу русского солдата и пролитой им крови, вы столь благополучно избежали краха и поражения, разрешили свои территориальные и все иные вопросы по закреплению своего влияния не только в Европе, но и во всём мире.
Чуть не сорвался от волнения его голос, когда он с особым ударением произнёс:
– Это нам очень много должна Европа, Америка и Япония, в банках которых оказался весь золотой запас России, иные баснословные, исконно русские ценности, которые ваши войска, как подлинные мародёры, вывезли в нарушение всех конвенций и законов пристойности.
И уже с грустью и болью, со страшной усталостью в голосе, довершил:
– Наши солдаты, в прямом смысле, в самой Европе, погибали за то, чтобы отвратить от ваших государств беду. Вы, господа, надеюсь, не забыли о русском экспедиционном корпусе, о Салониках?
И в заключение, утратив даже принятые в международном общении правила, жёстко и решительно произнёс:
– Что из себя представляют ваши армии, как военная сила, мы увидели. Вы не способны были бороться с германской армией даже в исключительно благоприятных для вас условиях, при явном превосходстве в силах и средствах. И только жертвенность русского солдата спасла вас. И об этом я просил бы никого не забывать.
Конечно, Петру Николаевичу этого не простили – как те, кто действительно управлял миром в тиши банковских и министерских кабинетов в Англии, Франции, Америке, так и те, кто был готов им служить, истово, на русской стороне – за иудины тридцать сребреников, выраженных в ласкающих их души круглых счетах и гарантиях на послевоенное устройство личной судьбы как в сытых уголках Европы, так и в иных государствах мира далеко за океаном.
Многие их участников сегодняшней встречи знали об этом, и с учётом всех этих обстоятельств много было говорено и на этом судьбоносном Военном Совете – и реального, и фантазий – словно не понимали некоторые выступающие, вроде и здравые военачальники, что на дворе – октябрь двадцатого года.
И когда черёд дошёл до Изметьева и он встал, в зале наступила звенящая тишина.
Все знали эту холодно-расчётливую голову, тридцатилетнего красавца, который так и не воздел генеральских погон на свои плечи, хотя и был пожалован этим высоким чином, об этом знала вся армия, но Изметьев так и ходил в изрядно потёртых и вылинялых полковничьих погонах ещё с той, германской войны.
Помнится, он даже высказал Деникину: «А я, Ваше Превосходительство, не за чины воюю, а за Россию. Да и не велика честь – получить это отличие вместе с Покровским».
Деникин знал, почему так сказал Изметьев – всё дело было в том, что Покровский был у него в подчинении всего лишь обер-офицером, а отличился в проведении карательных операций при взятии Екатеринодара, за что милостиво и был возведён Верховным правителем Юга России – так с недавних пор подписывал Деникин все свои приказы, в этот высокий и всегда чтимый на Руси чин – прямо из ротмистров.
Обо всём этом знал и Врангель, и если уж честно, б;льшего уважения ни к кому не испытывал Главнокомандующий, нежели к этому юному генералу в полковничьих погонах. Он никогда не лукавил, не норовил уловить желание и каприз начальства, говорил прямо и открыто, честно, от исстрадавшегося солдатского сердца и понесённых утрат, от высокого понимания совести и чести, правды и веры, которые были для него превыше всего.
– Ваше Превосходительство! Не надо мифов и красивых сказок, которыми, к несчастью, грешат некоторые мои боевые товарищи. Удержать красных мы не сможем. Господь отвернулся от нас. И я вижу свою задачу, если Вы позволите, лишь в том, чтобы сдержать их наступление и обеспечить отход армии.
Повысив голос – продолжил:
– Со своей группой, Ваше Высокопревосходительство (знал ведь Изметьев, что не по чину обратился в этот раз, Петр Николаевич, в силу генерал-лейтенантского чина, был лишь Его Превосходительством, как и сам Изметьев, но так обращался к Главнокомандующему сегодня умышленно, подчёркивая его особый статус и особую меру ответственности, а ещё и потому, что в зале сидело немало генерал-лейтенантов, которых в этот высокий чин возвёл, неведомо даже за что, предшественник Главнокомандующего, позорно бежавший в апрельскую ночь, за семь месяцев до описываемых событий, на английском эсминце в Константинополь.
А сейчас, как было известно по сообщениям в печати, находился в Париже), – готов сделать всё, что Вы прикажете. Жизнь – дорога, господа офицеры, но честь – дороже. Мы не уроним её, господин Главнокомандующий, и я жду Ваших распоряжений. Все детали по будущей операции позвольте доложить Вам после заседания Военного Совета. Есть у нас некоторые соображения.
И Изметьев сел на своё место.
Давно завершился Военный Совет, а в особняке Главнокомандующего всё горел и горел свет и не кончался его разговор, отеческий, а не просто как начальника с подчинённым, с Изметьевым.
Они давно поняли друг друга. И Изметьев знал, что делать и как. Но эта их встреча, уже скорее, была прощанием старинных боевых соратников.
И каждый из них знал, что надежд на спасение у Изметьева, при выполнении такой особой задачи, не остаётся.
Но ни один из собеседников этого долгого разговора не дрогнул, не замялся, не перешёл к уверениям и нереальным обещаниям.
Единственное, что грело душу Изметьева – это то, что Главнокомандующий был предельно честен с ним и лишь твёрдо, гарантируя свою волю, сказал:
– Алексей Павлович! Уверяю Вас лишь в одном – буду Вас ждать. И всё, что заявите, что необходимо Вам для выполнения задачи – будет поставлено. Это я Вам гарантирую. Спасите армию. Благодарное Отечество, Россия многострадальная этого Вам никогда не забудет. Я же только могу просить у Господа, чтобы он был милостив к Вам и милосерден.
И когда Изметьев встал из-за стола, в готовности направиться к выходу, Главнокомандующий остановил его и неожиданно, даже для себя, заявил:
– Алексей Павлович! Добрая традиция и знак добрый – давайте обменяемся шашками на долгую память, а наши отцы говорили, что это высший знак духовного единства, допустимый только у побратимов. Окажите честь.
И сняв со стены благородный и строгий клинок, который очень давно выковал неизвестный мастер в Персии, закалил его не в масле, и не в воде, а на бешеном намёте горячего коня, в руке немого раба, который, получив его раскалённым от кузнеца, поздней ночью умчался в чёрную пустыню, изводя быстрого скакуна до той поры, пока заготовка не остывала полностью и не становилась сизо-изумрудной.
Долго после этого корпел мастер над своим детищем, нанося только ему известные тайные письмена из Корана на лезвие и только в самую последнюю очередь – клеймо мастера, у самого эфеса, в виде перекрещенных двух сабель и арабской вязи, за которой угадывалось русское «М». «Муса, Махмуд, Магомед», – кто об этом мог сказать сегодня?
Головой орла заканчивалась рукоять драгоценного клинка, вместо глаз которому были вправлены изумительно-чистые, так тревожащие душу своим неживым взором, изумруды, посреди которых, вместо зрачка, были вкраплены багровые рубины.
Затем долго выковывал мастер тончайший орнамент на серебряных ножнах в виде сцен из жизни и подвигов пророка.
Благородство клинка было не во внешней броскости и яркой мишуре, как можно было видеть зачастую на Востоке, а в его предельной строгости и чёткости, настороженности разящего лезвия, которое всегда было готово противостоять врагу, упреждая его в жажде первенства.
Благоговейно принял клинок Изметьев, и, обнажив его наполовину из серебряных ножен, поцеловал холодную сталь, с чувством еле сдерживаемого волнения, искренне, по-сыновьи, ответил:
– Благодарю Вас, Пётр Николаевич, не посрамлю славы этого клинка и Вашего доверия. Спасибо Ваше Превосходительство! Высокая честь, и я буду стремиться всегда ей соответствовать. Во всех испытаниях.
Затем, сняв через голову портупею и своей памятной шашки, с которой его на защиту Отечества благословил родной дед, на вытянутых руках протянул её Главнокомандующему.
Тот, также свято соблюл традиционный ритуал приёма благородного оружия, поклонился Изметьеву и сказал:
– Храни Вас Господь, Алексей Павлович. Вы – последняя моя надежда. Верю в Вас.
И тут он, от волнения, даже замедлил свою речь и сказал тихо:
– Жду Вас в Крыму. Я верю, что Господь будет милостив, и мы непременно встретимся. Мы ещё свидимся, Алёша, – и заключил при этих словах Изметьева в свои объятья.
Застыли так молча на несколько минут, а затем Врангель сказал, как родному сыну:
– Иди и исполни свой долг. Он посилен только для самых достойных и самых лучших. И, прошу тебя, вернись живым.
Но оба прекрасно понимали, что людской воли для этой желанной будущей встречи было крайне недостаточно.
Даже Господь не мог поручиться за своих детей перед теми испытаниями, которые они должны были вынести.
И не мог Он их защитить и спасти перед разверзшейся бездной.

ИСХОД

Когда Господь отворачивается от людей, они с надеждой взирают на дьявола.
И. Владиславский

И, конечно же, Главнокомандующему было неведомо, что ждёт Алексея Павловича Изметьева и его боевых побратимов в догорающие заполошными закатами дни лета двадцатого года.
Да, общая ситуация была ясна, а вот как будут развиваться события каждого мгновения, каждой минуточки боя, за которую порой и саму жизнь готов бы отдать, только бы спасти общее положение, только бы людей своих сберечь – разве кто может об этом знать накануне испытаний?
Армия, как гигантская змея, сжимаясь и распрямляясь, ни на минуту не выходя из боёв, отходила к Крыму.
Всю степь заполонили колонны войск. Пешее войско с завистью взирало на отходящие массы кавалерии и всё унылей месило ногами придорожную пыль, размолотую копытами тысяч коней и натруженными солдатскими ногами до состояния мучной взвеси.
Эта пыль не успевала осесть даже за ночь, так как войска, окружённые заставами боевого охранения, которые яростно огрызались и встречными ударами отвечали на стремительные наскоки красных летучих отрядов, всё шли и шли, потеряв счёт дням, и таким же горячим ночам.
Уже после трети этого страшного пути не стало сил хоронить погибших. Их ещё как-то норовили собрать в балки в выжженной степи, нередко – в воронки от разорвавшихся снарядов и спешно заложить камнями, но всё чаще – лишь сухим перекати-полем.
Не звучало ни прощальных речей, ни оружейных салютов – по две–три обоймы на человека приходилось во всей армии.
И это было тяжелее всего. Каждый знал, что завтра его ждёт такая же участь, и никто не погорюет над ним, не омоет могилу святыми слезами участия и осознания непоправимой и горькой утраты.
Было голодно. И выручали лишь обозные кони, которых тут же свежевали у степных костров, а всё добро, которое они тащили в повозках, теперь безжалостно выбрасывалось. И скоро уже след отступающей армии был виден, наверное, и Господу.
Везде были разбросаны, казавшиеся такими ценными и необходимыми ещё вчера вещи, такие, как конская упряжь, амуниция, какие-то ящики и чемоданы, даже неведомо как здесь оказавшиеся мебель, диковинные экипажи, богатые старинные картины и посуда.
Пуще зеницы ока берегли люди лишь оружие. За обойму патронов отдавали любые деньги, любые предметы нехитрого солдатского обихода, даже дорогое и желанное курево.
Людям уже не казалось, они твёрдо знали, что Господь отвернулся от них, напрочь забыл о детях своих, а они же, не найдя Его покровительства, только ожесточались с каждым днём, и уже всё реже и реже обращались к Нему за защитой, поддержкой и помощью, а нередко – и посылали свои проклятья Создателю и не заслуженный Им злой упрёк и яростный оговор.

;;;

И только в группе Изметьева всё было по-иному. Несмотря на то, что его люди не выходили из боёв круглосуточно, во всех частях и подразделениях был образцовый порядок.
Конечно, они тоже были людьми не железными, усталость давила на их плечи, казалось, что она поселилась в самом их сознании и сердце, разлилась по всему телу.
Но они держались. Главной заботой каждого члена этой большой семьи, кроме боёв, конечно, было стремление во что бы то ни стало сберечь коней. Им, оголодавшие сами, казаки отдавали последний хлеб, с ладони скармливали потаённый кусочек сахару и умудрялись, неведомо где, добыть охапок сена и даже меру-другую зерна.
Странное дело – достоинство людей словно передалось и лошадям – они не дрались за придорожную былинку, не кидались друг на друга в стремлении перехватить клок сена, в перемешку с бурьяном.
Приказом такое состояние войск, да ещё и в таких условиях, не установишь. Это было свидетельство высшего признания, особого почитания командира, которого, скупые на слова казаки, просто обожествляли и истово любили с давних времён.
Запомнил Изметьев, до конца своей жизни, тот особый разговор со старым вахмистром, с которым он, шутка ли, всю Великую войну прошёл, случившийся в эти дни.
В одной из яростных стычек с красным авангардом, когда задымилась степь от тысяч копыт, запарила и заалела до самого горизонта от в изобилии пролитой крови, Изметьев, увлёкшись боем и сам находясь в передовых атакующих рядах, сшибся с командиром красных, тоже опытным рубакой.
Брызнули искры жарких клинков, всадники, на задних лишь ногах развернув разгорячённых коней, снова кинулись друг на друга, в переполнявшей душу ярости.
Недооценил Изметьев противника. Тот успел отбить его разящий клинок и резко, перевесившись через седло на правую ногу, сатанея от ненависти, рубанул по голове коня Изметьева.
Следующий удар был бы уже точно по Изметьеву, так как тот даже не поднял свою шашку, чтобы отбить разящий удар противника. Всё его сердце вдруг зашлось от боли, и он отчётливо понимал, что потерял своего боевого друга, с которым не расставался с осени 1914 года, долгие шесть лет.
И вахмистр, старый и искушённый в боевом искусстве воин, мгновенным, коротким ударом снизу, казалось лишь кончиком клинка, выбил из руки красного командира шашку, и уже без оглядки и какого-либо сожаления, развалил его практически до седла знаменитым баклановским ударом, владению которым в совершенстве он обучил и Изметьева ещё в четырнадцатом году.
А вечером, после затихшего боя, старый вахмистр, чего за ним никогда не водилось, пришёл в дом, где квартировал Изметьев со своим немногочисленным штабом.
– Ваше Превосходительство, – неловко проговорил он, и тут же с душой, отцовской участью и теплом, – Алексей Павлович, ты на меня не обижайся, сынок, но сказать я это должон. Никто ведь другой не скажет.
Как-то смешно пошмыгал носом и с натугой продолжил:
– В конной лаве – ты лишь один клинок. Самый что ни на есть наилучший. Тут вопросу нет. А оплошать, как сегодня, может каждый. Да и коня очень жаль. Я всё понимаю. Помнишь, как я его ещё недоумком выезжал-холил?
Тяжело вздохнул и заговорил вновь:
– Но клинками махать – нас тысячи. А вот головы такой, ясной и светлой, нет ни у кого более. Это по совести если.
Даже прихлопнул при этом своими загрубевшими ладошками по своим ногам, и не утратив смысла своего разговора, тяжело, багровея своим обветренным лицом, заговорил неспешно вновь:
– А от неё, от головы твоей, Алексей Павлович, вся судьба группы, да что там группы – всей армии нынче зависит.
Робко взял Изметьева за руку, и прижал её к своему сердцу, дотянул свою мысль, которая его тревожила и не давала ему покоя:
– Ты, сынок, это брось, с шашкой впереди всех скакать. Храбрость свою тебе перед нами доказывать не надо. Всем и давно уже всё доказал. Более не требуется.
Заглянул в глаза и просительно, со слезой непрошенной, довершил:
– Побереги себя, Алексей Павлович. От всего общества такая вот просьба. Без батьки дом не стоит долго. Он всему голова. Так и ты для нас – и батька, и за всё ответчик, и командир и печалователь. Нам никак нельзя без тебя. Все в этом случае погибнем.
Изметьев не был сентиментальным человеком. Такая война, она из души каждого выжмет и засушит много чего человеческого и светлого. Но его не оставляло чувство неловкости и он, как нашкодивший школьник, виновато моргая глазами, смотрел на своего старого боевого товарища, и затем, справившись с волнением и увлажнившимися глазами, заключил его в свои объятия и сказал:
– Спасибо, отец. Спасибо, родной. И хотя от судьбы не уйдёшь, я это знаю, но даю тебе слово, что буду впредь осмотрительнее. Ну, а уж если придется с шашкой в руке, без этого не обойтись в боях, тогда уж, отец, будь рядом. Мало ли чего.
Тяжело вздохнув, продолжил:
– Не жизнь дорога, жаль не доискаться своей правды, да людей подвести.
– Спасибо, – ещё раз, посмотрев вахмистру прямо в глаза, завершил он этот, взволновавший его до глубины сердца, разговор.
И обратившись к своему адъютанту, попросил:
– Аркадий Семёнович, прошу Вас, время позднее, что-нибудь перекусить найдётся? Нам с вахмистром.
И как ни отнекивался старый служака, Изметьев взял его под руку и направился в горницу. За скромным ужином, редкое исключение, попросил у адъютанта налить им по доброй чарке и проникновенно и тепло сказал:
– За тебя, мой дорогой спаситель. Всегда это буду помнить. Спасибо, отец.
Не часто в своей жизни слышал вахмистр такие слова в свой адрес. Как Божье причастие выпил он рюмку одним глотком, от волнения долго не мог её поставить на стол и всё вертел в руках, а затем промолвил:
– Храни тебя Господь, Ваше Превосходительство. А за честь – спасибо. Она дороже всего на свете. А я, что ж, всегда в полном Вашем распоряжении.
Долго в этот вечер беседовали бывалые солдаты. И не было различия между ними в чинах, в положении. Это был разговор соратников, которые уже долгие годы играли со смертью в прятки и всё норовили её обойти и перехитрить.
И как она не старалась их настигнуть, они не спешили попасть в её неотвратимые объятья, лелея, каждый, в тайне мысль, что именно он – самый удачливый и бессмертный. И что именно его поцеловал Господь при рождении. Значит, будет жить до скончания века.
Конечно, при этом они даже в мыслях не оценивали своё высокое воинское мастерство, которое очень часто было более прочной гарантией их жизни, нежели даже Божье благословение.
Сильные никогда не кичатся этим, да и не сопоставляют себя с этими мерками.
Это ведь только другим видно, что они, что называется, бессмертные, так как никому не дал Господь такого искромётного искусства владения ремеслом воина и полководца.
Самым тяжёлым из всех профессий, которые когда-либо существовали на Земле. Но и самым благодатным, так как от него зависела и судьба Отечества, и жизнь своих соратников, всецело доверившихся тем, кого они любили и за кем шли, презревая опасности и саму, такую близкую для каждого в эту пору, смерть.
А значит – пора её ещё не пришла, и каждый норовил подольше задержаться на этом прекрасном и таком немилосердном к детям своим белом свете.
Да жаль вот только, что нередко жизнь Господь дарует тому, кто умножает страдания иных, а не лучшим…
А лучших, очень часто, до срока, призывает к себе. И не поймёшь при этом – то ли таким образом души их спасает Он от страшных грядущих прегрешений, то ли действительно берёт под свою защиту в вечной жизни…


ДЛЯ СОВЕСТЛИВЫХ – ЧЕСТЬ ВЫШЕ ЖИЗНИ


Кто не соблюл честь, тот и не жил.
И. Владиславлев

Конечно, ежели бы кто сказал Изметьеву, что в кровавой сумятице боёв ждёт его и быстротечное счастье, высокое, неизведанное им ранее, и утрата столь горькая и страшная, которая обесценит его жизнь в собственных глазах до последнего краю, и он уже будет лишь искать смерти, как освобождения от невыносимого и бессмысленного существования – он бы и сам тому не поверил.
…После нескончаемой череды боёв Изметьев теперь уже твёрдо знал, он со своей группой сделал всё, что мог.
И никакая сила уже неспособна была сокрушить его войско, сбить с занимаемых позиций. И счастлив он был высшей из наград для полководца – осознанием, что поставленная задача выполнена, что принесённые жертвы были не напрасны и теперь уже армия успеет уйти в Крым, через Тамань. Успеет.
А он, что ж, ещё на сутки, чтобы исключить любые случайности, дал себе зарок, задержит стремительное наступление красных, которые тоже отчётливо понимали, что главная их победа в этот раз не состоится.
Изметьев навязывал им правила боя, активными действиями своих мобильных отрядов сковывая их инициативу, не давая возможности сосредоточиться для главного удара на выгодном для них направлении.
Сам же – непрерывно контратаковал разрозненные отряды красных в местах их сосредоточения и на марше. И так постоянно, изо дня в день.
И только сегодня он мог признаться себе и сказать своим подчинённым, что они выстояли, вопреки всему, выстояли и в данных условиях победили…

Вчера он беседовал с захваченным в плен красным командиром. Спокойный и уравновешенный вид его внушал Изметьеву заслуженное уважение. Так могли себя вести люди с твёрдой волей, а самое главное – убеждённые в своей правоте и своей правде.
В офицерской гимнастёрке, с выгоревшими следами когда-то носимых погон, сразу было видно бывшего офицера, он знал, что смерть уже заглянула в его глаза, и чёрный ворон уже завис над головой, но никакого волнения не проявлял. Держался с высоким достоинством и честью.
Изметьев знал характер таких людей. Сам был не слабого десятка и, примеряя на себя участь этого пленного, не мог отказать ему в солдатском, искреннем восхищении.
– Полагаю, Ваше Превосходительство, – знать, слышал, как обращаются к Изметьеву его штабные работники, не глядя на привычные полковничьи погоны, – Вы не будете унижать себя попыткой склонить меня к неблаговидному поступку. Это бесполезно, ничего я Вам не скажу и никаких планов не выдам. Это совершенно напрасное и зряшное дело. Так что лучше уж сразу – в расход. Не тратьте ни времени, ни своих сил.
Совершенно спокойно он принял предложение Изметьева присесть, так же, словно для него это было делом привычным и будничным, попросил закурить. Глубоко и с видимым удовольствием затянувшись папиросой, стал разглядывать Изметьева в упор, не отводя своего пронзительного взгляда от его глаз, всего лица.
– На что надеетесь, Ваше Превосходительство? Вы же опытный человек и понимаете, что дни белого движения – сочтены.
Россия против Вас, народ не с Вами. А грех, содрогаюсь, страшный – берёте на душу, сколько крови льётся. А это ведь чьи-то мужья, дети, отцы. И с той и с другой стороны, а люди ведь и у Вас, и у нас – русские. Что ж руку-то брат на брата поднял?
Я бы Вас понял, если бы Вы свои имения – заводы, земли защищали или что-то там ещё.
А Вы ведь, Ваше Превосходительство, я же вижу, такой же «пролетарий», как и я. За что тогда бьётесь?
И уже пронзительно, вопросительно, со всей силой души, произнёс:
– За идею? Так идея Ваша с Деникиным, на английском эсминце, уплыла в Константинополь. Мы же знаем об этом.
Жадно, уже в который раз, затянувшись папиросой, он продолжил:
– В Крым Вы пробьётесь, нет вопроса. Запоздали мы с переброской кавалерии. Но это уже агония, Алексей Павлович. И Вы, опытный военачальник, понимаете это не хуже меня. Шансов никаких у вас более не остаётся. И Крым – это лишь промежуточная станция, которая ещё в большей мере умножит страдания народа, но ничего, по сути, ведь уже не изменит. Развязка близится.
Закинув ногу на ногу в щегольских, когда-то шитых на заказ сапогах, продолжил:
– Ещё несколько месяцев и мы ведь Вас уже оттуда не выпустим. А кораблей у Антанты не хватит всех вывезти. И кого бросите в этом случае? Опять, мужика, обманутого Вами. Баре ведь убегут, Ваше Превосходительство. И кому Вы нужны, там, за морем, Вы лично? Не думали об этом?
Жаль мне Вас, Ваше Превосходительство. А вот России Вы нужны, талант Ваш. Опыт. Желающих ещё очень много будет поживиться, пока она не стала прочно на ноги. А Вы – не с Россией, Вы враг её сегодня. И это Вы – русский ведь человек…
Весь ваш род, Изметьевых, всегда служил Отечеству. Никто в нём не наживал никогда богатств, но всегда честь русского воина, защитника блюл свято и нерушимо. Я ведь, Алексей Павлович, имел счастие послужить под началом Вашего батюшки, несомненных достоинств был человек, истово служил Великой России.
Изметьев как-то ошалело, при этих словах, напружинился и ещё с большим интересом стал вглядываться в лицо пленника.
– Но тогда у неё был враг, изощрённый и коварный, иноземец, а с кем Вы сегодня скрестили свою шашку? С тем, кого Ваш батюшка вёл на защиту Отечества, кто с ним вместе умирал под Ляояном и Порт-Артуром. Вот ведь с кем Вы воюете – заодно с действительными врагами своего Отечества – идёте против народа, против России, против её достойного и заслуженного будущего.
Изметьев сидел в оцепенении. Впервые в жизни с ним говорили подобным образом. И самое тяжёлое было в том, что он понимал, что красный командир во всём прав.
Россия действительно не только отвернулась от них, но и прокляла. Изметьев все чаще и чаще видел, что в станицах народ неохотно поставлял лошадей и припасы, а уж о людях для пополнения войск, не шло и речи. Молодые казаки укрывались где только возможно, и наотрез отказывались биться в непонятной для их практичного разума войне.
Ничего не ответил красному командиру Изметьев. И когда он вызвал адъютанта – тот побледнел, но спокойно и твёрдо докурил папиросу, аккуратно загасил окурок в пепельнице и встал из-за стола:
– Что ж, Ваше Превосходительство. Я готов, и так что-то затянулась моё свидание с ангелами, – и горькая усмешка пробежала по его породистому и мужественному лицу.
Ни адъютант, ни сам красный командир не ожидали того, что произошло через считанные секунды:
– Прошу Вас, Аркадий Семёнович, озаботьтесь, голубчик – дайте ему коня, назначьте конвой, чтоб проводил до линии соприкосновения с красными и … отпустить.
– Отпустить, – ещё твёрже проговорил он, невидящими глазами cкользнул по своему адъютанту, и стремительным шагом вышел из комнаты.
Говорить ему больше было нечего, и возражений не находилось, но, самое главное, для его личной судьбы уже всё было решено, и что-либо переиначивать он был не волен, если бы даже и захотел…
С избранного пути не позволяли свернуть ни честь, ни присяга, ни совесть, ни долг, а ещё, если уж честно, смертельная усталость и равнодушие к своей судьбе.
Хотелось лишь одного, чтобы всё это как-то быстрее завершилось…
Никакого интереса, личного, к происходящему он уже давно не испытывал. Знал давно, что милостивой к нему долго жизнь не будет, по лезвию клинка каждый день ведь ходит.
Но личная судьба его уже не занимала, и он стремился только к одному – как можно лучше и достойнее выполнить свой долг, возложенные на него обязанности чтимым и так дорогим его сердцу человеком – Главнокомандующим генералом Врангелем, который, к слову, так же мало думал о благополучном исходе для себя лично в этой страшной войне.
Главное состояло в том, чтобы спасти людей, пошедших за ними и поверивших в их правду…

НАКАНУНЕ

Камень, летящий с горы,
увлекает за собой множество,
 более мелких.
Но, когда они сливаются
 в сплошной каменный поток–
тут уже не устоять
и более крупным,
они будут увлечены этой
круговертью за собой,
и унесены в пропасть.
И. Владиславлев

Назавтра, к вечеру, истекал последний срок, который себе установил Изметьев по удержанию красных.
Больше никакого смысла в кровопролитии не было.
Армия вся укрылась в Крыму, под надёжной защитой крепостных орудий Чонгарских укреплений.
А Сиваш, надежнее любого войска, не позволял красным нанести удар во фланг и в тыл армии.
Поэтому утром Изметьев выстроил всю свою изрядно поредевшую в минувших боях группу. Охватив своим взором весь строй подчинённых, он обратился к ним с речью.
Краткая и горькая она была. Воздал он, в своём искреннем слове, честь и славу погибшим, поблагодарил всех за старание и мужество при выполнении боевой задачи. Первым обнажил свою голову и застыл в скорбном молчании, поминая павших.
А затем, опустив левую руку с фуражкой, неожиданно для всех, заключил:
– Боевые друзья мои! Со многими из Вас мы уже шесть лет служим России своей кровью, своими жизнями.
Перевёл дух, справился с волнением, и продолжил глухим голосом:
– И в той, Великой войне, крови было не жалко. Мы защищали своё Отечество, истово служили ему. Сегодня у меня такой уверенности нет. Я не знаю более, что мы защищаем сегодня, с кем бьёмся и во имя каких целей.
Заслышав лёгкий ропот в передних рядах, поднял руку с фуражкой и сказал:
– Прошу не обсуждать моё решение. Но и таиться пред Вами я никогда себе не позволю. Слишком дороги Вы мне, дорогие братья. И жизни, отличной от Вас, у меня нет.
Переждав волнение и гомон, устало и как-то даже обречённо, продолжил:
– Поэтому я решил: сегодня каждый волен избрать свою судьбу сам. Никого к эвакуации в Крым не принуждаю. Пожелавшие уйти – могут это сделать в ночь, со своими лошадьми и оружием. И… храни Вас Бог, мои боевые друзья.
Задохнувшись от волнения, он прокричал, не стыдясь слёз:
– Ещё раз всех благодарю за службу. И… за высокую честь быть вашим командиром. Спасибо, мои герои!
Стон сломал строй. Никто не ожидал такого услышать. Людям трудно было всё это охватить своим разумом, который был направлен, до сегодняшнего дня, лишь на одно – разить врага, опережать его в дерзких атаках и стремиться взять как можно более дорогую плату за собственную, мало кем ценимую уже, жизнь. Да и была ли она у них теперь?
Всю ночь люди у костров обсуждали решение любимого командира. А с наступлением самой густой предутренней темноты в степи то здесь, то там, на бешеном скаку, воровато, исчезали в ночи всадники. И только растворившись в темени, они сдерживали коня и долго прислушивались – не скачет ли кто следом. Нет ли за ними погони.
Это была самая тяжёлая ночь в жизни Изметьева. Он так и не лёг спать и не снимая боевого снаряжения, всё ходил и ходил тяжёлыми шагами по комнате.
Прекрасно зная, что его решение станет известным Главнокомандующему, но его осуждения он боялся меньше, нежели уже порозовевшего на Востоке сегодняшнего утра.
Понимая всю двойственность ситуации: с одной стороны – не хотел зря губить людей, но, с другой, страшился увидеть завтра уполовиненные боевые ряды.
И как же он был счастлив, как военачальник, выигравший самую главную свою битву в жизни, когда утром увидел тот же строй, те же привычные и родные лица.
И лишь в немногих подразделениях группы видел проталины – казаки, разумеется специально, не заняли в строю те места, где ещё вчера с ними рядом, сплочённо, стояли кони их боевых товарищей и почти соприкасались надёжные плечи, вынесшие все испытания суровой судьбы.
– Благодарю Вас, друзья! Я знал это, я верил  в Вас. Мы теперь с Вами – только Божьи, и ответ держать за всё, что в жизни было, только пред Господом готовы. Иного суда над нами нет. Да и не признаем мы его. Спасибо, богатыри, – и он низко, до самой земли, свесившись с седла, поклонился своему войску.

;;;

…Красные не преследовали группу Изметьева и она благополучно переправилась, на паромах, на Крымский берег…
…Изметьев, не спеша, ехал в Ставку Главнокомандующего с докладом. Смертельная усталость клонила долу его плечи, в голове звенело от неведомой ему раньше опустошённости, а запёкшиеся губы кривились в ведомой лишь ему одному усмешке.
Знал, что будет спрошен за своё последнее решение, но так же и знал твёрдо свой ответ человеку, которого почитал и боевая шашка которого – дар воину – подрагивала при каждом шаге коня у левой ноги.
– Ваше Высокопревосходительство, – отчеканил Изметьев, глядя прямо в очи Главнокомандующему, – вверенная мне группа выполнила поставленную задачу и соединилась с войсками армии. Боевые потери – тысяча триста семьдесят восемь человек, раненых тяжело – семьсот девять, сто тридцать два человека, воспользовались моим разрешением и оставили строй. Готов, если не утратил Вашего доверия, к выполнению всех задач Вашего Высокопревосходительства.
Пётр Николаевич Врангель вышел из-за стола, за которым сидело всё руководство армии, обнял Изметьева и твёрдо, скорее для присутствующих, сказал:
– Благодарю Вас, Алексей Павлович. Отечество не забудет Ваш подвиг. Вы спасли армию. И я лично кланяюсь Вам.
Сразу потеплели глаза у всех присутствующих, и лишь начальник контрразведки, через стёкла пенсне, цепко вглядывался в лицо Изметьева, словно сожалея, что верная добыча выскользнула из его рук. На Изметьева это не произвело никакого впечатления и он, равнодушным взором, скользнув по лицам присутствующих, даже не остановил свой взгляд на изготовившемся к расправе начальнике контрразведки армии.
Получив приглашение от Главнокомандующего, он устало присел за стол, опёрся руками на рукоять шашки и уже внимательно вслушивался в задачи, которые ставили генерал-лейтенант Врангель и начальник штаба.
Завершил совещание Главнокомандующий и вовсе неожиданно:
– Алексей Павлович! Прошу Вас, немедля, вступить в командование третьей казачьей дивизией. Дивизии, собственно, нет, основу её составит Ваша группа, остальной личный состав доберите своим решением из всех разрозненных частей и подразделений.
И уже повелительно и строго, принялся за постановку задач вновь назначенному начальнику дивизии:
– С учётом боевой задачи – дивизии предназначена решающая роль в обороне укреплений. Если будем сидеть за крепостными стенами и Чонгарским валом – противник нас сомнёт быстро. Это все должны реально понимать. Ваша же дивизия должна сковать на своём фронте конницу красных и не позволить им вырваться на оперативный простор, к Феодосии и Керчи. Тем более, Вы это знаете, что конницей красных командует Ваш бывший подчинённый – войсковой старшина Миронов. Не забыли ещё его?
Не прост был Главнокомандующий. Человек опытный и прозорливый, он сказал и ключевую фразу, так много значившую для Изметьева в данных обстоятельствах:
– Дивизия подчиняться непосредственно будет мне лично.
И завершил совещание словами:
– Прошу Вас, господа генералы и офицеры, с честью исполнить свой долг.
Помедлив, чуть растягивая слова, договорил:
– Долг перед Россией. Он у всех у нас остаётся до последнего удара сердца неизменным.

;;;

Мы не будем более, в деталях, повествовать о боевых буднях дивизии Изметьева, которую он сформировал за две недели, вышколил, обучил – благо, все воины были опытные, а главное – смог укрепить в сердцах новичков ту веру и те традиции, которые, с кровью, были заложены в его группе, а ведь именно она и составила костяк его соединения.
Дивизия честно выполнила свой долг по обеспечению эвакуации армии из Крыма в первые дни ноября двадцатого года.
И выстлана была крымская степь телами его бойцов, почти все пали в ожесточенных боях и лишь редкие уцелевшие отряды смогли пробиться к кораблям, навсегда уносивших их от родной земли.

;;;

Изметьеву не дал Господь всё это увидеть своими глазами, так как навсегда застыло в них состояние высшего изумления, с которым и отошёл он в мир иной, так и не поняв, за какие муки и вину, но в награду, послал ему Творец эти, возвысившие его счастливейшие дни октября – самого начала ноября двадцатого года. Но при этом душу его возвысило, уже без возможности быть долее счастливым, уходящее высокое счастье, которое было столь недолгим.
Так рассудил Господь…

;;;
Степной хутор, почти рядом с Севастополем, в котором расположился штаб дивизии Изметьева, был похож на все остальные поселения Крыма.
Удивительным было лишь одно – он так красиво взметнулся от самого моря вверх, к скалам, что возникало ощущение какого-то белого корабля, который парил над морем, уносясь к самым облакам…
Так, наверное, к Господу и души людские отлетают, в надежде, что зачтёт им Творец все муки и всё пережитое на этом свете и примет в свои чертоги не только для покаяния, а и для вечной жизни.
Но в ту пору никто не загадывал на жизнь вечную, все знали, как короток век в этом, пусть и грешном мире, но таким он был желанным и светлым, что все норовили, хоть на миг, продлить своё существование в подлунном земном царстве.
И задыхаясь от боли и волнения, жадно хватая последний глоток воздуха и исходя кровью, каждый всё молил и молил Творца за продление этих святых мгновений просто жить в этом мире и радоваться ему.
Но даже у Творца уже не было сил даровать своим детям это право, которое всем живущим определяется при рождении.
Страшной и испепеляющей была сила ненависти, и она даже превосходила милость Божью в своей силе и живучести.
Не верилось даже, что порождение Господне, его подобие – человек, стал таким непреклонным и жестоким.
Его уже не страшило ничто, даже кровь, которая залила всю Россию, и без неё было уже не сломить ни одну сторону, так как она отказывалась признать правду другой стороны и её веру, её берег.


ТОЛЬКО ПРАВЕДНЫХ ВОЗНАГРАЖДАЕТ ГОСПОДЬ ЛЮБОВЬЮ

Если двое истово любят друг
 друга – добром для них это
не закончится.
Из Хемингуэя

…Дивизия изготовилась к боям. Последним, Изметьев это понимал ясно, знали это и все его командиры, чувствовали, что пришёл их последний час и все нижние чины.
И как это всегда бывает в подобных случаях – наступило тягостное затишье-ожидание.
Всегда ведь так, когда известен итог жизни, её конечный предел, за неё уже не борются. Просто ждут развязки.
Изметьев, сам даже удивился, увидев, что в Севастополе работал театр, в ресторанах полно было офицеров, множество неведомо какой судьбой заброшенных в этот край красивых, ухоженных женщин, которых объединяло одно – страшная растерянность и тревога, которую они пытались скрыть нервическим смехом и обилием вина.
И в один из вечеров он зашёл в театр. Зал был полон, но не было того лёгкого и волнующего гомона, характерного для всех театров, все зрители молча сидели в партере, на балконах, и даже не вооружённым взглядом было видно – главным, при этом, что их объединяло, являлось не желание увидеть новую постановку, а лишь стремление быть среди людей, не находиться в одиночестве в эту пору испытаний и страшного одиночества.
Проходя к своему месту и сосредоточившись на безрадостных мыслях, Изметьев вдруг услышал, обращённое к нему:
– Здравствуйте, Алексей Павлович!
Остановившись, он увидел в полковничьем мундире того странного человека, которого в его группе, ведя бои ещё в Тамани, два-три раза переправляли на сторону красных через свои боевые порядки и встречали по выполнению задания.
Изметьев даже вспомнил, что беседовал один раз с этим человеком, который, не представляясь ему, скороговоркой отметил, что он выполнял личное задание Главнокомандующего и спешит к нему с докладом.
Не лез, что называется в душу странному гостю Изметьев, тем более, что начальник штаба армии лично обговорил с ним это деликатное поручение.
Поужинав с этим загадочным гостем и выделив казачий конвой для его сопровождения, дабы исключить все превратности боевой судьбы, Изметьев и думать перестал о том давнем ночном событии.
А сейчас – полковник Николай Николаевич Царегородский, – так он представился Изметьеву, – был в театре не один. Рядом с ним сидела необычайной, ослепительной красоты молодая женщина.
– Это, Алексей Павлович, Виктория, моя младшая сестра.
Какой-то холодок прошёл по сердцу Изметьева. Он не узнавал себя. Каким сладостным, а главное – желанным, оказалось прикосновение губами к её перчатке.
Ему хотелось видеть и слушать эту красивую женщину уже с первой секунды их знакомства. И он, с волнением усевшись с нею рядом, всё время ощущал её присутствие, запах её духов, лёгкое дуновение воздуха от веера, которым она грациозно, но без всякой позы, обмахивалась.
Он, казалось навсегда, решил для себя вопрос любого союза с женщиной, исключив его из своей жизни, совершенно.
Да, были у него случайные и быстротечные романы, живой ведь человек, но он, после того, как его невеста в четырнадцатом году вышла замуж за какого-то пожилого чиновника, решил более никогда не связывать себя никакими семейными обязательствами.
А сейчас, в этот вечер, он вдруг почувствовал, что в его сердце родилась досель неведомая ему волна, неведомое чувство. Он ещё ничего не знал об этой женщине, а она уже была желанной и, как ему казалось, любимой им с давних лет.
По завершению спектакля Изметьев пригласил своих, только что встреченных знакомых, на ужин.
Они охотно приняли его приглашение и уже через несколько минут все были в штабе дивизии Изметьева.
Ужин затянулся до самого утра. Много было чего переговорено, сопережито, вспомнено. Но все их воспоминания блуждали по прошлой жизни и прошедшим давно событиям, о будущем не заговаривал никто.
А Изметьев, выполняя роль радушного хозяина, всё больше и больше тревожился, понимая, что это не простая встреча. Это судьба, от которой уже не уйти. Да и не хотел он уходить от неё. И уже не мог.
Из разговора он узнал, что Виктория недавно потеряла мужа, тот погиб под Екатеринодаром, вместе с Марковым. И теперь у неё остался лишь один старший брат. Она не высказывала никакой тревоги за своё будущее, и было видно, что давно уже смирилась со своей судьбой и всё отнесла лишь в её ведение, уповая на Господа.
Провожая Царегородского и Викторию к автомобилю, он дольше, чем это было принято, задержал её руку в своей, и смело заглянул в ставшие родными бездонные чёрные глаза.
Она, чувствуя пробежавшую между ними искру, просто и без какого-либо жеманства заявила:
– Алексей Павлович! Всегда будем рады видеть Вас у себя.
И, чуть помедлив, продолжила:
– Если, конечно, позволят быстро меняющиеся обстоятельства.
И улыбнувшись, тепло и сердечно сжала ему руку:
– Я буду очень вас ждать.
Её брат, извинившись перед нею, попросил Изметьева на минуту и, взяв его под локоть, отвёл в сторону:
– Алексей Павлович! Моя просьба выглядит, наверное, очень странно. Но мне более не к кому обратиться со столь необычным ходатайством. Я прошу Вас, ежели что со мной, – он улыбнулся в свои аккуратные, уже тронутые сединой усы как-то душевно-виновато, – позаботиться о Виктории. Все под Богом ходим и нам с Вами не надо объяснять сути происходящего. А я сегодня же ухожу снова туда, – махнул он рукой в направлении фронта красных.
– Не буду таиться, я вижу, Вы с сестрой понравились, открылись друг другу. Знаю Вас как человека долга и чести и поэтому – смел Вас обременить своею просьбой.
Изметьев молча крепко сжал руку Царегородского и долго стоял у крыльца штаба, глядя вслед автомобилю, увозящему его, ставших в одиночасье столь дорогими, гостей.
;;;

Уже назавтра Изметьев знал твёрдо, что он должен её увидеть. Не было сил более оставаться одному, со своими чувствами и царившим смятением в душе.
Завершив все нескончаемые никогда для командира дивизии повседневные заботы, он, неслыханное дело, запросил у старого Евсеича, как он любовно звал своего давнего ординарца, который неотлучно находился с ним ещё с Великой войны, ни разу не одёванный прежде генеральский мундир.
Затеплились глаза старого солдата. Он даже крякнул от неожиданности, и не скрывая давно выношенного в душе удовлетворения забормотал:
– Ну, вот, дожил, слава тебе Господи. А то – что ж, все люди как люди. Чин он не просто так тебе, Алексей Павлович, достался. Честно, кровями, заработал. Это же не в штабе просиживать, из боёв, вон, не выходишь. Чего же стыдиться?
И чуть суетливо, но не спешно, достал из потаённого сундука генеральский мундир, на котором были прикреплены все многочисленные боевые награды Изметьева. Любовно погладив их своей загрубелой ладонью, приложил к груди Изметьева и восхищённо забубнел дальше:
– А то, удумал чего, не носить такую красоту. Да и то скажу, сынок, и людям радостно будет. Как же, другими, вон, генералы командуют. Завалящие, ни тебе чета, а мы, что ж, хуже других? Нет, шалишь, дожил таки и я до светлого дня. Обскажу дома – с самим генералом, Алексей Павловичем Изметьевым – вторую войну доламываем. Это тебе не фунт изюму. Это тебе не шутка!
Изметьев уже откровенно смеялся, его потешала эта отцовская суета верного Евсеича и он, в порыве обуявших чувств, обнял старого солдата и неумело поцеловал его в заросшую бородой щеку.
Тот часто заморгал глазами, торопливо вытер ладонью набежавшую слезу и проницательно посмотрел любимому командиру-сыну долгим и таким глубоким, до самозабвения, взглядом человека, прожившего жизнь, в его одухотворённое лицо:
– Чтой-то ты, Лексей Петрович, словно самовар сияешь?
И не ожидая ответа на свой вопрос, продолжил как-то особо торжественно:
– И то – верно, что одному маяться. Я ведь с понятием, и хорошо вижу, что запала в сердце тебе гостья-то твоя. Али ошибся?
– Не ошибся, не ошибся, отец, – смутившись, ответил ему с улыбкой Изметьев:
– Вот, поеду, как думаешь, не прогонит с порога?
– Какое, прогонит? Это ж надо до такого додуматься! Можно сказать – самый лучший из людей, что ни на есть. И генерал, к тому же. Как можно прогнать? Нет, ты такого поищи, не найдёшь. Нигде не найдёшь! Да и нет более такого. По всей армии нет!
Тут уж Изметьев прямо запылал, словно юнкер-первогодок:
– Ну, отец, ввёл ты меня в краску. Ты же знаешь, тебе первому говорю, не было у меня такого. Ты всю мою жизнь за эти шесть лет знаешь. Не встретил такой, а вот увидел – боюсь, Евсеич, что скажет? Как оценит? Поймёт ли? Да и время такое, сам видишь, часами жизнь меряем. Что впереди? Как всё сложится-сбудется?
– А ты, сынок, об этом не думай.
Божьи замыслы никому не известны. Не дано знать людям, что завтра будет. А ты сегодня будь властен над судьбой. Доколе же одному маяться? Хватит. И я, может быть, – тут уж Евсеич и вовсе залился слезами, не стыдясь их и не отирая с лица, – внучат ещё понянчу. Всё в руках Божьих. Едь, сокол ты мой. И там потвёрже, чтоб – без возврату.
Обрядивши своего Алёшу, налюбовавшись им досыта, снимая щёткой не существовавшие пылинки с мундира и алых лампас, он подтолкнул Изметьева к двери и осенил, троекратно, крестным знамением:
– Храни тебя Господь, Ваше Превосходительство.
– Эх, сынок, – это уже про себя, – другое бы время тебе досталось. Вот бы – счастье где было для всех, а самое главное – для матери, а так и не знает, где сын и что с ним.
Все чины штаба, в оторопи, рассматривали Изметьева. Все знали, что их командир давно уже генерал, но привыкли к его полковничьим погонам и сейчас видели совершенно иного Изметьева. Благо, прежним оставалось лишь его родное для всех лицо. На нём, как всегда, царила светлая полуулыбка и приветливо, синей изморозью, отсвечивали его глаза. Сегодня они особенно лучились.
Все понимали, что случилось что-то экстраординарное, из-за чего их командир облачился в генеральский мундир.
А старый вахмистр, начальник караула по охране штаба, даже перекрестился, не справившись со смятением:
– Слава тебе, Господи. Значит, видать, большое дело, коль командир обрядился в новый мундир.
И как старый и опытный служака, отметил про себя с гордостью:
– Вот это – генерал. Всем генералам генерал. Глазу приятно. И, слава Богу, на достойные плечи легли генеральские погоны. Храни тебя Господь, Ваше Превосходительство, Алексей Павлович.
И он торопливо осенял Изметьева троекратным крестным знамением своей заскорузлой рукой.

;;;

Как она его ждала. Она знала, она была убеждена в том, что сегодня они встретятся с Алексеем Павловичем непременно
Перебирая в памяти вчерашний вечер, Виктория Николаевна всё время ловила себя на мысли, что этот человек заполонил всю её душу. Быть с ним, видеть его стало жизненной необходимостью, иначе и сама жизнь теряла весь смысл. Зачем она без него?
Ей не хотелось ни на секунду отпускать из своего сердца и своей памяти даже мельчайшие детали произошедшей встречи.
Она не стыдилась себе признаться, что это новое чувство ей было неведомо досель, она его не пережила в своей жизни.
Любила ли она мужа? Наверное, да, как любит всякая молодая девушка. И предложение юного подпоручика было ей лестно. И она согласилась выйти за него замуж. Но она так и не узнала счастья ни материнства, ни той всеохватывающей любви, когда ты сам не существуешь, а только в единстве, растворённости в другом, своём избраннике.
Сразу же после их свадьбы муж был назначен в действующую армию. После войны с германцами – увиделись лишь на несколько дней, и снова он убыл на новую войну, с которой – так уже и не вернулся…
А сегодня она была счастлива. Внутренний свет надежды на встречу с Изметьевым озарил её и так прекрасное лицо, совершенно преобразил глаза, которые прямо засверкали глубоким внутренним огнём.
Тщательно подобранный вечерний туалет выгодно оттенял её легкую, совсем юную фигуру, а единственный старинный медальон матери, подчёркивал красоту её шеи и свидетельствовал о хорошем вкусе.
Собственноручно накрыла стол на двоих и, даже сама поражаясь себе, своей уверенности, стала в ожидании у окна.
Как же забилось её сердце, когда она увидела остановившийся у дома автомобиль.
И вдруг острая тревога и даже боль, боль разочарования, стала теснить её грудь, затрудняя дыхание.
Из машины вышел генерал и с букетом роз, которые закрывали его лицо, направился к входной двери. Виктория её открыла ещё до звонка и любезно, жестом, стала приглашать неведомого гостя в дом.
И только услышав тихий, но уже такой знакомый, запавший ей в сердце голос:
– Здравствуйте, Виктория Николаевна! Вы позволите? – она распахнутыми глазами обежала его лицо и густо заалела румянцем.
– Боже мой, Алексей Павлович, как Вы меня… напугали. Я ведь вчера Вас видела несколько иным, не таким, как сегодня. И увидев генерала, поднимающегося к дому по лестнице, подумала, что это к Николаю.
Но как при этом звенел её голос, как она вся тянулась к Изметьеву. Она ликовала, она даже не хотела скрывать, как она его ждала, какой он – желанный и дорогой для неё гость.
Изметьев приник лёгким поцелуем к её руке, вручил розы, которые уже через секунду были рассыпаны по полу, так как движимые общим чувством и стремлением друг к другу, они слились в страстных и таких нежных объятиях и соединились в долгом поцелуе.
– Господи, – словно опомнившись, но не выпуская его из своих горячих рук, – проговорила она, глядя Изметьеву в глаза, – я, наверное, очень дурная женщина.
Конечно же, всё её лукавство при этом и не скрывалось. Она ждала его признаний, она чувствовала, что желанна, любима. И как женщина, всё же познавшая мужскую любовь, чувствовала, что он не растратил своё сердце. И сейчас оно всецело принадлежало ей одной. Только ей.
– Родная моя! Я всю жизнь тебя ждал. И по возвращению Николая Николаевича мы ему объявим о нашем решении. На всю жизнь – ты только моя,… единственная.
Дивный был вечер. Они пили вино, лучились их глаза, руки не хотели выпускать ставшие родными пальцы другого и они, поочерёдно, всё торопились рассказать друг другу свою житейскую историю, которая если и была, то в иной, не в их жизни и казалась сейчас такой далёкой от их обоюдно-взаимного долгожданного и светлого счастья.
Изметьев отослал водителя с короткой запиской к начальнику штаба и как-то просто, без любой возможности поступить по иному, остался у Виктории до утра…

;;;

И не знали эти счастливые люди, которых в эту ночь охранял сам Господь, что в эти же часы Николай Николаевич Царегородский с достоинством и честью встретил свою смерть.
И даже повидавший всё на своём веку пожилой комиссар, поймав его голову в прорезь прицела маузера и уже без всякого сожаления нажимая на курок, с большим уважением отнёсся к своему давнему противнику. Он торопливо выстрелил ещё два раза в уже падающее навзничь тело, чтобы облегчить страдания так понравившегося ему вчера белому офицеру, который на допросах не сказал ему даже своего имени, хотя комиссар знал его прекрасно и так, так как давно уже чекисты следили за этим человеком, да и в контрразведке белой армии был у них свой человек, оповестивший чекистов об очередном задании полковника Царегородского и времени перехода им линии фронта.
И уж совсем против правил поступил комиссар, когда приказал караулу похоронить застреленного им белогвардейца по-людски, в отдельной могиле, а не во рву, который заполнялся с каждой ночью.

;;;

Счастливые не слышат Бога и не прислушиваются к голосу судьбы.
А Виктория и Изметьев были счастливы, были растворены друг в друге, и ничто не подсказало им, что следом за их счастьем, этой же ночью, навсегда связавшей их воедино, произошла и страшная трагедия. Закатилась ещё одна дорогая судьба, но это было им неведомо, так как они слишком были ослеплены своим высоким и таким неожиданным счастьем, чтобы всё это услышать, почувствовать, пережить и оплакать.
Оставим и мы их под защитой Господа. Пусть будет благословенной их судьба в эту звёздную ночь. Ночь их высшего счастья.

;;;

В Соборе Александра Невского, который Изметьев любил больше всего, шла торжественная воскресная служба.
Сам архиепископ испрошал сегодня у Господа «Многая лета» для благочестивого воинства и его Главнокомандующего.
Весь Собор был заполнен людьми, в основном это были военные, лишь изредка встречались женщины, да и то прибывшие в Храм вместе с офицерами.
И когда в назначенный час, а Евсеич обо всём договорился с его Преосвященством лично, в Собор вошли Изметьев с Викторией Николаевной, офицеры дружно расступились, образовав проход, и даже зааплодировали, против правил, в этом священном месте, словно по команде провозгласили здравицу в их честь.
Владыка не скрывал, что ему сегодняшняя высокая миссия приятна. Он встречался с Изметьевым у Главнокомандующего и знал, какого мнения сам Пётр Николаевич об этом молодом генерале. А уж в оценках людей, их достоинств, Главнокомандующий не ошибался.
Своими старыми и уже выцветшими глазами он любовно вглядывался в лица молодых. Как они прекрасны, как открыты и светлы. Владыка понимал, что к особому случаю  – нужны и его особые слова.
Не спеша свершил он обряд венчания, а затем, наложив свою руку на их сплетённые кисти, обратился с пастырским словом ко всем присутствующим:
– Возлюбленные чада мои! Дети! Сам Господь сегодня соединил Вас узами брака. В сложное время заключили Вы свой союз перед Господом. Видать, за грехи наши неискупимые уходит Россия. И завтра Вам на бранном поле свидетельствовать перед ним свою верность данному обету, а тебе, голубица, – верить и ждать. Ждать и верить.
Лицо его при этом было таким одухотворённым, возвышенным, что все присутствующие в Храме, слушали Владыку даже не шелохнувшись:
– Всегда жёны русских воинов укрепляли их силы верностью, умением ждать.
Мгновение помолчав, он проникновенно продолжил:
– А те, кого любят и ждут, всегда возвращаются. Сегодня ты, дочь моя,  возложила на свои плечи особую ношу. Твой избранник – настоящий витязь, достойнейший из Христова воинства. И я вижу, что по себе он и спутницу жизни избрал. Очень хотел бы верить, чтобы союз Ваш был долгим и счастливым. И это во многом зависит от Вас. Долог ли век Ваш, короток – никто не проникнет в замысел Божий. Но всегда, на всё время, которое Вам отпустит Господь, любите друг друга, взаимно укрепляйте духовные силы, поддерживайте в любых выпавших испытаниях, на которые столь щедра сегодня жизнь.
– Храни Вас Господь, Алексей Павлович и Виктория Николаевна. И всем Вам, дети мои, – обернулся он к посетителям Храма, – мужества и духовной неодолимости. Спасёмся душой, значит, спасёмся и сами.
И он старческой рукой осенил всех крестным знамением, по-отечески поцеловал Изметьева и Викторию и долго стоял недвижимо на выходе из Храма, глядя на удаляющийся скромный свадебный кортеж…

;;;

Порадовал всех в этот вечер старый Евсич. Он преобразился, помолодел, тщательно подбрил свою бороду и усы, надел новую гимнастёрку, на которой благородно отблёскивали два Георгиевских креста и две медали, алели яркие казачьи лампасы на неодёванных, допрежь, шароварах, и при каждом его шаге, малиновым звоном позванивали серебряные шпоры, которые ему ещё в Галиции, в пятнадцатом году, подарил его Алёша.
Под его руководством был накрыт прекрасный стол, возле молодых стоял букет алых роз, неведомо где им сохранённые серебряные бокалы на высоких ножках, красивые тарелки и тяжелые, серебряные-же, приборы с древним рисунком.
И Евсеич первым взял слово. Он, обычно стеснительный и тихий, знал, что сегодня его час. И никто не может ему противиться, никто не осмелится забрать у него права быть самым первым, самым значимым пред своим названным сыном, который дороже родного, пред своим командиром, которого почитал и любил, как не любил никого на свете.
– Дорогие дети мои! Да, Вы – мои дети, так как своих не стало, всё война, проклятая.
Закипела в уголках его глаз высокая слеза, он от волнения даже задохнулся, но характер взял верх, он быстро справился с волнением и продолжил:
– Алёша, сынок, мы с тобой уже шесть годков, бок о бок, не выходим из боёв. И ты мне не перечь, – повысил он голос, – хотя Изметьев и не думал как-то перебивать своего любимого и верного Евсеича.

– Ты мне, сынок, не перечь. Ты знаешь, что я и жизни за тебя не пожалею. И сегодня, на правах отца, скажу – великая неправда из жизни устранена. И я очень рад. Не должны такие люди быть одинокими. Неправильно это. И я рад, что Господь сподобил, дожить до этого дня. А ты, доченька, – обратился он к Виктории, которая при этом щедро зарделась, – и с внучатами мне поспешай. Я уж досмотрю и их, как твово Алёшу.
И уже совершенно расхрабрившись, подошёл к ней и тепло поцеловал. А затем, обратившись к гостям, важно произнес:
– А, что, разве мог я мечтать о том, чтоб поцеловать генеральскую жену! То-то, – тут уж все не выдержали и дружно засмеялись.
Виктория же, нежно обняв старого Евсеича, к слову его так все и звали, и уже никто не мог и сказать, кто был первым, образовав от его имени такое привычное и дорогое для всех прозвище, неожиданно для всех поцеловала его руку, что привело старого солдата в такое смятение, что он расплескал половину бокала водки себе на гимнастёрку.
– Спасибо Вам, дорогой Евсей Спиридонович, за Алёшу. За то, что хранили его, сберегли для меня. Вы, отныне, и мой отец, если позволите так Вас называть.
Тут уж старый солдат зарылся в её плечо и долго не мог унять слёз счастья…
Изметьев оглядывал стол, сидящих за ним его боевых побратимов, внимательно слушал их поздравления-напутствия и просил Господа, чтобы он был милостив к этим людям.
Они послужили России верой и правдой и сегодня, как никто иной, заслуживали счастья. Если бы только он мог наделить их всех этим заслуженным и выстраданным счастьем, сама возможность которого растворялась в крымских сумерках.
Но в этот вечер не было на земле более счастливых людей, они верили друг другу и любили друг друга, как только могут любить и желать добра самые родственные и родные души соратников и единомышленников…
И среди них особым ритмом бились сердца двоих, которые так долго ждали встречи друг с другом.
Они знали, что она заповедана им Господом, что она непременно состоится.
Надо только было уметь дождаться своей судьбы.
И они её дождались.
Но, к несчастию, не ко всем она была благосклонной и милостивой.
От многих она уже давно отвернулась, и сам Господь снял над ними своё охранительное печалование, а значит – их души, даже не желая того, а лишь в силу неотвратного греха, вершившегося ежедневно уже без их воли, а лишь под давлением обстоятельств, всё больше и больше попадали под власть дьявола, и обрекались на страдания и муки в вечной и никому не ведомой жизни.


ЧЁРНЫЕ ЗВЁЗДЫ

А кто их видел?
Только идущие на смерть.
Мелсиходек

Как полыхала в этом году крымская осень. Какие торжественные стояли погожие дни, отсвечивая золотом листвы и яркой синью безбрежного и безучастного к людским судьбам моря. Наверное, только оно и не знало боли и так же, как и тысячи лет назад, бесстрастно несло свои воды. Куда и зачем?
Всего этого не замечал Изметьев. Тяжелые боевые будни поглотили его всего. И он с тяжёлым сердцем всё чаще понимал, что сегодня вновь не увидит Викторию.
А в тяжёлую, ясную ночь, он вдруг, с ужасом, увидел и знак близкой беды – в чистом небе все звёзды были чёрными, и их далёкий свет тревожил душу и приводил его в смятение так, как не приводили ни одни испытания минувших и всегда страшных кровавых битв.

;;;

И только в самом конце октября он сумел выбраться домой.
Как лучились её глаза, как она была счастлива, вглядываясь в почерневшее и похудевшее родное лицо.
Суетился Евсеич, не знал чем и потчевать дорогого гостя, где его посадить. И когда вся суета первых минут встречи улеглась, Виктория Николаевна взяла руки Изметьева в свои, и тихо сказала:
– Алёшенька! А нас теперь – трое! У нас будет ребёнок.
Чувство великого счастья захлестнуло сердце Изметьева, он только и смог приникнуть к её рукам долгим поцелуем.
Но уже через несколько минут он, как опытный военачальник, твёрдо, без её права ослушаться, заявил Виктории:
– Родная моя! А теперь искушать судьбу мы не будем. Я давно уже хотел тебе сказать – остались считанные дни до падения Крыма. Я не могу рисковать тобой и… сыном, – заулыбался Изметьев.
– Ты должна уехать. И будешь ждать меня в Константинополе. Скоро я буду у тебя. И мы будем все вместе.
– Нет, нет, Алёша, я только с тобой. Мы не можем разлучаться. Я не могу без тебя.
– Всё понимаю. Всё знаю, но, друг мой сердечный, ты – жена командира дивизии. Ко мне счёты у красных особые. Завтра же ты убываешь в Константинополь. Евсеич все инструкции получил, и он будет неотлучно с тобой до моего приезда. Не надо, хорошая моя, тратить наше такое короткое время на препирательства. Хорошо?
Они так и не легли в эту ночь. Проговорили до утра, а утром Изметьев лично отвёз жену и Евсеича к причалу.
Страшное зрелище открылось им. Тысячи обезумевших людей метались между морским вокзалом и комендатурой.
Потрясая какими-то бумажками, убеждали уставших офицеров комендатуры в том, что именно им, в первоочередном порядке, необходимо уехать, иначе случится какая-то невероятная трагедия с огромными последствиями для всей России. Но это уже никого не удивляло и даже не возмущало.
Виктория держалась очень хорошо. Она не хотела вселять тревогу в сердце Изметьева. Но что было у неё в душе? Как рвалось на части её собственное сердце? Но она только крепче прижималась к его плечу, поднимаясь по трапу огромного корабля.
– Я жду тебя, Алёшенька. Мы ждём тебя. Береги себя. И знай, что я постоянно с тобой. Мне не нужна жизнь без тебя.
– Счастье моё светлое! Что бы ни случилось – ты теперь в ответе и за вторую жизнь, за жизнь нашего сына.
Усадив её в каюте, он нашёл повод, чтобы отозвать Евсеича на палубу и ему, уже без обиняков, сказал прямо:
– Отец! Мы с тобой старые и опытные солдаты. Ты знаешь, что быть может всё. Мне уходить из Крыма последним. Поэтому прошу тебя – сбереги их. И если, неровен час, я не смогу быть с Вами – не оставь их. Пока жив. Прошу тебя, как родного отца.
Евсеич часто заморгал увлажнившимися глазами, но понимал, что сейчас не время и не место вступать в какие-то объяснения.
– Прошу тебя, отец, на всякий случай, вот все мои награды, Георгиевская шашка. Родится казак – передашь ему. Тебя же, старинный мой товарищ, отец дорогой, дай, обниму напоследок. Спасибо тебе за всё. За всё, что ты для меня сделал в этой жизни.
Долго стояли они, заключив друг друга в крепкие мужские объятия.
Проходящие мимо люди оглядывались, некоторые – даже останавливались, слишком уж непривычная сцена была – генерал крепко обнимал казачьего урядника. И у обоих по щекам стекали слёзы, которых они и не скрывали.
– Всё, отец, успокойся. Виктория не должна ничего видеть. Будем верить в лучшее и пусть нас всех хранит Господь…

;;;

…Евсеич в полной мере сдержал слово, данное Алексею Изметьеву…
Будучи уже преклонным стариком, дождался он той счастливой минуты, когда Алексей Алексеевич Изметьев окончил школу, поступил в военное лётное училище. И даже встретил его по окончанию войны, когда он в составе полка «Нормандия – Неман» вернулся во Францию.
Господь хранил его, на его груди сияли многочисленные награды, в том числе и советские, среди которых, в самом верху, чуть ниже погона мундира, незнакомая для Евсеича золотая звезда на кроваво-красной муаровой ленте.
И в первый же вечер пребывания Алексея Изметьева-младшего в материнском доме, за поздним ужином, получив одобрение Виктории Николаевны, которая была в самом расцвете женской красоты, только её глаза не могла зажечь даже радость от возвращения сына, в них навечно застыла боль страшной утраты, вышел в свою светёлку.
Был он уже совсем немощным и старым, но как испытанный боевой конь, взбодрился, даже пытался плечи распрямить, когда вскоре вернулся в гостиную с Георгиевской шашкой и маленьким алым ящичком-шкатулкой в своих заскорузлых и уже трясущихся руках.
– Ну, что ж, внучек. Вот и пришла пора передать тебе самое дорогое, что осталось от твоего отца. Это его шашка и его ордена. Он был бы очень счастлив, узнав, что ты нашёл возможность послужить России. И то – она ведь у нас одна. И за неё и отец твой голову сложил. Таких людей теперь нет. Сокол наш…Он, внучек, и мой сын, единокровный.
И Евсеич зашёлся беззвучным плачем, не скрывала слёз и Виктория Николаевна, которые так и не облегчали её душу.
Долго сидели они в этот вечер своей семьей. Вспоминали, перебирали ордена, а со стены гостиной, с портрета, смотрел на них красивый молодой генерал, и возникало ощущение, что и Алексей Павлович Изметьев присутствует на этом торжестве.
Даже фотография сохранила затаившуюся тоску в его глазах, а добрая улыбка, чуть сломавшая губы, как бы доносила до самых родных и близких ему людей его слова из той вечности, в которой суждено нам оказаться всем. Правда, каждому в свой, отпущенный Господом и никогда не ведомый для живущих на Земле, срок:
«Родные мои! Я с Вами. Ведь человек живёт, пока его помнят. А Вы меня помните и любите. Поэтому я всегда с Вами. Пусть и Вас хранит моя любовь… Всегда…»

;;;
И никогда, к несчастью, не узнает сын о последнем часе своего отца, и на его могиле не прольются слёзы любимой женщины, ставшей его судьбой на такую короткую, но такую счастливую жизнь.
Не всем дано испытать такое чувство и унести его с собой в ту вечную жизнь, с наступлением которой уже никогда не возвращаются к родному порогу.


ПОМИЛУЙ НАС, ГОСПОДИ

Мы не умираем, мы просто перестаём быть, если нас любят и помнят.
И. Владиславлев

Десятого ноября 1920 года закатилась звезда Алексея Изметьева.
Практически вся дивизия полегла на поле боя. С ним осталось несколько сотен казаков. И выбирать, и просить у судьбы они уже ничего не хотели.
Наступило то состояние, когда жизнь уже теряла всякий смысл. Честь была дороже.
И выстроившись тесным фронтом в сторону красных, они, все в кровавых повязках, страшные, только с одними шашками в руках, так как патронов не осталось более ни у кого и бесполезные карабины были просто выброшены, молча смотрели на своего командира.
– Ну, что, друзья мои, вот и настал наш час, последний час. Простите, если в чём виноват пред Вами…
– Ваше Превосходительство, Алексей Павлович, – загудел строй, – как так можно. Это ты нас прости, сокол ты наш. Веди нас, мы с тобой в этот остатний час.
– Братья! Дозвольте сказать, – перекрыл всех зычный голос урядника, на груди которого теснились три Георгиевских креста:
– Дозвольте сказать! Я считаю, что мы неправильно поступаем. Алексей Павлович, Ваше Превосходительство! Возьми конвой, и когда мы ударим по красным и свяжем их боем – попробуй пробиться к Севастополю. Всем миром просим, Алексей Павлович. Зачем же тебе гибнуть?
– Правильно, верно говорит, – заколыхался строй, – уважь, Ваше Превосходительство, Алексей Павлович!
Выждав, когда гомон утихнет, Изметьев устало, медленно вытащил шашку из ножен, снял портупею с ними и отбросил её в сторону. Все знали, что это значит: казак не брал ножны только в последний бой, из которого вернуться живым надежды не было никакой.
Подняв правую руку с зажатой в ней шашкой, да так, что всем были видны его побелевшие пальцы, он призвал строй к молчанию и чётко произнес:
– Что же Вы, боевые соратники мои?! Или у меня чести нет? Или я Вам когда-либо дал повод к сомнениям? Неверию? Без Вас никуда пробиваться и хорониться я не буду. Всегда была общая судьба у меня с Вами, а уж сегодня – и подавно. Закончим разговор на эту тему. Не надо, родные мои…
И уже иным, строгим командирским голосом, вскричал:
– За мной, братцы, в атаку, шашки – вон! – и не оглядываясь более назад, послал своего чистокровного дончака, шенкелями, в намёт, прямо с места.
Не ожидали красные такого удара. Последние сотни Изметьева смели их, разорвали фронт и, казалось, ещё один миг и надежда на спасение обретёт видимые черты.
Но командир красных был тоже опытнейший воин. В тылах своей конницы, на господствующей высотке, выстроил он в линию десяток тачанок с пулемётами.
В конце войны все научились воевать, учителя-то были одни у всех, с любой стороны.
И когда остаток войска Изметьева, пластаясь конскими телами над степью, норовил уйти от преследования, пулемёты из тачанок, но команде, ударили по нему со всех стволов.
Падали на полном скаку кони, пулемётные струи обрушивались на всадников, выбивая их из сёдел, а рассеянная, допрежь, красная конница, управляемая твёрдой рукой, мгновенно собралась и обрушила свой последний удар на уцелевших соратников Изметьева с такой яростью и ожесточением, что надежды выжить не оставалось более ни у кого.
Да никто и не ожидал милости. И никто её не попросил…

;;;

Великое счастье, что Изметьев всего этого уже не видел.
Ему первому пулемётная очередь пробила грудь во многих местах и он, удержавшись ещё несколько десятков метров в седле, стал, в горячке, заваливаться с него на правую сторону, пока, наконец, не упал в перезревшую полынь, горечь которой в последний миг жизни успел ощутить на своих губах.
А его рука так и продолжала сжимать боевую шашку, по которой на землю стекала алая кровь.
– Красивая смерть, – без зла проговорил красный командир, проезжая со своим штабом мимо лежащего уже неподвижно Изметьева. И он на мгновение даже остановился.
А сжалившийся пожилой красноармеец неспешно, вечером, вырыл в степи неглубокую могилу и, стащив в неё тело Изметьева, закрыл полынью его лицо и засыпал последнее пристанище нашего героя комковатой, почти белой землёй, с крымским ракушняком.
Сев, на им же сооружённый холмик в ногах погибшего, закурил и затянул нескончаемое и тоскливое в собственных мыслях:
«Люди, люди! И что Вам неймётся?
Что же Вы так кровями-то не дорожите – ни своими, ни вражьими?
Видать, достойным человеком был этот генерал. Другие уже давно драпанули, по заграницам. А этот, с шашкой в руке, доискивался своей правды.
И в чём она – его и моя правда, в чём их разница? Неужели не дано русским людям понять друг друга? Доколе будем друг на друга руку поднимать?
А тоже, ведь, чей-то сын, чей-то муж, отец… Совсем молодой ещё ведь. Ох, люди, люди», – всё тянул и тянул он в мыслях, вглядываясь в сумерки уже наступившей тягучей осенней крымской ночи…
А напоследок, как-то даже встрепенувшись своим тщедушным телом, растерянно и громко крикнул в сгущающуюся темень:
– Господи, а что же это, и выстрелов-то не слышно, как-то боязно даже…
И не знал этот зачумленный от усталости и голода солдат, что этот миг и был концом войны и началом долгожданного мира, за который пролилось столько крови и перенесено столько страданий…

;;;