Бестолковая жизнь. часть 1. глава 8

- Когда-нибудь мы будем вспоминать, как жили, и не поверим сами себе.

Иван сидел возле койки, на его плечи был наброшен белый халат. Белизна контрастировала с черной футболкой, и это нравилось Нине. Это было красиво. Иван улыбался, но как-то не так, не открыто, безудержно, сам воплощаясь в свою улыбку, а жалостно, осторожно, боясь всплеском эмоций повредить ее хрупкое равновесие. Нина глядела в его лицо и запоминала все, до мелочей, чтобы потом возвращать его облик сюда, на этот стул, с локтем, опирающимся на хлипкую тумбочку, мысленно вести диалоги до следующего его визита.

За спиной Ивана был виден запущенный сад с потрескавшимися, причудливо изогнутыми яблонями,  кусок выцветающего сюрреального неба, немыслимым образом сменившего  благородный ультрамарин на простенький ситчик. И все это было в дырявой шевелящейся зелени с печатью сквозной пустоты, в бликах и тенях, пробегающих по кустикам «разбитого сердца».

- Как твоя книга, Иван?

- Нормально. Через пару месяцев, наверное, закончу. “Снайпер” скоро выйдет из печати. Получу гонорар, отметим событие, да? Только ты и я.

- Ты и я, - повторила Нина. Это показалось ей фантастично, непостижимо, в это было трудно поверить.

- Ниночка, тебе сегодня делали укол?

- Да, да, целых три. Вот посмотри. – Она торопливо завернула рукав рубашки и показала разогнутую руку со следами на выпуклых, голубеющих сквозь кожу венах. В месте старых уколов темнел кровоподтек.

- Нина, наверно, это нужно, - Иван отвел глаза. – Уколы там, и прочее…

- Ты говоришь не то, что думаешь, - ответила она равнодушно. - То, что мне вкалывают – настоящий яд, я тупею. Все находящиеся здесь – просто материал, подопытные хомячки. Это ни для кого не секрет.

Иван откинулся на спинку стула, сложил на груди руки.

- Я должен тебя отсюда забрать, - сказал он.

- Наверное.

Нина бросила взгляд поверх головы Ивана, где в скучной кляксе неба на миг возникали стрижи и ныряли куда-то, где есть только звон, свет, рассыпающийся радугой, где с шорохом переплетаются молекулы воздуха, разрезанные серпами крыльев.

- Скоро кончится лето, а я так и не увижу его, - сказала Нина, и Иван несильно сжал ее пальцы, погладил блестящие луны ногтей.

- Ниночка, мне пора. Я приду вечером, хочешь? Или завтра? Веди себя хорошо. Обещаешь?

- Обещаю.

- Ну, пора. Я люблю тебя, ландыш. Ты только не забывай об этом.

- Спасибо за фрукты, Иван.

- Лопай. – Он с улыбкой поднялся. Нина схватила его за руку.

- Иван, я скоро выйду отсюда, вот увидишь. Доктор обещал, - быстро зашептала она. – Я его обманула. Я ничего не говорю о Золотых Вратах, и обо все другом. Я молчу! Это была ошибка! Никто не смеет копаться в моей душе! Я – это я, пусть другие проваливают. Зачем им знать то, что им не дано? Какой смысл в крике, если знаешь, что тебя все равно не услышат?

- Нина, тише, тише, прошу. Успокойся. – Иван быстро оглянулся на дверь. – Не говори ничего об этом. Услышат.

Иван пытался уложить ее в постель, но она барахталась, отталкивала его руки.

- Не услышат. Даю голову на отсечение, никто не услышит. – Она перешла на свистящий шепот. Иван увидел в уголках ее губ розовые пузырьки. – Куда им до нас, Иван? Разве им справиться с нами? Разве можно посадить под замок людей, живущих в нескольких реальностях? Я знаю, чувствую, мои переходы стали чаще. Мне многое открылось там. Но все равно, это ничтожно в сравнении с тем, что я имела когда-то. И знаешь, мне кажется, что ты там был со мной, в том мире, в той жизни, до того, как мы пришли сюда. Мы жили в том мире, а, может быть, живем сейчас. Россия – странное, сумрачное место. Наша родина – Адрана.

- Я вообще не понимаю, что такое жизнь. То, что мы видели, что вокруг нас – только внешние проявления чего-то иного. Мир, который мы называем реальным, может оказаться лишь искаженным отражением.

- А что, если так? Что, если бытие – суть странствие по множеству миров, куда мы всегда приходим для чего-то. А мне говорят – я сумасшедшая! Ха-ха-ха!

- Нина, все хорошо, успокойся.

- Суета сует и всяческая суета, сказал Екклесиаст. Иди, Иван, - она махнула рукой. – Я в порядке. До завтра.

***



Если бы все было иначе. Если бы можно было, полюбив другого, уже не себя, сбросить, как змеи сбрасывают кожу, старые привычки, дурные склонности, худшую часть своего “я”, и с вновь обретенной половиной уйти ввысь, трепеща крыльями. Это гармония, источник духовного обновления, который не иссякнет во век, если не засыпать его скверной. И это мечта, ибо она недосягаема. Быть может, тайна истинной любви открыта ангелам. Человек груб, жестокость – основа его натуры, и даже его любовь – только продолжение боли, откуда он черпает томительное, страшное вдохновение.

В психиатрическом отделении время меняет алгоритм. Оно похоже на вялотекущую, густую кровь. Можно размышлять без помех, если только мозг не замутнен наркотиком. Все медленно, но верно шло к упадку. Ее близкое окружение, друзья, незаметно растворились. Их не жаль. Остался лишь Иван. И Егор, всегда в тени.

Прошла весна. Длинное, мучительное лето. И никто ничего не заметил. Никто не заметил, как Нина Светлова тихо ушла из общества в дом скорби. Она засыпала с улыбкой и просто тратила жизнь, которой не понимала.

Нина стояла у окна и смотрела в сад. Меж стволов мелькнул силуэт Егора. Она тут же узнала его. Испуганно отскочила от окна, прижалась к стене, ощущая ладонями прохладу и гладкость масляной краски. Еще не осознавая, почему, она решила молчать, молчать, во что бы то ни стало.

- Нина, - позвал Егор. На теневой отпечаток решетки на полу легла его растопыренная ладонь. Смутный подвижный силуэт, весь пронизанный солнцем. Была какая-то фатальная несправедливость в том, что Егор снаружи, в мире, полном опасностей и соблазнов, где можно просто затеряться, не дав кому-либо даже повода для скорби.

- Нина. Нина, послушайте, я знаю, что вы здесь. Почему вы не отвечаете? Не хотите? Ладно, я не буду настаивать. Признаться, хотелось с вами поговорить. Мне не хватает общения с вами. День за днем все думаю, не могу ни работать, ничего… Как вы себя чувствуете, Нина?

- А вы? – откликнулась она.

- Я? Нормально. Не знаю. Живу как-то. Вот пришел, хочу чем-нибудь помочь, поговорить. Мне знакомо ваше состояние. Я могу для вас чем-нибудь стать. Мостом, например, или отражением реальности, хотите?

- Не знаю.

- Быть рядом?

- Не знаю.

- Ладно, еще будет время. Чего вы хотите?

- Ничего не хочу. Все хочу.

- Нина, послушайте, главное – выдержать испытание. Я не знаю, в чем оно заключается для вас, то есть, для каждого оно свое. Выдержать, осознавать себя в этом мире, пытаться как-то выразить.

- Цепляться за жизнь.

- Нет, почему? Просто жить. По возможности быть счастливым.

- Или глупым.

- Или глупым…

Егор больше не говорил ни слова. Молчала и Нина, ощущая его присутствие. Наверное, они могли бы понять друг друга, быть на одной волне, существовать в узком пространстве. Наверное, это могло бы быть и с Иваном. Если бы не разобщенность, понимание того, что “другой” это не “я”. Иллюзии, иллюзии. Иллюзорный мир, калейдоскоп загадочных узоров. Трепетное свечение. Самая большая иллюзия – любовь. И самая жестокая. Как можно любить кого-то, только догадываясь о его существовании, ни разу, никогда не пройдя по его лабиринтам?

- Егор, Золотые Врата все еще открыты для вас? – спросила Нина.

- Да, - ответил он после короткого молчания. – Теперь я слышу почти непрекращающийся зов.

- Почему вы не совершите переход? Ведь вы же этого хотите? Вы же теперь знаете, Егор, что смерти нет, что она такая же иллюзия, как и все остальное. Есть только бесконечное странствие по мирам.

- Нина, поймите, вернуться в тот мир, это значит, начать движение вспять. Тот путь уже пройден.

- Не верю. Там остались незавершенные дела, иначе тот мир не стал бы нас тревожить. Это могло бы стать возвратом к началу.

- Это начало уже стало концом!

- Я говорю о нашем начале, Егор. Пора уходить.

- Нина, - с тревогой в голосе сказал Егор, - надеюсь, вы понимаете, что может означать такой переход?

- Конечно.

- Нет, Нина, нельзя об этом говорить так легко.

- О чем?

- О самоубийстве.

Она уже хотела было подвинуться к окну, но еще больше вжалась в стену. Да, именно самоубийство. Как еще можно уйти отсюда? Как расставить все точки? Немыслимо. И я слишком устала, чтобы оставаться здесь. Я хочу вернуться на родину. Но Нина молчала, ей казалось, Егор и так знает все, что она может сказать. Жаль только, что Ивана не будет там. Он ведь не захочет за ней последовать.

День мерк. Небо роняло сумерки, как перья. Яблони застыли, сквозь их кроны, похожие на веер, как вязкий мед выдавливался вечерний, золотой, бархатный, ванильный свет. Нина сидела неподвижно, красиво закинув тонкую руку с незагорелой кожей за спинку стула. Остриженные волосы были приглажены, серо-голубые глаза спокойны, - она походила на мальчика. Вокруг прутьев оконной решетки вились перламутровые мухи, и это было похоже на гипноз, на трансцендентный выход куда-то, где ее ждет Иван, возлюбленный ею, где Егор на гнедом коне летит к замку, чьи шпили пронзают фиолетовый велюр небес.

Она взяла с пластмассового подноса стакан с фруктовым киселем, глотнула густую, пахнущую больницей массу, и метнула стакан в стену. Книзу поползли кляксы. Нина с безразличием наблюдала метаморфозы киселя. Когда-то в детстве она рисовала закат, и, покидая кисть, текла в белую пропасть розовая акварель.

- Заливочкой, Нина. Вот так.  Хорошо. Не бойся. Акварель любит пространство и воду. Отпусти ее, пусть течет, - говорит учитель живописи, тощий, как лоза, лысый, с глазами, излучающими вселенскую доброту. Закладывает руки за спину, смотрит на ее творение, склонив голову на плечо и зажмурив один глаз. 

Когда в палату вошли, Нина улыбалась тихо и светло, улыбкой, похожей на блики солнца в голубом бассейне. Она подумала, что, наверное, стоило сдержаться, ведь она обещала доктору вести себя хорошо, и покорно завернула рукав. Что ж, если нельзя без этого, если так нужно… Но я способна анализировать и на трезвую голову, я не боюсь своих мыслей. Давайте оставим укол для кого-то другого? Нет? Ладно, вот вам мои вены.

- Вот вам мои вены, - сказала Нина. – До чего же вы кровожадны.

- Успокойся. Ты же знаешь, здесь все хотят, чтобы ты выздоровела, - отвечала медсестра, выдергивая из-под кожи иглу, поднимая шприц, как пику.

- Да, знаю. Я знаю. А знаете ли вы, от чего лечите меня? Оно звенит, это похоже на стрепет кузнечиков в жаркий полдень. Это те страдания и та боль, что связаны с иной реальностью, с событиями…

- Нина, сядь. Расскажешь завтра доктору. Мне пора.

- Конечно, расскажу, конечно. С ним у меня соглашение. Знаете, что, вы смотрели “Матрицу”?

- Что?

- Фильм. Вот я сейчас с вами разговариваю и испытываю невозможное ощущение дежа вю. Сбой в программе.

- Прощай. Ложись спать. К тебе зайдет няня. Пошли, Славик, - сказала медсестра, коротко взглянув на санитара с рыжеватой щетиной и ежиком на круглой, как биллиардный шар, голове, который лениво подпирал плечом дверь.

Взгляд Нины упал на крупные голени медсестры, что так бесстыдно обнажал короткий халат. В лучах заходящего солнца медью горел густой волос. И именно эта неуловимая связь с внешним грубым миром так сильно поразила тогда Нину. Странно, подумала она, почему эти ангелы боли никогда не бреют ног? Славик ухмыльнулся и отвалился от двери, рука медсестры легла на металлическую ручку.
 
- Кому вы служите? Вы, здоровые, нормальные во всех отношениях люди? Какому идеалу? Вы, Ирина, вы колете мне наркотики, вы так высокомерно на меня глядите, вы так много знаете. Тогда сделайте милость, скажите мне, по ком звонит колокол?

- Нина, я ведь напишу докладную.

- Пишите! Служите дьяволу. А я служу себе. Я не потеряла ориентир в океане бытия, нет. Разум мой не помутился. Я жду метаморфозы. Вокруг меня тысячи форм, но все они пусты. Не напрягайся, Славик, я ни на кого не брошусь с кулаками. Мне жаль вас.

Всю душную ночь Нина пролежала с открытыми глазами. На потолке покоились лунно-неоновый прямоугольник и теневое пятно круглого плафона. Свет проезжающих машин диагонально пробегал по потолку, как боевой веер, и вытягивались на стенах перекрещенные тени яблонь.

Она думала о Егоре, об этом чужом и неуловимо близком, почти понятном человеке. Об Иване. Что бы ни произошло в дальнейшем, как бы ни сложились их отношения, она очень хорошо понимала, Иван – навсегда. В этом понимании была беспредельность, в душной летней ночи было обещание бессмертия, душа летела куда-то, где не было логических связей, из глубины хрустящего пространства сыпался пух гарпий, и улыбка Ивана-воина была, как рассыпавшаяся луна.