IV Веселый Космос

В летние каникулы  родители устраивали   Вовку на работу.
Он разносил телеграммы, поливал клумбу с «ноготками» у ресторана «Каскад»,  еще через год работал у отца в гараже «ГлавСнабСбыта», где в лице армянина автослесаря нашел подлинного гуру, внушившего ему истину об обратной стороне жизни и необходимости «знания жизни».

Особенно значительно Эдик, - так звали гуру, - говорил о своей работе на «МАЗе» в транспортном предприятии, в Ленинакане, где каждый третий рейс был «левый». Вот, там зарабатывали, а здесь разве что, на такси еще можно что-то иметь, ребята неплохо химичат.
В общении с Эдиком, Вовкина способность к послушническому  вниманию достигла абсолютного пика развития.
И все же, не смотря на усиленное стремление Вовки воплотиться в самоуверенно хамовитого мужика, он не был свиньей, по крайней мере, если таковая метаморфоза с ним и случалась, то не всегда свиньей оставался.  Когда у молодого бело-серого  кота Фишки, жившего на даче вместе с Дружком, открылся лишай, и Вовка понес его в ветлечебницу,  ветврач с  наглым безразличием,  сказал что лечить зверя он не будет.  Вовка должен согласиться сделать коту укол,  - усыпить, что бы не мучился. 
Вовка решительно отказался.
- Ну, и сам будешь сорок дней в кожном отделении торчать.
- Ну. и не твое дело! – огрызнулся Вовка и унес Фишку.
Кота какой-то мазью лечили Марфа Егоровна с Владимиром  Петровичем,  и вылечили!
У Владимира Петровича, Эдика и  авторитетных пацанов, включая баловавшихся «дерьмецом», -портвейном «Анапа», - друзей брата Юрки: Таракана, Марчи, Винограда, ходивших в зауженных на бедрах  и расклешенных к низу брюках, появился конкурент - ведущий телепрограммы «Очевидное-невероятное» Профессор Капица. Не смотря даже на то,  что в речи Сергея Петровича проскальзывали  интонации английской речи, с несвойственными русскому языку взлетами и длиннотами вокализмов , смешившие и его и Кольку, научившегося подражать разговору  телеведущему, всякий раз, в субботу, Вовка стремился усесться перед телевизором и, забыв обо всем, смотреть и слушать. Так же жадно он читал,  научно-популярные журналы.
Он философствовал…
Как-то весенним вечером  втроем, с Колькой и Валеркой, до истории с Маринкой Пилипенко, он стал утверждать, что разум способен создавать материю.      
- Вот, если предположим, я вообразил, что по этой дороге идет скелет. - Вовка указал на проезд перед своим домом.
- А! - Ты вообразишь, а потом, посмотришь и увидишь, что по дороге идет скелет? – Предположил Валерка.
- Да, нет, же! Это внушение, а я о другом. Если я создаю представление о скелете, значит я разумом создаю материю.
- Да, ты же создаешь, именно представление о каком-то материальном предмете, а  не сам предмет. – восстал Колька
- Так представление, что о реальном предмете, что о том. который я вообразил, в сущности, одинаковы.
- Ну, конечно! Как они могут быть одинаковы?
- А вот, так вот!            
Вовка, нащупал ту забитую Господом в зыбучие пески познания единственную устойчивую сваю, точку опоры, находясь на которой,  мы способны  и обязаны, вольны и вынуждены признать, что мир не возможен без нашего о нем представления. Тому подтверждение он нашел в пору студенчества. На  последнем курсе харьковского института радио и электроники, плавно покачиваясь на  восходящих и опускающихся  волнах похмельной энергии,  он лежал в джинсах на кровати, с томом Шопенгауэра, в скромной беленой  хатке семидесяти восьмилетней, Марии Егупьевны Коноваленко, помнившей НЭП, у которой  снимал койку за двенадцать рублей в месяц,  и переживал страстную радость опознания и подтверждения  истины, открывшейся ему еще тогда, черным сырым весенним вечером, в  обществе Кольки и этого юного «берьевца»  Валерки.
Иногда и народные, авторитеты, воспринимаемые сверстниками с веселой симпатией и уважением, вызывали у Вовки неодолимый смех и отторжение . Так, преподаватель физкультуры Альберт Иванович, принятый на работу в школу,  потому что был мастером спорта по волейболу, резкий, порою грубоватый мужчина, швырявший в озорничавших учеников, тяжелыми пупыристыми баскетбольными мячами, которые  ударялись о стену спортзала оглушительно звонко, был любим  одноклассниками Вовки,  но, при всем Вовкином уважении к мужественному нахрапу, лично у него вызывал  смех.
Однажды в мае,  в по-летнему жаркий день,  вместе с остальными мальчиками  из класса Вовка вооруженный широкой малярной кистью наносил, синей сильно пахнущей ацетоном краской линии для торжественных построений учащихся на бугристой, клетчатой плитке длинного школьного двора.      
Вовка сидел на корточках,  размешивая краску в большой консервной банке, едва не касаясь  задом плитки плаца. Альберт Иванович прохаживался  вдоль разметки, внимательно и слегка брезгливо просматривая  работу ребят.
Вовка на мгновение взглянул  на  Альберта Ивановича, на его  обданный майским солнцем волчий облик. Особое сходство с лесным хищником ему придавало сочетание беспощадных желтых глаз и по-особому вывернутой ноздри римского  носа.  Телепатически Альберт Иванович ощутил экстрасенсорную массу Вовкиного взгляда.      
- Э! Упитанный, жопу подыми, – громко указал он Вовке – брюки испачкаешь.
 Одноклассники Женька Щербаков и Андрей Дедушенко, красившие литеры 6 А, 5 Б хихикнули.
- «Подонок», - проскрипел про себя Вовка,  подавляя  смех и гнев.
А Альберт Иванович в синих спортивных штанах неспешно прошелся в дальний конец двора,  где у школьной стены, у раскрытого канализационного колодца работали двое сантехников. Один находился внутри колодца другой,  заглядывая в открытый люк, стоял с газовым ключом.
Альберт Иванович тоже заглянул в колодец и, радостно улыбнулся, узнав в работавшем под землею слесаре давнего  знакомца.
- О! Какие люди!
Когда Вовка дочертил линию до люка, знакомый слесарь Альберта Ивановича  лет сорока пяти в кепке, вылез наружу и вместе с физкультурником и другим сантехником  сел у школьной стены на корточки  покурить, непринужденно и серьезно, как это свойственно работягам в момент перекура, посматривая на  растрепанные веера молодых  пальмочек  за плацем . 
Стены здания из светлого бетона,  перемежающиеся на каждом этаже полосами с сплошными рядами широких окон,  были украшены разноцветными кусками битых бутылок, стеклоблоков и керамических труб.   
- Так, значит, ты сейчас по сантехнике? –сказал Альберт Иванович, щурясь на солнце.
- Ну, да. – со вздохом подтвердил слесарь.
- А я, вот, педагогом, ****ь. – «г»  Альбертом Ивановичем по-южному мягко.             
Оба  слесаря от души усмехнулись.
- А, что ты смеешься? Это дело такое… тонкое… Кого похвалить, - кому под жопу дать…

Забегая вперед, мы специально подыскиваем стиль и тон звучания энергических выступлений сынов красной профессуры. Потому, что и Вовка в студенчестве, случалось, говорил ответственно и убежденно, отрицая всякое возражение, повысив голос: «При коммунизме все люди  будут красивые»!
Это было влияние идей геолога-фантаста Ивана Ефремова, и, вместе с тем, - вдохновенная игра Вовки.  А Колька, подхватив настроение друга, еще решительнее и даже гневно восклицал: «Ни одного прыщавого при коммунизме не будет»! Вовка переводил дух, но вместо того что бы бросится в еще более жаркий спор, в упор глядел  другу в глаза, и, как Колька, содрогался в плотоядном хихиканье.  Прыщи у него не сошли и в студенчестве.
В отрочестве, Вовка одержал победу в драке с одноклассником Полянским, - и это был пик
его вживания в пласт советского шкурничества.
И тут его родители перестали держать меру в выпивке.
Вовка поссорился с Вадькой,  и пьяная Марфа Егоровна решила отомстить за сына, - в тот солнечный  день они с Владимиром Петровичем праздновали седьмое ноября. Она схватила выварку,  бросилась ее наполнять, чтобы  установить на плиту. А затем вынести с третьего этажа во двор и  ошпарить Вадьку. 
Вовка отчаянно хихикал и говорил: «Мама, ну,  прекрати…». 
Владимир Петрович бесподобно шутил, то подсказывая супруге, как лучше воплотить замысел в жизнь, то комментировал последствия, называл статьи уголовного кодекса, по которым предъявят обвинение Марфе Егоровне, и что скажет его знакомый, известный в городе прокурор Алиев. В ответ филолог, с пьяной улыбкой, не теряя решительности в намерении ошпарить,  непреклонно материлась, подтверждая тем самым тезисы Шопенгауэра о мире как воле.   Общими усилиями Марфу Егоровну удержали в квартире.
 Тою же зимой Вовка, Колька, Вадька,  Исай и мальчик помладше, со двора Дима Габуния ходили с Благодатной горы, где на Вовкиной даче взяли сохранившиеся с чукотских времен санки и пару лыж,  на Убыхскую гору,  на снег. В низу в долинах, в городе снег таял,  а, вот, на горе лежал. И на Убыхской горе, на лугах безлесого северного склона,  можно было кататься на лыжах и санках. На даче их встретили дружок и шарообразный пушистый кот Фишка. Для кошек и котов, зима на дачах в окрестностях  города - время  изобильное, ибо из лесов  к домикам и сараям устремляются лесные грызуны.
Ребята
вдоволь  гоняли вниз, по яркому снегу в синих линиях следов от полозьев, прыгали на Вовкиных санках с  бугорка на склоне, превращенного в естественный трамплин. И, уже захмелев от свежего воздуха и света, не обращая внимания  на промокшие сапоги, снова и снова карабкались вверх на старт.  И еще сильнее пьянели от скорости и вздрагивающий в такт полету санок  панорамы гор, ближних, окутанных охрово-розовыми лесами и дальних вершин, в  светло-янтарных снегах, очерченных сизыми скалами.  Санки, теряя скорость, останавливались у придавленных снегом ежевичных кустов.
 И тут Вовка, разогнавшись на санках, не удачно свернул с трассы и у куста молодого орешника-фундука, врезался в сугроб. Штырек на санках, к которому крепилась дощечки сидения порвал его польские джинсы,  застрял в ткани, так, что Вовка, не сразу сумел их отцепить и  встать из сугроба. Вовка уличенно смеялся,  Колька и Вадька, не сообразив, что к чему решили, что на нем одеты кальсоны телесного цвета.
 -Да, это ж, задница Вовкина! –  провозгласил Андрей  Исай.
Андрей тоже был артистичен. В лесу на обратном пути  среди дубов, грабов и развешанных по веткам колючих лиан и лиана без колючек в толстой коре, шелушащейся длинными полосами,  Исай лыжной палкой, словно косой,  косил снег и, изображая каратиста, демонстрировал удары ногой о ствол боярышника. Вовка снимал это своей любительской кинокамерой, - подарком отца, и вместе со всеми смеялся актерским импровизациям Исая.
Оставаться угрюмым, даже в разодранных штанах, которые Вовка прикрыл приспущенной назад курткой, было невозможно, - слишком веселыми были скоростные спуски, и сам день был  избыточно веселым, прозрачный и солнечный, с густо-синим, как ирис, небом, в коем угадывался близко приникший к лику земли веселый Космос. Весело золотились кора и мох на коре   дубов, ясеней и, точно литых, стволах  и ветвях
 грабов.
 Почти всех ребят дома ждал скандал. Но до последнего, даже в автобусе, никто не позволял себе беспокойства, шутили друг над другом, галдели у поручня, на задней площадке «Экаруса»-«гармошки».
Вечером Марфа Егоровна обнаружила рваную дыру в джинсах и  отчаянно крыла Вовочку матом, пыталась отлупить шваброй и теми же, злосчастными рваными  джинсами. Вовка уклонялся, ставил блоки. Однако когда атаки заканчивались, ему становилось смешно. Вовка не выдавал этого, обуздывал смех. Когда  Марфа Егоровна приготовилась погрузить штаны в стиральную машину и  снова осмотрела безнадежно великую дыру, то желая таким же образом «порвать  Вовку в клочья»», позвала его в ванную, не удержалась, опустила руки и, откинув влево свой львиный лик, зарыдала: «Тридцать пять рублей!», -
Вовка тоже заставил себя зарыдать.
-Ну ,что я могу! Ну, да,  порвал! Ну, Господи,  летом устроюсь на работу, -  верну вам деньги»!   
После, он говорил Кольке: «Ну, моя мамаша и жадная… Непманша…».          
Вовка усердно учился, продолжая убеждать себя, что станет биологом, хотя не испытывал  интерес к биологии.