Шестикрылый

Шестикрылый





«Почтовый чиновник чужое письмо откроет и станет читать                пока не заплачет».
Олег Митяев, «Почтовый чиновник»

                «И жало мудрыя  змеи
                В уста замершие мои
                Вложил десницею    
                кровавой».
                Александр Пушкин, «Пророк»

«Жизнью пользуйся, живущий».
Василий Жуковский, «Торжество победителей»

«Исторически деревня являлась первичной формой поселения людей.С развитием общественного разделения труда и товарного производства начинается процесс образования городов и вместе с тем возникновение противоположности между ними и деревней».
Энциклопедический словарь под ред. Введенского Б.А. (Москва, 1953 год)

«Хорошая книга может состоять из одних только с умом подобранных эпиграфов – так точно они выражают первоначальные намерения автора».
Владимир Шинкарев (эпиграф к чему-то)


               


I

Супруги Сапоговы походят друг на дружку.
Понятно почему? Ну.
Синие пижамные полоски гнутся под напором сапогового живота коромыслами, пуговки метят собеседнику не в бровь.
На женщине…На ней…Нет, что-то да должно быть. Обереги Создатель увидеть голую Сапогову! Сапогов  это наблюдал и не раз. Порукой тому сын, прозванный с малолетства Сапогом. Почему так, понятно? Ну.

II

Баба Рива заваривала чай в фарфоровом чайнике. На чайнике роза. Но не чайная, а, наоборот – розовая. Гаденький такой цвет.
Она не носит платок как другие старухи. Бабыривины волосы удивительны: черные густые. Коли распустит – кто-то из баб видел; кто? где? неведомо; неведомость же народ бесит – так распустит! Молодым сорокалетним соседкам, говорят, делалось нехорошо и зелено в глазах.
За это бабу Риву не любят. А может – не за это. Кто ж теперь вспомнит.


III

- Чё-на?..
Дядя Витя молчал. Прикидывал, видать. Всё-таки три бугая…
- Чё ты вылупился-то, а?!!
И дальше сделалось чудо. Витя шагнул к самому крупному, чуть не на две головы больше себя, и рубанул. Вот не ударил даже, а будто из розетки выключил. Щелк: сел мужик. Остальные двое, ясный перец, не сообразили, что их бьют. Кто бьёт-то?! Сморчок носастый, худой как велосипед, за версту сивушный хлыщ. Один получил под дых, второму же сотворилось и вовсе индийское кино. Ладонным ребром – что веслом дюралевым! – Витя  ему хряснул по шее. И – нате! Пять сек.
А чего, с другой стороны? Он значок свой кому ни попадя показывал: «Мастер спорта СССР». А? Какого спорта? Домино, блин!

IV

Элла Цыганова. М-да!..

V

Чего никто не знает: как различить корейцев.
Еще: как близнецов?
Близнецы-корейцы, в таком разрезе, для окружающих задача мертвая. Точно известно – девчонок звать Надя и Люба. А какую как – не взыщи, дорогой товарищ.
Посему, прозвали их «ляльками». Вроде, и не обидно и какое-никакое общее имя. Ляльки незаметно выросли до восемнадцати лет и на лялек стали жутко обидчивы. Но разве ж народ переделаешь? Наверное, ляльками и состарятся.

VI

Шурка Каменева – это вам не Элла Цыганова. Нет, то есть, в смысле стати, и спереди, и сзади, тут можно дискуссию открыть. Хотя, по честному, Элла не соперник Шурке. Потому Элла – корабль многоразового использования. Стыкуется с кем попало, где попало и уж куда попало, туда попало.
Шурка одна. Кто ни пробовал клин подбить, все разошлись злые. Дескать, погоди, зараза, сороковник  ломится, сама небось запросишь, ан мы тебе обломаем.
Только вот не запросит. Глазами своими зыркнет и словно бы под лёд тебя затянуло, не выкарабкаться. Тони уж, паря.
А то еще улыбнется – серпом по сердцу. Де нет, известно, куда обычно серпом-то, если не ждешь, попадает. Но Шурка Каменева в сердце бьёт. Хоть тебе серпом, хоть, прости Господи, кадилом.

VII

Серафим Глоткин крутит педали. Шины вырезают по глине змеиные отпечатки. В ясный день видится – Серафим исхитрился оседлать сразу два солнца и они, подчиняясь командам зеркально гладкого месяца-руля, тащат промеж себя счастливого седока.
Глоткина ждут. Всегда. Его любят таким, какой он есть: с толстой сумкой на ремне, в черной форменной фуражке.
Однако, по прошествии времени, приходится признать: никакой особенной любви Серафим Глоткин не заслуживал.

VIII

«Нет, я сказать не смогу. Лучше напишу ему. Слова только подберу и напишу…»

IX

Сапог уходил в армию, где, по мнению земляков, ему было самое место. От тоски родительские животы подрагивали забавной студенистой рябью. Жалели их? Нет, наврятли. Сапог, по мысли бывалых, должен был вернуться настоящим мужиком. Он и сам не больно кручинился: время пришло, чего ж не прокатиться на дармовых. Проводы устроили. Опять же – девушка есть, которой, по бабьей ее сути, полагается ждать солдата, задушая все гармонические приливы.
На проводах много пили. Витя демонстрировал старые, грубо штопаные дыры на спине и груди, горланя обычное: «На дэшэка пёр! Ко мне потом маршал в палату приходил! Мар-шал благодарил! Слышь, салага…» – после опрокидывал стакан и в оконцовке тихо скулил по углам. Его не слушали особо; кому по сотому-то разу интересно. Вообще проводы как проводы, ни читать, ни писать о них не хочется.
С девушкой повеселее. Сапог, произведенный в мужчины Эллой Цыгановой, готовясь отдать ратный долг Родине, закрутил с лялькой. Лялька представилась Надей и пообещала ждать. Юноша, не смотря на кирзовое прозвище, соображал складно. Вот скажем, любовь. Ромео и Джульетта. Тут – да. Без разговоров. Она б его и с флота все три года ждала, не то, что с обозначенного в сапожных бумагах подразделения химзащиты. Но жульет окрест не наблюдалось, а Сапогов был явно не Монтеки. Стало быть, девку нужно выбирать надежную, без выкрутасов и чтоб фотку не стыдно показать однополчанам. Кореянка подходила: в школе вместе учились, из хорошей, пускай и не русской, семьи, симпатичная.
Предусмотрел Сапогов и поправку на женскую природу. Не выдержит Надежда, свернет налево, ну и кто ее от Любви отличит, а? Страховка.
Нестройный оркестр районных музыкантов рванул на автостанции «Прощание славянки». Надя (Люба?), глядя в растекшееся по стеклу лицо Сапога, смахнула слезинку.

X

Служили, выходит два товарища в однем и тем полке. Ну, вернее, на одном и том корабле. Шнырял тот корабль по мировому океану который год. Чего искал – хрен их разберет. А только ученые всякие почитали корабль «уникальным». И дружили крест-накрест семьями, аж зло берет: остальным, значит, «классовые враги», а этим, очкастым – родня по гроб жизни, заграница – дом родной! Ладно.
Приехал в Союз норвежский, не соврать, ихтиолог, исследовать «фауну криптодепрессий». Короче, Ульвеус Бьорн этот, плавая на научном судне, крепко закорешился с нашим рыбоведом по имени Алексей и, как у людей положено, квартировать должен был в алексеевой квартире все время командировки. А времени было навалом. Криптодепрессии, попросту говоря, это Байкал, Онежское да Ладожское озера, поди облазь. И вот в первый же день знакомит Алексей норвежского друга со своей женой-врачихой. С Бьорном от первого взгляда на нее сделалось временное помешательство ума. Выйдя из столбняка, он на другой же день удочки смотал и нырк в ближайшую депрессию под воду остудиться.
Беда в том, что и она его заприметила. Дальше – хуже. Алексей на судно в экспедицию, жена с гостем на сеновал. Вернулся муж, честный викинг ему все выложил. Страсть мол нами овладела. Наш – жене: иди, вещи собирай, меж вами стоять не желаю. Она в слезы: тебя люблю. Но и его – тоже.
Как такое может быть? У нее спроси. Стерва. Бьорн тут же клемы перекинул, семью брошу, отечество брошу, всех в труху порубаю, но счастье свое не упущу. Ну.
Чего делать? Где из этого прямоугольного треугольника выход искать? А! Ищите где хотите! Алексей вышел вон и сразу вышел в море на родном уже уникальном корабле. Она – как бы не сама во всем виновата! – опять рыдать. Варяг ум напряг, ус закусил. Дела.
Через месяц на Алексея похоронная пришла – погиб в безобидной подводной ситуации. Оставшиеся двое жить вместе не стали, выперла она нормана, попросту говоря. Отплакала свое и удалилась в деревню. Там и живет.
Откуда стала история известна? Из писем к ней сестры. Из проклятий тещи, размытых по бумаге чернильными пятнами. Из длинных скандинавских посланий, перевести которые, между прочим, даже со словарем, было ой как не просто.

XI

Серафим райцентр не любил. Суета.
Долг обязывал его бывать здесь и Серафим терпел, научась схватывать  мимолетную усладу, когда проносишься мимо указателя с перечеркнутым красной чертой названием и, налегая на педали, мчишь домой. Дома Сарафима ждали. Все.
Здесь – никто.
Он бережно разложил почту по отделениям тяжелой сумки. Газеты – в целлофан, от брызг. Повестки – в специальный кармашек на молнии. Письма стопочкой во внешний, под руку. Календарь утверждал: сегодня дали не всё. Значит, Серафиму идти к тетке.
Тетка презирала Серафима за аккуратность и какую-то убогую истому всего его облика, он, казалось ей, родился для того, чтоб быть на посылках; раздражал он ее.
- Ир, журналы должны.
- Ты ж взял.
- Не, я про другое. «Вокруг света» пришел?
- У-у. Ты каждый раз спрашиваешь. Запиши себе где-н-ть.
- Неправильно это. На последние деньги человек подписался, ждет. Мы вечно ему на месяц опаздываем.
- На последние? Предпоследние не надо было пропивать. Иди уже!..
- Зря ты, Ирина. Ветеран все же, раненый.
- В голову раненый! Ветера-а-ан! Глаза разуй: совсем молодой для войны-то, запился просто, отёк весь, шнобель только и торчит. Я его в магазине в нашем часто вижу – подсшибить грузчиком выбирается – не на что ж смотреть! Сморчок!
- Что у нас только с Великой Отечественной ветераны бывают?! Он – десантник.
- Хроник твой Витя, алкаш. Для той войны больно молодой, для этих – старый. На кой ему «Вокруг света», расскажи мне?
- Не знаешь, а метешь дурь всякую. Наши и во Вьетнаме воевали, и в Африке, и в Венгрии были. В Афгане – все знают. Куба была. Он вспоминает места-то! Вот и подписывается. А мы так с человеком…
- Ну нету журнала, нету! Ехал бы ты, Фима отсюда. Ей-Богу, поговоришь с тобой, на весь день настроение испортишь. Иди. Иди.
Серафим знал – тетка врет. Серафим знал – почему.
Серафим вообще много чего знал.

XII

Затаила. Сердце бьется не просто так, обо что-то бьется.
Заглядывает сверху, бубнит: «Ждать будешь?» И ответить иначе нельзя – буду. Расслабился, обнял, дурень. Ох, дурень! Правильно назвали: Сапог. Но не пара. Убей – не пара и всё тут. Перевернулось сердце, ранит изнутри. Передавлено по живому легким колесом с огненными спицами, звоночек только дренькнул как на ухабе. Едет. «Что выписывать будете?» – Да что станешь чаще возить! Дубинушка, а не дурень. Другой потому что. Затаила под сердцем и внутрь – ни-ни. Погубит.
Прокатит на рамке – ноги на одну сторону, голова – наоборот – и погубит. Шею от такой езды сводит, зато дыхание его, рваное, беломорное дыхание ожигает. Внутрь – ни-ни.
Едет. От судьбы, к судьбе ли? – едет. И ведь не отличит Любовь от Надежды, вот что обиднее всего.

XIII

Вода камень точит.
Смотря какой камень.

XIV

- Элка, я зайду вечером?
- Чего вдруг? Я занята.
- Кем заната-т, а? Может день не приемный?
- Дурак.
- Дык, это, олвейз ультра, лучшая защита от кариеса.
- Очень смешно.
- Ладно, чё ты. Так я часиков в восемь зайду?
- В девять.

XV

Дороги, мля!…
Вот о чем. Книжка в детстве была, про рыцарей. Там один «лишенный наследства» со всеми сражался. Прав отец, что ему отказал за предательство. Бывает и наоборот. Никто тебя век не вспоминает, или – открытки по праздникам. И ты все семейство в гробу видал. Потом – бац! Дети подросли, бабка ни пойми где состарилась, дом, по воспоминаниям, у ней добрый стоял, железом крытый. Бабака-то раньше ого-го была. У самогО в любовницах числилась, за что и навлекла себе анафему на загривок…
Эх-т, проглядел дыру-то!..
Семья еврейская, боязливая, молодуху поминать по имени запретила еще когда та, горячая, заезжего русского мужчину полюбила. Мужчина семейный, начальник, член-перечлен, председатель, зам-зав и теде. Увез к себе в глушь. Содержал сколь в силе держался и со спокойной совестью помер. Осталась законная вдова с выводком и старая еврейка под железной крышей. Кабы он ее, зазнобу, в райцентре поселил, родня бы скорее отошла. Всё-таки цивилизация. А так…Ищи во бору сосенку, кому такое добро на другом конце суши нужно.
Но прочухались через поколение, давай розыски устраивать: жива ли ты дорогая бабушка, здорова ли? Чтоб наехать, со свету сжить, дом продать – тем же корейцам, вон их хоромы, по правую руку.
Не, братцы, не по-людски это. Надо человеку дать дожить что осталось. А там она сама решит, кому чего отдавать. И вряд ли про вас, далеких, подумает…
Фару надо ставить, темнеет рано…
Ну.
Рыцарь-то, лишенный наследства, кажется, оправдал себя под конец…
- Здорово.
- Привет, дядь Вить.
- Жду вот тебя…
- Ну…
- Ты извини, что опять к тебе. Никто ж не дает! А мне сильно надо.
- Сколько?
- Полтишок на лекарство. Отдам. Ты меня знаешь.
- Чего у тебя болит-то?
- Ничего не болит. Но все трясется.

XVI

«Десятки животных и птиц окружены уважением и почтением. А что делать тысячам других живых существ, имевших несчастье родиться вкусными или в теплой шубе?»
Журнал «Вокруг света», номер девять, за какой-то там год. Год, впрочем, недалекий. Может и этот.

XVII

«Хороша ли? Не вопрос. Глаза хитрые, теплые. Он даже целовал глянцевые губы тайком.
Что мне сказать тебе? Что портянки, с непривычки, сбиваются комом и ноги, мало им провонять аж до ушей, сбились кровавыми пузырями. Интересно?
Или, что природа здесь на последнем издыхании от тех еще, советских маневров? Вроде, не так девушке о полях и цветах сочиняют.
Может, пожаловаться тебе на «деда», который, сука, приспособил отмерять свой срок швейным метром, а уж к метру приспособил меня. Днем ли, ночью, пнет больно, спросит: сколько дедушке осталось? – и попробуй ошибись; почки-то две всего. По утрам я аккуратно отрезаю одно деление с метра. По вечерам подшиваю чужое х/б, стираю, или просто писаю кровью.
Про «писаю», пожалуй, не надо. А про остальное – надо?
Вечера, когда мы гуляли вместе, исписались очень быстро. Ведь я каждый день говорю с тобой. Не вслух, на бумаге. Через пару-тройку недель тема, с поворотами даже, кончилась. Чувствую себя глупо – ты же ждешь писем, а о чем писать? До второго года дотяну, дедом стану, кругозор, само собой, расширится. А пока…
Ты редко меня вспоминаешь? Времени нет? Родная…
Не охота про это думать, но как не думать – неизвестно. Нам – старые говорят – везде бром мешают. Чтоб, извиняюсь, не стоял. А он стоит. Кровью, я уже говорил, ссыт, а стоит все равно. Сны такие…
Боролся с собой долго и проиграл. Тайком написал Элке. Легко так, сам не заметил, что середина тетрадная вышла подчистую. Четыре страницы в каждой клетке! И на другой день – четыре.
Так и пошло: пяток писем Элке, одно про любовь Надежде. Ну, родителям, для успокоения нервов.
Полегчало.
Главное теперь не перепутать. Вроде, игра такая. Солдату, что ни делай – служба идет. Даже весело.
Только вот не пойму, по ответам кажется – никто от меня ничего не получает».

XVIII

- Может чайку выпьешь? Свежий.
- Да у меня еще журналы. И Шурке квитанция.
- Это же не срочно, правда? А мне одной сидеть, сам посуди. Давай-давай, на десять минут.
- Ну, разве на десять…Отлично у вас получается…С травой?
- С травой. Скажи, пожалуйста, для меня ничего нет?
- Как же! Газеты вон. Я их в пакет положил, чтоб не измазать.
- А больше, больше – ничего?
- Что было, то я и принес.
- Не потерял по дороге? Далеко все-таки.
- Обижаете.
- Я сон видела вчера. Сестры мои, в лодке. Весел нет, они по реке вниз уплывают. Подумала, не к письму ли?
- Спасибо за чай. Пора мне.
- Обиделся что ли? Не сердись на старуху. Мало ли чего в голову вдруг взбредет.
- Нет, просто почту развести. Пойду я. Если что – вам первой доставлю, не волнуйтесь.
- Храни тебя Бог. Ты так заходи, по-соседски, на чай. Я и пирог могу испечь.
- Обязательно. Будьте здоровы.
«Буду. Чтоб тебя, подлеца, достать, Бог свидетель не помру в срок. Катись-катись. От судьбы на велосипеде не сбежишь…»
«Вот же…Ведьма! И смотрит в спину. Чувствую».

XIX

«Я к вам пишу - чего же боле? Что я могу еще сказать?»

XX

Пендаль был. Центр нападения в закатанных штанах, ловко, на замахе, убрал защитника, протолкнул на ход и готов был катнуть пятнистого мимо рвущегося вперед попой вратаря, но жестоко огрёб по опорной ноге тяжелым, голодным башмаком.
В штрафной началась потасовка. Крик отскакивал от облезлых штанг, летел над райцентром.
Сережа грел руки под шотландским пледом, внимая звукам битвы. Мама добыла красивое покрывало для парадных выездов. Бабушка, рискуя сорвать мамин голос, кутала внука в клетчатое тепло и по случаям вполне обыденным. Как, например, сегодня.
Коляску подкатили прямо за ворота. Бабушка устроилась невдалеке. Даже сквозь футбольные визги были слышны ее вздохи подружкам; мальчик знал, что она смотрит ему в спину мокрыми глазами.
Сережа болел за слабых. Слабые всегда проигрывали, не понимая, отчего это «матка» сильных всегда знает правильного игрока и весь отстой сливается им, без того слабым. Сережа внимательно изучил процедуру. Вот «матки». Им выбирать. Есть шестеро, годных для дела пацанов. По три в команду. Игроки разбредаются парами, загадывают: ты – мяч, я – шайба. Подходят к «маткам»: мяч или шайба? – мяч. «Мяч» идет к выбравшему, «шайба» отправляется к соперникам. Как ни старались слабые запутать врага, все доходяги попадали к ним. Нет усиления, нет побед.
Сережа открыл слабым глаза. «Матка» сильных жульничает. Сговорившись с нужным игроком, условились: себя называть первым. Скажем: ты- А, я – Б. Вопрос формулируется просто: тебе Б или А? – и «матка» знает кто есть кто.
Сегодня делились по справедливости. Схватка получилась жаркой.
Пендаль не дали, слабые воспрянули, став неожиданно, злыми и колючими. Центр направился к Сереже; хромал не на публику, серьезно приложили. Сережа вжался в коляску – бабулю позвать? стыдно! – а он прибьёт ведь!
- Закатать бы тебе в лоб, - центр сплюнул. – Так ты ж калека, откинешься еще.
Сильные загоготали.
Сережа понял, что плачет, когда соленая капля шоркнула по верхней губе.
- Мама, опять ты плед на него надела! Я же просила! Сколько раз говорить! Это дорогая вещь, со склада! Одевать ее нужно только когда гости приходят! Ну я не могу просто…
- Ирочка, мы же на люди вышли. Тут все его друзья…
- В футбол гонять старое сойдет. Вон внизу уже измарался! Опять мне отстирывать…Привет, сын, как дела?
«Гонять!»
- Отлично.

XXI

Щас. Чтоб поняли всё. Хотя тут понимать нечего.
Не высокая. Точнее – не слишком высокая, а так, с небольшого мужика. В кости не сказать, чтоб балерина, широка в кости до разумного. И плечи тоже: не бабьи покатые, малость вверх торчат и без жира. Без мослов – тоже. Сильная на вид. Ну.
Каркас. Точно – каркас. С ейным ростом – чудо как хорошо. Любая одежда сидит как на пластмассовой магазинной кукле, не оторваться. Без одежды же вообразить себе трудно, что такой каркас с мужчиной делает. Дыбом внутри каждый орган, дыбом от фантазий. Увидеть реально и вот можно и помереть, не жалко. Жил потому что.
И пальцы, и ноги длины удивительной. Каждый ноготок отточен и зашлифован, будто в городе она. Шаг широкий, круглости перекатываются не так, чтоб через  всю улицу, а зазывно. Спина прямая, сержантская спина. Грудь по размеру, если прикинуть, точно ладонь заполнит. И ведь за километр видно – тверда. На каркасе да при таких ногах! Мамочки мои!
Шея белая, лебяжья. Голова на ней сидит изумительно, гордо сидит. Каждый соломенный волос отливает золотой, обрезанной накоротко проволокой. А в голове тихим, глубинным огнем, что твой изумруд в оправе, светятся омуты.
И вот эту красоту нужно разглядывать как в музее: руками не тронь.
Рвет душу, стерва, и тем уже, что стареть ей скоро.

XXII

- Ты Надя или Люба?
- Надя.
- Боец-то пишет?
- Пишет.
- И чего пишет?
- Хорошо все.
- А. Ну-ну. А ты ему?
- И я.
- В отпуск не собирается?
- Нет, вроде. Не собирается.
- Не кручинься, приедет. Ты домой?
- Ага.
- Подвезти?
- Давай.
- Лезь на рамку.

XXIII

«Товарищ (зачеркнуто)….
Уважаемый г-н военком!
Просим Вас обратить внимание на воинскую часть, где проходит срочную службу наш сын Сапогов А.С. В течение пяти месяцев со дня призыва он не прислал домой ни одного письма, что для нашего сына абсолютно ненормально (зачеркнуто)… неестественно.
На запрос в воинскую часть получен ответ: рядовой Сапогов проходит службу нормально, без жалоб, характеризуется командирами и товарищами по службе положительно.
Мы серьезно опасаемся неуставных отношений по отношению (зачеркнуто)…
к нашему единственному сыну. Он, видимо, боится писать, чтобы жалобы на «дедовщину» не разозлили военных цензоров, прочитывающих солдатскую почту. Кроме того, сын не пишет своей любимой девушке, что, к сожалению, усиливает нашу родительскую тревогу.
Просим Вас принять экстренные меры, иначе мы будем вынуждены обратиться за помощью в военную прокуратуру.
С уважением, семья Сапоговых».
Дата и подпись внесены в переписанный набело текст.

XXIV

Элла шла по улице.
Её смуглую кожу согревали взгляды. На Эллу, идущую по улице, не смотрел бы только слепой. И то, потому что слепой кинулся бы щупать. Слепых рядом не было. Остальные глядели во все глаза. К остальным относились, помимо людей обоих полов, кошки, собаки, свиньи, гуси и прочая живность, включая и вовсе дикие экземпляры. Эл-ла-а…
- Простите, девушка.
Тренированная постоянным вниманием воля девушку от вскрика удержала. Машина – большая, черная – подкралась близко-близко и рявкнула тормозами у самого уха.
- Вы не подскажете, как найти этот дом?
А ничего водила. Не местный – без машины понятно. Тачка, кстати, отличная…кабы не пассажиры. Глядят-то недобро. Жена его, наверное. Или мама жены.
- Это недалеко. У нас всё недалеко, - и сверкнула зубами. Белые искры на шоколадном фоне воспламеняли даже надворные постройки. – Направо свернете, до магазина, налево и дальше по номерам найдете.
Симпотяга. Чего ему, только, там понадобилось-то? Сроду никто не заезжал.

XXV

Случилась жуть. Штанина из ботинка, цепь за штанину и Серафим, на виток грябнулся в канаву; машина воспоследовала, едва-едва седока не зашибив.
И мысль первая: хорошо развез всё! Иначе, эвон, сумка потонула в жирной грязи; ремешок торчит.
- Боже мой, Серафим, вы не ушиблись?
- Не, спасибо. Цел…А?! Как малолеток!
- Вам помочь?
- Управлюсь!
- Вы уверены, что хорошо себя чувствуете? С вашей работой надо носить кюлот.
- Я-т хорошо, а его вот чинить теперь. В райцентр завтра как-то…Слушай, Шур, а может мы завтра..это..ну…
- Не стоит. Спасибо. До свидания.
- Шура погоди…
Стерва и есть. Еще кюлот какой-то. Шлем, наверное, специальный.

XXVI

«Другой!..Нет, никому на свете не отдала бы сердца я!»

XXVII

- Элк, здорово.
- Привет. Ты чего такой грязный?
- Упал.
- Мало тебе.
- Я зайду в девять.
- Не-а.
- Слушай, не пудри мне мозги сегодня! Настроение хреновое.
- Вот и вали со своим настроением!
- Ты чё сбесилась?!
- Достали вы меня. Все достали.
- Погоди, Эл, ну, чего ты, а?
- Отвали, говорю!
- Постой! Ну!
- Пошел ты!
- К-Куда?!

XXVIII

В райцентре есть библиотека.
В библиотеке отыскался «Словарь иностранных слов». Под ред. И.В. Лепехина и проф. Ф.Н. Петрова, Москва – 1954.
В словаре, на триста восемьдесят седьмой странице, спарава-снизу, говориться: «Кюлот (фр. culotte) – короткие штаны, которые дворяне носили во Франции до 19 в.»
Я ей душу – она мне кальсоны!
Стерва! Стерва!! Стерва!!!

XXIX

- Привет, Фима. Хорошо, что мы тебя здесь встретили. Ты чего пешком?
- Велосипед сломался, раму надо варить. Пришлось на колхозной. Ладно, дела у меня, потом поговорим.
- Нет, погоди, братец. Мы с женой в военкомате были. Подполковник, отличный, между прочим, мужик, позвонил в часть, где сын служит.
- Ну.
- Ты погоди нукать. Наши-то ребята всегда в ту часть призываются, военком командиров знает. Позвонил напрямую.
- И чего?! Я причем?
- Притом. Сын говорит, что писал домой чуть не каждый день. И нам и лялькам.
- Слушай, я потом к тебе загляну, расскажешь.
- Подождут твои дела. На почте говорят, что ты, Фима, письма постоянно вынимаешь. Только никто их потом не видит. Я с ляльками беседу провел – ничего.
- И кто тебе на почте насвистел?
- Ирина. Она тебя, видать, сильно любит. Так чего, Фима?
- Чего?
- С письмами чего? Я ж тебя, сволота, посажу!
- А не пошел бы ты куда подальше, лапоть драный!
- Ах ты!..Стой! Стой, гад!

XXX

Дверью он приложил от души; сверху посыпалась на фуражку разная гадость.
- Башкой шибанись! Совсем обнаглел?!!
Серафим вязко подошел. Ухватить бы тётку за жирное горло, давануть, чтоб повылазило.
- Вокруг. Света.
- А?
- Журнал куда дела, сука?
- Как ты сказал? Да я тебя за эти слова!..Пошел отсюда вон! Чтоб я тебя больше не видела! Ищи  себе другую работу ! Дебил!
«Дебила» Серафим принял в затылок. Он знал – привезет «Вокруг света».
Серафим, как сказано выше, вообще знал много.

XXXI

- Баба Рива, а это что?
- Журавль, милая.
- Настоящий?!
- Настоящий.
- А где у него ноги?
- Вот они.
- А голова?
- Вот и голова.
- Он воду пьёт?
- Он воду из колодца вынимает, чтобы мы пили.
- У тебя же дома водопровод! Зачем тебе колодец?
- Для колдовства, милая, для колдовства. Водопроводная-то вода не годится.
- А ты разве, баба Рива, колдунья?
- Конечно, колдунья.
- А ты добрая или злая?
- А вот это – по обстоятельствам.

XXXII

Сережа передвинул коляску ближе к свету. Отслюнил пахнущую далекой типографской машиной страницу, медленно перекинул; хищник заглянул в самое сердце янтарными пуговицами и сглотнул.
«Лев в мифологии многих народов Африки и Азии – символ высшей божественной силы, мощи, власти и величия, солнца и огня. Особой привлекательностью обладает образ львицы: она и символ материнства, и воплощение многих богинь. Ангольцы называют льва «господином», готтентоты – «братом». Бушмены уверены, что лев может превращаться в человека, а буддисты определяют льва как воплощенную храбрость, благородство…»
Кто-то закричал нечеловечьим голосом: страшно взвизгнул; шлёпнуло, полетели кастрюли, стеклянное кокнулось об пол.
Мужчина, перехваченный по ватнику тяжелой сумкой, рванул в комнату. Сережин черед кричать наступил, но горло оказалось вдруг засыпанным песком, трудно стало дышать. Бабушка! Бабушка! Это же она кричала – тонко, невозможно кричала, по-девчачьи! Ба-буш-ка…
- «Вокруг света»?
Мальчику сделалось холодно.
- Ты, ко всему, еще глухонемой? «Вокруг света», спрашиваю?
Сережа слышал вопрос. От песка в глазах появился туман; заволокло. Мальчик сглотнул сухой комок.
- Чё ты ноешь? Здоровый мужик. Сколько тебе? Восемь? Девять? И ноешь как баба.
Пришелец потянул журнал к себе.
- Точно, он. Девятый номер.
Сережа неожиданно крутнул поручни, коляска прыгнула, шибанув мужчину в голень.
- Ёх-хх!
Мальчик вырвал глянцевого льва, ухватился за колеса – лопатки, плечи, пальцы резануло как током – помчал к дверям.
- Сучонок!
Сережа ощутил вставшими волосами, что не успеет, и закричал.

XXXIII

Открыто. Нараспашку всё. Нет-нет-нет-нет-нет…
Ноги обмякли. Упаду. Серёжка!!!!! Господи, Серёженька!!!!!!
Промчалась от калитки до веранды, не касаясь земли. Тяжелые сумки исчезли куда-то сами собой.
Через маму перешагнула сразу.
Коляска валялась на боку, колесо тихонько вращалось. Старое, в цветах одеяло вытянулось через комнату неведомым зверем.«Плед-то не взяли сегодня…»
Сережа лежал в углу, лицом вниз, без звука.
Что это стучит? Так громко…
Что стучит?
Что, мать вашу стучит?!
И ноги, ноги ватные. Она села – ноги-то еще у калитки отнялись.
- Серёжка, Се-е-рёженька-а-а, кто это? Кто? А?
А ведь не плакала.

XXXIV

Серафим Глоткин бежал. Не от кого-то – опоздать боялся. Но бежал уверенно. Бежал, зная, – не опоздает.
И опоздал. Машина ушла минут за пять до его появления, велев передать привет.
«Щеня! – подумал Серафим. – Не разговаривать надо было. И с бабкой скорее решать. Топай теперь до автостанции. Там когда еще последний автобус. Да и потом до дома крюк. Не, велик надо делать. Иначе не работа».

XXXV

- Шнар! К тебе тут. Дама.
Сосед по гаражу подмигнул и осклабился. Тоже – не хватало. Кой черт принёс на ночь глядя?
Вошла, глянь, как домой к себе. Нич-чё, в теле.
- Серафима знаешь? Почту возит.
- На велике? В деревню?
- Его надо убить. Сегодня.
- Ты чё, дура что ли? Дуй отсюда, пока я добрый.
Женщина вынула из кармана газетный свёрток. Бросила. Шнар поймал. Машинально подставил руки – связываться еще. А тяжёлый…
- Там серьги старинные с камнями. Часы на цепочке. Двести долларов. Мало – дом продам, рассчитаюсь. Я на почте работаю, не обману. Меня здесь все знают.
- Да видел я тебя. ..Это… Убить?
- Сегодня.
- Может, морду набить?
- Убить. У-бить. Насмерть! Не возьмешься – давай задаток, другого найду.
- Не гони коней. И не ори. А то: убить-убить. Дверцу вон прикрой и присядь, хоть сюда, на люльку…В одиночку не сделать…

XXXVI

Всё зло от баб. Автобус сломался!  Подлость так подлость. На полпути. Серафим едва вчитался о хищниках, вылавливая строчки в желтом, марающем свете и – вот. Хошь здесь ночуй, хошь топай по дороге, авось кто и подберет.
Потопал.
Чуть погодя прогудел газик.
За ним мотоцикл с коляской, но на нем двигались трое, Серафим не обиделся.
А потом Глоткин мягко сел на мешок с крупой и, несмотря на сумерки, легкий морозец и открытый кузов, довольный поехал домой.

XXXVII

«Он?! Нет. Он на велосипеде часа два уж как выехал. Крутит быстро, привычный, добрался пади. Эт с рейсового трёхает, турыст».

XXXVIII

Срезать удобнее мимо ривиного дома. Дядя Витя потерпит до завтра. В край – обезболивающего хлебнет. Всё-таки, почти на месяц раньше обычного к нему журнал попадает. Как бы даже и вовремя.
А это чего? День рождения? Молодняк бесится? Музыка откуда-то…
Музыка лилась сквозь открытые двери большой, черной машины. Машина – вот сюрприз! – занимала весь ривин двор!
Серафим остановился, зашалев. У бабы Ривы никогда (это точно надо повторить!), ни-ког-да не было гостей. Тем паче с музыкой и дальними какими-то номерами. Что за город-то? Нет, не разобрать.
И тут Серафима кольнуло. Сквозь двор, от колодца, на него смотрела баба Рива. Не мигая. Серафим не сразу понял, что у старухи на руках сидит ребенок – девочка лет пяти в яркой куртке, с косичкой и бантом.
- Здравствуйте, - отчего-то полушепотом сказал Серафим.
Рива глядела  все так же, не шевеля ресницами. Жуть! Серафим поспешил домой. Нет, вправду, что за день такой?!
А день и не думал заканчиваться.

XXXIX

- Чуть не околел нафиг.
Серафим подпрыгнул от неожиданности: ведь почти дошел – пустырь и пара поворотов. И опять – трень тебе по нервам!
- Дядь Вить, ё-моё! Перепугал!
- И еще не так перепугаю.
- Я журнал тебе привез…В смысле – перепугаешь?
- Менты у тебя дома. Сапог привел.
- Да?
- Нет, я тут, твою в душу, загораю! У меня можешь перекантоваться. Пузырь ток возьми.
Серафим растерялся. Менты? И чего? Лучше, наверное, и в правду не дома ночевать. Глядишь, к утру устаканится.
- Пошли.
До пустыря Витя шел первым. Когда он вдруг резко затормозил, Серафим налетел на мастера спорта, едва не сбив того с ног.
- Так, Фимка, - прохрипел Виктор. – Деньги я тебе, по всему видно, в срок не отдам.
- А на кой мертвому деньги? – раздалось сзади.
И свет потух.

XL

Шура медленно сняла хрустнувший медицинский халат, обнародовав снежное исподнее в кружевах и вентиляционных дырочках.
- Вы ведь этого хотели, Серафим?
И вдруг забасила, прикрыв волшебные свои глаза и потряхивая соломенными волосами, заговорила его, глоткинским голосом:
- Как труп в пустыне я лежал и бога глас ко мне возвал: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею моей, и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей!»
- Шура, - пытался сопротивляться Серафим. – Шура, ты лучше штанишки сними и поди ближе, Шура…
- Сердца людей! – твердила своё Шура.
- Штанишки!
- Жги!
- Штанишки же!
- Жги, мерзавец, сердца людей!
- Людей!

XLI

- …много людей к нему сейчас нельзя. Я вам ответственно заявляю. Ему, вообще, лучше всего в больницу. Я ему? Соседка. Каменева моя фамилия. Записали? До свидания. До свидания, говорю. Осмотрите, когда придёте с ордером.

XLII

Серафим открыл глаза. Дом. Это нормально.
Шура Каменева. В белом халате. Чинно сидит на табуретке. Это, вероятно, бред.
- Эх-х-х-т-т.
- Здравствуйте, Серафим. Я заметила, что вы пришли в себя.
- Ях-х-х-т-т.
- С вами плохо. Я бы сказала: очень плохо. Тяжелое сотрясение мозга. Очевидно, внутричерепная гематома. Сломаны несколько рёбер. Плюс – ножевое ранение.
- Ёх-х-х-т-т!
- Последнее не опасно. Лезвие пробило ватник и попало в сложенный журнал «Вокруг света», который, в сущности, сохранил вам жизнь.
- В-в-в-выы-ыы?
- Что? Х-м-м…Вряд ли вы обо мне, вы же давно перешли на «ты» в одностороннем порядке. А ведь я старше вас, Серафим. Ну да дело не в этом. Я ухаживала за вами. Услышала свисток милицейский, крики, прибежала на пустырь. Там…Такое…
- Вы-ви-вит-тя?..
Она неожиданно рассмеялась. Грудным, соблазнительным смехом, от которого Серафим покрылся пупырышками.
- Виктор дрался как лев!
«Символ высшей божественной силы, мощи, власти, величия, солнца и огня» – всплыло в сотрясенном мозгу почтальона.
- Двоих  бандитов милиционеры подобрали рядом с вами. Третий сбежал. У него недалеко был спрятан мотоцикл. Но его, если вам интересно, уже задержали в райцентре.
- Цел?
- Витя? Он был в крови от кончика носа до калош. В последствии оказалось, что почти вся кровь чужая. Наш чемпион уже отлежался. Приходил вас навестить. Оставил какие-то деньги.
- С-спасибо, Шур. За в-всё.
- Не нужно меня благодарить.
Она опустила руку в карман и бросила на его забинтованную грудь пачку голубых конвертов с дорогими марками.
- Когда я раздевала вас, нашла письмо из Норвегии. Там сказано, что все предыдущие письма остались без ответа. Я не хочу и не буду ему отвечать, но я ничего не получала! У вас, там, в секретере, отделение с моим именем. И другие отделения. ..Зачем вы это делали, Серафим? Скажите, зачем?! Я вытаскивала вас с того света, чтобы спросить.
Так вот значит. Спросить… 
- С-с-стерва ты, Шур-ка. Погубила ребят. А он… Тебя зовет…Уедешь…жрать будешь вкусно…шмотки…А тот, Алексей,а?..Чем виноват? Что ты такая вот красивая…что и з-с-здохнуть не жалко, да?!..Чем он? А я – чем?..Останусь тут..на Элке ездить?.. Стерва..
Огромные, во весь океан, соленые зрачки глядели на него в упор. Она понимала. Она не понимала. Она хотела понять.
- А Рива?! Её родственники искали по всей стране! Внуки! Правнучка! Почему она? Почему Сапоговы, жуткий вы человек, по-че-му?!
- Красиво, когда кричишь…Сапог писал…Надьке…А его Любка любит. Сам-то Элку…и ей, заразе, по пять штук в н-неделю…похабных…а матери – в месяц раз.
- Но ведь и отсюда люди писали! Хотели прикоснуться, поделиться чем-то, они…
- Ваши не трогал. Не вскрывал даже…а надо бы…Сапог испортил…Но, с другой-то стороны, выходит, что спас.
Шура резко встала.
- Вас, наверняка, станут судить. Если, конечно, не признают шизофреником. В любом случае, здесь вам не место. Прощайте, Серафим. – Она собрала письма. – Это я забираю. Это мои.
- Шур…
- Что еще?
- Красивая ты баба.

XLIII

Заполночь он остался один. Виктор, зарядив малоподвижное тело лекарствами, ушел к себе. В нем что-то изменилось. Свежую рубашку, сизый отлив гладковыбритых щёк и невероятную, прямо-таки хрустальную трезвость Серафим отметил сразу. Стрелки брюк, строгое молчание и уверенную четкость движений пришлось оценивать по ходу мероприятия.
Уже в дверях Виктор обернулся.
- Дурак ты, Сима. И чем всё это для тебя закончится – тоже не знаю. Но – спасибо тебе.
- За что?
- Важную вещь помог осмыслить. Третьего шанса не будет. Этих-то, троих бугаёв, я в тот раз приложил. Они, видно, не забыли, вишь как подготовились: ножи, трубы. А тут ты, как на грех подвернулся. Пришлось им и тебе отвесить. В следующий раз доделают, если шанс дам. Так что – всё. Будь здоров.
И заполночь Серафим остался один. Подумал. Эвон, обернулось. Ну.
Сунул руку под подушку, развернул бережно: «Сначала я молчать хотела; поверьте: моего стыда вы не узнали б никогда, когда б надежду я имела хоть редко, хоть в неделю раз в деревне нашей видеть вас…»
Бывает же! Глупая девка, конечно, молодая.
А имя хорошее – Надежда.

XLIV

Тень ночью не видна, все знают.
Тень скользит по штакетнику, вползает на крыльцо, тень бесшумно отворяет дверь, тень плывёт по комнате.
Тугие облака расходятся на две-три секунды. Нищенский ночной свет отражается от руля-месяца и становится видно как тень с распущенным вороновым волосом беззвучно переливает из чайника в бутылочку с микстурой  темную жидкость.
А на чайнике мертвенно недвижен какого-то гадкого оттенка цветок.

XLV

Серафима нашла лялька. Кто утверждает – Надька, кто, напротив, - что Любка.
Почтальон пару дней как остыл. Тяжкие раны, ничего не попишешь. Хулиганьё!
Хватились-то не сразу. Кто к нему ходил – всех на раз не стало. Совпадение такое, неприятное.
Шура Каменева с Виктором отбыли вместе. Сапогов-старший добросил их по утру на станцию, после чего рассказал удивительные вещи: Шура всю дорогу держала Витьку за руку, тот был трезв и элегантен – в плаще и кепке. Путь их лежал на север. Куда именно, Сапогов сдуру не спросил.
Баба Рива вскорости дом продала лялькиным сородичам и с новой роднёй укатила в город Таллин, столицу Эстонии, крупный промышленный и культурный центр. Выглядела старуха счастливой. Только вот пробилась в ее смоляных кудрях грязная серая прядь. Точно в день, когда Серафима обнаружили  чуть живым на пустыре. Любила она его, все знают.
Почту, попервой, никто не возил вовсе. Связан эль-скандаль не только с безвременно почившим Глоткиным, сколько с райцентровской почместершей по имени, кажется, Ирина. Её восьмилетнему сынишке – инвалиду детства – ни с того, ни с сего удалось встать с коляски и пойти. Доктора говорят: бывает, шок, закрепляйте состояние. Мать, ясно, всё мигом распродала и увезла Серёжу своего, а, заодним, и хворую бабушку, на курорты.
Когда разобрались во всей  кутерьме, встал вопрос: нужен какой-нето почтальон. А раз вопрос есть, и ответ сыщется.
Письма с газетами, верхом на серафимовом «железном коне» возит Надька. Теперь их с сестрой легко различить – по сумке, велику и фуражке.
Вроде всё.
Да! Элка Цыганова понесла! От кого?
М-да…

P.S.    «Здравствуйте, дорогие мои папа и мама!
С воинским приветом пишет вам сержант Сапогов.
Надеюсь, письма мои читать вам не надоело? Последние месяцы службы для опытного солдата (пап, ты-то меня понимаешь!) – не служба даже, а настоящий отпуск! Времени свободного много, способов убить время, наоборот, мало, поэтому пишу всем подряд хоть по строчке. Как вы себя чувствуете? Что нового дома? Хотя, конечно, какие у нас дома новости! Всё наперёд известно. Я очень по вам скучаю. Скоро уже приеду. До дембеля чуть-чуть потерпеть осталось, немного больше ста дней. Я уже начал их считать при помощи некоторых сослуживцев. Недавно сдал на второй разряд, так что на гражданке без профессии точно не останусь. Кормят нас, как я уже писал, хорошо, даже отлично. Я толстею не по дням, а по часам. Вы пишите мне обязательно! Так приятно получать весточки из дома! И Надюхе скажите пусть крутит педали быстрее, чтоб письма попадали куда надо в срок. И ей тоже в таком случае перепадет пара строк. Крепко вас целую и люблю! Ваш сын, сержант срочной службы, Сапогов-младший».

2001 февраль Москва