Сезон чужих дождей

               

Блуждающих по дорогам людей всегда меньше, чем сидящих дома, но они есть, потому что еще остались призрачные дороги…
 
«Презумпция незнакомства»

               
     Небо было глубоким и опасным, как океан. Тревожные облака серого цвета, медленно передвигались в одном и том же направлении, гонимые верхними ветрами, а не нижними. Переполненные водой тучи, постепенно выливались на землю, разрываясь в тонких облачных паутинках. Капли многочисленных струй, оставив мутные облака и спотыкаясь в падении, друг с другом, с одной и той же скоростью, устремлялись вниз. Они падали кто куда, разрываясь на мельчайшие брызги мириадов молекул. Листья всех деревьев шевелились от капельных ударов, радуясь и с благодарностью кланяясь влаге. Размытая дорога у леса, наполняла лужи и, ощетинившись грязью, одиноко наслаждалась водой после долгого жаркого лета, незаметно исчезнувшем, где-то за поворотом сезонов... Все было мокрым, размытым и сыреющим. Всюду слышался тихий монотонный треск падения воды, которой было бесчисленное множество. Звук падения был убаюкивающим, смиренным и однообразным. Везде шел дождь, это было его время, время возвращения воды с небес …
  Одинокая дорога, каких миллионы на земле, резко выныривала из леса и, притаившись у самой земли, ожидала автомобильных и повозочных колес, ног в сапогах, босоногих пальцев и пяток или лошадиных копыт. Дорога всегда жила ожиданием - всю ее пыльную и грязную жизнь. Приближался вечер, окутанный туманным платком, сыростью, непонятным чувством тревоги и сплоченным шумом дождевых капель. Приближался обычный вечер, когда лучше сидеть дома у камина или теплой печки или возле теплой домашней батареи.
На окраине поселка лаяли несколько собак, исполняющих свой долг по защите и охране своих и человеческих рубежей. Они вторили друг другу, перекликаясь и обмениваясь сигналами. Собаки были на службе, высунув черные мокрые морды из деревянных будок и иногда громко подвывая от коричнево-мокрой тоски. Они лаяли в таинственное темное никуда, как и их предки десятки тысяч лет назад. Тьма медленно расползалась по углам леса, дороги и поселка. Она была отдаленной составляющей чего-то светлого, с чем она никогда не встречалась. Тьме казалось все ее бытие, что только она владеет миром…, что эти обыкновенные и привычные для ее глаз свечные островки света в окнах, это и есть то самое солнце, о котором она слышала от своей реликтовой прабабушки – древней, первобытной тьмы! Она ошибалась, но кто…, кто на самом деле мог поговорить с тьмой на тему иллюзии света? Темнота, как обыкновенная данность, нигде не светила, давая возможность вглядываться в черные лабиринты и нервничать за себя, за родных, за то, что может быть или будет. Она была временной на земле, сменяясь обязательным светом, идущим откуда-то сверху…, снизу, отовсюду, испаряя не только черные цвета, но и тревожную память прошедшей ночи.
Погода была совсем не комфортной. Лил дождь и контуры леса и поселковых домов, умело размывались великим художником сумерек и юной ночи, успевающей постареть с первыми лучами светлого горизонта. Одинокая, никем не разбитая лампа, тихо качалась у какого-то темно-серого дома, освещая обыкновенную вывеску государственной заготовительной конторы. Она была защищена круглым козырьком, по которому тихо барабанили дожди, стекая на землю. Лампа была видна издалека, как настоящий прибрежный маяк, сигнализирующий всем путникам правильный вектор к теплу. Лампа исполняла свою одинокую работу.
  На краю леса показался чей-то силуэт. Силуэт старого военного плаща узнавался сразу, напоминающий мексиканскую накидку пончо со спрятанными руками внутри, остреньким капюшоном и совершенно непромокаемой тканью, по которой весело стекали струи любой воды. В плаще был человек. Он шел очень особой походкой. Любая человеческая походка, как лакмусовая бумага проявляет ее владельца сразу, нужно только уметь её читать. А обученным читать чужие походки, никогда не нужно ничего доказывать тем, кто понятия не имеет, что такое человек и опрометчиво думает, что весь мир у него на ладони вместе с призмой понимания. На вопрос: «Зачем нам это знать?» профессор Вербицкий всегда отвечал: «Для того, чтобы вы заранее ориентировались, с какой очередной сволочью вас свела работа и сама жизнь!»
По походке можно прочитать, когда у данного индивидуума был последний раз секс, его наклонности, агрессивность, наличие здорового сна или бессонницы, голоден или сыт, особый список болезней суставов и позвоночника, самомнение, заношенную манию величия, прейскурант инфантильности, решительность, аморфность , скромность, вид спорта, на который были потрачены годы, полное отсутствие занятий спортом,  характер, настроение, поиск, задумчивость и еще не менее ста пунктов. Что касается женской походки, то информативные пункты увеличиваются сразу почти вдвое. Это же женщины — это театр и даже гротеск. Постоянный театр и полеты в собственном мире.  Женские позы и особые, неконтролируемые стойки в разговоре, конфигурации и положения стоп ноги, углы разворотов колен, склешенность, ровность, кривость, усредненность самих ног, влияние заниженной или завышенной талии на походку, наличие вульгарности, двенадцать видов ахиллесова сухожилия при постановке пятки, чертежи икр ног, девять видов ягодиц с различным перекатыванием при каждом шаге и многое другое, дают целые тома информации об их владелицах. Походки от бедра, от лобка, от живота, без локомоции, с локомоцией, скорость ровных ног, полусогнутых, широко расставленных и т.д.
Когда-то давно в одном институте был экзамен по спец предмету. В комнату входил человек, Он или Она…, подходил к столу, присаживался, принимал позу, писал предложение на листке бумаги, левой или правой рукой, вставал и уходил, закрыв за собой дверь.
Увидев все телодвижения ушедшего человека, нужно было написать подробнейший отчет на пяти листах, что было увидено и почему, с доказательствами и обоснованиями своего мнения, на правильном и доходчивом русском языке, без воды, демагогии, уверенно и со знанием дела, без чуши и ахинеи. И обязательно упомянуть, что было изображено на значке, на лацкане пиджака, если значок вообще был. Были времена…!
Итак, в плаще был человек, он шел особой решительной походкой. Он не обходил лужи и армейскими сапогами решительно ступал прямо по воде, не обращая никакого внимания, на глубину самих луж. Он был уверен в своих сапогах на подсознательном уровне, потому что знал их лично и очень близко. Мужчина знал и верил в их походное состояние от стопы до каблука. Он не смотрел на землю, а смотрел только вперед. Его шаги были одинаковыми по длине, уверенно чеканными, с ровной и решительной постановкой пятки. Несмотря на это, он немного припадал на левую ногу, с характерными признаками давнего ранения. Он был угрюм, задумчив и одинок. Такой особой походкой ходят люди со спрятанным пистолетом под мышкой или за поясом, или с автоматом под плащом. Он шел, ровно держа голову, не сгорбившись и не съежившись от того, что капли бьют по капюшону, как это неосознанно делают многие, к дождям он привык на подсознательном уровне, это был его не первый дождь и не сотый, а намного больше. Он все прекрасно осознавал и контролировал. Мужчина был задумчив, но его профессиональная привычка, поглядывать по сторонам, выдавала в нем наличие долгих лет опасной работы. Его капюшон был немного отодвинут назад, как это делают пограничники во время дождей, давая градусам периферийного зрения по бокам, работать автоматически. Он все видел и справа, и слева. Он не курил, ублажая свой организм идиотской привычкой, а только иногда дергал головой, чтобы капли назойливого дождя быстрей падали с козырька его старой фуражки с камуфляжной кокардой. Это был безусловно мужчина: крепкий и худой, не раскормленный, как штабной военный кабан, с давним ранением в ногу, это был офицер, в привычных непромокаемых сапогах, с оружием, с опытом, он шел в поселок по делу, он был голоден и задумчив. Он знал дорогу наверняка, знал местность. Судя по прошедшему расстоянию его транспорт либо сломался, либо застрял на полпути. Тьма и лес были для него привычным делом, потому что он имел опыт жизни в лесу, он знал лес в любую погоду, он его читал и слышал, он имел опыт партизанской жизни. Человек в плаще был настоящий, опытный и очень опасный солдат, не раз побывавший донором у самой Смерти. Именно такие солдаты нужны всем государствам мира.
Увидев издалека свет одинокой лампы, он направился к свету, к тому самому серенькому дому заготовительной конторы. Ночь уже убаюкала большую часть людей в округе, но в Конторе был сторож, который не спал и не дремал. Он сидел с двустволкой в руках и дрожал от страха, рисуя в старой голове чудовищные картины увиденного пару дней назад. В дверь решительно постучали.
- Эй, Антоныч…, открывай! Ты там…, старый ты Груздь! Открывай, не бойся, это майор Гримайло! И ружье свое в сторону…, а то, не ровен час, пальнешь еще… Старый ты Енот, шевелись давай, отставной сержант пехоты…!
- Фу ты, ну ты, Глимайло! Как халашо, что ты плиехал… Весь поселок в ушасе, все по домам сидят. Какое шастье, что ты плиехал…! - выпалил шепелявый старичок, быстро открывая железный засов изнутри. – Мы то на отшибе, пока дозвонилися тли дня назад в лайон, то…, се…, пока слеагиловали, мы тут все от стлаха в штаны понаделали. До вас то далеча, путь не близкий. А чо в лайоне то говорят? Я тебе, Глимайло, скажу так, от Москвы до Плаги дошел ногами, видал, пелевидал, но такого космала, не видывал.  Едри меня в коляску…! Это стой-то неописуемое, мать его, ну просто не могу в себя прити! – тараторил дед, пропуская майора в Контору и быстро закрывая дверь на замок и железный засов.
- Ладно уж…, не нагнетай. Вся разница в том, что трупы на войне — это привычка, а вот в мирной жизни - это воспринимается, как идиотизм. Завтра посмотрим. Страхи тут нагоняешь... Видали и покудрявее. Страх- то у каждого свой, их миллионы этих страхов по стране блуждает, как серые призраки человеческих душ. Разберемся. Ты лучше поесть чо собери, я завтракал утром и все, машина сломалась, к чертям собачим, шел пехом к вам живот к пистолету прилип на пояснице. Можно и сто грамм с мокроты принять, коли есть у тебя, а то и все двести. Шевелись давай, сержант!
- А как же, Вовчик! Конечно найду, шас и сальца подлежу. Лазувайся, пломок небось, до полтянок. - ответил Антоныч и вытащил из ящика буханку хлеба, консервы «Бычки в томате», банку соленых огурцов, кирпич пожелтевшего сала, луковицу, бутылку начатой «Столичной» и картофельный приварок. - Я так лад, так лад, сто ты плиехал. С тобой завсегда спокойней было, когда ты исо участковым был апосля войны. Полядок был. Залетные все знали, со с Глымайло сутки плохи. Не озолничал никто. Я сейчас, ой…! Это узас плосто… Плосто космал… Какие дусэгубы завелись, едри их в коляску! Нелюди, людоеды, мать их в плопасть!
Грымайло снял сапоги, размотал сырые портянки и, вытащив из рюкзака шерстяные носки, быстро натянул их на ноги. От прилива тепла к конечностям он улыбнулся и быстро разлил водку в граненые стаканы на столе. Поспешно задернув занавеску на окне, дед присел напротив за стол и преданно посмотрел в глаза майору. Плащ висел на вешалке, сапоги у батареи, а сверху портянки вразлет, пистолет ТТ за поясом сзади холодной сталью трогает поясницу… Все по правильному укладу, как в той старой больше несуществующей армии, той, что страну спасла, брала Берлин и освобождала всех, а себя не сберегла. Эх, армия!
- Ну, поведай, чо знаешь, Антоныч! А я сверю с протоколом осмотра, что написал салага сержант, позавчера. Только, Дед, давай по порядку и ничего не упусти, как все началось и с чего? Как говорил мой начальник угро в Комсомольске-на-Амуре: «Расскажи кто стрелял, кто падал, кто вызвал скорую помощь, а кто заснул от страшного сопереживания!» И не выдумывай сам ни хрена, понял?  - хрумкая огурцом после водки, предложил майор, наслаждаясь строгими водочными парами в носу и в животе.
- Все понял, Вова! Как не понять. Дело то сульезное. Утлом тлетьего дня, как обычно отклыли цех по забою свиней, шобы плиготовиться к новой палтии свиней. Отклывали цех Любка и Сашка Семенов. Любка увидела и в обморок. Сашка убежал и олал, как псих, пока его не остановили. Дложит весь и слово толком сказать не мошет, показывает на цех и клеститься и клеститься, олет что там Любка лежит на цементном полу без чувствия. Мы туда все гульбой, нас было человек десять. Подбегаем к цеху, а Любка каменная стала, вся дложит тоже, смотлит куда-то далеко и головой делгает. Ее, Болисовна к себе в медпункт заблала.
 Дед шмыгнул носом, налил водки и быстро опрокинул в горло, как в бездонный бидончик. Сделав выдох, он продолжил.
- Заходим значит в цех, а там, Святая Малия, четыле чузые человека, не насы, на клюках висят мелтвые, двое лазлезанные пополам и головы отлезаны. Все одеты в челную фолму, как у шелеснодоложников. Петлицы я не лазглядел, но сапоги видел, осень доблотные сапоги, нацисенные до блеска, я бы такие сносил бы. Два топола лезат на полу, окловавленные тозе. Во как! Все стены в клови, пол в клови, все узе засохло и мухи ползают и зузат повсюду. А на стене висит фалтук, тоже весь в засохсей клови и на фалтухе написано осень класиво:
 «Es ist Deine Zeit»
 Чего это знацит я не знаю, но думаю, сто это на немецком языке писано. Нам всем было плохо, конечно. Кто насял блевать в тлаву, кто вообсе убезал из помесения. Цех, Пледседатель сказал заклыть на замок, так и сделали. Тому узе тли дня, как никто там не был и ницего не тлогал, вонисся стоит узас. Собаки пелвую ноць выли, как заводская тлуба, холом на всю оклугу, а потом вдлуг пелестали. Лейтенант с голода приезал с тремя селжантами, облыгались все от узаса увиденного, один селзант даже в обмолок упал, как Любка. Гы –Гы! Быстло пофотоглафиловали, написали плотоколы осмотла места, ласписались и уехали быстло домой. Во как! Это, говолят, не наша телитолия, пусть опела из лайона приезают и ласледуют этот узас. Тлупы никто не снимал и не тлогал, налод стлашно боиться. На том и всё… едлена мама!
- Гм! - задумчиво произнес майор себе под нос. Странно! Фотографии я видел в отчете, но там очень плохое качество, ничего не разглядеть, просто какие-то силуэты на стенках размазанные и все. Описание места преступления тоже читал, но это же их территория по карте. Как же они сбросили на наш участок это злодейство? Видать, висяк брать на себя не хотят, дело-то нелегкое и кошмарное. Резонансное, как сейчас привыкли писать. Писаки чертовы, им бы сенсацию за яйца поймать, а что потом? Слава Богу, до вас далеко, плюс дожди, непроходимые лесные дебри, дорога проблемная даже для Т-34, кто сюда попрется сейчас, а? Не-а… Пока дожди не закончатся, ни одна газета сюда не доберется. И не один куратор из райкома партии писанину такую не одобрит, народу тишина нужна, а не страсти –мордасти, мать их! Им всем слабо…, диванные они люди в землянках не жили годами, от сырости чихают и лекарства жрут, как яблоки. Не то что мы с тобой, Антоныч! Помнишь нашу земляночку в три наката под Смоленском? Да и вообще, какая цензура им позволит писать про массовую резню…, им про Гагарина писать надо, во где правда. Не приведи Господи, когда-нибудь будет время без цензуры, хана будет государству. Цензура их удержит, обормотов. Ну да ладно, допиваем военные граммы и рота отбой.
- Слава Бозе! Сегодня высплюся, зная, сто ты на диване спис. Давай хряпнем и всем отбой по казалме!
Дед разлил остатки водки и, быстро чокнувшись стаканами, выпил все до дна.
- Спокойной ночи, Антоныч! Если где-то, что-то произошло, значит это кому-то выгодно. Без выгоды, даже малюсенькой, ни одно преступление не совершается, а грань между мотивом и выгодой до сих пор никто не прочертил! - сказал майор, укрывшись теплой, вонючей дубленкой из барана.
Его ноги были в тепле шерстяных носков, голова мягко кружилась в алкогольном вальсе, а в кармане перекочевал надежный ТТ.  Майор Грымайло повернулся на бок, автоматически по старой привычке измерял расстояние от себя до двери, закрыл глаза и глубоко заснул дальним, таинственным сном своего подсознания. Так могут спать только изувеченные души, измученных старых солдат, которые помнят дальние походы по чужим приказам, рукопашные бои с чужими мужиками и запах родного ППШ с железным и очень надежным лицом магазина.

    Почти в каждом маленьком городке бывают свои черты-причуды, явления, характерные только данному городку. Таким явлением в этом поселке был Юра Дилибайс. Он был умственно отсталый и, как говорят люди, далекие от психиатрии «придурковатый». Его отклонение от нормы было тем, что он все время улыбался и здоровался направо и налево, целый день шастая по улицам. Он хвалил всех женщин в лицо, нервно потирая потные ладони и улыбался в полный рот гнилых зубов. Лицо его было усыпано угрями и прыщами красного цвета и было похоже на перезревшую оранжевую тыкву. Он был скроен наспех в отсутствие какой-либо любви, с плохой наследственностью, замешан на самом гнилом кровяном компоте группы крови минус четыре, целых два раза с обеих сторон родителей.
Юра появился в городке еще в 1942 году, эвакуированный откуда-то из западных областей России. Остался и прижился в поселке за высоким Уральским хребтом. Никто не знал, где его родители или родственники и сердобольный народ подкармливал его то там, то сям, иногда давая ему возможность принести воды или дров. Никто ему злого слова не сказал, но и в дом не пускали. В теплое время он спал в сарае возле Конторы, куда люди несли кто что мог. Осенью и зимой, Антоныч запускал его на печь к себе в сторожку. Они оба имели дефекты речи, Антоныч от тяжелого ранения в челюсть под Москвой, Юра от рождения, наверно... Они очень хорошо понимали друг друга, разговаривая о том, о сем. Лучше Антоныча внутренний мир Юрки никто не знал. Странно, но немногочисленные дети в поселке, в отличие от детей больших городов, никогда не бросали в него камни, не дразнили гадкими словами, не дергали за грязные штаны. Дети в поселке относились к нему по-дружески и даже иногда завязывали ему глаза и играли в «Бабу Куцу» вереща от счастья на всю округу и удирая от его протянутых слепых рук. Вечерами он садился на крыльцо заготовительной Конторы и, обнимая старую цыганскую дворнягу без имени и с откусанным кем-то ухом, монотонно качался вместе с ней, напевая себе под нос.
«Мамы нету, папы нету, бабуски нету, дедуски нету… Есть только Шалик, есть только Шалик. Мой холосый Шалик. Ты мой блат, ты мой длуг, ты холосый Шалик…»
Собаки его обожали и тянулись, как к родственной душе одинокого доброго бродяги. Они его чувствовали. Он был совсем не придурковатый, этот обозначенный людьми человек. Он был скитальцем на просторах собственной замкнутой головы и только Господь Бог знал его прошлое, отчего так, и почему? Но где ж его сыщешь, чтоб спросить и узнать? 
  Утро было похоже на вечер. Темные облака размыли небо, как добросовестная уборщица. Паутинный туман спал у земли, наслаждаясь сыростью и ее дыханием. Щелкнул выключатель в коридоре, и единственная лампа во дворе потухла. Антоныч, поспав четыре часа, шастал в стареньких войлочных тапочках по сторожке, заваривая чай с рафинадным сахаром и бурча себе под нос слова недовольства. У него болела прострелянная поясница, ныло разорванное осколком колено и крутило обожженное плечо. Это было его собственное эхо войны. Он готовил чай для майора, который лежал на спине с открытым ртом и громко храпел на всю коморку, разрывая храповой руладой весь воздух, как выстрел тяжелой гаубицы по пригороду Берлина.
Антоныч про себя улыбался. Он вспоминал те далекие дни, когда в блиндажах покатом на полу, свернувшись в шинели от холода, целая рота могла храпеть в унисон холодному ветру или метели. Это был не храп, это было эхо, эхо той самой войны, сидевшей у блиндажа и слушавшей, как спят ее солдаты. Она давала им выспаться перед смертью или ранением. Она сидела и ждала на верхних балках землянок в три наката. Война любила каждого из них своей смертельной любовью, о которой ничего не знала подлинная любовь… Война напивалась свободным временем, тишиной и знанием будущих жертв. Она сверяла списки будущих мертвых и, почесывая жирные ладони, улыбалась ветрам. Война умела ждать намного дольше, чем сама Любовь.   
- Не бурчи, как старый дед! - резко произнес майор и потянулся до хруста в позвоночнике. - Чаек то готов уже?
- Дык, я и есть сталый дед. Мне и булчать положено и чаек заваливать! -ответил Антоныч, разливая кипяток из темно-синего чайника с облупленным боком. – Чай настоящий, пачковый, глузинский. Нины Федоловны внук из Тбилиси плислал.
- Ну, старый, так старый. Бурчи дальше, только чай делай едреный, чтоб организм сразу проснулся… - вставил Грымайло и, закатав рукава, пошел умываться.
Позавтракав и одевшись, они вышли на крыльцо.  Вездесущий дождь моросейка, принял их в свои мокрые объятия, барабаня по пиджаку Антоныча и военному плащу Грымайло. Они направились к тому самому цеху.
Уже было семь утра, но поселок как вымер. То ли туман не давал разглядеть людей, идущих на работу, то ли на самом деле центральная улица поселка была непривычно пуста. Стояла тишина, не было слышно ни звука работающего мотора машин, ни разговора, ни поскрипывания колес повозки, ни бренчания пустых ведер о раму велосипеда. Стояла непривычная и тревожная тишь. Грымайло уверенно шагал по дороге, а за ним ковылял Антоныч, смешно придерживая двустволку за брезентовый ремень. Не обращая внимания на необычную обстановку, Гримайло быстро свернул направо к дорожке ведущей к цеху. Подойдя к двери, он остановился и внимательно посмотрел на замок.
- Ишь ты…, глянь! - попросил он Антоныча. – Это кто же так сделал? –
В большой амбарный замок, открывающийся обыкновенным дутым ключом с незатейливой «бородой», было всыпана кирпичная крошка и утрамбована внутри замочной скважины тупым предметом. Майор вытащил нож с откидным лезвием и, немного поковырявшись в замке, сплюнул на землю.
- Правильно все сделали, сволочи! Старая школа…, знали, что делали. Хрен ты кирпичную крошку вытащишь из замка. Замок можно списать за ненадобностью, но снимать надо. Кстати, Антоныч, а ты заметил, то что я заметил? - быстро спросил майор, закрывая лезвие ножа.
- А со ты заметил, Вова? - быстро отреагировал дед с интересом заглядываясь на майора.
- Вони, нет…, мух нет… Судя по твоему описанию здесь должно быть около пяти тысяч четыреста сорока трех мух. Такой пир они хрен пропустят, им же личинки надо откладывать, а мясо то четвертый день уже, как готово. Так не бывает.
Они оба прислушались к тишине. Где-то заорала ворона от ничего неделания или злобы на туман, где-то мукнула корова, ничего не понимая в человеческих проблемах. Звуковой ряд бытия закончился. Ни одной пролетающей мухи не прожужжало... Запах мокрого сена, сырости и близости леса заползал в ноздри майора и деда с ружьем. Гримайло опустился на корточки и посмотрел на свежий след в грязи.
- Это очень необычный рисунок, я таких красивых подошв отродясь не видал. Какая затейливая подошва, надо же. Точно не советская… не-а, не нашенская…, чужая. Ну, немцы клепали сапоги гвоздиками и рифленкой, но такую красотищу я не видел, это точно. Опаньки…! След то свежайший, ему минут сорок от силы в бороздках вода еще не скопилась, края пограничного рисунка дождь не вымыл еще. Чудеса…!
Майор достал фотоаппарат «Смена» и, отбросив черный колпачок от объектива, сделал четыре снимка разных сторон. Затем он измерял след ручной рулеткой, от носка до пятки.
- Аккурат 43 размер…, так и запишем! - бубнил он себе под нос.
- Вова, а вот и ломик… Я сооблазил! -  радостно выпалил дед и протянул железяку.
- Отлично…! Понятых бы сейчас. Да хрен кого найдешь теперь. Сидят по домам в трясучке от страха. Понять то можно!  –пробурчал Гримайло и, аккуратно вставив ломик в ухо замку, нажал плечом.
Замок хрустнул, но не поддался, зато поддалась скоба, вывернувшись с тремя длинными гвоздями наружу.
– Оно и лучше, замочек то я заберу в портфель… – снова буркнул Гримайло, заворачивая замок и скобу в газету.
Включив фонарь, майор медленно отворил двери цеха. Внутри было темно и круглое пятно луча уперлось в дальнюю стену. Гримайло быстро повел ноздрями воздух и, кроме прелого отстоя, ничего не унюхал. Поводив по стене слева и справа и ничего не обнаружив, Гримайло сделал шаг вперед и, нащупав выключатель на стене, нажал на него. Цех осветило четыре яркие лампы. Майор Гримайло и Антоныч стояли у порога и разглядывали весь цех. Крюки для свиней были пусты, пол был вымыт тряпкой, которая лежала в ведре, намотанная на швабру. Разделочные столы и деревянные подставки были чистыми, как у аккуратного забойщика. Топоры и ножи лежали на столе, завернутые в промасленную тряпку, как у опытного профессионала. На вешалке висело четыре фартука, с которых стекали капли воды. На потолке, тихо сидели три залетные мухи.
- Так…, когда, ты говоришь, закрыли цех? - с азартом спросил майор, оглядывая помещение.
- Третьего дня, сам пледседатель ласполяжение давал, а заклывал на этот замок Пантелеймон, у меня на глазах… - ответил дед.
- Да уж, третьего дня. Это что ж, вода стекала три дня с фартука…, опять загадочная чушь? - сказал Гримайло и, подойдя к фартукам, потрогал водяные капли на ощупь, убеждаясь увиденному. - Полчаса назад, кто-то здесь орудовал…, явно следы заметали, злодеи. Мы опоздали с тобой, Антоныч! Спать надо меньше. Я хоть и майор, а дурак, вчера надо было сразу с налета в цех, еще ночью. Эх…, бля! - сетовал майор и продолжал трогать фартуки.
Повернув очередной фартук, он увидел в районе груди аккуратную надпись на немецком языке «Est ist Deine Zeit»
- Насколько я помню с войны, здесь написано «Пришло ваше время» или «Ваше время пришло» — это к переводчику не ходи, так и есть. Тоже мокрый фартук, вылизанный, крови нет. Постарались злодей или злодеи, но как? Окно целое под самым потолком.  А подвала нет?
- Нету тут подвала, цех цементилованный! - быстро ответил дед.
- Я вижу, что цементированный. Единственный способ хоть что-то разузнать — это пошарить в сточной трубе, куда все улики всегда сливаются… - бубнил себе под нос Гримайло, присев на корточки у железного желоба для стока воды.
Он легко открыл фигурную крышку с четырьмя отверстиями и, достав тонкий перочинный нож, завел лезвие в узкую трубу стока. Нож уперся в поворот трубы и что-то негромко звякнуло. Гримайло медленно подтянул лезвие на себя и вытащил обыкновенное золотое обручальное кольцо.
- Оба-на-а-а…! –протянул он последнюю букву и аккуратно взял обручальное кольцо пальцами.
 Оно было на самом деле золотым с темными остатками крови внутри, которые заполнили тонкие бороздки какого-то клейма.
- Это, тоже очень интересно… – с радостью сказал он самому себе и завернув кольцо в клочок газеты, спрятал его в кармане гимнастерки. – А скажи, Антоныч, а Сашка Семенов женат?
- Не-а… Куда ему зеницца? Он исё молодой и ранний… - выпалил дед. 
- А кто свинорезами работает, знаешь?    
- А как зе не знать-то…, Алексеич, так он давно пьет и зенсцины у него нету по пличине его долгих запойных недель и стлашного ланения в пах на войне. Ему опелации делали, вот он и зывет исё. Какая зенсцина выделзит такого пьяндылыгу, исё и без лабочего музского инстлумента? Втолой мясник, это Игнат Головин, так он немой, осень тихий и никогда зенатым не был. Как не клути, все они не зенатые, вот такая петлушка сложилась… - громко отрапортовал Дедушка.
- Если есть кольцо, то должен быть и палец. Судя по размеру кольцо не женское, а мужское. Есть замечательное клеймо завода изготовителя. Тот, кто его обронил, должен был его искать или уже искал, или будет искать… Обронили его недавно, золото не позеленело в сточной трубе, задержки запутанных волос и мусора на кольце нет. Выглядит так, как будто попало оно в трубу вчера, может позавчера, а может и …
- А мозет и сегодня! –вставил дед, загадочно подняв бровь.       
- Ты совершенно прав, Антоныч, а может и сегодня. Итак, как же эта сволочь сюда пробралась? Только через дверь. Замок то я вырвал, только что. Закрыл, значит…, замок и кирпича туда натолок, чтоб не открыли, но смысл? Может хотели задержать нас с тобой у порога? Странный злодей. Придурочный, какой-то! Словом, трупов нет, крови нет, есть фартук с немецкой надписью и все… Не густо, хрен что докажешь теперь. Опоздал я. –продолжал себя казнить Гримайло.
Он развернул тряпку на столе и посмотрел на ножи. Взяв один из них в руки, он приблизил рукоять к глазам и рассмотрел в уголках ручки остатки крови. Аккуратно взяв нож за лезвие, он положил его в газету и в портфель. 
–Все равно проверим кровь свиная или человечья… Сплошные загадки, едрена Матрена!
  Поселок был пропитан ужасом. Людская молва — это змея без зубов, она только наушничает, прибавляя свои факты и домысливая небылицы. Она шипит новости по округе, получая неописуемое удовольствие от передачи страха. Молва о том, что случилось в свинобойном цеху быстро облетела поселок, заглянув в разные уши и сердца. Женщины прикладывали свои руки к груди и говорили международное слово «Ой!» расширяя глаза и рисуя сумасшедшие картинки в голове. Женщины это умеют. Был процент и неверующих, потому что такой процент в виде Фомы был и в Библии. И неверующие находились быстрее, чем верующие. Только их было мало.  Поселок был пуст. Густой туман лежал над землей закрывая видимость уже с десяти метров. Тишина разрывалась петушиными криками и лаем собак и больше ничего. Признаков людей не было. Гримайло, наклонившись, ходил вокруг цеха и что-то искал. Он бубнил себе под нос монотонную мелодию и рыскал то в кустах у цеха, то возле стен. Он был похож на обученную собаку, взявшую след. Через полчаса он подошел к курящему на крыльце деду.
- Да-а-а-а-а-а-а… – задумчиво выдавил он.
- Сто, да-а-а-а-а…? - с надеждой спросил дед.
- Хрен поймешь, что тут произошло. Загадка на загадке… -ответил Гримайло и шмыгнул носом. - Вот у задней стены такие же следы, как и на пороге и стоят эти туфли носками к стене, как будто кто-то стоял долго лицом к стене на улице, а на хрена, я тебя спрашиваю, он стоял?
- А посему ты сказал, туфли? - принял участие в обсуждении дед.
- Может быть и не туфли, но не сапоги, это точно. Ты видел след, это что-то… что-то такое новое, не сапог, не туфель, не ботинок…
- Мозет тапосек? - вставил дед и затянулся папиросой.
- Тапочек, говоришь? Может и тапочек, только на кой тапочку такая подошва. Такая подошва нужна для сцепки с землей, чтобы не упасть на гололеде, чтобы не упасть на асфальте после дождя, да и по снегу можно пробежаться. А тапкам это на кой? Тапочек — это дома ходить или в вашем поселке в магазин, но не по улицам шастать или ходить «на дело». Хотя, Антоныч, где-то ты и прав. Я думаю — это может быть обувь, о которой мы тобой никогда не слыхивали и не видели. А, может быть, я и ошибаюсь… – задумчиво ответил Гримайло и снова шмыгнул носом от сырости.
- Какой пликаз будет по батальону? -  спросил Антоныч и плюнул на остаток папиросы.
- Приказ по батальону простой, пойдем домой, вызовем к тебе председателя…, если он не пьяный, и все обмозгуем. Думать надо, крепко думать... Странное дельце: страх есть, свидетели есть, материалы есть, а пощупать нечего, акромя колечка, факты все пустые. Пойдем домой…
Грымайло взял кусок мела и большими буквами, написал на входной двери в цех «Не открывать! Не входить! Уголовный розыск». Толстой проволокой обмотал две ручки двери и закрутил концы в «бараний рог». Развернувшись, Гримайло быстрым шагом направился в сторону сторожки, за ним засеменил Антоныч, придерживая ружье. Денек только начинался.
Председатель был с перепоя, потому и злой. Он прибежал быстро, узнав от людей, что сам Гримайло приехал на машине со следователями из области и проводит следственные действия на бойне. Люди врали, как обычно, потому что привыкли врать и преувеличивать от изобилия воображения в сердце, постоянного одиночества и широкой русской души. Председатель вошел в сторожку к Атонычу, по-деловому хмурый и очень озабоченный.
- Здоров будь, Гримайло, а где опергруппа…? - с порога сказал председатель и снял мокрый плащ.
- И тебе здоров будь, председатель, опергруппа в составе двадцати человек отрабатывает ваш поселок. Всех опросить надо, записать…, посмотреть в глаза народу за такое вот безобразие, что у тебя твориться. Это не шуточки, понимаешь ли…, столько трупов обнаружить, это тебе не Волоколамское шоссе зимой 41-го, где воронье не могло взлететь от пережора человечиной, мать их! Это мирный советский поселок, где есть коммунисты и сознательные советские граждане. Это дело на контроле на самом верху!
Гримайло театрально задрал голову вверх и широко выпучил глаза, показывая на паутину на потолке.
- Это тебе не шуточки. После моей работы здесь, приедет правительственная комиссия во главе с…, сам понимаешь, с кем!
Он снова указал увеличенными глазами на паутину.
- Во…, как складывается у тебя судьба. Ты же смекаешь, что Председатель только ты и никто другой, вот с тебя то и начнут расследование и чистку, едри ее в борозду! Почистят тебя, как карася в 37 году, аж шелуха полетит… Спросят тебя, Михалыч, как это у тебя под носом людей свежуют, а ты ничего и не наешь об этом. Каюк тебе, Михалыч, как пить дать, каюк!
- Так я же… - попытался возразить быстро трезвеющий Председатель, медленно расширяя глаза от страха собственного воображения и ужаса услышанного.
- А это никого там не волнует… Был Председатель, да вдруг уехал в Магадан, тамошним волкам на сопках сопли вытирать, при минус 40. Гы –гы…! А еще, все твое местное бюро загребут, и поверь моему опыту, кто-то что-то напишет и про тебя, и про твои пьянки, и про твоих любовниц в банях и про дорогой сервант, который месяц тому назад ты из города приволок домой. Ты что же, Михалыч, думаешь, что в районе служба не работает, никто ничего не знает про жизнь твоего поселка, про соблюдение норм морали членами Коммунистической Партии Советского Союза? Коли не знаешь, тогда ты просто дурак, дело то сурьезное, долгой командировкой тебе пахнет, туда, где минус 40, волки и грустные олени. Там и водки то нету, один снег и тот - безалкогольный!
  Михалыч тупо смотрел на Гримайло широко раскрытыми глазами. В его голове пронеслись кадры фильма ужасов, в котором, к сожалению, он был в главной роли. Он увидел крепкие наручники на его трудовых руках, одиноко лежащий партбилет на столе, завывание чужого ветра и сопливых волков, шатающихся по заснеженным сопкам в поисках жратвы. Михалычу стало особенно плохо, когда в голове мелькнули две любимые длинноволосые женщины, всегда согласные попариться с ним в баньке, опрокинуть рябиновой настойки и крепко пройтись веничком по его израненной войной спине и белой пребелой заднице. Все это ужасно мелькнуло и исчезло без права повторения. Михалычу стало совсем плохо и на душе, и за душой. Он захотел водки, холодной и вонючей… а лучше самогону… - бурякового.
- Конечно же, я могу за тебя словечко замолвить. Так, мол, и так…, товарищи генералы, председатель поселка заслуженный человек, артиллерист, дошел до Берлина и расписался там, на колонне Рейхстага. Израненный весь, честный и бдительный коммунист, оказывал всяческую помощь следственной бригаде, помогал, так сказать, всем, чем мог. Проявил сознательность, свойственную только настоящим коммунистам, проявил смекалку и выдержку. Словом, словечко замолвить я могу.
- Гримайло, дорогой, я же …ты же знаешь… я же… вот задавай вопросы. Отвечу, как на духу, я же невиновный весь, а еще, товарищ майор, у меня есть самогон, какой ты любишь, тройной перегонки.
- Про самогон поговорим позже, не сейчас. А на кой мне вопросы тебе задавать, Михалыч? Ты мне народ в клубе быстро собери, разъясни ситуацию всем и чтоб через час все в клубе сидели, как мыши лобазные и были готовы все мне рассказать. Обязательно кто-то, что-то видел или слышал. Понял?
- Так точно, товарищ Майор, - быстро выпрямился Председатель, – разрешите исполнять?
- Нет, не разрешаю! Что, сам- то думаешь по поводу такого бардака на свиной бойне? Версия есть у тебя? Хоть какая-то! - сурово ответил Гримайло и нервно чиркнул спичкой.
- Версии нету. Для меня это полный ужас и непонимание, как такое могло приключиться, и кто это мог из наших сделать? Ничего не слышал, был в бане в ту ночь… не сам, Лидочка может подтвердить. Невиновный я ни в чем, Гримайло!
- Вот теперь иди народ собирай, времени у тебя один час!
- Так точно! –выпрямился Председатель и направился к двери.
После того, как захлопнулись двери коморки и звуки быстрых шагов председателя растворились на улице, Антоныч глубоко выдохнул воздух.
- Ну ты и мателый… Как зе это председателя так застлащал, что я тозе испугался за него и за его дальнейсую судьбу. Едри твою в палтянку! Ну магес ты народ стлащать. Я уз думал обослется нас пледседатель сейсяс. Ха-ха-ха!
Гримайло и Антоныч, глядя друг другу в глаза, весело засмеялись от сыгранной Гримайло милицейской роли фальшивого людоеда.

    Клуб в поселке был маленький. Там проходили нудные партсобрания с единогласием и разные торжественные собрания, посвященные придуманным праздникам, соответствующим данной эпохе, времени, году и месяцу. Клуб заменял собой и лобное место, и амфитеатр, и сам театр, и народное вече, и площадь у церкви, потому что обычаи и времена меняются каждые сто лет. Отмечали в этом клубе и день рождения Клары Цеткин, о которой никто ничего не знал, но городской лектор из общества «Знание» нудно поведал о трагической судьбе какой-то революционной немки. Никому в поселке и в голову не приходило, чтобы немецкие или английские труженики села отмечали в пабах день рождения Сергея Лазо или Семена Буденного. Это была мягкая работа пропаганды, отмирающая с каждым новорожденным младенцем.  Времена меняются, одни ценности уходят, другие приходят, как и люди, вечного ничего… Народ поселка принял срочный сбор с облегчением. Наконец-то что-то прояснится, и кто-то сверху что-то им скажет. Сам же народ не мог принимать никакого решения самостоятельно, ему было запрещено, не рекомендовано, атрофировано, указано. Все решат там… - на призрачном и теплом верху.
- Говорят сам Гримайло из области приехал. Он уже не майор, а полковник! - шептала женщина с мужскими руками тружеников села и изможденным несчастливым лицом.
- Надо же, а совсем недавно был нашим участковым. Видать множество бандитов словил… - вторили старухи, обмениваясь единогласными кивками согласия в информации.
- Он там у них самый главный. Весь уголовный розыск на нем держится… - продолжали старухи.
 Гомон и перешептывания продолжались недолго. В клубе собралось все сознательное население поселка, человек тридцать. В основном женщины уже пенсионного возраста. С краю на лавочке сидел и Юра Дилибайс с пушистым котенком за пазухой свитера, он улыбался всем, рассматривая народ в теплом клубе, ковырялся в носу и что-то держал в зажатом кулаке. На сцену вышел Председатель и громко со всеми поздоровался. Ответом ему была тишина и тревожные взгляды старух.
- Это …, гм-кхе-гм! – прокашлялся Михалыч. – Народ, это самое … Вы все уже знаете, что у нас произошло на свиной бойне. Это ужас и кошмар! К нам из района приехала следственная опергруппа во главе, хм-гм-хм…, вы все его знаете, с майором Гримайло. Сейчас, Владимир Пантелеймонович…
- Здравствуйте, сограждане! - быстро перехватил инициативу Гримайло, выйдя на сцену. - Рад вас видеть, но лучше бы при других обстоятельствах. Скажу вам по короче. На свинобойне произошли убийства. Вы все знаете, что приезжала уже милиция и все материалы по расследованию передали мне. Таким образом, я, как ответственное лицо, задаю вам вопрос - видел ли кто-нибудь, что-нибудь, связанное со свинобойней? Может кто-то, что-то слышал?
- Гримайло, а ты там был уже внутри! Чо там? - громко спросила седая женщина в вязаной шапочке.
- Там я был, а вам не рекомендую, и властью, данной мне государством, запрещаю там появляться. Мы ждем специалистов из района… -соврал Гримайло, громко шмыгнув носом. - Итак, чо молчите? Кто видел, чего?
- А так и получается, что свиноцех на отшибе, понимаешь, майор? Дома то подальше стоят от него, ничего никто не видел и не слышал. Вот в чем закавыка… - вставил бывший агроном без одной руки.
- Ну, вот скажите, чужие появлялись в поселке? Может, кто чужого видел в магазине? Зина тут есть? - спросил Гримайло.
- Не, Зинка на работе с утра. Это вы сами у нее спросите. Скажем тебе коротко,- и рады бы помочь, да нечем. Не видели и не слышали ничего. Сам знаешь, молва-то у нас по поселку быстрая, если б кто, чего…, то уже все знали бы… – снова вставил безрукий агроном.
- Я могу тока сказать, что в ту ночь, накануне, собака выла на окраине, как волк. Кто не спал ночью, тот должен помнить, какой вой стоял… - вставила заведующая овощехранилищем Бирюлина.
- Ну, собаки воют всегда, особенно ночью, это у них природная перекличка такая. Значит никто ничего не видел? – строго спросил Гримайло еще раз. - Не верю, так не бывает… Вы все люди с опытом, войну пережили, у большинства из вас бессонница, кто ночью ходит компоту попить, кто на крыльце папиросу выкурить, кто скотину проверить, кто замок на сарае. Да мало ли причин для ночных шатаний. Поднатужились и начали вспоминать, что было не так? Возле цеха разделки туш, чей дом крайний?
- Мой, тока…эта… я ничего не видел и не слыхивал. Вставал пару раз перекурить, это было, а вот чтобы… Постойте! – встрепенулся небритый старичок. – Я же видел, что в цеху свет горел. Туман был густой в ту ночь, но я видел. Точно, точно…! Горел свет… Еще кукушка два раза прокричала в часах. Это ж было два часа ночи. А тогда еще подумал, что Антоныч забыл свет выключить и посетовал на него в сердцах.
- Я те посетую, чугунная твоя голова! У меня все в аккулат, свет я бы выклюцил, как всегда, по пличине обхода с лузьем каздый вечел, моей вверенной госудалственной телитории, понял? Махолщик- лесосплавщик! Посетовал он, видите ли… Я те посетую! Смотли у меня, оглобля!
- Отставить, разглагольствовать! –прикрикнул Гримайло на деда. –Значиться, в два часа ночи, свет горел? Интересно! Это уже кое-что, а вы мне тут рассказываете, что никто ни слухом, ни духом. Так, граждане, не бывает. Жизнь она вся в движении…
Гримайло остановил свой взгляд на Юре и сделал пару шагов вперед.
- Ну, сделаем так, кто чего вспомнит, сразу ко мне, а пока к цеху не подходить, следы не затаптывать, меньше лазить по поселку и не мешать работать опергруппе. Вопросы есть, товарищи?
- Гримайло, а ты женился уже, аль нет? –спросила бойкая девица с большой выпирающей грудью, и все женщины сразу засмеялись.
- Товарищи-женщины, я не женился, – быстро улыбнулся майор, - по причине большой и постоянной занятости на работе. Еще вопросы будут?
- На чай зашел бы вечерком! – уверенно сказала едреная девица и развернувшись пошла к выходу.
- Ща, Людка, он тебе бандитов искать бросит и под юбку к тебе прибежит! – смеялись женщины, покидая клуб.
Гримайло преградил путь Юре и посмотрел ему в глаза. Юра улыбался во весь рот, глядя в пол.
- Юри, здорова, а дай прикурить, у меня спички отсырели!
- Вота… – протянул он Гримайло новенькую зажигалку и снова улыбнулся во весь рот.
Гримайло смотрел на зажигалку, лежащую на ладони, такой красоты он отродясь не видал. Она была тяжелая, позолоченная с продолговатым колесиком, аккуратно спрятанным в нише. Два маленьких шурупа с крестиками закрывали ее дно, рядом с какой- то красивой тесненной печатью. Гримайло медленно поднял колпачок и крутнул колесиком, в этот же миг из маленькой дырочки выскочило синее пламя и с характерным звуком сварочного автогена застыло в воздухе. На позолоченном боку зажигалки была миниатюрная надпись «Валерию Георгиевичу от коллектива охотников!»
- Ух ты! - выпалил Антоныч, завораживающе уставившись на пламя.
- Гы! - сказал Дилибайс, увидев огонь.
- А скажи мне, Юрик, ты где это взял? -  как можно помягче спросил майор.
- Насел я… - ответил он, улыбаясь.
- А где нашел, покажешь? Я тебя очень прошу, покажи, пожалуйста! – мягко стелил разговор Гримайло.
- Поси за мной!
Делибайс быстро развернулся и вышел из клуба, за ним последовал Антоныч, Председатель и Гримайло. Утро набирало обороты.

   Генрих Кирх сидел в кабинете и курил, поглядывая на большой портрет на стене. Новые сапоги, сделанные на заказ, немного поджимали его подагру. Он пошевелил большим пальцем и снова ощутил боль в косточке.  Его глаза был воспалены, две бессонные ночи его страшно раздражали, он работал на износ, как ему казалось. Глядя на портрет Гитлера, он смотрел ему прямо в глаза, наслаждаясь осанкой вождя и его новенькой красной повязкой на предплечье с черной свастикой.  «Это, как у русских Сталин… Это, как Президент в США! Это, как королева в Англии. Все начинается с портретов, именно с них, чтобы видели, кто временный бог на сегодняшний день. И никто, ничего нового не придумал. Лучше ходить в кирху и смотреть на Иисуса, чем на это лицо с усиками, похожими на уставшую муху. Конечно, как можно повесить у себя в кабинете портрет Справедливости или портрет Правды? Их же никто не создал до сих пор… Повесить на все времена, чтобы для всех поколений, неизменно… Правители появляются благодаря длинному языку, сатане за плечом и использованию толпы, затем они уходят в никуда, оставив макулатуру изречений и заезженных мыслей. Мыслей, которые, задолго до них уже сформулировал Марк Аврелий или Платон. Может какой-нибудь художник и владеет аллегорией на высоком уровне и однажды появиться на стенах портрет Правды. Но я в это не верю. Сколько детей уже родилось, чтобы повзрослеть и рассказать народам очередную сказку о счастливом завтрашнем дне, напечатав свои портреты для кабинетов? Сколько придет после них? Кабинеты всех стран будут украшать лицами тех, кто не знает ничего о завтрашнем дне. Какой глупый процесс. Уже приближается время, когда портреты Гитлера будут жечь, рвать и разбивать, проклиная тот день, когда он был зачат. А пока он Вождь, давший много сливочного масла, железную надежду и работу!» - подумал Генрих. «Да за такие рассуждения гестапо вырвало бы мне все ногти на руках и отрезали мне уши!» -улыбнулся он, вздрогнув от телефонного звонка.
Взяв трубку резким движением, он изменился в лице и, выслушав до конца, резко ответил;
- Jawohl! (так точно)
 После того, как на другом конце провода, уже отключились, он добавил:
- Verdammt noch mal! (черт побери) Wieder nicht schlafen! (cнова не спать)
 Генрих Кирх посмотрел на часы. Время два часа ночи. Он подошел к окну и посмотрел на длинную очередь вновь прибывших узников. Они стояли друг за другом, исчезая в дверях приемника. Собачий лай разрывал воздух уже четыре часа, без остановки. «Бедные собаки!» -подумал Генрих. Потушив сигарету «Клуб» в пепельнице и одев черную фуражку с серебряным черепом, он вышел из кабинета.
  На концлагерь Дахау снова наползал густой туман. Он полз медленно и в прошлый раз держался недолго…, около часа. Затем, как-то быстро рассеялся, исчезнув в никуда. Девятьсот перепуганных людей стояли в очереди в серый дом, издавая запах страха, на который реагировали все немецкие овчарки. Генрих ускорил шаг. Он спешил в зал для снятия одежды и подготовки, к так называемой «санитарной обработке». Уже десять дней в Дахау работал новый палач Клаус Бахман. Генрих Кирх, как заместитель начальника лагеря, первым ознакомился с личным делом Бахмана и был поражен его биографией. Семь судимостей до войны, все статьи кровавые, за убийства с особым цинизмом, издевательства над сокамерниками, три попытки побега. Кто и как его продвинул в СС для Генриха была полная загадка. Посоветовавшись с начальником Дахау   оберштурмбаннфюрером СС Эдуартом Вайтером, он получил внятный ответ:
- Генрих, а кто будет делать самую черную работу? Только такой маньяк, как Бахман, а расстрелять эту сволочь я всегда успею, неправда ли? Спишем все на специальные обстоятельства, возникшие в ходе подготовки узников концлагеря к работам и ликвидации. Мне он тоже не нравится. Я слышал даже, что он склонен к каннибализму. Он настоящий зверь! Werdammt! Но скажи мне, кто будет сутками жечь людей, еще и получая от этого удовольствие? Ты? Мы с тобой просто солдаты, а не палачи и мы выполняем только приказ, касающийся нас. Я абсолютно уверен, что с головой у него большие проблемы и его место в худшем случае на цепи в Klapsmuhle (сумасшедший дом), а в лучшем, в расстрельной яме. Можешь себе представить, дорогой Генрих, какие процессы могут происходить в голове у человека, который медленно и частями режет людей? На прошлой неделе он связал узника и запихнул его ноги в печь. Пока ноги сгорали, он слушал Вагнера, ел бутерброд и предлагал кусок узнику. Тот умер от разрыва сердца или от болевого шока, так мне написал докладную мой осведомитель. С другой стороны, кем ты предлагаешь заменить эту сволочь? Вот видишь, у тебя нет ответа, как и у меня. Ни один ты слышишь свое сердце, Генрих, не один ты.
Генрих только однажды зашел в коморку к Бахману, когда тот отсутствовал. Все увиденное повергло его в ужас. Особенно стена у окна, полностью забрызганная кровью и небольшой грязный топор с деревянной плахой. Его мысли не давали ему покоя, как он, человек с высшим Университетским образованием из культурной семьи, мог попасть в СС к этим палачам? Как он принял присягу СС и одел эту черную форму? Как…? Его отец, преподавал историю религии в Дрезденском Университете, а он стоял у конвейера смерти, уничтожая самое святое на земле - жизнь. Генрих упрямо искал выход из создавшегося положения, несмотря на внутренние страхи, дисциплину, вездесущие глаза внутреннего надзора и огромное, засеянное поле собственных сомнений. После разговора с комендантом лагеря он понял, что смерть Бахмана, это не такая и невыполнимая вещь. «С этой тварью нужно кончать!» - дозрела в его голове теоретическая мысль.
  Бахман сидел на табурете в начале большого зала. Он был пьян. Голые женщины, медленно проходили мимо него, стараясь смотреть в пол, они все дрожали от страха и неизвестности. Они были изможденны долгой дорогой в вонючем вагоне для скота и голодом. Генрих тихо вошел в зал с другой стороны и стал наблюдать. Бахман сам дрожал от нетерпения, он предвкушал кровь и мысленно резал новую узницу на части под любимую музыку фюрера. Его желтые глаза переливались в пьяной дымке, что было на руку первому заместителю Вайтера.
- Nicht bewegen! (не двигаться) – резко выкрикнул Бахман и вскочил с облезлого табурета.
Все остановились и замерли. Он подошел к женщине и, взяв ее за руку, вывел из очереди. Он рассматривал ее, как скульптуру в музее. Она была прекрасно сложена. Ее черные густые волосы, еще не обритые наголо, закрывали ее плечи и грудь, доходя до самого пояса. Она держала гордо голову, прикрывая грудь руками, и смотрела Бахману в глаза с глубоким презрением. Ее лицо было невероятно красивым и одухотворенным, в ней жил Дух, а не плоть потребления.
- Name! – медленно спросил Бахман, расширив свои глаза и заглядывая ей в лицо, как горгулья перед нападением.
Он поднял жесткий стек для лошадей и вставил ей в грудь, повернув свое лицо чуть в сторону, как сторожевая собака, предвкушая ее кровь. Переводчик крикнул –Имя!
- Сара! – ответила женщина, глядя Бахману в глаза.
- Gros! Judisch! (замечательно, еврейка) Ich werde Sie essen! (я тебя сьем) Lange warden Sie sterben!( ты долго будешь умирать)– громко сказал палач и стал перебирать своими пальцами  ее волосы, облизывая синие тонкие губы.
- Genug! (хватит)– внезапно выкрикнул Генрих, тихо подкравшись в Бахману сзади. –Stillgestenden! (смирно)- снова заорал Генрих и посмотрел Бахману в глаза. – Солдат! Ко мне! –выкрикнул он еще раз, и к нему подбежал солдат из айнзацгруппы. Одеть эту женщину в лагерную форму и ко мне в кабинет, исполнять, быстро! – Бахман! Вы опять пьяны, мне это надоело! Рейх превыше всего! Долг превыше всего! Фюрер и дисциплина превыше всего!  Следуйте за мной! - орал он, искоса поглядывая на солдат СС, стоявших смирно и внимательно наблюдавшим за пьяным Бахманом. Развернувшись, он вышел из помещения.
Уже в кабинете, сидя за своим столом, он разглядывал Бахмана при свете трех ламп.
- У вас была мать, Бахман? - с интересом спросил Генрих.
- Так точно! Как у всех!
 Бахман улыбался, показывая редкие зубы и слегка покачиваясь. Его желтые глаза, выражавшие безразличие и полную пустоту, смотрели прямо в лицо Генриху. Желваки на скулах ходили ходуном, отвергая всякую субординацию. Но он еще понимал, что железная дисциплина — это основа армии. 
- Удивительно, если у вас была мать, вы должны быть человеком, а вы зверь с уголовным прошлым. Почему вы пьете на службе, где вы берете шнапс? Вы же знаете, что это запрещено.
- Так точно, это запрещено! Но, штурмбаннфюрер, я имею дело с врагами непосредственно, отправляя их в ад, а это очень тяжелая работа! – издевательски вставил Бахман. – И если я немного себя взбодрил, перед тем как ликвидировать сотню вражеских шкурок, то, я думаю, мой Фюрер меня не накажет за это. Это моя работа на благо нашей великой цели…
- Бахман, я не думаю, что это тяжелая для вас работа. Вы ее исполняете с великим усердием и удовольствием. А насчет великой цели, попрошу вас без пафоса! -оборвал его Генрих Кирх. –Вы можете мне рассказывать все что угодно, тщательно подбирая слова из речей Доктора Геббельса, но не забывайте, что здесь все патриоты Родины, а не только вы один, и все работают бессонными ночами, но никто не рубит людей топором в отдельной комнате, пропахшей кровью. Зачем вы это делаете, зачем вы издеваетесь над людьми?
Генрих смотрел на Бахмана с нескрываемой ненавистью, разглядывая его сапоги с темными пятнами крови, его рубашку, с темными пятнами крови, его часы на запястье, забрызганные кровью.
 - Мы солдаты, а не маньячные мясники, нам изуверы и людоеды не нужны. Безнаказанность, Бахман, это самый прямой путь в проклятье. Вы не боитесь?
- Нет, Штурмбаннфюрер! Это моя работа! – с новой улыбкой ответил Бахман и обернулся на открывающуюся дверь. «Он производит впечатление полного дегенерата. Скорей всего, он болен агрессивной шизофренией. А нужен ли нам в лагере больной солдат? Однозначно, нет! Это неплохое основание для того, чтобы его списать на фронт и как можно быстрее…» - думал Генрих, посмотрев на дверь. Там стояла Сара в серой полосатой одежде узника и солдат.
- Свободен! –крикнул Генрих солдату.
Она смотрела на двух эссесовцев запуганными глазами и понимала, что пришла ее смерть. Бахман смотрел на нее в упор, втягивая воздух ноздрями и пуская слюну изо рта. Он был похож на старую горгулью, голодающую уже тысячу лет. Его резиновая шизофрения растягивалась в большого белого червя с глазами.
- Штурмбаннфюрер, отдайте ее мне! – прошипел он, скрипя зубами.
Все четыре окна закрыл густой туман, превратив стекла в белые занавески. Дверь кто-то сильно ударил ногой и внутрь ворвались четыре человека с криком «Хальт! Их вердэ шиссен!» (стой, стрелять буду). Один из них подскочил к Бахману и с размаху влепил ему мощный удар в челюсть, от которого тот упал навзничь и потерял сознание. Человек улыбнулся и посмотрел на тяжелый свинцовый кастет в руке. Второй прыгнул на Генриха и, крепко схватив его за горло, повалил его на пол. Все это произошло внезапно и очень быстро.
- Саня, дверь! –крикнул лысый мужик в спортивном костюме с пистолетом в руке. – Гена, планшет, быстро!
Шустрый Гена уже стоял на коленях перед перепуганным Генрихом и, взяв его большой палец левой руки, прилепил его к экрану какого-то устройства, похожего на небольшое зеркало.
- Готово!  Это у нас Генрих Кирх, заместитель коменданта Дахау. Хм…, странно, его забирать нельзя, он с 1952 года преподаватель истории религии в Дрезденском Университете.                - Нельзя, так нельзя, им там видней… Видать, он не палач и не наш клиент… Нарушать правила не будем. Нельзя!
- Олежа, бахни его по башке, чтобы он отрубился на пару минут…
Олежа представлял из себя мужика тоже в спортивном костюме, в черных кроссовках и с огромными кулаками похожими на молотки. Он отпустил горло Генриха и аккуратно ударил его по голове. Убедившись, что Генрих без сознания, он поднялся и подошел ко второму эсэсовцу, лежащему на полу.
- Смотрите, у него галифе и рубашка в крови. Ну- ка, что это за птичка у нас из 44 года?
Гена взял большой палец немца и приложил его к экрану.
- Готово, едрена мать, вы не поверите!
- Не томи, до отхода осталось две минуты! - крикнул лысый мужчина, похожий на борца.
- Бахман Клаус, Роттенфюрер СС с 1938 года, уголовник-рецидивист, семь судимостей, убийства с особым цинизмом, грабежи, каннибализм, маньяк и садист. Выбирал в Дахау красивых женщин и неделями пытал в своем подвале.  Был расстрелян, американскими солдатами из состава 45-й американской дивизии 29 апреля 1945 года.
- Сколько там американцы расстреляли? –спросил лысый, в спортивном костюме.
- Ровно 122 эсэсовца!
- Целый год еще ждать? Сколько он народу вырежет еще, сволочь? Хрен вам! Гена, сделай пометку, что они расстреляли там 121 ублюдка. А этого вурдалака, мы забираем с собой. Нам мама история все простит. Гена, проверь женщину!
 Перепуганная Сара стояла у стены и смотрела на это все, вслушиваясь в русскую речь и не веря собственным ушам. Она быстро протянула свою руку с вытянутым большим пальцем.
- Сара Малиновская, уроженка города Львова, уничтожена в Дахау в 1944 году.
- О, Боже! –вскрикнула Сара.
- Ух ты, землячка! Не боись, мы своих не бросаем, раз уж так сложилось. Гена, отметь там, просто пропала без вести 29 апреля 1944 года, а не уничтожена. Забирайте людоеда и все за мной в туман, осталось сорок девять секунд! – бросил лидер нападавших, быстро взглянув на часы.
- А мы куда сейчас, Георгич? – спросил Олег.
-Туда же на свиноферму в 63 год, твое кольцо обручальное найдем и Бахмана отправим в Ад, а потом домой, в баньку с пивом. Сделаем передышку на неделю, а потом нас ждет море собственного пота и новые задачи.
Открыв быстро дверь, Георгич выскочил первый и его поглотил густой туман прямо у дверей, за ним исчезли все остальные. Генрих Кирх лежал у стола и держался за голову, он был абсолютно уверен, что сволочь Бахман, огрел его по голове и сбежал из лагеря! «Ну, так даже и лучше. Его найдет смерть, обязательно найдет. Выродки долго не живут, это закон справедливого существования» - подумал Генрих, глядя в открытую дверь.
 
  Гримайло сидел позади массивного деревянного шкафа. Даже при включении четырех верхних ламп его не было видно, потому что шкаф был огромным, и его тень падала сразу на угол, в котором притаился майор. Он сидел в серой темноте, едва освещенной одним единственным окошком, и прислушивался к звукам снаружи забойного цеха. Сколько раз он сидел в засадах, поглядывая на беспечную жизнь кузнечиков и муравьев. Он лежал в лужах дождевой воды в лесах и полях, в грязи русских и чужих равнин у ночных дорог. Ему было все понятно, что делать и как действовать при появлении врага. Но здесь, впервые в своей жизни, он сидел за шкафом, как провинившийся школьник, с автоматом Шпагина между коленей и глубоко сомневался, что все это закончиться хоть каким-то результатом. Дверь снаружи была закрыта Антонычем. Старый дед-пехотинец поклялся, что будет глядеть в оба всю ночь, в обнимку с ружьем и прикрывать Гримайло «если что…». Эта фраза «если что», попахивала всегда безнадегой и абсолютной неизвестностью.
За шкаф в эту странную засаду его привели умозаключения, анализ происшедшего, кое-какие улики и много вопросов без ответов. Гримайло решил ждать на родной русский «авось», еще продолжая верить, что он не дурак, а мужик с опытом, с мозгами и здравым умом. Так он просидел недолго. Уличный свет стал медленно тускнеть. Посмотрев на окно, расположенное почти под потолком, он заметил белесую дымку похожую на густой туман. В цеху стало совсем темно.
- Все уже здесь, – раздался чей- то шепот, - свет не включать, пока все не проверим. Саня, Генка, Олег…
- Мы здесь, Георгич! –раздался грубый голос Олега. - Фашист на полу у моих ног…
- Мы с Саней тоже здесь, держим за руку Сару, она вся дрожит.
- Значится так, Саре уши заткнуть ватой и завязать глаза. Зрелище не для нее. Генка ты с ней, отверни ее к стене лицом. Всем соблюдать тишину. Олег включи фонарь и поищи свое кольцо на полу и в стоке. Луч фонаря держи у самого пола, еще не время светить и шуметь!
Внезапно, в цеху зажегся свет, и все зажмурились.
- Я же сказал, не вклю…- зло гаркнул Георгич, уставившись на Гримайло.
 Майор стоял с автоматом ППШ на перевес и разглядывал всю компанию. На полу лежал человек в черной форме СС со связанными руками и ногами. Во рту у него был толстый кусок тряпки, из носа сочилась кровь. Все были одеты в спортивные костюмы и необычные зашнурованные тапочки на толстой подошве. Самый главный, которого они называли Георгич, потянул руку в карман спортивной куртки.
- Не балуй, –грозно гаркнул Гримайло и навел ствол ППШ прямо на грудь мужчине, – оружие на пол, всем молчать, свет включил я, цех окружен тремя взводами милиции из района. Если среди вас есть идиот, я пристрелю его первым. Вы все арестованы!
- Все, блин! Приехали, твою мать! - тихо констатировал Гена и автоматически поднял руки вверх, крепко держа какой-то темный экран.
Георгич медленно вытащил из кармана пистолет Макарова и положил его на землю.
- Оружие только у меня было, они чистые, - уверенно отметил он, – а скажите, начальник! Вы верите в чудеса?
- Конечно, верю… Как с войны живым вернулся, так и поверил, как вас увидел в два часа ночи здесь, так и снова поверил. Сплошные чудеса в моей жизни!
- Начальник, не сочтите за труд, вот на этот экран поставить свой большой палец. Ради дальнейшего, нашего с вами, откровенного разговора и взаимного понимания. Я вам прямо здесь и сейчас все расскажу.
- Экран на стол и пять шагов назад!
Гримайло не спускал глаз со всей компании и даже с женщины в грязной полосатой форме. Он понимал, что он многого еще не понимает.
- Гена, глянь!
- Владимир Пантелеймонович Гримайло, 1921 года рождения, на 1963 год, в котором мы находимся сейчас, майор уголовного розыска, Ветеран Великой Отечественной войны, четырежды ранен, кавалер трех орденов Славы, шестнадцать медалей, два ордена Красной звезды. Был командиром развед взвода и развед роты. Полтора года воевал в составе Путиловского партизанского отряда. Не женат, детей нет. Все родственники погибли в августе 41 года. Будущее читать? –спросил Гена и посмотрел на Георгича.
- Ни в коем случае. Мы из другого времени, Владимир Пантелеймонович! Нас арестовывать никак нельзя, у нас миссия своя. Мы не покаранных преступников СС ликвидируем, с которыми вы воевали, которые жгли и вешали, кто сбежит и будет жить сладко еще много лет. Этого нельзя допустить, и мы не допускаем. Вот один из людоедов лежит у вас на глазах. Он прямо из Дахау, пять минут уже, как мы налет туда устроили. Так что мы свои, товарищ Майор, мы в доску свои…!
- Я уже догадался, что вы не злодеи! – спокойно ответил Гримайло и опустил ППШ. – Кольцо кто потерял, золотое, обручальное?
- Я! -  с радостью в голосе, произнес Олег.
- Оно у меня, лови! – Гримайло бросил кольцо Олегу.
- Зажигалку вашу, Валерий Георгиевич, с надписью именную я тоже нашел, ловите!
- Огромное спасибо за понимание, майор, все это, чистая правда!
- Что же дальше будем делать? Немца убивать здесь нельзя. Весь поселок после вашей последней расправы запуган и гудит.  Вы не успели убрать за собой, вот все и вскрылось. А что за женщина с вами? - продолжал Гримайло.
- Мы ее спасли в Дахау. Она из приговоренных на смерть! – ответил Гена.
- Чудно все это… Если бы не мог сопоставлять факты, не поверил бы вам! – улыбнулся Гримайло и посмотрел на дверь.
- Владимир Пантелеймоныч, мы с туманом уйдем в свое время и сволочь эту прихватим с собой.  Сюда больше не вернемся. Гена, туман когда будет?
- Ровно через двадцать три минуты!
В дверь раздался стук. Все обернулись.
- Вова! – тихо выводил Антоныч за дверью. – Ты в полядке? У тебя свет голит…
- Я в порядке, Антоныч, неси службу снаружи. Я работаю с уликами, не мешай мне! - гаркнул Гримайло.
- Извини, Вова, я волнуюся за тебя, вот и постуцял, извини! - прошептал Антоныч.
Гримайло повернул голову и посмотрел всем в глаза. Он размышлял не о себе, а о людях, стоящих перед ним. Его мало волновал отчет, который придется писать наверх, сочиняя и изворачиваясь. Он думал о людях, которых он только что встретил в цеху для забоя свиней.
- А скажите, а мы все-таки построили коммунизм? –вдруг вырвалось у Гримайло.
- Нет, не построили, дорогой Гримайло, прошу выключить свет, мы уходим навсегда, а это тебе подарок…! – быстро произнес Георгич, снимая свои наручные часы и кладя их на стол.
- Прощайте все! – ответил Гримайло и нажал на выключатель.

Дождь барабанил весь день. Туман уходил и приходил снова, накрывая поселок бледным одеялом. По улицам расхаживали унынье и слякоть. Поправив портупею и проверив пистолет, Гримайло опрокинул стопарь свежего самогона и, набросив свой дождевик, крепко обнял Антоныча.
- Не боись, Антоныч, ничего такого вот эдакого, у вас больше не будет. И по поселку скажи, самым языкатым, что все тихо уже будет! -  с открытой улыбкой сказал майор.
- Вова, плосто помлу с любопыства, и с кем ты там беседовал, я зе слысал? Я никому не сказу, клянуся своим лузьем! - налегал Антоныч.
- А беседовал я, Антоныч, с настоящей нечистой силой. На нечистую силу, все и спишем. И хотя все мне скажут, что это несерьезно, никто там не был, окромя меня самого. Спасибо тебе Антоныч, что был рядом, не сдрейфил и самогоном угостил едреным. Когда теперь свидимся? Вопросов больше не задавай, на том и до свидания тебе, однополчанин!
  Антоныч, стоял на крыльце  и смотрел в след майору. Он даже слышал, как крупные дождевые капли падали ему на плащ, быстро стекая к земле. Старый дед почувствовал тоску от того, что он снова остался один. Один...- посреди сезона совсем чужих дождей…