Под звон малиновый росы

ИВАН КОЖЕМЯКО

ПОД ЗВОН МАЛИНОВЫЙ
РОСЫ




© Кожемяко Иван Иванович
14 марта 2007 года

МОСКВА
2007
АВТОР
КОЖЕМЯКО
ИВАН ИВАНОВИЧ

ПОД ЗВОН
МАЛИНОВЫЙ
РОСЫ


Когда пред героями книги встаёт вопрос о выборе пути, они, в то суровое время, всегда становились на сторону чести, если даже их жизни угрожала смертельная опасность. Честь была для них выше и значимее самой жизни. И светлая любовь, которая согревала их сердца.


Компьютерный набор
и вёрстка автора


***
Глава I

Нет, не славы мы ищем,
ищем смысла и бессмертия.
И. Владиславлев

Уже к апрелю двадцатого года Добровольческую армию, костяк и основу всех Войск Юга России, не просто раскалывали непримиримые противоречия, они по живому раздирали её и недолог был тот день, когда вчерашние единомышленники готовы были обнажить боевые клинки и пойти друг против друга.
И ничем уже нельзя было примирить эти два разуверившихся друг в друге лагеря, один из которых не хотел более воевать ни за что, а другой всё ёще веровал в то, что минуют лихие времена и белая идея воссияет в своём первозданном звучании. Но и те, и другие – освистывали даже митрополита и изгоняли его с трибуны совершенно неподобающими, богохульственными разудалыми возгласами:
– А ты, долгогривый, с наше – в окопах посиди, да вшей покорми, тогда и признаем твою правду…
– Гони его, братцы, с крыльца, ишь – ряшку наел, в дверь не войдёт скоро. Знать, хорошо постишься, святой отец…
– Шашку ему, станичники, да битюга из обоза, рази ж выдюжит строевой конь такую тушу. Враз красные разбегутся, завидев пред собой такого вояку…
А генералы уже давно страшились выйти перед звереющей толпой своих подчинённых, которые не признавали более их власти.
И только один из них, Петр Николаевич Врангель, силой своего крепнувшего авторитета, бесстрашия и неукротимости сплачивал своих единомышленников и удерживал их от вооруженного выступления против оставшихся преемников вождя Юга России Деникина.
Их было меньшинство, но они удерживали всё ещё в своих руках все нити управления поступающими денежными потоками и, что самое главное, боевыми припасами, которые щедро посылала Англия, Франция и Америка в осаждённый и отрезанный от России Крым.
Как отмечал на Военном Совете Главнокомандующий, только в этом году было получено вооружения, обмундирования и снаряжения более чем на стотысячную армию.
Поэтому эту естественную крепость – Крым, удерживать можно было сколько угодно времени, против превосходящих сил противника, только бы не подвела воля высшего военного руководства, да не оставила сила духа подчинённые, но так обезверившиеся войска.
И это отлично понимал генерал-лейтенант Врангель. Он был твёрдо уверен, что именно эти два фактора на поле брани – самые главные, решающие. Поэтому и к заседанию Военного Совета в начале апреля он готовился со всей тщательностью. Он встретился со всеми начальниками дивизий, неоднократно переговорил с руководством штаба, написал обстоятельное письмо к членам Военного Совета и направил его лично Главнокомандующему.
И когда тот, под надуманными предлогами, всё откладывал и откладывал заседание Военного Совета, Петр Николаевич понял, что медлить более нельзя.
Он, пользуясь старшинством в чине, объявил о заседании Военного Совета и отослал с испытанным и верным соратником, начальником контрразведки своей Кавказской армии, письменное извещение Деникину о заседании Военного совета 3 апреля.
Недопустимое, небывалое в истории русской армии явление – Врангель угрожал своему Главнокомандующему применением силы, если тот проигнорирует, как это было уже несколько раз, требования о проведении заседания чрезвычайного Военного Совета.

;;;

…Деникин тяжелыми шагами шёл в свой кабинет. С получением письма Врангеля, он уже вторые сутки даже не ложился.
Он понимал, что, по сути, Врангель прав, и если уж быть честным хотя бы пред самим собою – Деникин (он всегда обращался к себе в третьем лице, словно речь шла не о нём, а о каком-то хорошо ему известном персонаже разворачивающейся трагедии), уже давно не держал в своих руках нити управления войсками Юга.
Никому он в этом признаться не мог, не смел, но пред собой, своей совестью и честолюбием, которые, ещё оказывается, не до конца атрофировались, отмерли, ему обманывать себя было не для чего.
Вся военная судьба прошла у него за эти беспокойные и тревожные двое суток перед отринувшими сон глазами.
Тяжело начиналась его служба. Очень тяжело. Сыну безродного майора, отец которого ещё был крепостным, на блестящую карьеру рассчитывать было нельзя.
И Деникин, с молодого поручика, впрягся в лямку армейской службы, отчётливо понимая, что иного источника для существования у него  просто нет.
И только с началом русско-японской войны, армейское счастье повернулось лицом к Деникину. Он преодолел ступеньки ротного и батальонного командиров, был удостоен трёх орденов, впереди забрезжила надежда на академию Генерального штаба.
И Деникин использовал этот свой последний шанс – отказывая себе во всём, он упорно просиживал за книгами, готовился два года к поступлению в академию и, пусть с трудом, но выдержал вступительные экзамены, получив лишний балл за участие в войне и наличие, признаем честно, заслуженных боевых наград.
Это был самый счастливый период его службы. Два года он отвечал только за себя, а так как был человеком въедливым и усидчивым, быстро стяжал славу упорного и последовательного слушателя академии.
Профессура понимала, что звёзд с неба подполковник Деникин не сорвёт, но в армии нужны были служаки, которые усердием и усидчивостью выполнят любую волю старшего начальника.
И будучи по выпуску из академии назначенным по штабу, он всеми силами рвался к командованию полком, так как без прохождения этой особой ступени в становлении, знал это твёрдо, не мог рассчитывать на успешное продвижение в чинах и должностях.
И Господь не оставил его своими милостями. К началу войны с немцами он был, наконец, назначен командиром полка, уже далеко перейдя сорокалетний рубеж своей жизни.
К этому периоду относится и его женитьба. Вот за что он истово благодарил Творца, так это за ниспосланную ему жену.
Он понимал, что он почти вдвое старше этой юной девочки, но это была ему награда за все страдания и мучения.
Жена его разделила с ним все превратности судьбы и сама, в ответ, полагала, что Господь её щедро наградил семейным счастьем, надёжной опорой в лице немолодого уже, но такого основательного и любящего её мужа, который, к тому же, полностью вверил свою судьбу предприимчивой и настойчивой супруге.
Это тихое счастье прервала война с Германией. И уже в четырнадцатом году он назначается командиром бригады, а вскорости – и был пожалован Государем генеральским чином.
О, как он ждал этого отличия! Во имя этого были принесены многие жертвы, огромные лишения и ограничения, и даже уничижения: он не волен был дружить с тем, кто был мил его сердцу; отстаивать те истины, которыми он дорожил; исповедовать ту веру, которой был привержен с раннего детства….
И вот, наконец, долгожданные лампасы, малиновые отвороты шинели, тяжёлое витое золото эполет на парадном мундире.
На всю жизнь запомнил Деникин тот день, когда он представлялся Государю и благодарил его за высокое отличие.
И, конечно же, Антон Иванович, не поверил бы даже Творцу, ежели бы Он в эти дни предостерёг его от вселенского предательства, которое уже зарождалось, уже где-то возникло как возможность, как идея, как неотвратная судьба.
И в этом отступничестве от Государя Деникину будет отведена далеко не рядовая роль. Более того, именно он за великое святотатство и был отмечен щедрее всех – из Главнокомандующих фронтом был пожалован цареотступниками в сан начальника штаба Ставки.
Но до этих событий пройдёт ещё немало времени, много крови русской прольётся и много горя придёт на русскую землю, чтобы уже навсегда разделить Россию на святую и грешную, на белую и красную, на правую и виноватую.
Да вот только кто будет определять меру вины и меру праведности? Кто сам без греха-то будет в это страшное и неправедное время? И кому Господь дал право судить и миловать, казнить и обвинять?
К великому несчастию – не самым лучшим и не самым святым. А разве могут судить по правде грешники, ни во что и ни в кого не верующие, продавшие души дьяволу?
Но этот час ещё не наступил. А поэтому Антон Иванович Деникин, уже изрядно затяжелевший, с багровым от волнения лицом, обожествлял этого невзрачного, в полковничьем мундире, человека, своего венценосного Государя.
Он стал для Деникина центром Вселенной, божеством, которому он лично был благодарен за всё. За состоявшуюся судьбу, за введение в круг приближённых и избранных, в котором ему теперь открывался путь к огромной власти и другим благам, устройству личной судьбы, к новым отличиям и милостям.
Он честно признавался себе сегодня, в это солнечное утро начала апреля двадцатого года, что такое состояние опьянения в его душе продолжалось не очень долго.
Командир бригады – это не та роль, которая гарантировала бы ему личную безопасность, достойное высокое материальное благополучие.
Ежедневная кровь и грязь, окопная жизнь очень быстро отрезвили его, и Деникин понял, что пора приложить все силы, чтобы вырваться из этой роли. Все его помыслы были связаны со столицей, её блеском, спокойствием и семейным уютом. Но путь к этому, и он это отчетливо понимал, был очень сложным и тернистым.
Уже в начале 1915 года Антону Ивановичу была предложена высокая и, пожалуй, самая чтимая в армии роль начальника дивизии.
Отказываться от неё он не смел, хотя отчётливо понимал, что эта роль ему предложена не за особые отличия, а в силу недостатка кадров.
Усилиями его предшественников дивизия была прекрасно обучена, главным её отличием, против иных формирований, была прочная духовная связь офицерского корпуса с нижними чинами. Дивизия отличилась в предыдущих сражениях, стяжала себе почётное звание «Железной», а её предшествующие командиры ушли на новые высокие должности командиров корпусов, а последний, перед Деникиным, был сразу назначен Командующим армией.
Всё это хорошо знал Деникин и поставил перед собой цель, к которой всеми способами и стремился – используя инерцию заслуг дивизии, потенциала офицерства и вышколенности нижних чинов – как можно скорее уйти со строя в тишину штабных апартаментов.
И здесь удача от него не отвернулась. Командиры бригад и полков в дивизии были людьми ответственными и закалёнными боями.
И Деникин принял верное решение – осуществляя общие меры по руководству дивизией, он ничего не ломал, не вносил в её жизнь и боевую страду ничего личного и, упаси Боже, не допускал и малейшего элемента риска, самостоятельности и твёрдости воли, которой у него и не было по определению вообще.
И Господь был милостив к нему. Уже через четыре месяца он был назначен командиром корпуса, что его не то, что не радовало, а по-настоящему испугало.
Он был совершенно не готов к этой роли. Он не знал, как он может справиться с таким огромным воинским коллективом. Чему он может научить многочисленных начальствующих лиц и, в особенности, начальников шести дивизий, входящих в состав прославленного в предшествующих сражениях корпуса, выпестованного до него решительными и волевыми военачальниками.
Он был не способен, он чётко отдавал себе отчёт в этом, организовать взаимодействие родов войск, артиллерии и кавалерии, появившихся первых броневых средств и аэропланов.
Но и здесь судьба его хранила. Враг стоял в глухой обороне, и от полководца не требовалось быстрых решений в сражениях и стремительных атаках.
В обороне нужны были качества совершенно иные и, если уж честно признаться, больше досаждали командиру корпуса не неприятельские вылазки и ухищрения, а появившиеся невесть откуда агитаторы, подрывающие основы воинского устройства.
И даже более того – призывающие войска к прекращению кровопролития, и к низвержению самодержавия, что было самым страшным и непонятным для Деникина в ту пору.
Деникин запомнил на всю жизнь тот день, когда начальник контрразведки представил ему одного такого агитатора.
Молодой штабс-капитан, на груди которого теснилось множество наград, открыто и прямо заявил, что осознанно ведёт подрывную деятельность, что давно убедился в несправедливом характере войны и поступал так в силу собственных убеждений.
Деникин недоумевал: «Как, офицер из прекрасной семьи, добровольно, после университета, ушедший на фронт, в окопы, отмеченный столь щедро, в том числе и моими милостями – вдруг какой-то «революцьёнер», – командир корпуса именно так выговаривал это слово, кривя от презрения и негодования свои губы и багровея заматеревшим и одутловатым уже лицом.
Он никогда не забудет слов этого молодого офицера. Они, с той поры, породили в его душе тревогу и растерянность, с которыми он так и не смог справиться затем уже всю оставшуюся жизнь:
«Ваше Превосходительство, история в самом ближайшем времени рассудит нас. И Вы убедитесь, что, правда – не за Вами. Вы обречены. Обречён строй, которому Вы служите, ибо он и явился причиной той страшной неправды, которая разбивает общество на противоположные лагеря и классы.
Вы не видите, Ваше Превосходительство, той ужасающей нищеты в народной гуще. Гибель миллионов на фронтах привела к страшному обнищанию народа, обездоливанию его подавляющего большинства.
Но под воздействием этих факторов растёт народный протест.
Солдаты не хотят больше отдавать свои жизни за понятные лишь Вам цели этой войны.
И наступит день, Ваше Превосходительство, когда народ сметёт всех Вас и установит свою власть, праведную и совестливую, подлинно народную и гуманную…».
Деникин помнил тот холод, который отныне поселился в его сердце.
И утвердив смертный приговор штабс-капитану, не первый за годы войны, он так и не избавился от чувства тревоги, которое, отныне, стало его постоянным  спутником.
До сей поры ему, в силу занимаемых должностей, приходилось подписывать смертные приговоры в отношении лишь низших чинов – за дезертирство, мародёрство, неповиновение офицерам, а здесь случай был особый. Смерти предавался герой войны, офицер, награждённый четырьмя орденами, дважды повышенный в чине за мужество и героизм на поле брани…
И с этой поры Деникин так и не обрёл больше душевного спокойствия.
Фронт рушился, дезертирство стало столь массовым явлением, что уже никто из начальствующих лиц даже не возмущался, понимая, что изменить что-либо не способен «Ни бог, ни царь и не герой», – Деникин при этом усмехнулся лишь уголками губ, – так, кажется, поётся в гимне большевиков?
Запомнилось ему и назначение на высочайшую должность Главнокомандующего войсками фронта.
Он даже в самых дерзновенных мечтаниях не возносился до этой роли. И вдруг его, скромного командира корпуса, вызвали в Ставку к Государю и без каких-либо околичностей – сначала Алексеев, начальник Главного штаба Ставки, а затем и сам Государь – приказали вступить в командование Юго-Западным фронтом.
Нет, не порадовало это отличие Деникина. Он так и заявил об этом Государю: «Ваше Величество, не по заслугам отмечен Вами. В этой роли я не вижу, чем могу быть Вам полезен. Выше она того, на что я дерзнул бы претендовать в обычных условиях».
Но его слова не произвели на Николая II никакого впечатления.
Посмотрев вылинявшими глазами на Деникина, в упор, он произнес: «Даст Бог, Антон Иванович, с божьей помощью справитесь. Мне важно сегодня иное – я верю, что Вы будете верным слугою престола. Я очень надеюсь, что Вы, генерал, выполните свой долг пред своим Государем».
И уже не глядя на Деникина, протянул ему руку для прощания, безвольную и уже дрожащую то ли от нервного истощения, то ли от тихого и одинокого запойного пьянства.
В тот день у Деникина состоялся долгий и обстоятельный разговор с генералом Михаилом Алексеевичем Алексеевым.
Дрожь, словно от свежего ветра, прошла по спине Деникина.
Он, до сей поры, помнит тот страх, который обуял его, уже после первых слов Алексеева:
– Антон Иванович! Само время сегодня не располагает к полутонам и полуправде. Скажу Вам откровенно, Вы это должны знать – за Вашим назначением стоят усилия сил, которые берут на себя ответственность за судьбы России после… низложения…
Тут Алексеев сделал многозначительную паузу, а затем твёрдо, уже без каких-либо околичностей и недомолвок, закончил свою мысль, – после отлучения Государя от власти.
– Да, Антон Иванович, не удивляйтесь, самодержавие – обречено. Оно не способно вывести Россию на путь обновления, возрождения её могущества, устройства сильного послевоенного режима. Оно не способно даже завершить эту войну в пользу России.
И, если патриоты России, сегодня, не возьмут на себя ответственность за будущее Отечества, погибнем все.
– Поэтому, – он повернул голову в сторону Деникина, – решайтесь, Антон Иванович. Если Вы с нами – значит, мы, вместе, и будем определять всё развитие России в будущем. И, естественно, пользоваться плодами наших… э, судьбоносных решений.
Постояв молча у окна и дав Деникину возможность справиться с запредельным волнением, продолжил твёрдо, чеканно:
– Мы предостерегали Государя от того, чтобы он не брал в свои руки руководство Вооружёнными Силами. Не по силам ему это. И он сам утратил какое-либо влияние на судьбы России. С ним не хотят иметь дела даже наши возможные союзники, а тем более – обсуждать проблемы послевоенного обустройства Европы.
Побагровело при этих словах даже его болезненное уже изрядно лицо, но он пересилил удушье и стал говорить дальше:
– Простите, уважаемый Антон Иванович, но тот бардак, устроенный царской семьёй вокруг имени Распутина, не может не вызывать возмущения у порядочных людей, как из генералитета, так и из деловых кругов, промышленников, крупных землевладельцев, духовенства, дворянства.
Отдышался и продолжил:
– С такой Россией никто не сядет за стол переговоров на равных, а все будут норовить только унизить её и воспользоваться ею, то есть – её возможностями и потенциалом, в своих далеко не дружественных целях.
Деникин как привстал при первых словах Алексеева из-за стола, так и стоял молча, на дрожащих и негнущихся ногах, стараясь не пропустить ни слова, хотя и не вполне понимал их смысл, столь он был чудовищен для его сознания и разума ещё вчера:
– Монархия обречена, Антон Иванович. И чтобы плодами её низвержения не воспользовались враждебные силы как внутри России, так и за её пределами, мы должны взять власть в свои руки и указать массам направление движения. И заставить их идти по этому пути.
А Алексеев не сбившись ни на миг – знать, говорил о давно выстраданном и осмысленном:
– Поэтому роль армии, воинства в этих будущих событиях – огромна.
Я отчётливо понимаю, Антон Иванович, что фронт нам уже не не удержать. Процессы разложения зашли очень далеко. И стали необратимыми. Да и не в этом сегодня главная опасность, главная угроза России – внутренняя.
И тут же, ещё не дав согласия, но Алексеев отчётливо знал, что отказа следовать за ним у Деникина не будет, получил и первую задачу от начальника штаба Ставки:
– Поэтому Ваша задача, главная – увлечь на нашу сторону офицерство, создать, сформировать надёжные части, на которые будущие правители России могли бы положиться.
Эту задачу Вы будете решать не в одиночку. Мы поможем Вам надёжными нашими людьми. Наделим их неограниченными полномочиями и даруйте им право действовать от Вашего имени и по Вашему поручению.
– И тогда мы,… Россия, Антон Иванович, – поправился Алексеев, – не забудет Ваших трудов и верности.
Впился бесцветными глазами в лицо Деникину и хрипло спросил:
– Могу ли я передать руководству будущей России Ваше согласие? Вы – с нами, Антон Иванович? Извольте ответить без промедления.
Деникин помнил, что он без паузы, без раздумий, глядя прямо в глаза Алексееву и вытянувшись перед ним, как новобранец, ответил:
– Да, Ваше Высокопревосходительство, почту за честь быть вместе с патриотами России и под Вашими руководством, достопочтенный Михаил Алексеевич.
Голос его прерывался и дрожал, но он продолжил:
– Всегда горжусь тем, что под Вашим руководством встал на боевую стезю в славной Второй Маньчжурской армии в 1904 году. С той поры, Ваше Высокопревосходительство, не давал повода усомниться в моей преданности и верности лично Вам, глубокочтимый Михаил Алексеевич. И теперь, уверяю Вас, что буду с Вами всегда. Благодарю за честь, Ваше Высокопревосходительство.
Перехватив взгляд Алексеева в этот миг, Деникин понял, что его подобострастие и столь быстрая смена ориентиров, согласие, даже без какого-либо внутреннего сопротивления, выступить в лагере заговорщиков против царя, по его отлучению от власти, не понравилось многоопытному Алексееву.
Но мосты, для обоих, были сожжены, и теперь заговорщиков объединяла общая тайна, общая судьба, в которой они норовили обыграть саму жизнь и вновь быть в голове правящего класса, понимая, что это дарует им лично неограниченные возможности и перспективы.
И далее события развивались столь стремительно, что Деникин уже думал только об одном – как бы не остаться на обочине жизни.
Что сделать для того, чтобы его новые благодетели не забыли о нём, не отвергли и не отторгли от себя, не заменили тем, кто был бы более напорист и сговорчив, более лоялен и предан им.
Он, по требованию Алексеева, без раздумий подписал обращение Главнокомандующих фронтами к Государю с требованием о его отречении, столь же спокойно отнёсся к фактическому аресту Николая II Алексеевым и передаче бывшего Императора России в руки комиссаров Временного правительства.
Эта лояльность и исполнительность Деникина была замечена и уже сам Алексеев, ставший Верховным Главнокомандующим, предложил Деникину вожделённый пост начальника Главного штаба Ставки.
Но Россия уже летела под откос, и никакими силами нельзя было сдержать наступления нежданных и непонятных перемен.
Через несколько месяцев Алексеев и Деникин были смещены со своих постов, более того, так сталось, что Алексеев арестовал Корнилова, ставшего за ним Верховным Главнокомандующим на три недели мятежного августа семнадцатого года.
И, уж совсем против своей воли, Алексеев вынужден был арестовать и Деникина – по решению Временного Правительства, которому Алексеев присягнул на верность, и заключил его, Корнилова, а также ещё ряд генералов, не внушающих доверия новой власти, под стражу в Быхове.
А далее – уже никакого выбора Деникину судьба не оставила. И он накрепко связал свою жизнь с Лавром Георгиевичем Корниловым.
Он боялся этого упрямого и жесткого калмыка, который не останавливался ни перед чем в те августовские дни 1917 года, когда он стал Верховным Главнокомандующим – ввёл на фронте смертную казнь и если бы не большевики – не было сомнений, что он сместил бы и Временное правительство и объявил бы себя Верховным Правителем России…
И вот пройдя через все лишения и опасности, вчерашние враги вновь встретились на Дону, в Новочеркасске, где Алексеев приступил к формированию армии своего имени – Алексеевской, которая вскоре, в виду крайнего нездоровья Алексеева, стала Добровольческой и её возглавил Корнилов.
Деникин безропотно признал его старшинство и никогда не заявлял о своих правах, будучи даже старше Корнилова по производству в генеральские чины самим Государем.
Всё же, не отказывал себе Деникин в мелкой мстительности в собственных мыслях, – Корнилов чин генерал-лейтенанта получил от Временного правительства, в благодарность за арест всей царской семьи – императрицы и её детей.
 Временным же правительством был произведён и в чин полного генерала, генерала от инфантерии, и в роль Верховного Главнокомандующего Вооружёнными Силами России.
При этом Деникин верил, верил истово, что власть большевиков – это какая-то химера, временная и ничем не закреплённая прихоть.
И для её ликвидации достанет объединённых сил белого движения и Антанты, которая без каких-либо ограничений стала помогать установлению владычества новых хозяев России, не забывая, конечно же, о своих далеко идущих планах, в которых России отводилась второстепенная роль сырьевого придатка Запада.
Правители Антанты не стеснялись об этом говорить открыто военному руководству белого движения.
Не лгал Антон Иванович себе и в том, что ещё задолго до начала белого и, ответного, красного террора, войска Антанты высадились и на Юге страны, на Севере, японцы хозяйничали на Дальнем Востоке. Россия рассекалась на сферы влияния, из которых за рубеж хлынул щедрый поток награбленного.
Но это в самой меньшей степени тревожило как самого Деникина, так и его вождя генерала Корнилова.
Главное заключалось в том, чтобы вернуть власть, привычный и устоявшийся миропорядок. И для достижения этой цели все средства были хороши.
К его ужасу, жизнь послала ему такое неожиданное испытание, к которому он был готов даже меньше, чем к роли Главнокомандующего войсками Юго-Западным фронтом.
В боях за Екатеринодар Корнилов трагически погиб. Деникин вынужден был, как старший в чине, принять командование Добровольческой армией.
А далее уже выйти за пределы этой роли он был не властен.
С одной стороны – вероломные и напористые комиссары Антанты не позволили бы сделать ни одного шага в сторону, а с другой – своё окружение, ближайшее, люди убеждённые и отчаянные, вместе с тем – до предела циничные и корыстные.
Они, отвергнутые народом России, стремились вернуть себе, с лихвой, всё утраченное, а от этого шли на любые святотатственные шаги, где судьба Отечества уже ничего не значила, всего важнее было удовлетворение от опьяняющей власти над людьми и широких возможностей по небывалому грабежу.
Уж они, такие как Шкуро, Каппель, Мамонтов, Покровский, Дроздов, Колчак боролись люто и беззаветно с новой властью, не на жизнь, а на смерть за свои идеалы.
А Деникин верил, что у них, а значит и у него самого, они, эти идеалы, были, и все вожди белого движения, в угоду им готовы были принести любые жертвы.
И вот эти идейно убеждённые борцы за свою Россию, в которой они бы главенствовали во всём, без любых границ, не простили бы Деникину малейшего отступления от генерального направления их борьбы.
И Деникин отдал себя всего во власть этим двум непреодолимым силам.
Его воля была сломлена напрочь, а ведь он-то себе честно мог сказать, что никогда и не обладал сильной волей, характером диктатора и единоглавенствующего вождя. Никогда, даже будучи батальонным командиром, не говоря уже о старших должностях.
И лишь единственный раз он поверил в свою звезду, в свои силы – это в 1919 году, когда временное и такое обманчивое военное счастье, казалось, наконец, повернулось к нему лицом.
Он даже уверил себя в том, что заслужил Господнее благословение, что он сегодня – самый испытанный и заслуженный борец за торжество новой России.
Был взят Ростов, Орёл, до Москвы оставалось всего несколько сот километров; щедрым потоком, непрестанно, шла в его армию военная иностранная помощь; не было недостатка и в людских ресурсах, так как освобождение от власти большевиков огромных казачьих районов и, в связи с этим – решение главного вопроса – пополнения людскими ресурсами, вселяло надежду, что советская власть не устоит и вот-вот рухнет.
Деникин был объявлен Верховным правителем Юга России, вождём всего белого движения на Юге.
Во всех храмах духовенство обращалось к Господу, чтобы он даровал победу белому воинству и «многая лета его Вождю и Верховному правителю, Его Высокопревосходительству Антону Ивановичу Деникину».
Но этот период и был началом гибели не только белого движения, белой идеи, но и духовного краха самого Деникина.
Он, будучи натурой крайне слабой и безвольной, всё больше отстранялся от действительных борцов за торжество идеалов белого движения, отлучал от управления военными силами и жизнью в освобождённых районах людей целеустремлённых, настойчивых и деятельных.
Под надуманным предлогом удалил из Ставки на второстепенное кавказское направление генерала Врангеля.
Втайне от всех радовался, что не надо держать ответа перед неистовым и неистощимым в поисках наиболее эффективных путей борьбы с большевиками генералом Марковым.
За его гибелью, даровитый и предусмотрительный Май-Маевский тоже был поставлен в рамки подчинённости, а не боевого товарищества, и всё реже и реже заявлял о собственном, отличном от Главнокомандующего, мнении.
В армии, как никогда, стал процветать откровенный подхалимаж, лукавые царедворцы  денно и нощно возносили его личный гений, талант, которых в природе – уж Деникин сам это знал лучше других, не существовало, заявляли, что он один, самолично, способен сломать хребет большевикам и стать единоправным вождём всей Великой России.
Льстецы настояли на возрождении чинопроизводства в Добровольческой армии, награждения орденами не существующей уже империи.
И щедрый дождь наград и чинов, которыми он отмечал в первую очередь льстецов и подхалимов, ещё в большей мере подорвал духовные силы армии, породил непримиримые противоречия между теми, кто веровал в белую идею искренне и бился за неё до самоотречения, при этом о жизни своей и судьбе забывая напрочь.
В наибольшей мере негативное отношение к нему лично, Верховному правителю и Вождю, проявлялось со стороны Врангеля.
Барон брезгливо относился, и даже не скрывал этого, к многочисленному генералитету, который был обязан ему, Деникину лично, своим служебным ростом и новыми чинами.
Запомнился Военный Совет, где генерал Врангель не подал руки ни Шкуро, который был уже, с полковника на царской службе, в одном с ним чине, чем несказанно гордился, ни Покровскому – вчерашнему есаулу.
Более того, подчеркнул, что таких генералов он не знает, и не стал бы им вверять начальствования над войсками в этой суровой борьбе, которая обязывала любого военачальника просчитывать всё наперёд на сотню шагов, а не довольствоваться мгновенным наскоком, пусть даже и принёсшем неустойчивый временный результат.
На этом же совете Врангель жёстко осудил массовые казни в армии и заявил, что подобное отношение к народу умножает его сопротивление.
– А с народом, Антон Иванович (Врангель упорно не называл его Главнокомандующим и Вождём), – воевать нельзя и нельзя его победить. Я таких примеров не знаю.
И Врангель оказался прав.
Успехи белой армии закончились под Воронежем, а под Курском были похоронены уже окончательно.
Созданная в тайне от белого движения конная армия под командованием бывшего вахмистра и полного Георгиевского кавалера Будённого (Деникин усмехнулся, он даже вспомнил, как сам лично вручал тому крест I степени и напутствовал на продолжение самой непримиримой борьбы за Веру, Царя и Отечество.
Вспомнил даже, как хотел отметить офицерским чином бравого вахмистра, но тот категорически воспротивился, более того, смело и гордо заявил, что этого чина он не примет.
– Да и ни к чему он мне, Ваше Превосходительство. За Россию воюем, а не за чины.
Деникина неприятно поразила тогда эта дерзость молодца-вахмистра, и он постарался поскорее забыть эту историю.
Но хорошо помнил, как остро этот отказ даже не кольнул, а ударил в сердце.
Раньше, такое было немыслимым, и за величайшую честь почёл бы каждый унтер-офицер производство в офицерское звание. Но уже шёл семнадцатый год, и сердце Деникина сжималось от предчувствия неотвратимой беды.
А сегодня эта армия, главная грозная и мобильная сила красных, поочерёдно разгромила в ожесточённых боях кавалерийские корпуса генералов Шкуро и Мамонтова, в одночасье лишив Деникина, а он все же был реалистом и знал законы вооружённой борьбы, жизнь заставила и научила – даже надежд на возможную будущую победу. Теперь, с утратой конницы, таких надежд просто не оставалось.
И только чудо могло спасти белое движение, только объединение всех разобщённых сил под единым начальствованием.
И в эту пору Деникин, по настойчивому совету английских и французских соглядатаев, а он не был глупым человеком и понимал, что в лице руководителей миссий союзников к нему приставлены соглядатаи, которые знали каждый его шаг и ревизовали любое его решение, он признал верховенство Колчака и согласился, чтобы тот именовался Верховным Правителем России, сам же стал довольствоваться ролью военного вождя лишь Юга России…
И вот – финал борьбы. Он отчётливо понимал, что двадцатый год предопределит судьбу всего белого движения и его лично. Надежды не оставалось. Превосходство красных на всех фронтах стало определяющим и его армия, оставив весь Юг России – не без помощи стран Антанты сосредоточилось на последнем рубеже – в Крыму, укрывшись за Чонгарскими укреплениями и непреодолимым Сивашом.
И Деникин стал готовиться к тому, чтобы гарантировать себе достойное существование за рубежом. Дальше продолжать войну он уже не мог и не хотел.
Втайне от армии и даже своего штаба, а лишь доверившись самым близким ему людям, с которыми пришлось щедро делиться сокровенными запасами и сокровищами, он стал загружать архивы и материальные ценности на два корабля, которые тщательно охранялись у отдельного пирса силами контрразведки.
Деникин проигнорировал, причём дважды, настоятельные требования Врангеля и его сторонников о созыве чрезвычайного Военного Совета, на котором были бы рассмотрены вопросы дальнейшей борьбы и приняты решения о судьбе самого белого движения.
Он боялся этого сбора высшего руководства армии и хорошо знал, что может быть не только насильственно отстранен от руководства армией и всем белым движением теперь уже лишь в Крыму, но и предстать перед скорым в ту пору и беспощадным судом.
Не сомневался он и в том, что Врангелю стали известны его приготовления по оставлению Крыма, где он меньше всего теперь уже думал о судьбе идущих за ним подчинённых, а так же участи светской и духовной власти, организованной в огромные управления, комиссии, общества, министерства и союзы…
И вот, стоя у окна, он ещё раз прочитал письмо Врангеля Военному Совету.
Больше всего резанули по сердцу слова: «Армия, ведомая вождём (так ведь, мерзавец, и написал с маленькой буквы то вожделённое слово, обозначающее его титул, которым он был пожалован угодливыми и ни в чём не перечащими ему доброхотами, собравшимися со всей России на Юге), – окружившим себя подлецами и подхалимами, погрязшим в роскоши и сибаритстве, рассчитывать на успех не может».
Тяжело и обречённо вздохнув, Деникин вынужденно принял решение:
«Что ж, выбора у меня нет. Завтра я поеду в Севастополь, на заседание Военного Совета, а сегодня нужно всё завершить по немедленному, после этого, отбытию в Константинополь. Благо, глава английской миссии предоставил в моё личное распоряжение эсминец, который находится под парами и готов в любую секунду отчалить по моему решению в любом направлении из секретной стоянки.
«Настала пора отдать команду и начальнику контрразведки, чтобы в эту ночь была завершена погрузка личных вещей, имущества на те потаённые два транспорта, которые осели в воду под тяжестью груза, подлинное содержание которого знал лишь он один.
О, за многие документы, покоящиеся в трюмах этих кораблей, определённые силы в будущем будут готовы отдать любые средства…».
Уж это он знал определённо.
Приняв все главные решения, он стал прикидывать в уме завтрашнее заседание Военного Совета:
«Самое главное – не дать инициативы и свободы действий этому барону», – что уж тут скрывать, Деникина всегда раздражала родовитость и старинный дворянский титул подчинённого и он нередко кривил губы в уродливой гримасе, произнося «Ваше Сиятельство» в адрес строптивого и неугомонного Врангеля.
Попросив адъютанта известить генерала Врангеля, что он объявляет о начале Военного Совета в 10 часов утра, Деникин, впервые за последние сутки, с удовольствием пообедал, выпив во время трапезы три рюмки коньяку, и совершенно успокоившись, крепко уснул…
***
Он внимательно вглядывался в зал, в котором были собраны участники Военного Совета. Ему казалось, он хорошо изучил этих людей за годы борьбы, лично многих из них удостоил высоких чинов и заслуженных, по его мнению, милостивых отличий.
Многие из них были в равном с ним чине, но это не избавило их от подобострастия и стремления угодить ему выполнением любого желания и даже каприза.
Среди множества военачальников разительно выделялся генерал-лейтенант Врангель и его соратники. Они и сидели особняком, не смешиваясь с иными участниками этого судьбоносного Военного Совета.
Деникин, подъезжая к месту проведения заседания Военного Совета, заметил и усиленный конвой Врангеля, который не оставлял ни на миг своего предводителя и даже не ослабил подпруги истерзанных казачьих сёдел, ни на секунду не расставаясь с оружием.
Врангель, положив подбородок на руки, которые опирались на рукоять его богатой, в серебре, шашки, высоко подкатав алые рукава белой черкески, неотрывно смотрел в переносицу Деникина и его худое породистое лицо кривила какая-то не самая милосердная усмешка.
«А ведь Петр Николаевич арестует меня на этом заседании. Теперь об этом уже можно совершенно определённо заявить», – тревожно подумал Деникин, даже поёжившись от неприятного холодка пробежавшего по коже.
«Ну, уж нет, дорогой барон. Вы ведь даже не знаете, что я уготовил Вам лично».
И Деникин уверенным шагом подошёл к трибуне, не пригласив, против установленных правил, даже постоянных членов Военного Совета занять место за столом, как это происходило всегда, на всех заседаниях:
– Господа генералы и офицеры! Я принял решение в силу различных обстоятельств и серьёзно расстроенного здоровья за период нашей длительной и суровой борьбы с большевиками, сложить с себя звание Верховного Главнокомандующего войсками Юга России и властью ещё принадлежащей мне назначить на эту должность генерал-лейтенанта Врангеля Петра Николаевича.
Подняв руку и добившись тишины в зале, который забурлил в возгласах негодования и растерянности, ярости и злости, он продолжил:
– Я полагаю, господа, что данное решение будет Вами принято в качестве обязательного к исполнению, и не будет истолковано превратно.
И тут же повернувшись к Врангелю, с плохо скрываемым раздражением, произнёс:
– Прошу Вас, господин Главнокомандующий, принимайте решение о повестке дня Военного Совета.
Вверяю Вам, досточтимый Пётр Николаевич, судьбы армии и всей нашей дальнейшей борьбы.
И чуть помедлив, как-то обречённо и растерянно завершил:
– Храни Вас Бог и пусть он поможет Вам свершить то, на что моих скромных и подорванных сил уже не достаёт…
Деникин видел, что сказанное им поразило даже Врангеля, он пребывал в растерянности, и это следовало использовать в полной мере.
Он поклонился участникам заседания Военного Совета, чётко и внятно сказал:
– Благодарю Вас за верную службу, господа. Постарайтесь меня понять и простить, если… сможете. Честь имею!
И твёрдой поступью вышел из зала заседания. Спокойно проследовал в сопровождении адъютантов и начальника контрразведки из здания, сел в машину и уехал на пристань, где уже полностью готовый к походу подвывал турбинами английский эсминец.
Через несколько минут, приняв на борт десятка три–четыре лиц из ближайшего окружения Деникина, он, словно оттолкнувшись от причала, унёсся на полной мощности машин в солнечное марево, заполонившее всё море до горизонта.

***

Так закончилось кровавое и неправедное правление Деникина над Югом России на протяжении чуть более двух лет и пора перейти к повествованию о главных героях нашей не придуманной истории, в сфере воздействия которой оказалось огромное количество людей в тот роковой двадцатый год.
И сходились они в смертном противоборстве не раз за свою жизнь.
Но никто из них не просил при этом о пощаде, так как знал, что и сам ни при каких обстоятельствах не пощадил бы противную сторону – слишком велика была пропасть во взглядах на устройство судьбы Отечества, так и оставшегося для них, по оба берега, независимо от веры – Великой, Единой и Неделимой Россией …
Да вот только каждая сторона вкладывала в это определение свой смысл и свою правду и билась за неё с яростью обречённых.
И не думали они при этом, что с их, до срока закатившихся жизнях, уходит и сама возможность отстроить Россию на началах совести и соучастия, сострадания и правды.
А ещё – веры и справедливости, но только для всех, а не для тех, кто присвоил лишь себе право немилосердного судьи. И судил всех иных уже только с позиции силы, зачислив во врагов даже тех, кто просто сомневался или имел иную точку зрения, иную дорогу.

***
Глава II

Всегда тяжелее тем,
кто пламенеет совестью,
кто не утратил веры в то,
что есть единственное знамя,
под которым достойно жить
и умереть человеку.
И. Владиславлев

Теперь, после визита врачей, у Иевлева, полковника Генерального штаба, прослужившего с Врангелем долгие годы и занимавшего бессменно должность начальника контрразведки кавалерийского корпуса, которым Пётр Николаевич командовал в годы Великой войны, а затем – Кавказской армии, войск Юга России, уже не было сомнений в том, что Главнокомандующий отравлен страшным ядом.
Петр Николаевич Врангель обладал от природы завидным здоровьем, был крайне неприхотлив в быту, аскетичен, чурался безмерного употребления распространённых слабостей – табаку и спиртного, и до недавнего времени никогда не заявлял о каких-либо тревогах в области здоровья, хотя, конечно же, то, что выпало на его судьбу – не служило продлению долголетия.
Иевлев отчётливо помнил период с апреля по первую половину ноября 1920 года. После позорного бегства Деникина в Константинополь на английском эсминце, на Врангеля не просто легла вся огромная ноша ответственности за судьбу десятков тысяч людей, которые в него верили и за ним пошли теперь уже до конца.
Радикально переменились сами условия дальнейшей борьбы и Антанта, практически с вступлением Врангеля в единоличное правление войсками Юга России, прекратила какую-либо помощь сражающейся армии, так как за рубежом просчитывали каждый шаг и зря не хотели даже цента тратить там, где это не сулило длительной и значимой выгоды.
А о том, что Крым доживает под властью белого движения последние дни – было понятно даже и безусым поручикам, а не то, что промышленным дельцам туманной Англии или упивающейся своей победой над Германией Франции.
И в этих условиях генерал Врангель сумел целых семь месяцев не только продержаться в осаде, но и освободить Тамань, значительные территории в казачьих краях – на Дону и на Кубани, принять все меры по организованной эвакуации всей армии.
Крым, в отличие от предшественника, он оставил последним и лишь тогда, когда красная кавалерия непреодолимой лавой ринулась к пристани, от которой отходили последние корабли с русскими воинами в неведомую чужбину.
Ни Турция, ни Болгария не хотели нести, в одиночку, бремени сожительства рядом с такой массой вооруженных и организованных людей, преданных и повинующихся безоговорочно своему предводителю.
И правительства этих государств, сделали всё, чтобы выпроводить и рассеять по миру эту сбитую в единый организм массу русского воинства, предварительно обезоружив его.
И здесь проявилась несокрушимая воля Врангеля. Он добился у стран Европы, Ближнего Востока, Америки, Канады и иных держав согласия принять и трудоустроить массы его подчинённых. В этом вопросе он был бескомпромиссен и пока не получал гарантий от руководства государств по разрешению насущных проблем своих подопечных – не успокаивался ни на один миг. И его позицию все политики Запада не могли не уважать.
Он неутомимо организовывал кадетские корпуса для детей офицеров, потерявших отцов. Работали военные училища и даже академия Генерального штаба регулярно производила выпуски офицеров, которые зачислялись в резервные формирования и настойчиво изучали как опыт минувших Великой и гражданской войны, так и состояние современного военного противоборства и развития военной науки, военного строительства, в том числе и на их далёкой теперь уже Родине – в советской России.
И везде Петр Николаевич успевал, чётко выстроил систему управления своим воинством, пользовался безграничным доверием и поддержкой так и не ушедших в отставку военных атташе России во многих государствах Европы. Особые отношения его связывали с Алексеем Алексеевичем Игнатьевым, советы и дружеское расположение которого он очень высоко ценил.
Иевлев был свидетелем и участником всех этих многочисленных встреч и не удивился, когда с Игнатьевым Врангель стал неустанно обсуждать вопрос своего возможного возвращения в Россию.
В один из вечеров, это Иевлев запомнил навсегда, в присутствии Игнатьева, Врангель вёл переговоры – очень нервные, в которых собесед ники нередко сбивались на повышенный тон, с генералами Кутеповым и Миллером.
Они бесцеремонно вмешивались в руководство созданного Врангелем РОВСа (Российского общевоинского союза), который объединял подавляющее большинство воинства России, оказавшегося за рубежом.
Это, до 1928 года, была самая могучая зарубежная организация русских, объединённая твёрдой воинской дисциплиной, оказывающая реальную деятельную помощь каждому русскому воину, оказавшемуся в стеснённых обстоятельствах за пределами России.
К слову, именно Петру Николаевичу принадлежала идея организованного возвращения в Россию масс бывших военнослужащих, которым это возвращение не угрожало опасностью, так как они были лишь исполнителями, и на их руках не было праведной крови.
И вот, в начале апреля 1928 года, в Брюсселе, где в основном и проживал Врангель со своим немногочисленным штабом, появились генералы Кутепов и Миллер.
Они ультимативно стали требовать от Врангеля сложения полномочий по руководству РОВСом, передачи им всех документов по русскому военному зарубежью, всей агентуры разведки как в Европе, так и в Советской России.
Врангель твёрдо заявил им, что ему совершенно понятны их намерения, он достоверно знает, что они вступили в сговор с зарождающимися национал-социалистическими силами Италии, Германии, которые уже заявили о пересмотре итогов Мировой войны и усиленно рвались к наращиванию военной мощи своих государств и ликвидации всех установлений и завоеваний советской власти, как главной будущей цели зарождающегося в Европе фашизма.
– Господа! Ваша страшная ошибка в том, что Вы так и не поняли – я никогда не боролся против России. Это – моё Отечество, моя Родина. Я боролся против большевиков, а это не одно и тоже. Я достоверно знаю, что Вы давно уже продали душу дьяволу и готовы привести за собой в Россию даже её поработителей. Здесь, в этом богомерзком деле – я Вам не союзник.
– Алексей Игоревич, – обратился он к порученцу, – не сочтите за труд – проводите господ генералов, и более никогда не удостаивайте их обязательством аудиенции со мной. Честь имею, Господа!
Долго в этот вечер говорили они втроём – Врангель, Игнатьев и Иевлев.
Главным в этом разговоре была выработка мер по нейтрализации воздействия самых оголтелых кругов эмиграции, полностью порвавших с Россией и пошедших в услужение самым реакционным силам Запада, на военные формирования белого, врангелевского движения за рубежом.
Иевлев не раз, даже вместе с Игнатьевым, который регулярно приезжал к Врангелю из Парижа, предупреждали его о грозящей ему лично опасности и настаивали на повышении мер личной безопасности.
Но он был неумолим. В привычном режиме объезжал кадетские корпуса, лично читал курс лекций в академии Генерального штаба, проводил конференции, собрания, активно выступал в эмигрантской печати.
Иевлев хорошо запомнил, что, вернувшись 20 апреля домой, после занятий в академии, Петр Николаевич пожаловался на головокружение, тошноту и слабость.
Вскоре, буквально на следующий день, он слёг и уже больше не поднимался, а ещё через четыре дня скончался, так и не приходя в сознание последние сутки.
Врачи подтвердили, что весь его организм был скоротечно разрушен неведомым им ядом.
И хотя Иевлев и Игнатьев прекрасно понимали чьих рук это дело – доказать они ничего не смогли.
Более того, как предупредил Игнатьев, что теперь и самому Иевлеву, как ближайшему помощнику Петра Николаевича, пора подумать о собственной безопасности.
– Меня не тронут, досточтимый Алексей Игнатьевич, – говорил он Иевлеву. – Они знают, что только по моему личному решению возможно получить деньги царской России в банках Франции, за которые я отвечаю перед Отечеством, и никак иначе, а вот Вас, голубчик, прошу – немедленно уезжайте.
 Я вверяю Вас заботам своего старинного товарища, бывшего военного агента России в Германии. Не удивляйтесь, что он после завершения Великой войны вновь вернулся в Германию.
Немцы с большим уважением относились к нему во все времена, ибо всегда помнили его ещё довоенное предостережение о том, что война, если она будет развязана между Россией и Германией, будет гибельной для обоих государств. И они в этой войне не только проиграют, но потерпят чудовищную катастрофу, с утратой суверенитета и независимости.
Все именно так и сбылось. И если уж оценивать всё произошедшее не предвзято, то потери России, на мой взгляд, были роковыми и, видать, необратимыми. Она потеряла гораздо больше, нежели Германия.
Громче, чем говорил до этого, заключил:
– Последняя, и мы это видим уже отчётливо, воспряла, движется к восстановлению своего могущества и влияния, и я предчувствую, что ещё большие беды грядут всему человечеству от неё. Думаю, что и мы ещё будем свидетелями этого.
Иевлев не любил вспоминать годы, проведённые в Германии. Это было, по сути, заточение.
Благо было лишь в одном – он подготовил серьезные аналитические труды о деятельности разведок, вовлеченных в Великую войну государств, издал их под вымышленной фамилией и они наделали столько шума в Европе, что очень многие деятели эмиграции и зарубежные правители попритихли и снизили свою антирусскую активность, чтобы не попасть в поле зрения средств массовой информации.
Не знал автор этих трудов, что они были переизданы и в Советской России, и именно они позволят сохранить жизнь Иевлеву в скором будущем.
Вторым его увлечением и даже научной страстью, стало изучение проблем возрождения Германии после Версальского договора.
Он внимательно изучал всё, что появлялось в печати по проблемам национал-социализма, и уже в 1938 году сделал выводы о неотвратимости войны Германии с Советской Россией, которыми поделился в письмах с Игнатьевым и его товарищем, бывшим военным атташе в Германии генералом Царевским.
Его товарищи разделяли его тревогу и всерьёз продумывали возможные варианты доведения своей точки зрения до советского руководства. Они, к чести всех троих, оставались русскими патриотами и их убеждения не позволяли отсидеться в стороне, когда против их Отечества замышлялись столь страшные испытания в уже хорошо обозримом будущем.
Иевлев на всю жизнь запомнил этот день – была очередная годовщина со дня рождения Сталина в 1938 году.
Все германские газеты пестрели его портретами и личным поздравлением фюрера, который «… надеется, что сотрудничество Германии и Советского Союза явится надёжной гарантией мира в Европе и процветания наших стран».
И он в этот день заявил своим друзьям, что больше не хочет, не может быть вдали от России и что принял твёрдое решение по возвращению на Родину.
Они его и не разубеждали, понимали, что их товарищ, которого они безмерно уважали и ценили за высокий интеллект, неистовый характер исследователя, надёжность и основательность, иначе поступить не может.
Все хорошо понимали и то, что едет он не на весёлую прогулку, а с тем, чтобы предостеречь руководство России, пусть сегодня и советской, о нависшей над ней смертельной угрозе.
Была и вторая причина, о ней Иевлев не говорил, но его друзья знали, какой ценой даётся ему это молчание.
В России осталась у Иевлева жена и родившаяся в 20 году дочь. Что с ними, как сложилась их судьба – он не знал, хотя и предпринимал все возможные в его условиях попытки, чтобы выяснить их участь. Но, к несчастью, всё было тщетным.
Продумав, в деталях, легенду своего возвращения в Россию, запасшись поддельными документами, которые помог добыть генерал Царевский, он не стал медлить с отъездом.
Предварительно, со всеми мерами предосторожности и под видом строительных материалов, был отправлен в Россию его обширный архив на вымышленное имя. Документы же на его получение были подлинными и получателем, конечно же, был сам Иевлев, который в этом случае именовался Розенкранцем, консультантом старинной германской строительной компании…

***

Нет таких слов, которые бы передали состояние Иевлева, когда он ступил на Петербургскую (нет, Ленинградскую, он запретил себе даже в мыслях думать по былому, давно прошедшему и уже невозвратимому).
Город посуровел. Не было того состояния вечного праздника, который всегда отличал столицу, памятную и дорогую для Иевлева. Он шёл по знакомым местам, ловил себя на мысли, что вглядывается в спешащих прохожих, с надеждой встретить кого-либо из знакомых.
Устроившись в гостинице под именем профессора французского университета, он несколько дней подряд внимательно изучал свой бывший дом, его нынешних жильцов, их режим и ритм жизни и скоро знал даже род занятий каждого, но никто из них не знал о Людмиле Сергеевне Иевлевой, проживавшей здесь с дочкой до роковой в его судьбе осени 1920 года.
Уже отчаявшись узнать что-либо о судьбе дорогих ему людей, Иевлев, в один из дней, вернее вечеров, ужинал в памятном ему ресторане «У Максима», куда любил заходить в те далёкие и счастливые давние годы, будучи молодым и бравым офицером.
Господи, но от чего же так сжалось его сердце, когда он увидел шумную и многочисленную компанию военных, среди которых была единственная женщина. Минуло девятнадцать лет со дня их разлуки, но он её узнал сразу. Это была она, его Людмила, вошедшая в пору женской зрелости и броской красоты.
Рядом с ней сидел видный статный военный, можно было бы сказать – даже красивый, если бы не багровый шрам, пересекающий правую сторону его лица.
В его петлицах на гимнастёрке багровело по рубиновому ромбу. Иевлев хорошо знал, что это знак генеральского достоинства в Красной Армии. Но не это было главным. По их взглядам, обращённым друг к другу, прикосновениям рук Иевлев понял, что она любима и любит этого человека со шрамом, на груди которого теснились два ордена Красного Знамени и чтимая всеми военными особо медаль «ХХ лет РККА».
И Иевлев принял твёрдое решение – не нарушать душевный покой уже забывшей его жены, которая сегодня всецело, он это видел потемневшими от боли глазами, принадлежит другому.
Произошла и вторая нежданная им встреча, когда к концу вечера, не вошла, а ворвалась, впорхнула в зал неземной красоты девушка, так похожая на свою мать и повисла, с радостным визгом, на шее комбрига. Резануло по сердцу – Иевлев это слышал отчётливо, её радостное и душевное: «Папка, родной мой, я так тебя ждала все эти годы, я так по тебе соскучилась».
И был лишь один миг на протяжении этого вечера, который мог всё изменить. Иевлев вдруг встретился глазами с этой яркой и красивой женщиной, которая ни на миг не оставляла руку комбрига и даже несколько раз её поцеловала – это Иевлев видел и страшно терзался при этом, а тяжёлый червь ревности точил его сердце, мучительно разрывая его на части.
Её глаза лишь на мгновение распахнулись, словно узнали что-то далёкое, но такое знакомое. И тут же погасли, так как Иевлев уже давно кардинально изменил свою внешность и носил сегодня аккуратную бороду и длинные, почти до плеч волосы. В нынешней России такие причёски почти не встречались.
Иевлев ничем не выказал своего волнения, и женщина, скользнув по его лицу взглядом ещё два-три раза, убедилась, что: нет, обозналась, даже не обозналась, а не могла и предположить – кого же ей напомнил этот иностранец?
Его одежда и манеры сразу указывали на то, что он иностранец. Воспользовавшись тем, что военные и их дамы вышли на балкон, перекурить, Иевлев расплатился за ужин и поспешно вышел на Невский.
Вот и всё. Он не был наивным человеком, но всё же надеялся, что прошлое не уйдёт от него навсегда, невозвратно. Теперь весь смысл его жизни в России заключался в одном – передать всю ту информацию, которой он владел, соответствующим службам, отвести, насколько хватит сил, беду от России, своей Родины.

***

Поэтому назавтра, рано утром, он не таясь, спокойно вошёл в дверь здания управления НКВД по городу Ленинграду и Ленинградской области, как значилось на вывеске, на стене так хорошо знакомого здания, в котором и ему довелось провести несколько довоенных лет, бывать и в военные 1914–1917 годы и сказал дежурному:
– Доложите руководству, я – полковник Иевлев Алексей Игнатьевич, начальник контрразведки армии генерала Врангеля. Мне необходимо встретиться с самым старшим должностным лицом, которое сможет меня выслушать.
Иевлев видел, что если бы само здание НКВД ушло под землю или Нева потекла бы вспять – это в меньшей мере удивило бы дежурного. Он долго не мог придти в себя после обращения Иевлева, и, лишь успокоившись и собравшись с духом, стал куда-то звонить по телефону.
Иевлев догадался, что в ответ на его слова, говорили потревоженные им начальники, его лицо всё в большей мере выражало и досаду, и растерянность. Наконец, отчаявшись, он поднял белый телефон, встал из-за стола, словно его видели в том кабинете, куда он звонил, вытянулся в струнку и чётко отрапортовал:
– Товарищ комиссар госбезопасности! Возле меня находится полковник Иевлев, начальник контрразведки врангелевской армии, просит о встрече с Вами.
По его лицу было видно, что там к его докладу отнеслись серьёзно и он, приказав своему помощнику оставаться за него, вышел к Ивлеву и уже чётко произнес:
– Пройдёмте. Комиссар ждёт Вас.
Зайдя в знакомый ему кабинет, Иевлев даже усмехнулся: всё было прежним, лишь вместо портрета государя, на том же месте, висел красочный портрет Сталина, написанный маслом, очень броский, на нём Сталин был в шинели и будённовке.
Из-за стола встал военный, в петлицах которого отсвечивали три ромба, а на рукаве его гимнастёрки отливала золотом большая красная звезда над васильковой «викторией» – носил и её в своё время Иевлев, только она была другого цвета и представляла собой цвета русского триколора, государственного стяга России.
Жестом руки комиссар безопасности отослал дежурного и пригласил Иевлева присесть, не отрывая изучающего взгляда от его лица.
– А я, Алексей Игнатьевич, представлял Вас именно таким. Да и знал Вас с 18 года.
Тут уже пришла пора Иевлеву скрывать своё изумление, он не знал этого человека.
– Не удивляйтесь, Алексей Игнатьевич, знаете и Вы меня. Я был в ту пору помощником у товарища Артузова, возглавлявшего контрразведку нашего фронта. Лично Вы нам много беспокойств доставили, Алексей Игнатьевич. Вы были серьёзным противником. Талантливым. И переиграть Вас было очень не просто.
– И всё же, Алексей Игнатьевич, – тут комиссар госбезопасности даже рассмеялся, – мы Вас переиграли. Это я отмечу сразу, до начала нашего разговора, чтобы Вы это осознавали, что мы знали многое, если не всё из ваших планов. Вам был подчинён капитан Кошелев, помните, так вот – он был нашим сотрудником.
Иевлев не выдал своего волнения при этом, но его память услужливо подсказала ему обо всех провалах в службе в ту пору, арестах его агентуры в формированиях красных, причин которых он так и не дознался до этой минуты. На Кошелева не пало никакого подозрения, так как он был с Иевлевым до последнего дня в Крыму, а затем, по докладу его заместителя, погиб от случайного снаряда красных прямо на причале.
Иевлев, наконец, справился со своим волнением и взял инициативу разговора в свои руки. Справившись об имени-отчестве руководителя управления, он очень кратко изложил ему суть своего появления в Ленинграде, заявил о полученном багаже из Германии, который хранился на товарной станции, со своим архивом и трудами.
– Всё знаю, Сергей Игоревич, что будете всё проверять, в силу родства профессии, вычислять, что за игру я затеял, без этого в нашем деле нельзя. И всё же – поверьте мне, как русскому офицеру, что здесь – совершенно иная история. Я не лгу, Сергей Игоревич и ни в какую игру не играю. Россия стоит на пороге страшных испытаний и мой долг, как человека русского, облегчить участь дорогого и мне Отечества.
И уже с каким-то обречённым тяжёлым вздохом-стоном заключил:
– Оно ведь мне не менее, нежели Вам дорого, поверьте мне хотя бы в этом.
И комиссар Госбезопасности понял, что Иевлев говорит правду. Понял, как это говорят, всем своим сердцем.
Долгие дни он и его несколько сотрудников, часами, беседовали с Иевлевым. Он понимал, что все их разговоры протоколируются, изучаются и проверяются соответствующими инстанциями, итоги и выводы по каждой встрече подводятся ещё в более высоких кабинетах.
О том, что руководитель органов НКВД ему поверил, Иевлев догадался уже потому, что он продолжал жить в той же гостинице, где поселился по приезду в Ленинград, хотя без надзора он оставлен не был и сразу же заметил неустанно сопровождавших его несколько человек. Но ему не в чем было таиться, и он никогда не уходил от своих соглядатаев, хотя и мог бы это сделать не раз, зная всё наперёд до мельчайших подробностей, а также прекрасно ориентируясь в городе, в каждом дворе любого дома, в каждом парке и сквере. Он даже знал такие убежища и катакомбы, о которых его душеприказчики и не подозревали. Не знал о них и комиссар безопасности и с огромным интересом, в один из разговоров с Иевлевым, и неподдельным изумлением узнал, что прямо из его кабинета можно попасть, по подземному переходу, по-сути в любой конец города.
После этого его вера в искренность Иевлева стала твёрдым убеждением, и он приказал снять любое наблюдение за своим необычным гостем.
С большим уважением отнёсся комиссар безопасности и к тому, что Иевлев ежедневно представлял ему подробный письменный отчёт по ключевым событиям и своим размышлениям прожитого дня и чётко обозначал, что бы он хотел завтра увидеть и где быть, разумеется, в перерывах между беседами.
Внимательно просмотрев опись своего архива, которую детально составили сотрудники аппарата управления НКВД, он её подписал и ещё раз заявил, что готов встретиться с любым должносным лицом из руководства государством, так как необходимо безотлагательно принимать меры по снижению порога опасности, грозящей России.
И, думается, что эта непростая история, закончилась бы и для Иевлева лично благополучно, если бы не роковые перемены в руководстве управления НКВД, в которых он был не властен что-либо изменить в свою пользу.
В начале февраля 1939 года в дверь его номера в гостинице постучали. Неспешно открыв дверь, он всё понял – в коридоре стояло несколько человек в форме, с оружием в руках, которые перевернули весь его номер, исследовали все книги, бумаги, до сигарет и зажигалки включительно, и приказали одеваться и следовать за ними.
На этот раз в кабинете начальника управления НКВД встретил его незнакомый грузин, в форме, но без знаков отличия, который без обиняков заявил, что все игры, которые вёл Иевлев с врагами народа вместе, в надежде обмануть высшее руководство органов госбезопасности, отныне закончились.
За пособничество врагу прежнее руководство управления НКВД арестовано и ему лично товарищ Берия поручил навести в Ленинграде должный порядок.
Но Иевлев и здесь не сдался. Он неоднократно заявлял новому руководству управления  НКВД, что речь идёт не о его жизни, речь идёт о судьбе России. И ему непременно необходимо встретиться с представителем руководства страны, партии, армии.
– Ты у меня, сволочь, встретишься с пулей, причём – незамедлительно, и признаешься, что сам Черчилль – твой родной отец, – заорал на последней встрече с Иевлевым начальник управления, в петлицах которого в этот раз уже сияли по два новеньких ромба. Правда, Иевлев так и не понял, почему тот вспомнил в этой связи Черчилля.

***

И больше Иевлев нигде и никогда не вспоминал о своих похождениях после этого. Всё рассказал лишь в 40-м году, в лагере, Рокоссовскому и Горбатову, с которыми его свели тернистые дороги судьбы.
Он был передан тупым и мрачным садистам, которые его ежедневно избивали, довели до нервного истощения лишением сна, постоянным пребыванием в одиночке, где нельзя было и встать-то в полный рост, а не то, что нормально себя чувствовать.
И когда он, исповедуясь Рокоссовскому, так же безвинно осужденному, спросил того – почему его всё же не расстреляли, Константин Константинович ответил:
– Алексей Игнатьевич! Я думаю, что лишь по одной причине – Вы были носителем такой информации, таких выводов, что там, наверху, кто-то перестраховался – пусть посидит, а вдруг Сам, – и Рокоссовский при этом поднял указательный палец правой руки вверх, – захочет с Вами встретиться.
– Вы поймите, в ту пору там, как Вы – доказательно, без страха и упрёка, искренне, смело – не говорили. Все полагались на одного человека, который всё знал, всем управлял и только по его воле, как Господа, всё вершилось не только в СССР, но и в мире.
 О том, что ему доложили о Ваших выводах и материалах – я не сомневаюсь. Это Вас и сберегло. А уж со времени оккупации Польши, о чём Вы и предостерегали конкретно, в Вашу информацию, я, полагаю, стали верить. Она ведь подтверждалась и из других источников. Их было множество.
Сокрушённо развёл руками в стороны и заключил:
– Жаль, очень жаль, Алексей Игнатьевич, что мы сейчас не можем принести пользу Отечеству. Неужели этого не понимают там, наверху, что мы ни в чём не виноваты!?
Таких разговоров между ними было множество. И уже тогда у Рокоссовского окрепла, а затем и полностью сформировалась вера в искренность, полную, Иевлева.
Он с огромным уважением относился к нему и так же, откровенно, высказывался по любым вопросам, если они были вдвоём или втроём. Третьим был Александр Васильевич Горбатов, человек глубокий, искренний и мудрый. Их слаженную троицу обходили стороной даже уголовники.
Смешно было вспоминать, но не в драке и поножовщине пришлось им утверждать себя, а тем, что никто из уголовников так и не смог ни разу обыграть Иевлева ни в одну карточную игру. Что они ни придумывали, как ни тщились разгадать секрет его удачи – ничего у них не получалось. И Иевлев в их глазах обрёл такой авторитет и неприкосновенность, что ему могли позавидовать даже самые отпетые и матёрые уголовники.
Наверное, это их, троих, и спасло в эти страшные годы.
В 41 году в лагере остались Иевлев с Горбатовым. Всё же, где-то сработала государственная машина, и их товарищ по несчастью – генерал-майор Рокоссовский был освобождён из лагеря и убыл в распоряжение Наркома обороны. Они радовались этому как собственному освобождению и расставаясь, не скрывали своих скупых мужских слёз.
– Костя, – напутствовал своего товарища Горбатов, – если получится – ты скажи, Ему самому скажи, что иное место сейчас нам, иное потребление есть – где решается судьба Родины. Мы же беззаветно преданы Ему и партии. Ты сам знаешь, что ни одной шкуры из нашего брата здесь, в лагере, нет. Это же цвет Красной Армии.
– Скажу, Саша, верь мне, скажу, если только выпадет возможность. Обязательно скажу Борису Михайловичу Шапошникову, уж с ним-то я встречусь обязательно. И моментально скажу. Держитесь, друзья, мы ещё повоюем, – обнял их на прощание Рокоссовский, уже одетый в так ему идущий мундир (и где только хранили, – подумал Иевлев, – прямо как из ателье), в малиновых петлицах которого отсвечивали золотом по две звезды, да широко разалелся лампас на брюках, заправленных в щегольские хромовые сапоги.
И своё слово, как мы и узнаем далее, Константин Константинович сдержал. Не страшась уже никаких последствий для себя лично. Честь была дороже самой жизни.
И он никогда, став по-сути вторым Маршалом Победы, после Жукова, которого так любили и чтили подчинённые и глубоко уважал даже сам Вождь, никогда об этом не забывал, никогда не поступался честью и высоко пронёс её по всей своей жизни, в которой испытаний и славы хватило бы не на одну, даже самую талантливую и даровитую натуру, не на одну судьбу.
И только в последние дни, отведённые ему Господом на этой земле, сам умирающий Маршал судил себя. Близкие же его отнесли эти скупые слёзы к страданиям, которые ему доставляла тяжёлая и изнуряющая болезнь.
Но это было не так, знал Маршал, что был у него один грех, где он поступился совестью и поддержал неправедное судилище над своим бывшим подчинённым, Георгием Жуковым.
Долгие годы жгла его сердце обида, что для Жукова, его победного торжества, был он, как ему казалось, незаслуженно освобождён от командования I Белорусским фронтом и не ему пришлось, а вечному сопернику, норовистому Георгию-Победоносцу, как он его в шутку звал ещё в годы совместной службы, ставить последнюю точку в борьбе с фашизмом.
В силу той давней обиды он и не поддержал Жукова на этом судилище.
Правда, и не судил.


***
Глава III

Когда твоей жизни угрожает опасность – в этом ничего удивительного для военного человека нет. Он всегда находится среди опасности, всегда, даже в мирное время, несёт ношу более тяжёлую, нежели иные. Гораздо сложнее, когда опасность угрожает твоим убеждениям.
Здесь выстоит не каждый.
И. Владиславлев

После искренних, но ставших для Вождя такими уже привычными, слов Рокоссовского о благодарности ему, Сталину лично, за высокое доверие, и заверений в том, что он приложил все силы, чтобы это доверие оправдать, вновь назначенный командующим войсками фронта задержал на несколько мгновений дольше, чем это положено, руку Верховного Главнокомандующего в своей руке, крепко её сжав.
И вопросительно посмотрел ему прямо в глаза. Сталин, не освобождая своей руки, пытливо и ответно, цепко, как всегда, взглянул в глаза генерала снизу-вверх, и спросил:
– Вы ещё что-то хотели сказать, товарищ Рокоссовский?
– Да, товарищ Сталин. Если Вы поверили мне и освободили…(он не сказал откуда, это было понятно и так), – и сегодня доверили командование войсками фронта – для меня это действительно очень дорого и важно. Я самой жизни не пожалею за Вас, товарищ Сталин, за нашу Великую Родину.
– Ну, товарищ Рокоссовский. Этого я от Вас никак не ожидал. Нет, голубчик,– вырвалось у Сталина ему не свойственное, тепло и искренне,– как раз Ваша жизнь нам и нужна более всего.
– Разбейте немца под Сталинградом, товарищ Рокоссовский. Это будет для меня самым лучшим подарком и, – уже с улыбкой, даже с лёгким сарказмом, продолжил Сталин, – … самой лучшей присягой на верность Вождю и Учителю.
– Я верю в Вас и жду самых серьёзных свершений Вашего фронта. Желаю Вам успехов.
И совершенно без паузы, без любого предисловия, неожиданно спросил:
– Товарищ Рокоссовский, а не осталось обиды, скажите честно?
– Нет, товарищ Сталин, – так же без промедления ответил Рокоссовский, – обиды нет, жаль только потерянного зря времени, которое я бы потратил с большой пользой на наше общее дело, для его торжества.
И вдруг, словно решившись преодолеть последний барьер, отдаляющий его от Вождя и уже навсегда, пока жив, присягая ему в верности, это Сталин понял сразу, Рокоссовский с болью, искренне, с широко распахнутыми горящими глазами, произнёс:
– Товарищ Сталин! Прикажите разобраться. Там много верных и преданных Вам людей. Они сегодня так нужны фронту, Отечеству. Не знаю, кто и чем их оговорил, в чём обвинил. Это – действительное вредительство, когда такие люди, как Горбатов, сидят в лагере. Прикажите, товарищ Сталин, разобраться. Они преданы Вам, преданы партии, нашему народу.
– Товарищ Рокоссовский? Вы знаете, что партия настойчиво исправляет ошибки, допущенные в результате слепого доверия Ежову, Ягоде и их скрытого вредительства. Они действительно оказались изощрёнными врагами Советской власти. Но за кого Вы лично можете поручиться и за освобождение кого ходатайствуете лично? Вы понимаете, что за это поручительство Вы будете нести личную ответственность?
– Да, товарищ Сталин. Я понимаю и этой ответственности не страшусь. Я знаю этих людей, многих из них я водил в атаки, со многими – на Урале и на Дальнем Востоке сражался с последними вооружёнными формированиями белогвардейцев, участвовал в послевоенном строительстве нашей Красной Армии под Вашим руководством…
– Хорошо, товарищ Рокоссовский, это общий разговор. Садитесь, берите бумагу и пишите фамилии тех, за кого Вы можете поручиться. Обещаю Вам, что их дела будут проверены и если они арестованы ошибочно – они будут освобождены. Незамедлительно.
Мы знаем, товарищ Рокоссовский, мы знаем, сколько честных людей оговорили Гамарник, Путна, Фельдман, скольких, пользуясь высоким полномочием заместителя наркома обороны, сбил с пути Тухачевский. И партия принимает меры по выправлению этих ошибок.
Но мы не имеем права забывать и о том, что действительные враги советской власти были, есть, они просто умело замаскировались и вели всё дело к тому, чтобы Гитлер нас раздавил уже летом 41 года.
Как всегда – неспешно прошёлся по кабинету и довершил:
– Вы это видели, товарищ Рокоссовский лично. И мы приняли все возможные меры, чтобы ослабить их деятельность, отстоять и сохранить военные кадры. Вы знаете, что с приходом товарища Берия из лагерей освобождены около 20 тысяч человек начальствующего состава и почти все они, за исключением Власова, показали себя достойными нашего доверия людьми, настоящими бойцами партии.
Рокоссовский каким-то особым чутьём понимал: всё, что говорит ему Сталин, предназначено для передачи другим, особенно – военачальникам, а поэтому запоминал каждое его слово, даже интонацию, с которой тот произносил эти слова, внимательно вглядываясь при этом в глаза командующего войсками фронта.
– Садитесь здесь, товарищ Рокоссовский, не обращайте ни на что внимания и напишите мне список тех людей, которых, как Вы считаете, несправедливо осудили.
Не менее часа просидел Рокоссовский за длинным столом для совещаний в кабинете Сталина. За этот час в кабинете Верховного Главнокомандующего перебывало множество людей, воочь увидел здесь Рокоссовский практически всех руководителей партии и государства.
Он не был слабым человеком, но какой-то неприятный холодок пробежал у него по коже, когда цепко, в упор на него уставился, не мигая, в своём неизменном пенсне нарком безопасности Берия.
Но всё-же школа государственного руководства и вышколенность сталинской гвардии побеждала, и все они, в том числе и Берия, скользнув взглядом по генералу, который в кабинете Сталина что-то писал на чистых листах бумаги, тут-же о нём забывали.
Но они все знали, что это именно он, Рокоссовский, и что он мог быть назначенным командующим войсками Донского фронта только по личной воле Вождя.
Наконец, завершив такую непростую работу, Рокоссовский встал из-за стола, и крепко сжав в руке исписанные красивым почерком листы бумаги, чётко доложил:
– Товарищ Сталин, вот за этих людей я ручаюсь. Готов взять их под свое командование на Донской фронт и уверен, что Вы о них услышите только хорошее, товарищ Сталин.
Сталин внимательно перелистывал густо исписанные страницы и лишь однажды обратится к Рокоссовскому:
– А почему Вы, товарищ Рокоссовский, всё же вычеркнули две фамилии: комбрига Левашова и дивизионного комиссара Торопова? Что, не уверены в них?
– Нет, товарищ Сталин, не это. Просто я их хуже знаю. Знаю только в молодости, когда они все были, на мой взгляд, достойными людьми, но, затем, дороги службы нас развели, и мы больше не встречались, до… лагеря.
– А в молодости были достойными людьми? – настойчиво переспросил Сталин.
– Да, товарищ Сталин. Оба были награждены в гражданскую орденами Красного Знамени. Кстати, отличились под Царицыным.
– Я тоже, товарищ Рокоссовский, знал товарища Левашова, и поручусь за него лично. Как Вы думаете, поверит нам товарищ Берия? Будем его просить вместе?
И тут же в кабинет, словно услышав, что о нём говорит Сталин, снова вошёл Берия.
– Товарищ Берия! Вот здесь товарищ Рокоссовский просит нас исправить допущенную несправедливость в отношении, – Сталин открыл последний лист и посмотрел на номер у последней фамилии, которые проставил Рокоссовский по всему списку, – 186 человек.
– Он их знает лично и ручается за их преданность партии и лично товарищу Сталину, – уже не без юмора сказал Верховный Главнокомандующий.
– А ещё за двоих, товарищ Берия, поручается товарищ Сталин, – и он поставил две жирные черты синим карандашом у фамилий, вычеркнутых Рокоссовским.
– Прошу, товарищ Берия, со всей ответственностью отнестись к заявлению командующего войсками фронта, старого члена партии, – и вопросительно посмотрел при этом на Рокоссовского.
– С 1918 года, товарищ Сталин.
– Вот видишь, товарищ Берия, четверть века в нашей партии уже товарищ Рокоссовский. И мы должны быть очень внимательны к заявлениям таких испытанных солдат партии.
Рокоссовский понимал, что началась какая-то непонятная для него игра, но молча, только пристально, не отрывая глаз, смотрел на Сталина и лишь изредка переводил свой взгляд на Берию, сразу же упираясь в его вездесущие зрачки, которые зловеще светились за стёклами пенсне.
Но так и не понял Рокоссовский, почему Сталин вспомнил о его партийном стаже. Зато хорошо это понял Берия, которому Сталин и в этой ситуации указал на его сомнительное партийное прошлое и на исключение из партии по решению Закавказского ЦК в предреволюционные годы.
– Товарищ Берия, товарищ Рокоссовский берёт на себя всю полноту ответственности за будущую деятельность этих людей. И даже последнего из них.
Рокоссовский поразился, всего на мгновение задержал свой взгляд на последнем листе его списка Сталин, когда смотрел на порядковый номер у последней фамилии.
Берия открыл последнюю страницу списка и тут даже он, казалось, привыкший ко всему, не скрыл своего удивленного возмущения:
– Вы что, товарищ Рокоссовский, отдаёте себе отчет в своих действиях? Что, товарищу Сталину нечем больше заниматься? И многие, за кого Вы поручаетесь, имеют такую славную биографию и такие заслуги, – уже с иронией и угрозой в голосе проговорил он, – перед нашей Великой Родиной и товарищем Сталиным?
– Это же надо додуматься, командующий войсками фронта поручается за начальника контрразведки армии Врангеля! И просит товарища Сталина о его помиловании!
– Так точно, товарищ Нарком! И прошу не только о его помиловании, а и о зачислении на службу, в разведуправление вверенного мне фронта. Он очень будет полезен для работы с формированиями из бывших граждан Советского Союза, белогвардейцев.
– Я за два года узнал этого человека и верю ему, товарищ Сталин, – продолжил Рокоссовский, уже повернувшись к Сталину и не обращая внимания на Берию.
– Он не враг России, а преданный ей солдат и патриот. Поверьте мне. Всё же и я, пусть и немного, разбираюсь в людях. И коль Вы мне доверили, товарищ Сталин, сотни тысяч судеб, доверьтесь и в отношении этого офицера. Русского офицера, – поправился Рокоссовский.
– А что, Лаврентий, – обратился к Берии Сталин по имени, – меня убедила позиция товарища Рокоссовского. Служит же Советской Родине, и верно служит, бывший полковник Генерального штаба, ныне – Маршал Советского Союза товарищ Шапошников. И товарищ Сталин, товарищ Берия, был семинаристом, а теперь служит Советскому Отечеству. И, по-моему, неплохо служит, а, товарищ Берия?
И уже обычным тоном, как-то устало и даже бесстрастно, завершил этот разговор:
– Товарищ Берия! Иевлева из мест заключения освободить, и в том же звании – полковника, направить в распоряжение товарища Рокоссовского. Под его личную ответственность. Так, товарищ Рокоссовский? Под вашу личную ответственность, не забудьте, – с какой-то скрытой уже угрозой промолвил очень тихо Сталин, неотрывно глядя в глаза Рокоссовскому.
– Остальных, товарищ Берия, проверить и если товарищ Рокоссовский не ошибается – передать в распоряжение кадров Наркомата обороны.
И уже совсем буднично завершил так долго длившийся разговор с Рокоссовским и Берия:
– А не пообедать ли нам, что-то я проголодался сегодня.
Впоследствии Рокоссовскому не раз приходилось сидеть за одним столом со Сталиным, его соратниками, в кругу своих товарищей – командующих войсками других фронтов, в том числе и со своим бывшим подчинённым, ныне – единственным заместителем Верховного Главнокомандующего Георгием Константиновичем Жуковым, но этот обед он запомнил на всю жизнь.
Сталин во время обеда, посадив Рокоссовского возле себя, по правую руку, расспрашивал его о том, что он любит читать, какие книги прочёл в последнее время.
– Товарищ Сталин, так война же, когда читать? Вот прогоним немца, тогда…
– Э, товарищ Рокоссовский, неправильно понимаете важность и значение литературы. Военачальник, советский военачальник, должен неустанно учиться. И у своих писателей, и у врагов. Вы должны ежедневно читать, товарищ Рокоссовский. Без этого нельзя понять характер современной войны, законы военного противостояния. Вы думаете, товарищ Рокоссовский, что просто сошлись две военные силы в этой войне? Нет! Всё гораздо серьёзнее – сошлись и борются не на жизнь, а на смерть, две культуры.
Он как-то вкусно, не торопясь, раскурил свою трубку и продолжил:
– И мы твёрдо знали, знали еще в 41 году, что верх будет за нашей советской культурой, за нашим мировоззрением. Они превосходят ограниченность фашистской культуры для избранных, провозгласивших себя таковыми, а наше мировоззрение свободно от пагубности национал-фашизма, оно – всегда вечно развивается и служит всему народу, а не каким-то сверхчеловекам.
Повернулся к Рокоссовскому, в упор посмотрел в его глаза и продолжил:
– Вот и у Вас, товарищ Рокоссовский, появилась хорошая возможность доказать фашистам превосходство военной и общей культуры советского полководца и научного мировоззрения коммуниста-ленинца.
 Желаю Вам успехов, товарищ Рокоссовский. И берегите себя, зря не рискуйте. Не 41 год уже. Это тогда Вам пришлось вынести всё под Вязьмой и Ельней, и отстоять Москву вместе со своими боевыми товарищами.
И уже почти на выходе Рокоссовского из кабинета, сказал ему напоследок:
– Спасибо, товарищ Рокоссовский, что не храните обиды…
Так, совсем уж неожиданно для Берии, присутствовавшего на этом обеде, закончил разговор Сталин. И уже не оглядываясь на застывшего и вытянувшегося в струнку Рокоссовского, направился в свой кабинет.

***
Всю эту историю Алексей Игнатьевич Иевлев услышал лично от Рокоссовского, появившись в штабе фронта через несколько дней после последней встречи Рокоссовского со Сталиным.
В алых петлицах на его гимнастёрке отсвечивали четыре шпалы, указывая на высокое полковничье звание этого мужественного и красивого человека. Не портили его и седина, щедро выбелившая его богатые волосы.
Доложив командующему о прибытии в его распоряжение, Иевлев протянул Рокоссовскому предписание, подписанное лично Берией, где так и было напечатано на пишущей машинке, что комиссариат НКВД направляет полковника Иевлева Алексея Игнатьевич в личное распоряжение командующего войсками Донского фронта товарища Рокоссовского.
Воинского звания Константина Константиновича указано не было, хотя он к этому времени уже был генерал-полковником.
Изумление так и застыло в глазах Иевлева. И он, обращая к Рокоссовскому свой тревожный взгляд, прося, лишь глазами, хоть как-то объяснить происходящее.
– Уважаемый Алексей Игнатьевич! Никакой ошибки нет. Да, вы освобождены по моему поручительству. И я верю, Алексей Игнатьевич, что мы ещё послужим нашей Родине.
 Вы же мне говорили в прошлом году, что воевать с немцами мы обязательно будем, вместе.
–Вы своими глазами видели приготовления фашистов к этой войне и были готовы с оружием в руках защищать Отечество, Россию. И сколько сделали для того, чтобы ослабить удар врага. На мой взгляд, даже больше, чем объединённые усилия целого фронта
 Такая возможность сегодня Вам предоставлена. И я верю, Алексей Игнатьевич, что все свои силы и дарования Вы направите на борьбу с фашистами, злейшими врагами нашего Отечества.
И уже душевно и тепло, как соратнику и другу, в заключение первого разговора:
– Обо всех деталях Вашей дальнейшей службы переговорим за ужином, где-то в районе двадцати трёх часов. Хорошо?

***

Почти на всю ночь затянулся этот необычный ужин.
Скорее, это был совет старинных единомышленников, товарищей, о предстоящих далёких и грядущих завтра действиях.
Иевлев сразу заметил, что в присутствии генерала Хлебникова, начальника разведуправления фронта, Рокоссовский не стал обсуждать никаких деталей их общего прошлого, отметив лишь кратко, что под прошлой жизнью Иевлева подведена черта, и сегодня, получив высочайшее доверие товарища Сталина, он обязан его оправдать.
– И моё, Алексей Игнатьевич. Я очень верю в Вас. И полагаю, что генерал Хлебников обрёл опытного и достойного заместителя. Отныне, товарищ полковник, – доброй улыбкой завершил разговор Рокоссовский, – всё зависит только от Вас. От Вас лично, мы же готовы всегда Вам помочь и в любом достойном деле поддержать.

***

Иевлев так и не уснул в эту ночь. Он всё пытался, как это делал всегда, «разложить по полочкам» весь разговор с Рокоссовским, выработать конкретные направления по каждой из определённых задач.
Иевлев был опытным солдатом и понимал, какие бы доверительные отношения ни были у них с Рокоссовским, сегодня он, как командующий войсками фронта, будет судить о его деятельности по конкретным результатам.
Поэтому было очень важно сформулировать, отстроить реальную программу действий, опираясь на возможности разведуправления и, в целом, на штаб фронта.
И когда утром он докладывал свои конкретные предложения генералу Хлебникову, было видно, что тот был просто поражён четкостью и законченностью каждой позиции, которую на его решение выносил Иевлев.
Хлебников был опытным разведчиком и хорошо знал, что подобный объём работы непосилен даже для даровитого человека, здесь же виден был талант, огромный опыт, аналитический ум, умение делать конкретные выводы для практической деятельности по самым обыденным и даже малозначащим сторонам жизни, как нередко кажется даже опытным людям и они мало внимания обращают именно на мелочи, а в них-то для разведчика и сокрыт, зачастую, сокровенный смысл, ключ к решению всех задач.
И генерал откровенно радовался, что Рокоссовский именно в его распоряжение определил этого интересного человека, да ещё с такой необычной биографией.
Хлебникову, откровенно, даже не верилось, что его нынешний подчинённый был когда-то ближайшим соратником Врангеля.
– Алексей Игнатьевич, – без всякой связи с темой их длительного разговора, вдруг спросил Хлебников, – а чем Вы были награждены в то время? За ту войну?
Иевлев усмехнулся:
– Уважаемый Василий Кузьмич! Согласно установления Государя Императора – даже он сам, при встрече, был обязан меня приветствовать первым. Я был удостоен тринадцати орденов Российской империи и Георгиевской шашки.
 Бог даст, Василий Кузьмич, доживём до Победы – все мои ордена и шашка лежат в Берлине, в банке, тогда я Вам их и представлю.
 Ну, да ладно, всё это, Василий Кузьмич, в былом. Не за награды России служим.
Тут же поправился:
– Родине нашей, России нашей.
И уже привычно подобравшись:
– Я всегда в вашем распоряжении, товарищ генерал. Честь имею!
Хлебников тут же приказал Иевлеву – оформить письменно, от руки, все его предложения и планы в единственном экземпляре, соблюдая строжайшую тайну, а через несколько дней представил его, как своего заместителя по специальным вопросам, коллективу управления.

***

И началась кропотливая служба.
Нет, Иевлев не ходил в атаки, работал со своими подчинёнными в тиши кабинетов, блиндажей. Встречался со множеством людей, которые, внезапно, появлялись с той стороны и так же внезапно уходили в сопровождении его офицеров назад, в испепеляющую опасность.
И уже в конце декабря – января 1943 года, массовыми стали оставления фронта целыми формированиями и перехода на нашу сторону частей и соединений славян – болгар, словаков и иных подразделений, сформированных из бывших военнопленных – красноармейцев, представителей всех наций и народностей России.
В руки сотрудников Иевлева попала даже директива германского Генерального штаба Сухопутных войск, специально посвящённая противодействию мерам русского командования по вовлечению на свою сторону союзнических Германии войск.
Не преминул отметить и сам командующий войсками фронта на совещании с руководством армий и корпусов:
– Вот видите, Алексей Игнатьевич, Вы сняли с должности двух немецких генералов, а также – румынского, болгарского и венгерского. Достойный результат. Спасибо, товарищ полковник. Не всегда, даже в результате успешных боевых действий, мы добивались таких результатов.
И тут же, обратившись к Хлебникову, сердечно, но вместе с тем – и строго, приказал:
– Представьте полковника Иевлева за результаты работы к ордену Красного Знамени.

***

И как же учащённо забилось сердце у Иевлева, когда в феврале 1943 года, уже генерал армии к тому времени Рокоссовский, увенчанный славой и непривычными погонами с четырьмя звёздами, которые делали его ещё моложе, красивее, вернувшись из Москвы, от Сталина, где обсуждались планы боевых действий на весну, в присутствии всех начальников управлений штаба фронта, вручил Иевлеву генеральские погоны и орден Суворова III степени, которым он был награждён по итогам Сталинградской битвы.
– Благодарю Вас, уважаемый Алексей Игнатьевич, за службу Отечеству. Примите эти погоны лично от товарища Сталина, – многозначительно произнёс он.
И только им, двоим, был понятен скрытый смысл сказанного.
«Значит, – понял Иевлев, – Рокоссовский говорил обо мне со Сталиным. Тот знает о моей деятельности и поверил мне. Это только придаёт мне сил и добавляет уверенности. Я счастлив, что могу служить России».
Не забыл командующий фронтом и о том, что этот день, наполненный огромными и знаковыми событиями, совпал ещё и с днём рождения его товарища боевого и друга сердечного.
Тепло поздравив Иевлева, Константин Константинович сделал знак своему порученцу и тот мгновенно внёс в зал заседаний богатую, в серебряных ножнах шашку:
– А это, Алексей Игнатьевич, от меня лично. Но добрую память и как знак Вашей чести и верного служения Отечеству.
Иевлев благоговейно обнажил клинок, поцеловал его и прочитал выгравированную по лезвию надпись:
«Генерал-майору Иевлеву А.И. за верность России».
– Спасибо, товарищ командующий, – только и смог оказать Иевлев, так как спазм перехватил его горло, и глаза предательски увлажнились неведомыми ему уже давно чистыми и святыми слезами.
Что может быть выше в жизни человека, нежели признание его заслуг соратниками, боевыми побратимами, с которыми на всю уже оставшуюся жизнь присягнул в верности Отечеству генерал Иевлев?!


***
Глава IV

Не знает человек
предела своих сил,
и не знает, что ему
даровал Господь, чтобы
преодолеть искушения.
И. Владиславлев

Готовя отчёт о деятельности подчинённой ему службы для Главного разведывательного управления, Иевлев изложил задачи и чётко сформулировал программу дальнейшей деятельности органов разведки фронта.
Генерал-лейтенант Хлебников (он получил так же повышение в чине по итогам Сталинской битвы и орден Кутузова I степени), внимательно прочитал доклад, подготовленный Иевлевым, одобрил всю его содержательную часть и с природной хитрецой, а куда же от этого деться, рязанские корни были у Василия Кузьмича, заявил:
– Э, нет, Алексей Игнатьевич, так не пойдёт. Я хочу, чтобы о делах моих подчинённых знали там, наверху. Вы же практически ничего не сказали о деятельности вверенной Вам службы. А здесь, брат ты мой, такие дела завернули – взорвали союзнический фронт фашистов изнутри. Нет, Алексей Игнатьевич, я об этом напишу сам.
– Оставьте мне доклад. И … благодарю Вас, Алексей Игнатьевич. Я очень рад, что мы с Вами вместе в этой борьбе.
– Признаюсь, не хотел бы я иметь Вас в числе своего противника. Это совершенно серьёзно, – и он даже повёл плечами, как от неожиданного холодка, что пробежал по его коже.

***

Иевлев испытал острое чувство неловкости, когда читал, назавтра, серьёзно дополненный Хлебниковым, доклад в Главное разведуправление Советской Армии.
Его абсолютная память разворачивала, как на экране в кино, полные картины того, о чём лаконично, но ёмко, докладывал руководству генерал-лейтенант Хлебников:
«Благодаря талантливо организованным специальным мерам лично генерал-майором Иевлевым А.И., удалось полностью нейтрализировать действия вражеской агентуры в корпусном и армейском звене фронта, ликвидировать её, к началу наступления, во всех ударных группировках, во всех танковых и стрелковых дивизиях…».
Что за этим стояло – Иевлев знал в полной мере, и заслуженная похвала начальника грела сердце.
Одно предложение, всего лишь несколько слов о втором направлении деятельности службы Иевлева:
«Генералу Иевлеву, со своими подчинёнными, удалось распропагандировать руководство корпуса румынской армии и добиваться перехода на нашу сторону многих воинских формирований из их состава».
Эта операция нравилось и ему самому. Совершеннейший случай, но его талантливые подчинённые сумели его использовать, что называется, по полной.
Разведывательной группой был захвачен «язык» в тылу врага, румынский майор.
Во время допроса он заявил, что командующий румынской армией – его родной дядюшка.
Не использовать эту информацию Иевлев, как профессионал, не мог.
Он тут же разработал предложения по осуществлению интересной, на его взгляд, операции и доложил свои предложения генералу Хлебникову.
– Да, Алексей Игнатьевич, интересное может получиться дело. А главное, в случае его успеха, столько же солдатских кровей стережём. Пошли к командующему, доложим свои предложения, тем более, что он меня приглашает к себе.
Задумки разведчиков понравились Рокоссовскому. Он их полностью одобрил, высказал ряд ценных советов и попросил информировать постоянно о ходе продвижении этой операции.
Майор-румын оказался искренним и пристойным человеком. Он понимал весь трагизм союза его государства с фашизмом, видел всю его обречённость и ради сохранения своего Отечества был готов на любые шаги по его спасению, вплоть до самопожертвования.
С командующим румынской армии, получив соответствующий сигнал от майора, встречался Иевлев.
Этот зрелый военачальник произвёл благоприятное впечатление на Алексея Игнатьевича.
Иевлев видел, что и его доводы, аргументы не остались без внимания командующего румынской армией. Говорили они без переводчика, так как оба знали в совершенстве немецкий, французский и английский языки.
Румынский генерал сдержал своё слово и сделал всё для того, чтобы в полосе обороны его армии боевые действия лишь имитировались.
И командующий фронтом, полностью доверившись разведчикам, именно здесь спланировал ввод в сражение второго эшелона наступающих войск, своего главного ударного кулака – танковой армии и двух танковых корпусов, разорвав на своеобразные лоскуты всю фашистскую группировку, заключив её в непреодолимые клещи окружения.
Впоследствии, удалось узнать Иевлеву, что генерал Думитреску во многом способствовал выходу Румынии из под власти фашистов, а по завершению войны и вошёл в состав первого румынского государственного руководства.
Советское правительство удостоило его высокой награды – ордена Суворова I степени.
Так что, в конечном счете, Иевлев и его подчинённые внесли заметный вклад в судьбу послевоенного румынского руководства.
Были и очень интересные курьёзы на этом сложном пути, была кровь и утраты ближайших соратников. К сожалению, война без этого не обходится никогда.
Иевлев хорошо помнил, как в рождественскую ночь был срочно приглашён дежурным по разведуправлению к генералу Хлебникову.
Обычно Василий Кузьмич звонил или приходил сам, а здесь – волнение в голосе дежурного показывало, что случилось нечто экстраординарное и не терпящее отлагательства.
Через несколько минут он был в кабинете генерала Хлебникова и даже сам, умея владеть собой в любых ситуациях, удивленно взирал на живописную группу – трое болгарских офицеров привели на нашу сторону генерала СС, выполнявшего роль надсмотрщика за действиями руководства болгарской армии.
Такой удачи он не ожидал. Но тут же, будучи профессионалом, озаботился мерами безопасности в отношении болгарских офицеров и их семей, так как знал, что фашисты даже за малейшие факты измены, тотально карали всё родство отступников.
Показания сановного фашиста были важны не только для фронта Рокоссовского, но этой информацией заинтересовались и в центре, куда он был отправлен специальным самолётом.
Были, конечно, и другие события.
Однажды Иевлев допрашивал пленного из русских, который был в высоком чине, носил погоны полковника вермахта и руководил карательными формированиями фашистов.
Когда он узнал, с кем беседует – ярость исказила его лицо. Он и не думал сдерживать свои эмоции. Заявил Иевлеву прямо, что ничего не скажет, а вот если бы была его воля – то он бы собственноручно вешал таких, как Иевлев.
– Вы – дворянин, офицер царской армии и на службе у этих хамов? Они меня лишили Отечества, Родины, отобрали всё, что наживалось родом за столетия…
Даже застонал:
– Ненавижу, ненавижу…
Иевлев знал, что такой человек действительно ничего не скажет.
Ненависть переполняла его душу напрочь, подавляла всю волю и все чувства. Ничего, кроме испепеляющей  ненависти, от него не исходило.
Иевлев даже уважал таких противников – они до конца, до самого крайнего предела ненавидели и не смирялись с иной точкой зрения, с иной моралью, пусть даже праведной, но чужеродной для них и неприемлемой никогда, ни при каких обстоятельствах.
Им легче было отдать свою жизнь за ложные идеалы, нежели признать другую правду.
***
Кто знает из непосвящённых, что такое перебросить фронт, – а у Рокоссовского было до полумиллиона только людей в формированиях, под полторы тысячи танков, воздушная армия, – на другое направление, и даже не направление, а совершенно в иную среду, иные условия…
В предыдущих сражениях фронт достойно выполнил свои задачи.
Армия Паулюса была расчленена и уничтожена. И Москва заслуженно салютовала фронту Рокоссовского, который внёс решающий вклад в разгром ударной группировки фашистов в Сталинградской битве.

***

И вот – фронт передислоцируется. Сотни и сотни тысяч его бойцов устремлялись в сердце России, её центр – на Орловско-Курскую дугу.
Так сложилось к 1943 г., что эта дуга могла, в определённых условиях, сыграть роковую роль в действиях как фашистских вооруженных сил, так и Красной Армии.
Знали бы фашисты о реальном положении наших войск, а данные нашей разведки об этом и свидетельствовали, что враг был в полном неведении относительно группировки и стоящих задач наших войск, и нанесли упреждающий удар в основание этой дуги, во фланги нашей обороняющейся группировке, разыгралась бы трагедия страшного масштаба, сопоставимая с Харьковской  1942 года.
Но время уже было иное. И в решении Рокоссовского на проведение операции были материализованы выводы и предложения всех служб фронта, в том числе и той, которой руководил его испытанный соратник и товарищ по несчастью, который всегда искал самые слабые, самые уязвимые места в положении войск противника.
Разведчики никогда не докладывают руководству пути поиска подступления к истине. Ему это и не важно. Речь они ведут лишь о практических и конкретных предложениях.
И самое главное, что разведчик может только предложить командующему некие выводы, предложения, а уж сочтёт ли он необходимым последовать этим предложениям- это было лишь делом его личной воли, компетентности, уровня подготовки и веры в своих подчинённых.
Иевлев же формулировал столь безупречные выводы, базирующиеся на глубоких исследованиях, что Рокоссовский никогда не сомневался в их честности и верил безоговорочно своему старинному товарищу, сегодня – надёжному и талантливому боевому побратиму.
И когда Иевлев, с учётом многообразия информации, поступившей по всем каналам его особой службы, доложил командующему, что немцы будут наступать пятого августа, предварив наступление мощной артиллерийской подготовкой, Рокоссовской ни на миг в этом не усомнился. Об этом же говорили и иные источники.
Он знал, что Иевлев внёс ему это предложение, проанализировав все возможные варианты и ситуации при действиях врага.
Константин Константинович перебеседовал с десятками агентов Иевлева в болгарских, румынских, венгерских частях и уже сам был твёрдо убеждён, что по-иному действовать фашисты не будут. Ни при каких обстоятельствах.
Вот поэтому он и предложил своему старинному боевому товарищу, бывшему подчинённому, а сегодня – заместителю Верховного Главнокомандующего Жукову, – в обороне, заблаговременной, измотать ударные силы противника и обескровив их в оборонительных сражениях, перейти в решительное наступление.
Скрупулезные подсчёты и аналитические выводы Рокоссовского были одобрены Жуковым и они, уже вместе, представили Ставке план Орловско-Курской операции.
К этой особой операции Великой Отечественной войны имеет самое непосредственное отношение и генерал Иевлев.
От своих агентов ещё по той, первой Великой войне, он получил достоверные, перепроверенные десятки раз, сведения о небывалой концентрации бронетанковых сил противника.
Иевлев отчётливо понимал, что он, образно говоря, своими выводами определял себя в роль абсолютного заложника. И если бы его выводы, не оправдались, трудно даже предположить, что было бы с ним лично, с учётом всей предшествующей судьбы.
И торжество победы на Прохоровском поле было и личным торжеством Иевлева. Даже генерал Хлебников, поначалу, сомневался в его выводах и предлагал командующему фронтом нанести упреждающий удар по фашистам в наступательной операции.
Рокоссовский же, взвесив всё, принял точку зрения Иевлева.
И мы знаем, чем закончилась эта одна из самых грандиозных операций Великой Отечественной. Фашисты, в результате Орловско-Курской битвы, были сломлены окончательно, и уже оправиться более не могли.

***

Дни Орловско-Курской битвы были особыми в жизни генерал Иевлева. Здесь произошла нежданная встреча со своими старинными сослуживцами и подчинёнными. Здесь же, на Курской дуге, встретил и свою судьбу, ту, долгожданную, о встрече с которой он уже и не мечтал…
В один из августовских дней 1943 года Иевлев прибыл на встречу со специальным отрядом глубинной разведки, который только что вернулся из дальнего поиска. Планированием действий этого отряда занимался лично генерал Хлебников, и всегда скрупулёзно анализировал результативность его деятельности.
По тому, как сиял генерал Хлебников, было видно, что рейд был удачный.
Он встретил Иевлева у порога кабинета и самодовольно улыбаясь, произнёс:
– Алексей Игнатьевич, зайди ко мне, важнецкого, я тебе скажу, немца ребята притащили. Тебе, я думаю, будет интересно
И когда Иевлев зашёл в кабинет начальника разведуправления фронта – он с большим интересом стал вглядываться в немецкого офицера, который сидел к нему спиной и жадно затягивался папиросой, которую ему предложил генерал Хлебников, и через переводчика отвечал на его вопросы на совершенном немецком языке.
– Вот, Алексей Игнатьевич, знакомься, полковник сегодня нам попался. Редкая удача. Да ещё со всеми документами.
Фашистский офицер медленно повернул голову к Иевлеву – и вдруг, как на пружинах вскочил со стула, да так поспешно, что автоматчик охраны вынужден был передёрнуть затвор оружия, и повелительно крикнуть:
– Сидеть! Ты смотри тут у меня, а то я быстро успокою…
Хлебников с интересом вглядывался в пополотневшее лицо немецкого офицера и даже проговорил своим густым басом:
– Что-то он так испугался при твоём появлении, Алексей Игнатьевич.
И здесь пленный на хорошем русском языке, вытянувшись перед Иевлевым произнес:
– Здравия желаю, господин полковник!
Тут же, взглянув на погоны Иевлева и алевшие лампасы на брюках, машинально как-то поправился:
– Господин генерал…
Иевлев спокойно, ничем не выдав своего волнения, обратился к Хлебникову:
– Позвольте представить Вам, Василий Кузьмич, старинный сослуживец по  контрразведке в армии барона Врангеля, мой… бывший заместитель, подполковник Поплавский.
Здесь уж пришёл черёд удивляться генералу Хлебникову. Он даже крякнул, да так и остался сидеть в своём кресле, ухватившись крепко мускулистыми, крупными руками, за подлокотник.
– Ну, Алексей Игнатьевич, с тобою не соскучишься. Это ж надо – такой случай. Ну, что, господин Поплавский, продолжим. Вы расскажите нам всё, что знаете – в этом случае я гарантирую Вам жизнь, с соблюдением всех условий и прав военнопленного. Я – ясно выражаюсь?

И совсем уж лишнее при этом добавил, но не удержался и сурово дополнил:
– И прошу Вас не ловчить, мы имеем полную возможность проверить правдивость ваших показаний.
Поплавский заулыбался и Хлебников даже покраснел с досады. Он-то и сам понимал, что с разведчиком такого уровня так не говорят.
Это действительно была удача. То, что поведал Поплавский в долгих беседах с генералами Хлебниковым и Иевлевым – вызвало огромный интерес и у командующего войсками фронта, начальника штаба. Они, так же, не единожды беседовали с ним и выясняли в деталях интересующие их вопросы.
Иевлев видел, что Поплавский хочет с ним побеседовать лично. И умышленно оттягивал эту встречу с той лишь целью, чтобы его бывший соратник, как говорят, дозрел.
У Иевлева родился дерзкий план, и он незамедлительно поделился своими задумками с генералом Хлебниковым. Тот – доложил командующему войсками фронта и начальнику Главного разведывательного управления.
Их согласие на большую игру, которая сулила войскам фронта огромный выигрыш, самый святой в любой войне и меряется он единой мерой – сбережением солдатских жизней, его вдохновили и окрылили.
Иевлев, неустанно общаясь уже длительное время с Поплавским, убедился, что тот не является палачом, карателем, садистом. Он терзался той ролью, которую, в силу обстоятельств, вынужден был исполнять в армии извечного врага как России, так и Польши, за которую у Поплавского всегда болела душа, а у какого поляка она не болела, если в нём оставалась совесть и честь?
И вечером, отослав автоматчика охраны, Иевлев остался в кабинете один на один с Поплавским. Скромный ужин на две персоны споро накрыла молчаливая сотрудница Иевлева и тут же вышла из кабинета.
– Прошу, Вас, Збигнев Брониславович!, –и Иевлев напомнил рюмки из графинчика, и подняв свою на уровень глаз, тихо промолвил:
– За Россию, за её Победы, за Родину нашу, уважаемый Збигнев Брониславович.
Дрогнула рука у Поплавского, но он, справившись с волнением, уже твёрдо, со звоном, чокнулся с Иевлевым и выпил одним глотком свою рюмку.
Утолив первый голод, он внимательно посмотрел в глаза Иевлеву и совершенно неожиданно для того сказал:
– Алексей Игнатьевич! Вы ведь будете меня перевербовывать. Я это знаю. Я хочу облегчить Вашу участь – не из чувства собственного самосохранения, не, так сказать, за собственную шкуру я опасаюсь. Я уже ничего и никого не боюсь, уважаемый Алексей Игнатьевич.
Тяжело вздохнул и продолжил:
– Жизнь-то ведь уже прошла. Это ведь Вам в 1920 году было тридцать два года, а мне уже тогда было сорок три. Таким образом, сегодня уже шестьдесят шесть лет. Да и Вам, пятьдесят пятый. Поэтому не о моей персоне речь. Я ведь сам пришёл и твёрдому убеждению, что фашизм обречён. И не сегодня, здесь, – он обвёл рукой кабинет Иевлева, – а ещё в 1939 году, когда гусеницы немецких танков наматывали на себя мою многострадальную Польшу.
Его глаза при этих словах загорелись дивным светом и он уже торжественно, словно и не было долгих лет разлуки с Иевлевым, уверял того в верности при будущем сотрудничестве: 
– Поэтому, Алексей Игнатьевич, лишь в своём положении я мог принести хоть какую-то пользу своему Отечеству. И я говорю Вам – не сочтите это за легковесность при принятии решения – я готов, Алексей Игнатьевич, если смогу, быть полезным Вам в борьбе с нацизмом.
Поплавский видел, что Иевлев с трудом справляется с волнением и продолжил спокойным и ровным голосом, налив себе сам ещё одну рюмку водки, да так и не выпил её, а лишь держал в твёрдых, без малейшей дрожи, руках.:
– К сожалению, для полных гарантий моей деятельности у меня, кроме честного слова русского офицера ничего нет. Ни родства, ни семьи… нигде в этом мире.
Всю ночь напролет проговорили Иевлев с Поплавским. И он, бывший его начальник, уже был твёрдо убеждён, что его подчинённый сделал выбор осознанный и твёрдый.
Доложив итоги своей беседы с Поплавским генералу Хлебникову, командующему войсками фронта, Иевлев всецело занялся легендой возвращения Поплавского на ту сторону.
Неожиданная удача помогла ему с блеском провести эту операцию – нашими ударами с воздуха был разбомблен фашистский эшелон, в котором было уничтожено множество офицеров штаба группы армий. Многие были ранены и доставлены в немецкие госпитали на излечение. Там же оказался и полковник Поплавский, который и в бессознательном состоянии, после тяжёлой контузии, сжимал в своих руках старинный портфель с секретными замками и, приходя в себя – требовал у персонала срочно известить о месте его пребывании своё руководство.
Мужественный человек, он перенёс множество небольших, но болезненных операции, которые провёл хирург фронтового госпиталя красных, так что все выглядело абсолютно правдоподобно, и Поплавского, по настоянию его прежнего германского руководства, окружили заботой и вниманием.
До самого конца войны этот мужественный человек служил верой и правдой делу борьбы с фашизмом и почти в семьдесят лет, по завершению войны, вошёл в состав руководства Польши и все свои силы отдал её возрождению и восстановлению из пепла.
И до сей поры на его могиле в Варшаве – всегда свежие цветы. Скромное надгробье и на нём знаковая надпись: «Гражданину и патриоту Поплавскому З. Б. – от благодарной Польши».

***

А мы вернемся к главному герою нашего повествования, генералу Иевлеву…
Он очень ценил данные, поступающие от этого агента. Информация была полной, весомой, в ней отмечались все важные мелочи и даже второстепенные детали любой интересной ситуации.
И вот, его личная встреча с этим особым агентом…
Когда в кабинет Иевлева зашла ослепительной красоты женщина, он даже растерялся. Какое-то недоразумение, что ей здесь делать? И почему эта женщина в его кабинете?
И лишь после того, как заместитель представил её ему, Иевлеву, он даже покрылся алыми пятнами, чего за собой не помнил уже давно. Это была знаменитая «Вещая», которую Иевлев знал только по этому вымышленному имени.
Он даже дважды представлял эту «Вещую» к наградам, и был очень рад, что командующий фронтом поддержал его предложения, а во втором случае даже и повысил государственную награду на несколько ступеней, так как реально оценил значимость её информации для успехов фронта.
И вот в кабинете она – «Вещая». Иевлев думал, зачем такой псевдоним, как говорили профессионалы-разведчики. Слишком уж он заметный и даже какой-то нарочитый.
Уже с первой секунды Иевлев видел, что эта женщина знает себе цену, она привыкла к обожествлению и восторгам.
Но, самое странное, эта часть её жизни существовала сама по себе. Она её оценивала даже критично и не без потаённого юмора.
Чего стоило её дальнейшее заявление, которое она высказала, глядя в глаза Иевлеву:
– Уважаемый Алексей Игнатьевич! Моей заслуги в моей внешности нет. Благодарить за это надо моих достопочтенных родителей.
Ах, как искрились её глаза при этом. Как они смеялись и как призывали его к участию в этом рискованном и столь непривычном для Иевлева разговоре.
И она его продолжила, внимательно вглядываясь в его лицо своими пронзительными карими глазами:
– Кто красив, Алексей Игнатьевич, так это… Вы. Там… я не видела такого одухотворённого лица, простите – такой породы.
Иевлев, совершенно невероятная ситуация, стал пунцовым от смущения и даже сам почувствовал, что его щёки горят, как у юнкера, в давно минувшие лета.
Он никогда не задумывался о своей внешности и её смелая и такая милая оценка достоинств его внешности, очень его смутила.
– Я полагаю, – промолвил Иевлев, – мы можем здесь обращаться друг к другу по реальному имени. Как Вас зовут?
– Виктория Александровна.
И глаза её засияли особым светом, который только обращают к тем, кого знают давно, прочно и уже на всю жизнь.
– А ведь я Вас знаю, Алексей Игнатьевич, уже очень давно. И Вы меня знаете.
– Знали, – продолжила она.
– Мы, смольнинские гимназистки, часто приглашались на вечера в Ваше прекрасное училище. О, как давно это было. Я запомнила Васнавсегда. Вы не стремились танцевать и забивались в дальний угол зала и взирали оттуда на происходящее.
Засмеялась после своих слов, наблюдая за его искренним волнением:
– И я как-то поспорила со своими курсистками, что я приглашу на танец этого красивого, но столь нелюдимого юнкера. Вы что, не помните меня? Совсем?
– Боже мой! Это – Вы!
И Иевлев вспомнил, до мелочей, тот дивный вечер, который он просто приказал себе забыть после случившегося в его личной жизни…

***

….Музыка, казалось, напитала весь дворец, где было не протолкнуться от юнкеров в парадных – чёрное с красным, мундирах. Иевлев, как всегда, забившись в любимый угол за памятником А. Суворову, наблюдал за своими товарищами. Как же они все менялись в этой обстановке!
Один зажигательно вальсировал; другой, испросив позволения у ротного командира, читал на балконе стихи; третий – занимал живой беседой целую группу юных и прелестных девушек.
И когда Иевлев услышал:
– Вы позволите Вас пригласить? Был объявлен «белый танец», – он даже не сразу понял, что эти слова обращены к нему.
Перед ним стояла ослепительная, во всей юной красоте, девушка. Смоляные волосы были взбиты в высокую, но невычурную причёску, локоны, спускавшиеся по вискам до плеч, оттеняли бледность и породистость удивительного лица. Оно было столь живо, на нём отражалось всё, что происходило вокруг, а в глазах застыл вопрос-вызов:
«Ну, что, сможешь отказаться? Смотри, как я хороша. Я же сама к тебе подошла первой».
И её рука, не дожидаясь его ответа, уже была в движении к нему и она знала, это почувствовала, что он ей отказать не сможет.
Перехватив её руку в грациозном движении, в тот миг, когда она – ещё секунда – и завяла бы, сникла, он поклонился ей едва заметным движением головы и сразу же, весь, отдался ритму вальса, который он умел танцевать.
Щемило сердце, а музыка заполнила всю его душу и призывала на берега «Дуная голубого», куда автор незабвенного и одного из любимых военными вальса был «занесён солдатской судьбой…».
Как она ему подчинялась в этом стремительном и красивом танце! Она предвосхищала каждый его шаг, каждое движение. Он чувствовал гибкое девичье тело, одна её рука доверчиво покачнулась на его плече, а вторая – отдавала тепло его пальцам через тонкую ажурную, с золотым позументом, белую перчатку.
Это был упоительный вальс, после которого Виктория, а девушка представилась ему именно так, стала занимать все его мысли и заполонила собой все его чувства.
И вот он, рок судьбы. Иевлев помнил тот день – он был приглашен, небывалый случай, в кабинет начальника училища.
Там сидели два почтенных офицера. Полковничьи погоны на их плечах свидетельствовали о значимой роли в армии, а внутреннее достоинство и сила, исходящая, казалась, из самих сердец этих необычных представительных военных, подавляла даже начальника училища генерал-лейтенанта Вирского, героя последней турецкой и русско-японской войны.
И он не преминул, под каким-то предлогом, оставить кабинет и удалиться до конца беседы этих необычных офицеров с Иевлевым из своего обширного кабинета.
Его сразу озадачило то, что эти заслуженные и пожившие полковники, так естественно и просто обращались к нему по имени-отчеству, а не так, как это было принято в училище.
– Алексей Игнатьевич – обратился к нему старший по возрасту офицер, голову которого уже так щедро выбелила седина, – расскажите нам о себе. В деталях, не спешите. Мы многое знаем, но хотели бы от Вас услышать обо всем пережитом.
Уточнил даже детали:
– Даже о привычках, привязанностях, Алексей Игнатьевич, о матери, сестре. Простите, но мы знаем, что полковник Иевлев сложил свою голову в японской компании.
– Простите, – еще раз подчеркнул другой полковник, всё лицо которого опоясывал уже побелевший шрам – знать, был давним.
Алексей без утайки, да и что ему было утаивать, рассказал этим необычным офицерам всю свою биографию. Свои привычки, интересы, круг увлечений.
Внезапно один из его собеседников перешёл на французский язык и Иевлев, совершенно по инерции, стал ему отвечать на этом языке, который он знал блестяще с малолетства.
Второй его собеседник обратился к нему на английском языке и Иевлев, там же машинально, ответил ему на нём же.
И уж когда полковник, которого Иевлев для себя нарёк старшим, заговорил с ним на немецком языке, Иевлев опомнился и отметил, разумеется, про себя, что этот разговор происходит здесь неспроста, а для него имеются какие-то веские, но не ведомые ему пока, причины.
Он, действительно, в совершенстве владел ещё и польским языком, так как его мать, Ирэна Николаевна, будучи доктором словесности, с самого раннего детства говорила с сыном поочерёдно на всех этих языках.
Беседа длилась очень долго. Более того, Иевлев видел, как его собеседники внимательно приглядывались к нему даже за обедом, на который он, совсем уж нежданно, был приглашён начальником училища.
В конце дня старший полковник спокойно сказал:
– Алексей Игнатьевич! Управление контрразведки Генерального штаба предлагает Вам дальнейшую службу в своём ведомстве. Вы нам подходите. Мы наблюдали за Вами все годы учёбы в юнкерском училище и считаем, что на этом поприще Вы будете в наибольшей мере полезны Отечеству.
Иевлев был ошеломлён. Он никогда не думал о призвании «рыцаря плаща и кинжала», он видел себя в роли армейского офицера, пусть даже в самом отдалённом, но так необходимом для безопасности Отечества гарнизоне.
А здесь? Он даже не знал, что сказать своим столь загадочным и необычным собеседникам, и тем неожиданнее даже для него самого, изрёк:
– Я согласен, господа. Если я буду полезен Отечеству на этом поприще – я не пожалею для этого никаких сил и не остановлюсь ни перед какими жертвами, – чуть пафосно, но искренне, с предельным волнением, произнёс он.
И далее пошёл разговор, о его дальнейшей учёбе, правилах поведения и условиях, которые он должен соблюдать.
– Алексей Игнатьевич! Властью, данной нам Государем, объявляем Вас поручиком. Но это лишь для вас. Никто об этом не будет знать, незачем знать. Даже мать и, – подумав чуть, произнёс старший полковник, глядя в глаза Иевлеву, – Виктория Трубецкая. Никакой встречи с ней у Вас не будет. И объяснений никаких. Вы – растаете, Вы – канете в небытие. Вас нет, Алексей Игнатьевич. С этой минуты…
Так и прекратилось связь Алексея Иевлева с очаровательной Викторией. И он старался, все эти годы, даже не вспоминать о ней. Заставлял себя именно так поступать. Всегда, при любых обстоятельствах.
Он даже с досадой поморщился, так как его женитьба тоже была в своё время из разряда необходимых для его деятельности условий.
Подлинного и высокого чувства там не было, хотя он всегда с огромным уважением относился к той, которая, пусть и в силу особых обстоятельств, но была его женой и даже подарила ему дочь, которой он так и не увидел до возвращения на землю новой, но всегда горячо любимой им и благословенной России. Его священного Отечества.

***

И вот, та давняя Виктория, вступившая уже в зрелую, но полную силы и внутреннего огня красоту ранней осени жизни, сидит перед ним.
Жестче и суше стал взгляд, заметно проступили морщинки в уголках глаз, у висков, но так же вызывающе, ярко и броско сияли губы и темнели карие, до чёрноты, глаза.
Иевлев заметил, что на её левой руке, на безымянном пальце, знаком скорби и памяти отблёскивало обручальное скромное кольцо.
Перехватив его взгляд – она совершенно спокойно, уже без надрыва, видать, прошло большое время, сказала:
– Да, Алексей Игнатьевич, я была замужем. Мой муж, полковник Ильичёв,… Вы эту историю знаете…
– Должны были знать, – поправилась она, – погиб в Крыму, в ноябре 1920 года.
И Иевлев вспомнил эту историю, о ней долго говорили в штабе генерала Врангеля.
Полковник Ильичёв отвечал за эвакуацию кадетского училища и когда конница красных ворвалась в предместье Ялты, где оно было расположено, с верными боевыми товарищами задержал передовой отряд противника, обеспечив полную эвакуацию кадетов на корабли.
Все его подчинённые пали в этом бою, последним достала меткая пуля и его, и он как-то неловко стал заваливаться с седла на правую сторону и, наконец, упал, уткнувшись лицом в утреннюю росистую полынь. В его руке навсегда застыла боевая Георгиевская шашка с муаровым темляком, выцветшим от времени, которой он был награждён за героические подвиги ещё в годы Великой войны.
Говорили, что его мужество покорило даже командира красных, и он приказал своим бойцам с честью упокоить на берегу моря своего врага.
– Больше я замуж, Алексей Игнатьевич, не вышла. Растёт сын. Командир танкового батальона у Рыбалко. Недавно был удостоен, за Сталинград, звания Героя Советского Союза.
Иевлев вздрогнул. Он ведь даже помнил со сводок, что капитан-танкист Ильичёв, умело используя внезапность и особенности местности, лично уничтожил шесть танков противника, а его батальон – более тридцати. За этот подвиг молодой офицер и был удостоен самого высшего отличия Родины.
– Боже мой, Виктория Александровна, я ведь хорошо помню этот бой. Это было под станицей Верхне-Донской. Точно?
Тут уж Виктория Александровна, не скрывая своего изумления, посмотрела на Иевлева:
– Нет, нет, отвечая на её изумлённый взгляд, – промолвил Иевлев, – естественно, я не знал, что это Ваш сын. Но о подвиге этого мальчика говорил весь фронт. И я присутствовал при вручении ему звезды Героя командующим войсками фронта.
– Кланяюсь Вам, милая Виктория Александровна, достойного сына Вы воспитали.
И он с чувством поцеловал её руку. И потому, что она не торопилась убрать её из его бережного и благоговейного пожатия, он почувствовал, что это проявление обычной вежливости было ей приятно.
Он, старый солдат, благодарил мать за подвиги её сына. И её сердце, на миг, зашлось от нежности и счастья.
Но только лишь на один миг…

***

Уже через несколько минут они говорили о предстоящих задачах, особенностях задуманной хитроумной комбинации, в осуществлении которой Виктории Александровне отвадилась ключевая, самая решающая роль.
Иевлев уже знал, что впереди у фронта – освобождения Белоруссии. Там пройдут главные сражения 1944 года и его, как он привычно даже думал, фронт будет играть в этом сражении самую главную роль. А то – и больше. Он знал, как переживал и томился Рокоссовский, не будучи способным, оказать помощь родной для него земле. Всё же которая была у него там, за Вислой.
И поэтому задача, которую он ставил перед Викторией Александровной, и была связана с Польшей.
Как говорил чтимый им Константин Константинович Рокоссовский – задачи сегодняшнего дня разумные люди разрешили ещё позавчера, а вот задачи будущего – надлежит решать уже сегодня.
И это было правильным. Особенно в таком сложном и суровом деле, как война.
Чем лучше подготовишься сегодня к решению стоящих будущих задач, тем меньше прольётся праведной солдатской крови, тем меньше матерей зайдутся в том страшном плаче, разрывающем сердце, увидев страшную весть в казённом конверте.
Поэтому Виктория Александровна, с участием местных патриотов, должна будет легализоваться в Варшаве, благо, польский язык она знала как родной, и сделать всё возможное по выяснению реальных сил врага и его намерениях.
А сегодня, покончив с делами (Иевлев просто заставил себя не заниматься больше ими, так как они, естественно, на войне не заканчиваются никогда), и с волнением, ему неведомым, вдруг предложил:
– Виктория Александровна! Сегодня перед офицерами штаба франта выступает Клавдия Ивановна Шульженко.
– И если Вы позволите, – он посмотрел ей в глаза и даже протянул к ней руку, – если Вы позволите, я бы с радостью пригласил Вас на её концерт, который она даёт в честь управлений и штаба фронта.
– Я буду очень рада. Но,… – и она понимающе посмотрела на Иевлева.
– Я всё знаю, милая Виктория Александровна. Конечно, Вам нельзя открыто, да ещё и в моём сопровождении, всё же я – персона известная, – и Иевлев смущённо заулыбался, – появляться среди большого сбора людей. Не тревожьтесь, я всё продумал…..
Какое счастье, давно забытое, испытали они оба, сидя рядом, в хорошо оборудованном салоне штабного автомобиля, который встал, по заданию Иевлева, так удачно и близко от импровизированной сцены – два автомобиля соединили свои кузова, с открытыми задними бортами.
И на этой сцене – более трёх часов пела любимая всеми Клавдия Ивановна Шульженко. «Синий платочек» сменяли романсы, на смену романсам – приходила русская песня, то печальная, то удалая, раздольная…
И завершила свой концерт знаменитая певица песней на слова К.Симонова «Жди меня». Она была очень популярной в годы войны и её знали все, на всех фронтах и в тылу.
Странное дело, с первыми аккордами небольшого оркестра, сопровождавщего певицу, Иевлев взял руку Виктории Александровны и поднёс её к губам, надолго застыл недвижимо, вдыхая такой волнующий запах неведомых ему, но таких приятных духов.
И она не забрала его руку, не смутилась, а широко распахнутыми глазами вглядывалась в лицо Иевлева:
– Алексей Игнатьевич! Мне так будет тяжелее, там…
Не надо, хороший мой. Не надо. Я не – скрою, Вы ведь чувствуете это сами, что стали для меня не просто руководителем, товарищем, мне давно так не было светло и хорошо на душе.
Я… словно напиталась силой Вашей души, и теперь я вынесу всё.
Тихо, как говорят о самом сокровенном, довершила:
– Доживем до победы, Алексей Игнатьевич, а там будет видно. И если это наша, …если это наша судьба – мы не потеряемся, мы не расстанемся после войны.
И свободной правой рукой, левая всё была у Иевлева, она провела по его густым, но совершенно седым волосам и почти по-матерински поцеловала его в лоб.
– Милая, светлая! У меня нет времени, у нас нет времени на долгие объяснения, на ухаживания за Вами. Вы мне очень дороги, Виктория Александровна.
Я не знал, что совершенно меняется жизнь, всё вокруг, если появляется человек, который для тебя становится всем – судьбой, счастьем, вторым «я». Смыслом жизни, наконец.
И уже просительно, даже покраснев, еле высказал потаённое:
– Позвольте мне надеяться Виктория Александровна. Я не хочу быть более без Вас.
Она положила свою изящную ладонь на его губы и улыбнулась лишь глазами, как может улыбаться счастливая женщина, и просто сказала:
– Товарищ генерал! А Вы грозились меня после концерта накормить ужином. Не забыли?
– Буду весьма польщён.
Иевлев отослал молодого лейтенанта разведуправления с запиской к своему единому во всех лицах – и помощнику, и ординарцу, и ангелу-хранителю Платону Ивановичу Выгодцеву, в которой просил его особо озаботиться ужином на двоих. Второй будет женщина.
Виктория Александровна войдя в дом, где проживал Иевлев, в волнении даже прижала свои красивые руки к груди – на столе стоял букет осенних астр, горели свечи, а Платон Иванович, приветствуя такую интересную гостью, сразу заторопился, сказав Иевлеву, что у него ещё непочатый край дел и разрешить их надо незамедлительно ему лично.
Необыкновенный это был ужин: двое немолодых уже людей, что уж тут лукавить, словно сбросили со своих со своих плеч груз лет и не могли наговориться в эту ночь, торопились рассказать друг другу всю свою судьбу, с её непростыми поворотами и ухабами…

***
… Виктория Александровна осталась у Иевлева и была в эту ночь одной из самых счастливых женщин на Земле. Среди пожаров и горя, крови и страданий, родилось великое чувство – двое достойных людей, наконец, нашли друг друга, были вознаграждены жизнью за все утраты и потери, горести и боль…
И всё остальное при этом было неважным. И не хотела она даже думать о том, что через два дня ей снова туда, где надо образцово играть свою роль, так как приговором могло быть лишь одно – не отсутствие аплодисментов публики, а безжалостная и всёсокрушающая смерть.
Но даже она, опытный и далеко не наивный человек, совсем уж не ожидала, как продолжилось это дивное утро.
Когда они выпили чай, который принёс незаменимый Платон Иванович, Иевлев извинившись перед нею, на минуту удалился, попросив своего верного оруженосца не оставлять своими заботами Викторию Александровну.
Через несколько минут Иевлев зашёл в дом в сопровождении ничего не понимающего и пребывающего в полной растерянности генерал-лейтенанта Хлебникова.
– Глубокочтимый Василий Кузьмич, дорогой Платон Иванович, – промолвил Иевлев, обращаясь к Хлебникову и своему оруженосцу, – Вы самые близкие и родные для меня люди.
– И в Вашем присутствии, как своих поручителей, я прошу у Виктории Александровны руки и сердца…
Виктория Александровна растерялась, она не ожидала такого развития истории их взаимоотношений.
Вместе с тем, она была женщиной, в полном смысле этого слова, и какой же женщине не хотелось, чтобы её любили и чтили – высоко, светло, принимая на себя  всю ответственность за её будущую судьбу.
Василий Кузьмич Хлебников порывисто обнял их обоих и только произнёс:
– Слава Богу, я очень рад, дорогие мои. Непростая судьба Вас соединила, но есть же, наконец, и высшая правда на свете. Будьте счастливы.
– Платон Иванович, а ну-ка, расстарайся, братец, к такому событию просто полагается.
С чувством выпил он рюмку за Иевлева с Викторией Александровной и заторопился к командующему.
– Алексей Игнатьевич, Вы свободны от службы сегодня.
А сам тут же  заторопился по хлопотным делам начальника разведуправления фронта. Эти дела никогда не заканчивались, и мало было суток, чтобы их разрешить.

***

А вечером – пришёл черёд удивляться уже и Иевлеву. Он был приглашён к командующему войсками фронта, вместе с Викторией Александровной.
В кабинете командующего были лишь генералы Хлебников и Телегин, Член Военного Совета фронта.
Рокоссовский был очень собранным и каким-то даже чопорно-официальным.:
– Уважаемый Алексей Игнатьевич! Мне генерал Хлебников всё доложил и я, властью данной мне государством, объявляю Вас с Викторией Александровной, мужем и женой. Прошу свидетелей – генералов Телегина и Хлебникова, скрепить это свидетельство своими подписями.
И покончив со всей формальной стороной, он тут же стал тем Константином Константиновичем, которого знал и любил весь фронт – сердечным, искромётным, доступным, галантным.
Наверное, за всю войну это был единственный такой вечер.
Рокоссовский читал свои стихи, играл на баяне – Иевлев впервые видел его таким. И спросив разрешения у Иевлева – он красиво и вдохновенно танцевал вальс Викторией Александровной.
И расставаясь со счастливыми молодожёнами, вдруг, неожиданно, произнёс самое сокровенное в этой ситуации:
– Алексей Игнатьевич, Виктория Александровна! В моей власти отменить принятые решения. Вы уже сделали для Победы столько, что не справятся целые дивизии. Давайте… отменим то, о чём мы договорились. Вы заслужили право на счастье, и я объясню Центру причины отмены операции.
Виктория Александровна подошла к командующему, он с чувством поцеловал ей руку, она же, в этот миг, поцеловала его в голову, в висок, и твёрдо заявила:
– Спасибо, дорогой Константин Константинович. Я навсегда это запомню, но принять этот царский подарок не могу.
И тут же решительно и твёрдо продолжила:
– Я не смогу быть счастливой, если такой ценой будет обретено наше будущее. И я думаю, с этим согласится и Алексей Игнатьевич, и мой сын. Я не смогу смотреть в глаза им после этого. А вот за это само предложение – спасибо сердечное. Мне это дороже всего.
Рокоссовский с огромным уважением посмотрел на эту очаровательную женщину и ещё раз поцеловал ей руку:
– Спасибо, Виктория Александровна. Мы в Берлине такую Вам свадьбу справим, это я Вам обещаю. Договорились?

***

Ещё двое суток подарила судьба Иевлеву и Виктории Александровне в этот раз.
И, слава Богу, хранил Он их, и суждено было им ещё на этом свете встретиться, пройдя все испытания, для того, чтобы осознать, что такая любовь, которая пришла к ним, могла быть только большой наградой, божьим провидением и промыслом.
К сожалению, многие из нас проживут всю жизнь бок о бок, но так и не испытают того возвышения своих душ, устремляющихся, как искры, ввысь, на суд к самому Господу.
И хоть нередко обладатели такого высокого чувства страдают, на их долю приходится больше испытаний, но свет их сердец позволяет и нам, грешным, жить чище и достойнее.
Ибо фундамент нашей жизни и покоится на том высоком чувстве, что даровано всем Господом, да не каждый может затратить столько сил души, чтобы найти его и осознать, что любовь двоих – это не только счастье судьбы, но и неустанный труд по его продлению.
И по настоящему счастливыми становятся те, кто не думает о жертвенности в любви, а просто отдают всю свою душу во имя тех, кто стал их судьбой.
Этим и продолжается сама возможность счастья и продолжается век любви. Очень у немногих он равен самой жизни. Но это лишь у тех, которые спешат отдать друг другу больше, чем получить взамен,
А отдавая – они и обретают, и сам Господь никогда не оставляет их своими милостями и всегда хранит их любовь.
***

***
Глава V

Кто не любил,
тот и не страдал.
А если не страдал,
то и не познал цену
счастью.
И. Владиславлев

Белорусская операция, вошедшая в историю под именем искреннейшего Петра Багратиона, грузинского князя, который стал истовым русским офицером и патриотом, и отдал свою жизнь в 1812 году за освобождение своего Отечества от тирана, – развивалась стремительно.
И не было силы, способной сдержать порыв наших войск. Ещё одно усилие – и вся русская земля будет освобождена от захватчиков.
 И сердце Иевлева наполнилось гордостью, так как он осознавал, что в этом есть малая доля и его честного труда.
Фронт стремительно наступал.
И в том, что его разящий удар стал для фашистов полной неожиданностью, был заметный, но лишь для посвящённых, вклад и Виктории Александровны.
Иевлев анализировал каждое слово её донесений и чувствовал, что в самом тоне сообщений многое изменилось. Она позволяли себе безадресно, но точно зная, что её поймёт и прочтёт эти светлые слова всем сердцем единственный на земле человек, которого она истово любила.
Даже Хлебников вначале поразился и удивлённо спросил у Иевлева:
– А что это значит? Что за шифр?
– Простите, Василий Кузьмич. Это – наше, личное.
– Прости, старого чудака, Алексей Игнатьевич, – и Хлебников с восторгом посмотрел на Иевлева.
И более он никогда не задавал Иевлеву вопросов по донесениям агента «Вещей», где в каждом из них был обращён страстный и нежный призыв к своему избраннику:
– Спасибо за счастье;
– Храни тебя Господь;
– Я так жду…
Иевлев аккуратно вырезал эти два-три слова из донесений и наклеивал их в свою личную, потаённую тетрадь.
И не знали они, святые и искренние души, что уже затягивается смертельный узел, который, на самом взлёте высшего расцвета их чувства, обожжёт их сердца, оставив, навсегда, в одном из них, её любящем сердце вечную, пока жива, память и святую любовь.

***

Не дооценил Алексей Игнатьевич Иевлев возможности противника. Его искусство и прозорливость.
Лишь один раз, единственный, попали они с Викторией Александровной в поле зрения недобрых глаз вражеского агента.
Человек талантливый и хитроумный, он сразу понял, что неспроста заместитель начальника разведуправления фронта столь предупредительно, с особым вниманием, относится к этой яркой, необыкновенно красивой женщине.
« Жена?» – подумал он, – нет, не похоже, да и не по чину.
Агент знал, что только командующим войсками фронтов было разрешено быть с жёнами в районе боевых действий.
«Фронтовая любовь?»
Нет, он знал, что Иевлев никогда бы не стал унижаться до этого. Он хорошо изучил Иевлева.
Агент ждал.
Он затаился, не поспешил с докладом к начальству, так как это могло быть и просто роковым стечением обстоятельств, а смешным он быть не желал.
О, он умел ждать! Но в этот раз он чувствовал, что удача идёт к нему. У него не было никаких доказательств – могла же быть эта яркая и необычайно эффектная женщина артисткой? Родственницей генерала Иевлева?
Одежда, это то, что в наибольшей мере насторожило агента – одежда на этой ослепительной женщине была не русской. Элегантный костюм был германским. Уж это он определил точно.
Но какая русская женщина будет ходить в немецком костюме, когда идёт такая война? Он ведь видел, как даже люди, знающие немецкий язык, стыдились этого, чувствовали себя неловко и всем объясняли причину столь совершенного владения языком.
А здесь – немецкий костюм, шляпка, обувь. Нет, нет, в этой истории что-то есть.
И самое главное, – он просил всевышнего о помощи, о том, чтобы это было так, так как уже три года был в стане красных, три года ни на миг не расслаблял свою волю. А как он хотел жить! Жить в тиши Берлинского пригорода, служить в центральном аппарате – у него ведь такие заслуги и опыт. Да и всего майорский чин слишком долго венчает его плечи, а он ведь способен на большее.
И агент, сторожевой пёс, затаился в стороне, чтобы в соответствующую минуту, наверняка, замкнуть свои челюсти, намертво, на горле повергнутого врага.
И его ожидания были вознаграждены. Перед концертом Шульженко для генералов и офицеров штаба фронта, он лишь на миг, но увидел, как та же дама, увиденная им в обществе Иевлева, выйдя из машины, быстро поднялась в салон штабного фургона, следуя за заместителем начальника разведуправления фронта и держась за его протянутую руку.
И снова заметил вражеский лазутчик, одета она была явно по европейской моде, в дорогое и красивое платье с меховой накидкой и очень идущую ей шляпку с чёрной вуалью.
Всё дальнейшее – было уже делом привычным и несложным.
Агент не доверился передаче этих данных своему руководству по установленному каналу, дождался мощного авианалёта своей авиации на боевые порядки войск фронта красных и исчез.
Безусловно, пропажа офицера была обнаружена сразу, но все его поиски результата так и не принесли.
В пору фатальных неудач на фронте, руководство агента сочло его поступок правильным. Поворчало для виду за то, что он самовольно перешёл в расположение своих войск – и всё.
Ибо то, что агент поведал начальнику управления абвера – того впечатлило до такой степени, что он немедленно возбудил ходатайство о присвоении своему подчинённому очередного воинского звания и награждении его орденом.
А дальше всё было уже делом техники. И недооценивать способность немецкой разведки – дело неблагодарное. Там работали профессионалы высокого класса и могли они многое.
Уже через несколько дней Виктория Александровна была взята под усиленное наблюдение германской разведки.
Отныне враг знал всё – её ритм жизни, круг знакомств, так естественный для хозяйки утончённого художественного салона, время и место выхода в эфир. Удалось даже разгадать её личный шифр и теперь никаких таинств в её работе больше не существовало.
Её арест был предрешен, но руководителя регионального отдела абвера что-то сдерживало. И он вначале даже не понимал сам, что его останавливает от этого разумного и логичного в этой ситуации решения.
Он ещё и ещё раз вчитывался в строки её донесений. Ничего необычного. Реальная информация о подготовке германских войск. Конфиденциальная информация, полученная от множества её высокопоставленных клиентов по художественному салону.
Но, странное дело, беспокойство не оставляло его. И когда он, наконец, увидел такие непривычные слова для донесения подобного рода:
«Спасибо за счастье!
Береги себя!
Я всегда с тобой», – он понял, что та информация о какой-то связи этой женщины с заместителем начальника разведуправления фронта – не просто слова. Вот она – разгадка!
Поздняя любовь! О, он знал силу этого чувства, знал, что люди, любящие в этот роковой возраст – любят последний раз в своей жизни.
И сила этого чувства не может сравниться с обычной связью людей, которые не пережили такого проявления и такой силы любви.
Если такая любовь взаимна – она добавляет таких сил любящим, что они способны на любой поступок, выходящий за пределы здравого рассудка, а ежели это чувство безответно для одного из них – оно быстро сгорает от всепожирающего огня неразделённой страсти.
Истощает силы любящего, и он утрачивает интерес к самой жизни и всему происходящему вокруг.
И тогда, лучшее что можно в этой ситуации представить, если пострадавший от такой любви, отойдет от жизни и замкнётся в себе, а самое же страшное в том, что люди, опалённые такой неразделённой любовью, начинают винить всех – и окружающих, и вожделённого человека, и причинят столько боли тем, кто ближе всех к ним, незаслуженной и горькой…..
Это всё руководитель регионального отдела абвера хорошо знал.
Его самого, выходца из самой обычной бюргерской семьи, иссушила любовь к знатной баронессе, которая так и не ответила на его чувство.
 И он знал, что она прекрасно знала о его высоком интеллекте, выдающихся организаторских качествах, но, увы, сословные размежевания между ним и её родом были непреодолимым препятствием, которое она так и не сумела, не смогла перешагнуть.
***

План, который созрел в его голове – был прост, изящен и безукоризненен.
Во время очередного сеанса её связи с русскими, он появился в художественном ателье сам.
Встретившая его очаровательная хозяйка была сама любезность и учтивость. Она осведомилась на прекрасном немецком языке, что нужно господину полковнику? И не может ли она быть ему полезной?
– О, сударыня, – широко улыбаясь ей, ответил полковник абвера, – только Вы и сможете мне помочь. И я очень на это рассчитываю. Я, уважаемая фрау Зигфрид, даже не буду перебивать сеанс Вашей связи, который сейчас ведётся из Вашего же салона с… генералом Иевлевым Алексеем Игнатьевичем, – чётко, по-русски, проговорил он.
И не давая ей опомниться и наслаждаясь её растерянностью и замешательством, продолжил:
– Какая разница, любезная фрау, если к имеющимся у нас двенадцати Вашим донесениям, добавится тринадцатое?
Он даже засмеялся:
– К слову, Вы молодец, донесения Ваши очень квалифицированные и полные. За то небольшое время, что Вы здесь – увидеть такие детали. Просчитать такие тенденции – на это способен профессионал высокого класса.
И он театральным жестом выложил перед Викторией Александровной все двенадцать её донесений, а справа от них – двенадцать расшифровок-распечаток, в которых красным карандашом были подчеркнуты её сокровенные слова, обращённые непосредственно к Иевлеву.
Ужас сковал все её существо. Она поняла, что провал, полный и чудовищный, всей её группы стал явью.
Значит, оставалось только одно – под любым предлогом, любой ценой, но известить Иевлева, попробовать спасти свою группу.
За свою судьбу она не боялась, давно уже приучила себя к тому, что в любой миг может расплатиться за свою деятельность жизнью.
– Что ж, господин полковник, я прекрасно понимаю, что Вы меня переиграли. И отпираться мне в этой ситуации совершенно бесполезно. Да и ни к чему. Я просто хочу жить, любой ценой.
– О, мадам, вот это разговор деловых людей. И мне это нравится. Только я сразу хочу Вас предупредить, со мной не надо играть. Я все Ваши шаги просчитал заранее и буду их жёстко, очень жёстко контролировать.
В случае же честного Вашего сотрудничества с нами – мы оставим всё, как есть – и Ваш салон останется  в Вашей собственности, и Ваших людей мы не тронем. Я только немножко буду корректировать Ваши донесения, только чуть-чуть, чтобы не огорчать генерала Иевлева. Вот и все мои условия.
Вы согласны, сударыня? Вы так же будете его уверять в силе своей любви. Я понимаю, что это значит для, как бы это сказать, людей нашего... не самого молодого возраста.
 Видите, я даже не спрашиваю Вас о Вашем подлинном имени, именах членов всей Вашей группы.
Конечно, некоторые беспокойства я Вам причиню – в Вашем салоне, и в Вашем доме, я вынужден это сделать, будут постоянно находиться несколько моих сотрудников, под видом Ваших помощников. Хорошо?
Разумеется, любезная мадам, и дом Ваш, и салон будут под круглосуточным нашим наблюдением. Как и эфир.
Мы ведь понимаем, что все Ваши посетители – прекрасные люди, верные рейху и фюреру. Мы их всех понимаем и знаем, что среди них нет агентов красных. Просто, многие из них болтливы не в меру, мы их в этом поправим.
Хвалю, что Вы пользовались только радиосвязью, с так хитроумно вынесенной антенной, Вы – молодец и в этом, прямо на чердаке управы развернули свою антенну. Умно!
Он галантно склонился перед нею в поклоне и даже прищёлкнул каблуками:
– Я бы дорого отдал, фрау Зигфрид, чтобы у меня были агенты Вашего уровня. Это, если хотите, признание Вам. Признание Вашего высокого профессионализма.

***

Начальник регионального управления абвера был, действительно, профессионалом высокого класса. Его люди пристально следили, чтобы ничего не изменилось ни в распорядке работы салона, ни в образе жизни его хозяйки.
Ни одна штора не была сдвинута с места, ни один цветочный горшок не был переставлен с места на место, убран или добавлен, ни один экспонат в салоне не был перемещён из привычного места.

***

И всё же полковник абвера проиграл. Как она торжествовала, что она смогла его перехитрить.
Каждое утро она со своей помощницей, которая была и радисткой, подходили к салону, и входную дверь открывала всегда Виктория Александровна.
Её помощница всегда стояла справа от неё. Сегодня же, это человек Иевлева видел отчётливо, помощница Виктории Александровны стала слева от своей хозяйки, более того, когда у той что-то не заладилось с замком – она поспешила к ней на помощь, не без труда открыла, наконец, дверь и передала ключи владелице салона.
Это было так естественно, что наблюдатели полковника абвера ничего предосудительного в этом не увидели. Эта ситуация повторялась изо дня в день и наблюдатели руководителя абвера даже знали, на сколько оборотов всегда закрывается дверь.
Через два-три дня Виктория Александровна вызвала мастера, который во всеуслышание объявил, что замок на входной двери давно надо поменять, так как он износился от времени. Что было и сделано этим скрупулёзным мастером на следующий день в присутствии наблюдателей полковника абвера.
Теперь Виктория Александровна была спокойна. Она знала, что уже через несколько часов о её провале будет известно Иевлеву.
И у неё сжималось сердце только от одного – как он будет страдать, переживать за неё. Но тут уже ничего не поделаешь. Шла такая борьба. И в ней без потерь не бывает.
Сама же – ежедневно обращала к Богу свои горячие молитвы, чтобы он сберёг жизнь её сына и не менее дорого для неё человека – Алексея Игнатьевича Иевлева, её судьбу, её такое короткое счастье – Алексея, её Алешу?
И полученная от него очередная шифровка подтвердила – Иевлев всё знает, так как в ней была та напыщенная фраза, о которой они условились, разрабатывая легенду её деятельности: «Благодарное Отечество никогда не забудет о Вашем подвиге».
Теперь она уже успокоилась совсем.
И понимала, что отныне на той стороне знают, что она находится под контролем фашистов.
Она даже заметила, что на мундире руководителя абвера появилась новая награда.
Не без удовольствия ответил он ей на это тонкое наблюдение:
– Да, любезная фрау Зигфрид. Это высокое отличие фюрера преподнесли мне именно Вы. В этом Ваша прямая заслуга. И я искренне благодарю Вас за это.
Полагаю, что и Вы заслужили наше признание и отличия.
– И я думаю, – тут в нём заговорил уже самовлюбленный сноб, – рейх найдёт возможность выразить Вам свою благодарность.
– Хотя – жизнь ведь, милая фрау, самая высшая награда. И она Вам дарована. Если…. Если Вы будете лояльны к нам и так же честно будете на нас работать и впредь.
И приложив руку к козырьку фуражки, не без напыщенности сказал:
– Желаю успехов, милая фрау Зигфрид.
Мы с Вами ещё встретимся в Берлине, после нашей победы над советами.
И мы с Вами разыграем ещё не одну партию, которая позволит рейху приблизить победу над большевиками.
Ведь и у Вас, потомственной дворянки, есть к ним свои счёты?

***
Глава VI
И заповедал нам Господь
одно – любите,
и Вас будут любить.
Из Библии

– Господи, где же милость Твоя, – непрерывно думал Иевлев.
– За что же Ты меня караешь так? Сохрани её и спаси. Не отбирай у меня того, что стало дороже самой жизни. Что предпринять, чтобы спасти её? Я готов это сделать даже ценой своей жизни.
Иевлев не стал извещать сына Виктории Александровны о произошедшем. Он всё ещё верил в то, что свершится чудо, и он сможет помочь Виктории Александровне и спасти её.
Не одну ночь просидели они с генералом Хлебниковым и всё не могли найти спасительного решения, которое бы позволило разрешить благополучно эту ситуацию.
Не единожды говорили они об этом и с командующим войсками фронта. Константин Константинович, как мог, поддерживал своего старинного товарища.
И в одну из таких встреч неожиданно, сам предложил:
– А что мы здесь мудрствуем? Не дивизия же охраняет Викторию Александровну. На мой взгляд – Вы переоцениваете силы абвера. А они – плохие солдаты. Я имею в виду – бойцы, – поправился он.
– Готовим десантную операцию. Ночью выбрасываем десант над районом, где расположен салон Виктории Александровны, как можно точнее. А чтобы не успели силы усиления, подкрепление не подошло к абверовцам – интернациональную бригаду рассредоточиваем на всех подступах к городу, с ней у нас установлена надёжная и прочная связь.
И командующий уже убеждённо заключил:
– Другого здесь я ничего не вижу. И здесь, дорогой Алексей Игнатьевич, знайте, что я действую так не потому, что Виктория Александровна – жена моего товарища и боевого друга, а потому, что её заслуги перед Отечеством – очень значимые. И оставить её в беде мы не можем и не имеем права.
Несколько дней заняла подготовка этой операции. Генералы Хлебников и Иевлев лично руководили непростой работой, скрупулёзно вникая во все многочисленные, даже самые мелкие, детали.
И когда, наконец, они убедились, что всё увязано в логический и тугой узел, что всё просчитано, продублированы все пути эвакуации группы Виктории Александровны – благо, она была немногочисленной, и десанта – доложили все свои соображения командующему войсками фронта.
Рокоссовский внимательно выслушал своих боевых побратимов и существенно скорректировал план лишь в одном:
– Дорогие друзья! Мы же – фронт. Могучий. Имеющий всё. Огромные возможности. И для поддержки десанта, – необходимо привлечь силы авиации.
Тут же в кабинет командующего был приглашён командующий воздушной армией и с ним были согласованы все вопросы авиационной поддержки десанта.
В конце беседы Иевлев спокойно и твёрдо заявил:
– Позвольте мне, товарищ командующий, возглавить десант.
И Рокоссовский его понял. Горячо, искренне, возражал против этого генерал Хлебников, но командующий, не приказывая, сумел его, без промедления, разубедить:
– Василий Кузьмич, я думаю, Алексей Игнатьевич принял правильное решение. Как он может затем смотреть в глаза Виктории Александровне и говорить, что я сделал всё, что мог для твоего спасения; я очень за тебя переживал и волновался…
Отмечу одно, Алексей Игнатьевич, просчитывали всё, но мы – на войне.
И Вы не имеете права не вернуться после этой операции. Вы не имеете права, при любых обстоятельствах, погибнуть, быть захваченным в плен и так далее, даже в самой непредсказуемой ситуации.
– Не забывайте, – непривычно посуровел Рокоссовский, – Вы – заместитель начальника разведуправления фронта. Это не акт недоверия Вам, сохрани Бог, но Вы, я ещё раз повторяю, не имеете права в беспомощном состоянии попасть к врагу – раненым, а это может быть, знаете, на что идёте. И погибнуть нельзя вообще, а в одиночку, не на миру – тем более.
– Прошу Вас это учитывать. Я очень Вас прошу об этом, так как это и мне, говорю об этом откровенно, будет стоить очень дорого.
Обнял Иевлева и сказал:
– Но это всё – на самый крайний случай. А вот знать Вы это всё должны, дорогой Алексей Игнатьевич.
Желаю Вам успеха и жду Вас.
– Благополучного возвращения. И не одному, – светло улыбнулся командующий и даже легонько подтолкнул Иевлева к закрытой двери своего кабинета.
И не знал счастливый Иевлев, что командующий, по его уходу, извлёк из нагрудного кармана кителя фотографию той, что стала его любовью на всю жизнь и с которой он никогда более не встретится.
Но когда он будет смотреть фильмы с её участием, особенно «Жди меня», который он очень любил, волнение всегда заставляло его крепко сжимать руки, а в его красивых глазах, в самых уголках, благо, что было темно и никто этого не видел, появлялась неожиданная слеза.

***
Глава VII

Всем Господь воздаёт
по справедливости,
и любит нас всех
равной мерой.
Но всё же,
к самым совестливым
и чистым
Его милость
больше.
И. Владиславлев

Почему так тревожно сегодня было на душе Виктории Александровны?
Она уже свыклась со своим положением. И она понимала, что центр ищет любую возможность, чтобы выручить её из беды. И ждала какой-то весточки, подтверждающей это….

***

…И даже в конце своей жизни они вспоминали эту ночь.
Где-то далеко, за горизонтом, полыхали зарницы. Чьи они – было неведомо, но по тому, как стали раздаваться чудовищной силы взрывы и в районе вокзала, и магистрального моста, она поняла, что это советские самолёты вершат праведное возмездие над врагом.
Засуетились и её охранники. Они приказали ей уйти в свою комнату и не выходить на балкон.
И вдруг, дверь в её домике с треском распахнулись, две – три короткие автоматные очереди и через порог комнаты, в которой она находилась, ворвались двое военных, в маскхалатах, а за ними следом, с автоматом в руках, вошёл он, Иевлев.
Боже мой! Она ожидала чего угодно, но только не его появления здесь в эту минуту.
– Родной мой, зачем ты здесь? Это же очень опасно. Ты же не имеешь права так рисковать, – горячо целуя его, шептала она.
И тут же:
– Я знала, я знала, что ты спасешь меня.
– Как сын, что известно о нём, – тут же спросила она его.
– Всё хорошо, родная моя. Святослав жив и здоров. Но об этом – потом.
Тут же, вручив её и двух её помощников попечительству десантников, он приказал командиру группы отходить к месту посадки транспортных самолётов для эвакуации всех участников операции.
Авиация фронта прямо неистовствовала в воздухе, удерживая коридор отхода десанта к площадке, на которой уже приземлились три транспортных самолёта.
Интернациональная бригада, блокировала любые подходы, любую возможность прорыва, находящихся в панике разрозненных групп фашистов, к месту посадки самолётов-транспортников…
И вот – они в воздухе. Истребители надёжно прикрыли отряд тихоходных транспортников и через два часа, с небольшим, они благополучно приземлились на своём аэродроме.
И только в этот момент силы оставили Викторию Александровну и она упала бы, не подхвати её Иевлев на свои руки.
Совершенно не стыдясь своей слабости она доверчиво прильнула к этой родной груди и только тёмные глаза выдавали её состояние:
– Родной мой, я так счастлива. Не многим женщинам выпадает в жизни такое счастье – любить и быть любимой. Спасибо за счастье, мой единственный. Мой любимый….
***

… Судьба сберегла её, их, теперь уже, сына, самого Иевлева. И они вместе встретили Победу. Она так выделялась среди всех женщин, ликовавших вместе с войсками на площади города, где расположился штаб фронта.
И не тем даже, что на плечах этой красивой женщины отливали золотом полковничьи погоны, а потому, что слева и справа от неё стояли молодой капитан и очень видный, с благородной сединой генерал-майор, на груди которых скромно и величественно отсвечивали звёзды Героев Советского Союза…
***

Даже не думал Алексей Игнатьевич, что ему ещё раз приведётся встретиться со своим далёким прошлым.
Утром генерал-лейтенант Хлебников не вошёл, а ворвался в его кабинет:
– Алексей Игнатьевич, не хочешь встретиться с бывшими сослуживцами?
– Не понял, Василий Кузьмич. Какими?
– Наши разведчики задержали Шкуро и Краснова, да ещё и вместе с Власовым. Дождались, мерзавцы!
– А Вы знаете, Василий Кузьмич, не хочу и видеть их. Думаю, много чести будет для этих выкормышей фашистов, чтобы с ними беседовал советский генерал, да ещё и Герой Советского Союза.
Закурил и жадно затянувшись дымом, продолжил:
– А если уж всерьёз – что они нам могут сказать, Василий Кузьмич? За сколько сребреников душу дьяволу продали? Отечество предали? Нет таким отступникам прощения, а что же касается меня – не интересны они мне, Василий Кузьмич. Их обречённость и мнение по этому вопросу Петра Николаевича Врангеля я знал ещё в 1920 году. 25 лет минуло, дорогой Василий Кузьмич.
– И то верно, – ответил ему генерал-лейтенант Хлебников.
И тут же, поднявши трубку телефона, распорядился:
– Ивин, ты дежуришь по управлению? Передай полковнику Петрову – Шкуро, Власова и Краснова допрашивать офицеру не старше капитана. И не миндальничать с ними, они не военнопленные, а предатели. Пусть их так и предупредят – будут ловчить, изворачиваться – расстреляем.
И терпеливо выслушав подчинённого, завершил разговор:
– Да, так и передай Петрову.

***

Так необычайно счастливо завершилась эта история.
Наверное, это лишь потому, что наши герои заслужили своё счастье, выстрадали его и Господь не отвернулся от них в минуты испытаний, а поддержал и укрепил их силы, сберёг эту святую любовь нам в назидание и пример.

***

Алексей Игнатьевич более десяти лет преподавал после войны в разведывательной школе. Уйдя в отставку, засел за свои воспоминания.
К несчастью, в силу специфики его рода деятельности, они не могли быть опубликованы иначе, как в сборниках Главного разведывательного управления, под грифом «Совершенно секретно».
Мы же стремились снять завесу тайны лишь с его необычной судьбы и великой любви, доставшейся в награду этим двум достойнейшим людей, которые так долго шли навстречу друг другу.

***

Они жили долго и счастливо. Вырастили замечательных внуков сына, который стал командиром танковой дивизии, а затем – и командующим танковой армии в Белоруссии.
И когда не стало Алексея Игнатьевича – тихо, следом за ним, стаяла и Виктория Александровна. Жизнь без него не имела для неё никакого смысла. И она не хотела за неё даже бороться.
Она так стремилась к встрече с ним, теперь уже в жизни вечной, где ничто и никто не сможет их разлучить ни на миг.

***

И лишь одного своего слова не сдержал Алексей Игнатьевич. Не показал своему командующему и боевому другу свои награды, как обещал, полученные ещё на той, Первой Великой войне. Затерялись они где-то. Да и то, какая война пронеслась над миром. До наград ли, канувшей в лету России было?
Но закончилась эта история самым неожиданным образом. В кабинете командующего армией раздался звонок правительственной связи:
– Товарищ командующий! Будете говорить с товарищем Гофманом, министром обороны ГДР.
Командующий не удивился. Армейская жизнь приучила ко всему. Нередко звонил ему Министр обороны страны, начальник Генерального штаба.
Поэтому он спокойно поднял трубку и чётко представился:
– Здравия желаю, товарищ министр! Чем могу быть Вам полезен?
– Святослав Иванович! Вы знали генерала Иевлева?
– Да, товарищ министр, он мне заменил отца. И вспоминаю его всегда, как достойнейшего офицера наших Вооружённых Сил, верного сына России, патриота и гражданина.
– Я тоже знал генерала Иевлева. И разделяю Ваши искренние оценки памяти этого светлого человека. Он мне и поведал историю любви к Вашей матери и попросил, если возможно, разыскать дорогие ему и памятные личные вещи, которые он сдал на хранение ещё задолго до войны в Дойче-банк.
– Рад сообщить Вам, Святослав Иванович, мы их нашли в спецхранилище. Они уцелели, и я готов Вам их передать. Отправляю завтра же.

***

С огромным волнением вскрыл командующий танковой армией металлический изящный контейнер, опечатанный какой-то замысловатой старинной сургучной печатью.
Внутри контейнера лежала, отливая благородной скромностью, Георгиевская шашка, с темляком из оранжево-чёрной ленты, а в изящной шкатулке, обтянутой алым бархатом – тринадцать орденов Российской империи, среди которых, столь чтимые в России ордена Святого Георгия Победоносца IV и III степени.
И очень короткая записка, написанная рукой полковника, в ту пору, русской армии Иевлева:
«Не знаю, в чьи руки может попасть это всё, самое дорогое, что осталось в моей жизни.
Но если к этим наградам прикоснётся пристойный человек – молю об одном: передайте их моему Отечеству, России, которой я всегда служил по чести и совести, и единственную почитал за благословенную и великую Родину, пред которой мы все всегда в неоплатном долгу.
Честь имею,
                Генерального штаба
полковник
А. Иевлев».
***