Томск

Анатолий Уткин

Томск

Университет

Томск, один из старейших городов Сибири, был в свое время центром ее экономики и культуры. Томская губерния охватывала огромную территорию, в нее входили Алтайский край, Новосибирская и Тюменская область, часть Красноярского края и Северный Казахстан. Экономика Томска опиралась, прежде всего, на торговлю. Через Томск проходил великий Сибирский тракт, по которому днем и ночью летели ямщицкие тройки и тянулись бесконечные обозы с китайским чаем, обскими осетрами, байкальскими соболями, тунгусским золотом…
Культурное значение Томска определялось его университетом, открытом в 1880 году – первым в Сибири высшим учебным заведением. Он был основан в 1878 году Александром Вторым и построен на средства добровольных жертвователей, главным образом сибирских купцов и промышленников,
Когда я приехал в Томск, он уже не был экономическим центром. Эту честь он давно уступил Новосибирску, удобно расположенному на пересечении Оби с Транссибирской железной дорогой. Но центром образования по-прежнему был Томск, который сибиряки с гордостью называли Сибирскими Афинами. Сохранились старые традиции преподавания, остатки студенческой вольности. Жителей в Томске было около ста тысяч, а высших учебных заведений – пять. Кроме того, много средних специальных учебных заведений. Идешь по Томску – кажется, он населен одними студентами. Молодые, веселые, красивые лица….
Университет стоит на высоком берегу Томи, над поймой, в огромной роще, насаженной еще его основателями. От главной улицы Томска, проспекта Тимирязева, бывшей Садовой, рощу отделяет литая чугунная решетка. Уличный тротуар вдоль решетки обсажен двумя рядами старых тополей.
Я подходил к старинному зданию университета с «благоговейным трепетом», как говорится. Университет! Высший из всех высших учебных заведений, матерь всех наук.
Прямая аллея вела к центру здания, выступавшему из остального фасада. Два высоких этажа этой центральной части увенчивались небольшим куполом. Наверное, до революции здесь была университетская часовня. Вместо креста на ней сейчас торчал шпиль. Направо и налево уходили симметричные крылья здания, терявшиеся в роще. Перед порталом была круглая площадка с большой клумбой. Над ней возвышался монумент – Сталин, хотя университет носил имя Куйбышева, осчастливившего Томский университет тем, что проучился в нем один или два семестра.
Я прошел в широкие двери портала, прошел налево по длинному коридору и в конце его, перед поворотом, увидел стол, за которым сидел молодой улыбающийся человек в круглых очках. Это был секретарь приемной комиссии Эрик Сергеевич Воробейчиков.
Мне опять пришлось сдавать все вступительные экзамены, ни от одного не освободили. Мои робкие ссылки на красный диплом физмата Бийского учительского Эрик Сергеевич решительно отверг:
– У нас очень большой конкурс, одна группа уже полностью укомплектована медалистами, – сказал он со своей постоянной приятной улыбкой.
Понятно. Еще бы – стипендия-то на специальности «радиофизика» была четыреста рублей, против двухсот двадцати на всех остальных. Я тоже выбрал эту специальность не в последнюю очередь из-за стипендии. Ну что ж, будем сдавать, не привыкать.
Первокурсников поселили на Никитина, 17. Это было старое кирпичное двухэтажное здание с огромными комнатами. В нашей семнадцатой комнате было восемнадцать человек, а в восемнадцатой – двадцать. На курсе было шесть групп, от А до Е. Я попал в группу «вэшников».
Ну что рассказать о первом курсе? Мы быстро перезнакомились, сдружились, зажили веселой студенческой жизнью. Более того, общежитской жизнью. Это тоже не всякому выпадает. Если вам повезло, и в общежитии собрались веселые и дружные ребята, значит, жизнь подарила вам большую радость.
На Никитина, 17 была просторная кухня с огромной плитой, и каждый желающий мог сам готовить себе обеды, но большинство студентов предпочитало жить коммунами. Мы отдавали часть стипендии женщине, жившей при общежитии, она покупала продукты и варила нам супы. Только одно блюдо, но зато вкусно и сколько хочешь. Как говаривал Ходжа Насреддин в «Возмутителе спокойствия» Леонида Соловьева: «Железные челюсти все перемелют, а луженое брюхо все примет, лишь бы было дешево и много».
Коля Каньшин, крепыш невысокого роста из Смоленского района Алтайского края, поглотив две тарелки такого супа, пробовал – как, есть еще место в животе, или уже все, под завязку? Для этого он отступал от стола на три-четыре шага, сосредоточивался, разбегался и прыгал через тот самый стол, за которым перед этим поглощал свой суп. Если прыгалось легко, значит, можно выкушать еще тарелочку…
Боря Рябышкин, уже отслуживший в армии, старше меня на шесть лет, держался несколько в стороне от своих молодых и шумных товарищей. Пищу он принимал, сидя на своей кровати, от которой как раз и брал свой короткий разбег Коля. Боре это не нравилось:
– Коля! Ну перестань ты трясти своими трусами у меня над тарелкой!
Но, выкушав очередную тарелочку, Коля забывал о Бориной просьбе и начинал разбег с того же места.
Однажды, потеряв терпение, Боря решил проучить Колю. Он заранее приготовил свой широкий армейский ремень, сложив его вдвое, и, когда Коля сосредоточивался перед новым разбегом, вытянул его от души по тем самым трусам. И тут произошло неожиданное: вместо того, чтобы использовать этот стартовый импульс для ускорения, на что, видимо, рассчитывал Боря, Коля мгновенно развернулся и бросился на обидчика. Началась рукопашная. Победу одержал бывший солдат. Проигрыш сражения показался Коле обидным, с досады он схватил нож и попытался порезать на куски инструмент, которым его вразумлял Боря. Но армейский ремень оказался не по зубам тупому столовому ножу, и Коля выбросил его (ремень) за окно…
Да, веселая была восемнадцатая комната. Одним из их развлечений было «галошевание». Это своеобразное крещение новичков, попадавших в их комнату вместо того, кто по каким-то причинам выбывал из нее. Новичку предоставляли кровать, стоявшую в одиночестве у стены налево от двери. Вечером, перед отходом ко сну, когда свет уже погашен и счастливый новичок начинал погружаться в сладкий сон, по стене раздавался глухой удар, и на новичка падала калоша. Он вскакивал и недоуменно озирался: что такое? А комната мирно спала, посапывала. Новичок, успокоившись, укладывался, снова начинал погружаться в сон, и снова – бух! – на него падала калоша…
Однажды, придя к себе в семнадцатую, я увидел, что она пуста.
– К ремонту готовят, – сказал мой сосед, – нас перевели в двадцатую, ее уже отремонтировали. Но твою кровать ашники перенесли к себе, в восемнадцатую.
В восемнадцатой ашники улыбались:
– Толя, мы за тобой поухаживали, перенесли твою кровать. Мы тебя любим.
Кровать моя стояла у пустой стены налево от двери.
– Ребята, я вас тоже всех люблю. Но лучше я буду любить вас на расстоянии. Если любите по-настоящему, перенесите мою кровать в двадцатую.

Вова Тарасенко

Труднее всего первому курсу давалась математика. Ее было много, изучение проводилось весьма интенсивно. Уже в первом семестре нам прочли половину математического анализа, то есть все дифференциальное и интегральное исчисление, начало высшей алгебры и часть аналитической геометрии – больше, чем за два года в учительском. Все три курса читал Юрий Александрович Бюлер. Читал он превосходно. Казалось, он творил у доски: не пользуясь никакими записями, покрывал огромную доску сложными преобразованиями, направленными на получение краткого, красивого результата. Он напоминал гончую, бегущую по следу добычи.
Редко, но случалось, что гончая сбивалась со следа. Тогда, войдя в аудиторию после перерыва, Юрий Александрович внимательно смотрел на доску, брал тряпку и, обернувшись к студентам, говорил:
– Так. Вот здесь мы мал-мал ошибкам давал. Начиная с этого места, все зачеркните, – и аккуратно, не торопясь, стирал почти все написанное.
Первая трудность, с которой столкнулись выпускники средней школы, – неопределенные интегралы. Точнее, не сами интегралы, это понятие довольно простое, а практика по ним, то есть решение практических примеров. Практика проходила два раза в неделю, и к очередному практическому занятию надо было решить несколько десятков примеров. Каждый пример – это один интеграл, его надо было «взять», то есть превратить из символической записи, начинавшийся красивым символом, похожим на изящную, сильно вытянутую латинскую букву S, в обычное алгебраическое выражение, уже без этого символа.
Правил для взятия интегралов немного, всего с полдюжины, так что теоретически все просто. Но уметь применять эти правила – это уже искусство, тут нужно чутье, а оно вырабатывается только практикой, поэтому и задавали помногу.
Брать интегралы было моим хобби, я обучился этому еще в учительском. Поэтому неудивительно, что перед практическими занятиями вокруг меня собирался кружок сокурсников, не успевших решить все примеры. Ну, а я щелкал интегралы, как орехи, и скоро стал «знаменитостью».
…Моя жена как-то сказала:
– А я тебя давно знала. Мне твоя сокурсница тебя показала: «Вон, смотри, тот самый Уткин идет, который любой интеграл может взять». Ты мне не понравился: слишком зазнаистый вид имел. В шляпе, в очках, нос кверху, ни на кого не глядишь.
Могла ли думать эта второкурсница, Тома Голованова, что этот противный зазнайка предназначен Богом ей в мужья?
В то время я не интересовался девушками. В Акутихе меня ждала Маша. А мои сокурсники, естественно, внимание девушкам уделяли. Мне было забавно наблюдать, как перед хорошенькими девчонками парни отталкивали друг друга, чтобы освободить около себя место для входящей в аудиторию красавицы. Две из них всегда входили парой. Они были похожи друг на дружку: симпатичные брюнетки с характерной фигурой, в профиль напоминавшей знак интеграла. Мы про себя так и звали их – два интеграла. Увы, «интегралы» проучились недолго – отсеялись после первой сессии. А может быть, их «взяли» молодые лейтенанты, выпускники Томского артиллерийского училища, наши соседи, – не знаю.

Вова Тарасенко был красноярец, золотой медалист, выделялся хорошей подготовкой и быстрой сообразительностью. У него вообще была очень быстрая реакция, он хорошо играл в баскетбол, был смел, решителен, но и осторожен. Эти качества в нем воспитали знаменитые красноярские Столбы, уникальное место в отрогах Саян, в окрестностях Красноярска. Это выветренные скалы, в самом деле похожие на причудливые столбы. Взобраться на вершину такого столба – это надо обладать незаурядными качествами, прежде всего ловкостью и смелостью. В Вовины времена скалолазание было неорганизованным, «диким». Лазали безо всякой страховки, смертельные случаи были нередки. Романтика! По погибшим грустили, отмечали дни гибели, сидели у костра, пели песни под гитару.
На гитаре Вова играл уверенно, хотя его игра мне, с детства знакомому с превосходной игрой брата, казалась простоватой. Впрочем, для веселых студенческих песен она была как раз. Вова и пел так же, как играл – весело и уверенно. Песен он знал много, недаром же прошел школу отчаянных столбистов.
Вова брал интегралы почти так же ловко, как я, но признавал мое превосходство. Мне, конечно, это было приятно, а Вова меня еще и заводил (он был немножко провокатор, Вова):
– А вот, Толя, ты возьмешь эти интегралы после пол-литра водки? Давай на пари, что не возьмешь.
У меня уже был немалый опыт в питье, не даром же моим учителем по этой части был в Акутихе Петя Уфимцев, умевший одним глотком (точнее, без единого глотка) выпить целую бутылку, залив ее в горло, как в трубу. Петя же научил меня и другому ценному приему – как освободиться от излишне выпитого: для этого достаточно было отлучиться в туалет, вставить два пальца в рот и вызвать искусственно рвотную реакцию.
Я принял пари, выпил водку, взял первый интеграл, сказал, что мне надо на минутку в туалет, освободился от выпитого, вернулся  и легко взял остальные интегралы. Пари было выиграно.
Я не знал, однако, что у Вовы был дальний прицел, когда он подбивал меня на пари. Вова был комсомольским секретарем нашего курса. Как раз подходило время подведения полугодовых итогов его работы, и Вова готовил отчетный доклад. У него был большой опыт комсомольского секретарства в школе, и он умел делать доклады, оснащал их яркими примерами. Наше пари было задумано им как один из таких примеров.
– К сожалению, – говорил Вова, делая свой отчетный доклад, – даже наши лучшие студенты проявляют иногда моральную неустойчивость. Студент Уткин, например, однажды похвастался, что выпьет пол-литра водки и после такой дозы возьмет любые интегралы, которые ему предложат. Он сделал это, но какой пример он показал своим друзьям? Отрицательный, конечно, недостойный комсомольца.
– Ну и свинья ты, Вова, – говорю я ему после собрания.
Вова только смеется:
– Не обижайся, Толя. Тебе-то что? А у меня доклад получился интересный.
Я раскрыл ему секрет с водкой. Вова потом не раз благодарил меня за «ценный прием»: «Ты мой учитель, Толя. Сегодня мне опять пригодился твой прием».

Жить можно!

Следующие два года мы жили в общежитии на Ленина, 11, напротив Главпочтамта. Это лучшее из университетских общежитий и по расположению, и по внутреннему устройству. В самом центре города, на главной улице, в пятнадцати минутах ходьбы до университета. Недалеко столовая номер один, с официантками, столовая в Доме офицеров, с отдельными кабинками; внизу, под горкой, ресторан «Север», кинотеатр Горького, Нижний гастроном.
Комнаты в этом общежитии были шестиместными. В нашей комнате собрались Женя Сурков и Коля Каньшин, Вова Захаров и Леня Безматерных, Боря Рябышкин и я. К средним кроватям, в ногах, был приставлен стол, между кроватями стояли тумбочки, около стола четыре стула. Два окна комнаты выходили на запад, там протекала Томь, ее было видно с нашего третьего этажа. За ней был лес, в него садилось солнце. Красота!
Вселение в эту красоту, правда, было омрачено неприятным эпизодом. В ожидании распределения по комнатам мы, несколько человек, решили скоротать время за преферансом. Четверо играли, остальные учились, наблюдая. Едва успели расчертить пульку, в комнату вошло большое начальство – проректор по хозяйственной части Олейник в сопровождении коменданта общежития.
– Карты?! Немедленно прекратить!
С начальством не спорят. Я собрал карты.
– Отдайте их мне!
Мне показалось, что это требование уже несправедливо.
– Но, позвольте, это моя собственность, я заплатил за них деньги, – возразил я, убирая карты в карман.
– Ах, так? Перепишите всех игроков и подайте список мне, – обратился Олейник к комендантше. – Этого главаря, – он указал на меня, – отметьте.
Через два дня на доске приказов ректора висела бумага: «За нарушение правил поведения в общежитии, выразившееся в игре в карты, студентам (имярек) объявить предупреждение. Студенту Уткину – выговор. Ректор Томского университета им. В.В.Куйбышева – Макаров». Неприятно, конечно, впредь надо быть более осторожным.
Наш курс был очень спортивным. Может быть, это отчасти объясняется большим конкурсом при поступлении, ведь спорт вырабатывает ценные качества, они помогают во многих случаях жизни, в том числе и при сдаче экзаменов. Вова Тарасенко рассказывал, как ему пригодились баскетбольные навыки при сдаче выпускного экзамена по химии в школе:
– Получил я водород и решил показать, как он горит, но при этом нарушил главное правило: не поджигать в колбе. Поднес горящую спичку к горлышку, пошевелил пробку, раздался взрыв, пробка подскочила до потолка, я ловко поймал ее, заткнул колбу и, как ни в чем не бывало, говорю: «Вот я продемонстрировал, как не надо обращаться с водородом». Комиссия засмеялась и поставила мне пятерку.
Да и само по себе наличие спортивного разряда учитывалось при приеме. Из нашей комнаты в спортивные секции ходили все, кроме нас с Борей. Сурков и Безматерных занимались лыжами, Каньшин – легкой атлетикой, Захаров – волейболом. Это было почти обязательным, как и сами занятия физкультурой.
В учительском институте я был освобожден от физкультурных занятий «по состоянию здоровья» и по своей просьбе – малярия, дескать, замучила. Но здесь, в университете, малярии у меня уже не было, и на мою просьбу об освобождении Лев Григорьевич, старый спортсмен, руководивший всей физической подготовкой на факультете, только усмехнулся:
– Слаб здоровьем, говоришь? Ничего, физкультура тебе поможет. Я безногих, и тех не освобождаю.
Много неприятных минут доставили мне занятия физкультурой в зале. Ни прыгнуть через козла, ни сделать «скобку» на турнике, ни поднять на грудь пятидесятикилограммовую штангу я не мог. Лидочка, как звали мы заглаза симпатичную преподавательницу физкультуры, усмехалась, глядя на меня. Сама она вскидывала эту штангу, как игрушку.
Лыжи и кросс тоже были моим мучением. Но, слава Богу, на втором курсе все это закончилось. Я с грехом пополам сдал все зачеты по физической подготовке, включая бег на три километра. Последний круг я еле вытянул, меня обошел даже Вова Захаров, всю дистанцию бежавший последним. Но с дистанции я не сошел, хоть и не уложился в отведенный норматив. Зачет мне поставили, видимо, «за мужество».
А все мои сокурсники спорт любили, бегали, прыгали, сражались в волейбол, баскетбол, участвовали в различных соревнованиях. Многие до конца университета продолжали заниматься спортом, получили высокие спортивные разряды, завоевали много призов на городских соревнованиях. Леха Безматерных, например, входил в сборную команду лыжников Томска.
Коля Каньшин был спортивной гордостью вэшников. Он лучше всех бегал стометровку и прыгал в длину. Он брал призы в городе, и его рекорд по прыжкам в длину простоял десятка полтора лет. Приезжая уже из Минска на юбилей нашего выпуска, я видел этот рекорд на доске спортивных достижений Университета, и гордился своим сокашником по коммуне (или, лучше сказать, «сосупником»).
Фигура у Коли была характерная, он весь состоял из узлов мышц. Юра Гармаш, красивый смуглый парень, отличный гимнаст, с прямо-таки апполоновым торсом, любил подшутить над Колей:
– Тебя бы, Коля, одеть в прозрачные колготки и выставить как образец силы, хе-хе-хе, – сверлил он Колю искрящимися от веселья черными венгерскими глазами.
По экономическому положению мы принадлежали к верхнему слою студентов. Многие из нас получали повышенную стипендию, а это на РФФ составляло шестьсот рублей. Такую заработную плату в те времена имел средний рабочий. Мы уже могли регулярно питаться в первой столовой: обед со шницелем и кружкой пива стоил там десять рублей. Изредка хаживали и в «Север», и в офицерские кабинки – там было особенно уютно. Ну, а если случалось исчерпать месячный бюджет досрочно, всегда можно было сходить на станцию Томск-2, разгрузить за ночь вагончик угля на пару с товарищем и тут же получить по сотне наличными.
Жить можно!

Дороги судьбы

Спорт я не любил со школы. Кроме шахмат. В шахматы с азартом сражался с Борей Морозовым, Витей Петровым и Витей Лехновым. Боря Морозов прошел обучение в Москве, в шахматной школе, которой руководил чемпион мира Ботвинник, а Петров и Лехнов – в Новосибирске. Два Виктора сидели бок о бок на соревнованиях городских команд – Петров играл на первой доске, а Лехнов – на второй. Силы наши были неравны – те были профессионалы-перворазрядники, а я дилетант. Но все равно было интересно. Вскоре класс моей игры повысился, с Витей Лехновым я сражался уже довольно успешно.
Через много-много лет члены этой компании время от времени встречались за блицем у меня на квартире в Минске. Лехнов подарил мне толстую тетрадь с титульной надписью: «Эта Тетрадь заведена 21 июня 1974 года В. А. Лехновым для заметок о дружеских встречах, происходивших на квартире А. А. Уткина в городе Минске». В ней много юмористических записей. Драгоценная память!
И вот теперь Витя Петров вспоминает, как на одной из таких встреч мы смотрели съезд Народных депутатов под председательством Горбачева и комментировали его ход с надеждой на будущее.
Из письма ВП. © К сожалению, будущее получилось не таким, как мы мечтали… Эта тема большая и больная, она меня интересует.
Я хотел бы отобразить ушедшую эпоху и проанализировать ее под углом зрения идеологии и практического содержания, но это, конечно, сложно. В твоей книге она является фоном. Этот фон можно украсить интересными судьбами. Они всегда волнуют людей. Я знаю несколько таких судеб.
Массовая и принудительная эмиграция после гражданской войны достаточно хорошо известна. Но когда с ней знакомишься близко, впечатления трогательны. Я был в Париже на русском кладбище Сен-Женевьев-де Буа. Там похоронены члены царской семьи, княжеских родов, деятели культуры, участники белого движения. Несчастные люди с искалеченной судьбой, потерявшие Родину! Но особенное впечатление произвел на меня памятник расстрелянным Сталиным пленных и участников Французского Сопротивления, которых даже не пустили на родину. Их было 32 тысячи. Сталинская преступная политика!
Еще. Моя жена Ольга Ивановна знает удивительные судьбы, достойные сюжетов кинофильмов и романов. Она родилась в Шанхае в семье эмигрантов. Эмигрантов поневоле.
В Приморье в 1919 – 21 годах была смута, которую даже не назовешь гражданской войной. Были красные и белые, а также малые и большие банды неизвестной принадлежности. Они захватывали села, грабили, принуждали молодых парней вступать в их отряды. Если те не соглашались, их убивали.
Так было и в селе Софие-Алексеевском на самой границе с Китаем, где жила семья моего тестя Ивана Васильевича Пучкина. В двадцатом году, укрываясь от этих налетов, он с тремя такими же семнадцатилетними мальчишками ушел вглубь китайской территории, чтобы переждать всю эту заваруху. Скитались по северо-восточному Китаю (Манчжурии), перебивались случайными заработками, голодали.
Со временем тесть поселился в Шанхае, где работал шофером в нефтяной компании Shell. В 1947 году семья Пучкиных репатриировалась на Родину и поселилась в Новосибирске. Старший брат тестя Дмитрий служил на корабле юнгой. Корабль находился в плаванье, когда началась революция. По какой-то причине команду высадили на берег в Америке. Так он в шестнадцать лет стал американцем. Женился на американке, родил сына Алекса. Его семья зовет нас в гости. Это относительно хороший вариант эмиграции.
В 1946 году Сталин «простил» эмигрантов и разрешил им вернуться на родину. Прощение было сталинским. Многие сразу же попали в лагеря. Нашим повезло, хотя советские органы не могли не допустить пакость. В анкете, которую заполняли перед отъездом, тесть указал место назначения – Владивосток. Здесь жила сестра тестя Кустерская Раиса Васильевна, мать Димы Кустерского, который учился на курс старше нас. [Я хорошо помню Диму. В том году, когда Витя приходил в общежитие и мы с ним жарили тосты и играли в шахматы, мы с Димой жили в одной комнате. – АУ] Однако семью отправили в захудалый поселок Кукмор (Татария), откуда через год удалось уехать в Новосибирск.
Другим повезло меньше. Родственник семьи Олег Лучко, оставшись без отца и матери, в 1946 году шестнадцатилетним парнем уехал с группой детей и подростков в СССР, а через два года по доносу знакомого угодил на 25 лет в Тайшет. Благо, что после смерти Сталина его освободили и реабилитировали, так что он отсидел «только» 9 лет.
Дальше. Большое впечатление произвела на меня судьба семьи адмирала Черноморского флота Федоровича, после революции также оказавшегося в Китае.
Я видел фотографию, на которой были четыре красивых ухоженных девочки. Жизнь разбросала их потом по разным странам; одна из них, Тамара Михайловна, также вернулась на Родину в 1947 году. Она была близкой знакомой семьи моего тестя и жила в Новосибирске. Однажды я стоял у ее могилы на скромном кладбище в Новосибирске. Глиняный холмик с простеньким крестом никак не символизировал ту жизнь, которой жила семья до революции и которую эта революция сломала.
Лет 20-30 назад в США жил гроссмейстер Федорович, играл в международных турнирах. Я подумал, что он, возможно, – один из потомков девочек, увиденных мною на фото. Значит, им еще повезло, хоть и бросило на чужбину.
А известная цирковая артистка, укротительница львов Ирина Бугримова – двоюродная сестра дочерей адмирала Федоровича. Она общалась с Тамарой Михайловной.
Я стоял у могилы и думал о революции, о ее последствиях – больших и малых. ©
Однако вернемся к нашим баранам.

Хор

Бараны (то-бишь мы) любили попеть хором. За общежитием был просторный задний двор. Здесь летом в хорошую погоду перед сном мы и собирались. Любителей хорового пения было много – большая мужская капелла выстраивалась перед окнами второго этажа, где жили девушки.
Застрельщиком бывал чаще всего Аркаша Кречмер, веселый кудрявый парень курсом моложе нас. В первое свое появление он встал перед нами со своим аккордеоном, проиграл вступление и сказал:
– Я буду петь, а вы подхватывайте припев.
Объехал я Россию, объехал я весь свет,
Но такого города, как Тифлиси, нет!
– Припев, подхватывайте!
Тар;ра-;ньжа-;ньжа-;ньжа
Уньжа- ;ньжа -тарара,
Но такого города, как Тифлиси, нет!
Нас мало интересовала материальная сторона жизни. Редкие экземпляры, придававшие слишком большое значение своему костюму, были предметом постоянной иронии, как тот неизвестный студент, потерявший в «Красном уголке» общежития свое неотправленное письмо. Юра Гармаш любил цитировать это письмо, и я запомнил его почти дословно.
«Здравствуйте, дорогие родители!
Сегодня получил от вас перевод. И в этот же день – стипендию. На руках у меня оказалось сразу триста рублей. Сотню – отдал долги. И купил себе ботинки. Фабрики «Батя». Красные – шик! Теперь осталось – костюм. Темносиний, в полоску, спортивного покроя. Спереди такие вырезы (следовал рисунок), а сзади – такие (рисунок). На всякий случай (может, выиграете или еще что-нибудь) вот мои данные. Шея – 42 сантиметра. Плечо от шеи – 17 сантиметров (рисунок). Спина у меня сильно изогнута (рисунок). Дальше: рубашка. Кремовая (светложелтая), с закругленным воротничком (полукруглым) (рисунок). Пальто мне не надо (подчеркнуто). Год прощеголяю в шинели. Обо мне не беспокойтесь. Сало я сильно засолил и лежит оно в ящике под кроватью. Картошку буду жрать. Ваш сын Сергей».
Троица

Дад Оше, Лев Рау и Виктор Гусев уже сдали последнюю сессию и законно гуляли, когда мы готовились к сдаче экзамена по марксизму-ленинизму зимой на третьем курсе. «Красный уголок» на Ленина, 11 был полон, когда в него ввалилась эта веселая троица с гитарой. Уселись на диване – гитарист Дад в середине, ассистенты по бокам. Оше взял несколько аккордов и вдруг обратился ко мне:
– Брось ты, Уткин, долбать эту демагогию. Иди лучше к нам. Маркс тоже пил.
Внутренне я был согласен с ним. Только в пьяную голову могла придти нелепая мысль организовать экономику, в которой все принадлежит государству.
Марксизм-ленинизм самоуверенно называл себя «единственно правильным научным мировоззрением». Нам всю жизнь вдалбливали в головы постулаты этого ЕПНМ: «Материя вечна и бесконечна»; «Материя первична, дух вторичен» и т. д.
Нас заставляли конспектировать труды основоположников ЕПНМ, но критиковать их не позволяли – за это как пить дать вылетели бы мы из университета, а приземлиться могли в местах довольно удаленных. Зачем нам было так рисковать? К тому же критиков диамата, философов-идеалистов, давно, раз навсегда и наголову разбил вождь мирового пролетариата в своей знаменитой работе «Материализм и эмпириокритицизм», которая есть вершина философской мысли. Эта книга почти вплотную приблизилась к абсолютной истине. Настолько близко, что наши слабые мозги никак не могли понять ее. Я, например, почти ничего в ней не понял, кроме того, что автор любит крепко ругаться: «Мах? Авенариус? Пошли они все с их солипсизмом – знаете куда!» Утрирую, конечно, но ругаться Ленин в самом деле любил. Одним из любимых его выражений было: «Интеллигенция – не мозг нации, а говно!»
Но на экзаменах по диамату приходилось изображать, будто ты что-то понял и знаешь, что это такое. «В чем различие между матом и диаматом? – Мат все знают, но притворяются, что не знают. Диамат никто не знает, но все притворяются, что знают. – А в чем сходство? – И то и другое является мощным оружием в руках пролетариата».
Анекдот не в бровь, а в глаз, – это действительно было мощное оружие, дубина, которой били по головам всех, начиная с детского садика.
А «учением» он не был никаким. Это была новая государственная религия, на которой держалась советская власть.
Из письма ВП: © Об идеологии коммунизма, которую нам навязывали. Своим и чужим. Я с интересом читаю классиков. У меня трехтомник Маркса-Энгельса. Наивный бред, не аргументированные фантазии. К какому утопическому обществу призывали! Я хотел привести тебе примеры из их сочинений, но передумал, затяну письмо. Да и сам ты, по-видимому, имеешь возможность почитать.
Приведу случай из своей жизни. В конце 60-х годов в институте метрологии, где я работал, проводился плановый политсеминар для руководства института в порядке политучебы. Тема «Коммунизм – светлое будущее человечества». Основной докладчик, член райкома, доцент пединститута, скучно говорил по Марксу и Энгельсу. Что коммунизм есть учение об освобождении пролетариата, что он требует совершенно новых людей и готовит их, что эти люди будут быстро осваивать всю систему промышленного производства и земледелия, и нес прочую чепуху.
Я задал вопрос: «Что такое коммунистическое государство с точки зрения управления обществом и экономикой? Почему оно эффективнее социализма и капитализма?» Вопрос не понравился докладчику: «Мы должны верить, что коммунизм – это высшая форма человеческого общества. Семья и государство отомрут, людьми не надо будет управлять, они и так будут знать, что надо делать». – Бред!
Потом выступает наш парторг. Человек добрый, хороший в общении, но недалекий. Он читает по бумажке какую-то выписку из трудов классиков о коммунизме. Спрашиваю: «В чем разница между коммунизмом и первобытно-общинным строем?» Тот испуганно смотрит на меня, озирается вокруг, ищет поддержки у слушателей. Но слушатели молчат, ждут ответа.
Он покраснел и честно признался: «Не знаю».
Вот такое представление о коммунизме было у тех, кто обязан был владеть этой идеологией. Коммунисты навязывали свою идеологию взамен православия. ©
Для навязывания существовал институт партийных пропагандистов и система обязательных политсеминаров. Острослов Юра Печерский говорил: «Сегодня опять гонят в церковь. Какой-то новый поп из Москвы, говорят, приехал».
…Однако вызубрить для экзамена догмы «самой передовой в мире философии» было необходимо. Поэтому я не поддавался на провокацию и молчал. Между тем троица продолжала веселиться, и это мешало всем. Завтра экзамен. Коля Каньшин не выдержал:
– Уйдите, не мешайте.
Куда там! Им это было даже приятно – мешать. Смех, задиристые слова. Видать, они здорово поддали и не оценивали реальное соотношение сил.
Коля подошел к Даду, поднял его, как перышко, и вынес за дверь. Ассистенты пытались отбить предводителя, но куда им было против железных Колиных мышц.
Мы вышли вслед за ними и увидели живописную картину. Коля стоял на верху первого марша лестницы, а к нему, рыча, поднимался Дад с угрожающим видом, с гитарой в руке, которую он держал, как дубину. Одна струна у нее лопнула и рассекла Даду щеку. Лицо Дада было измазано кровью. Кровожадный дикарь! Коля спокойно ждал его. Рау стоял внизу, не пытаясь придти на помощь атаману. Гусев висел на перилах лестницы, не доставая до пола каких-нибудь двадцать сантиметров, но боялся спрыгнуть. Когда Дад добирался до Коли, тот сжимал его своими железными руками вместе с гитарой, осторожно спускал вниз, ставил рядом с флегматичным Рау, быстро занимал прежнюю позицию наверху, и все повторялось.
Мы вытеснили всю компанию на улицу и продолжили подготовку к экзамену.

Жрецы Фортуны

После выговора за преферанс я не бросил играть и увлек этим интересным занятием еще немало своих сокурсников. На нас поступил донос, и в стенгазете появился фельетон, в котором красочно изображалась наша преферансная компания.
«Жрецы Фортуны
А в ненастные дни
Собирались они
Часто
Малая стрелка часов, висящих в вестибюле общежития, давно уже миновала цифру «12». Постепенно замирает общежитская дневная суета. Аккуратный Морфей уже приступил к исполнению своих обязанностей и, обходя комнаты, смыкает вежды своим подопечным.
Сладко спят первокурсники. Многие из них видят во сне родной дом, папу и маму. Спят, солидно похрапывая, дипломники.
Немало хлопот доставляет порой богу сна какой-нибудь неугомонный студент, за которым ему долго приходится гоняться по коридорам и комнатам, пока он не окажется в своей постели и умолкнет на полуслове, сморенный сном.
В сегодняшнее дежурство Морфею снова придется хлебнуть горя с комнатой 1-4. Десятый раз за вечер он останавливается перед ее дверью, а из-за нее все еще доносятся возбужденные голоса:
– Пас.
– Пика.
– Трефа!
– Здесь…
Тут сегодня воцарилась на целый вечер коварная Фортуна и покровитель стяжателей всех мастей – Меркурий.
Добропорядочный персонаж античной мифологии страдальчески морщится и слушает дальше.
– Семь бубен.
– Спасовал.
– Вист. Откройся. Так… Две червы в сносе… Ходи в козыря.
Порой голоса повышаются. Вспыхивает перебранка, изобилующая нелестными, но выразительными эпитетами. Потом снова азартный спор:
– Семь третьих.
– Мои.
– Семь четвертых.
– Мои.
Читатель уже, видимо, догадался, что в 1-4 играют в карты. Более сведущий может добавить, что здесь режутся в преферанс, или, по выражению специалистов, гоняют пульку.
Если бы мы вошли в комнату, перед нашим взором открылась бы примерно такая весьма живописная картина.
В сизой атмосфере табачного дыма маячат четыре сидящих за столом фигуры. Это игроки – Уткин, Покидько, Мясников и Тарасенко. Тут же среди нескольких «болельщиков» отирается Гармаш. Он тоже вообще-то играет, но сегодня свободен, так как комплект уже полон.
Перед играющими на столе – до невозможности испещренная цифрами «пулька», карандаш и две колоды измызганных, засаленных карт. У игроков землистые лица и оловянные глаза: по-видимому, играют уже давно. Тем не менее, страсти за столом не утихают. Правда, Уткин внешне – олицетворение спокойствия, зато его визави, темпераментный Мясников, вполне компенсирует это. Тарасенко и Покидько ведут себя тоже несколько нервно. Сегодня Фортуна к ним немилостива…
Чувствуется, что душой всей компании является Уткин. У него академический ум и крепкие нервы, он мгновенно ориентируется в сложных раскладах. Весьма незаметная фигура в общественной жизни факультета, он проявляет незаурядный организационный дар, когда речь идет о том, чтобы собрать компанию для пульки».
Дальше шел оригинальный текст доноса: как это плохо, недостойно советского студента и т. д. Эта мура осталась неотредактированной.
«…Пока мы, морализируя, излагали всем известные истины, голоса в комнате 1-4, наконец, умолкли. Мы не присутствовали при том, как расписывали пульку. Поэтому нам не известно, кто сегодня явился жертвой слепого случая и кому повезло. Нам неизвестно, во что обошлась пулька и заплатили ли пострадавшие с деланным равнодушием проигрыш сразу, наличными, или же просили отложить расчет до стипендии или перевода из дома. Мы не знаем также, что, согласно договоренности, служило сегодня валютой – банковские билеты или «натура» в виде какой-нибудь небезалкогольной влаги (последний обычай тоже, как оказывается, имеет хождение среди наших игроков).
Однако мы можем предполагать, что проигравшие долго еще ворочались в своих постелях, сетуя на Фортуну, из-за прихотей которой пришлось сесть на восьми без двух при ёлочке или взять пять взяток на мизере.
Долго еще перед утомленным мысленным взором иного новоявленного Германа мелькали марьяжи, тузы и семерки, прежде чем он забылся тяжелым беспокойным сном, твердо решив – завтра во что бы то ни стало отыграться.
Хлопотливый Морфей, уложив, наконец, всех обитателей общежития, направил свою энергию на одинокого вахтера в вестибюле, и тот, сраженный наповал, со стуком уронил голову, так и не проснувшись при этом.
Спит все общежитие. Спят первокурсники, видя во сне родной дом, папу, маму и бабушку. Спят, солидно посапывая, дипломники. Спят старосты, профорги и комсорги. Незаслуженным сном людей, исполнивших свой дневной долг, спят ответственные товарищи из комсомольского бюро…»

Игорь

Здесь мне придется рассказать об одном неприятном случае. Делаю это с неохотой, потому что этот эпизод резко расходится с преданностью идеалам дружбы, присущей нашему курсу. Но сделать это необходимо, так сказать, «из высших соображений». Чтобы было понятно, о каких соображениях идет речь, приведу цитату из предисловия к недавно вышедшей книге «История России. ХХ век». Ее ответственный редактор профессор Андрей Борисович Зубов пишет:
«Первый момент: мы ставим в вершину угла человека, считаем, что высшей ценностью общества является судьба человека: его благополучие, свобода, внутреннее достоинство. Когда человека вынуждают не добровольно, ради коллективизации, ради геополитического расширения отдавать свою жизнь, силы, благополучие, свободу и т. д., это всегда историческая неудача. История определяется не тем, насколько сильно или велико государство, а насколько счастлив, свободен и благополучен человек.
Мы исходили из принципа, что высшей ценностью человека является свобода воли. И там, где она не может реализовываться свободно, государство терпит фиаско. Не человек для государства, а наоборот — это первый наш девиз. И он исторически обоснован — ведь человек появился значительно раньше государства и создавал государство ради своих целей. Теперь второй принцип, и здесь мы уже даем некоторую оценку. Исходя из первого принципа, государство, созданное большевиками, было по своей природе бесчеловечным — оно ставило общее как главное, а человека — как второстепенное и служебное по отношению к общему.
Исходя из этого, борьба человека за свою свободу, за свое достоинство в отношении государства – это важная тема, которая заслуживает не только внимания, но и уважения. Сопротивление тем, кто пытается отнять у тебя свободу и достоинство – это всегда очень важная проблема для людей, если мы хотим воспитать их свободными. Поэтому мы уделяем много внимания разным формам сопротивления. Это может быть белое движение, сопротивление словом, сопротивление тихое, когда человек сохраняет веру, традиции, его призывают доносить – а он не доносит. Здесь важен момент сопротивления злу, зло – это то, что отнимает у человека человеческое естество. А человеческое естество коренится в свободе».

Корявый текст доноса, по которому был написан фельетон, я читал еще до его обработки. Знал и автора доноса (назову его Игорем). Мы с ним дружили. Он нравился мне своим легким, открытым характером. Был простодушен и смешлив, любил анекдоты. Однажды за обедом в столовой он рассказал такой анекдот:
– Идет по улице человек и странно держит руки. Вот так. – Игорь приставил руки к груди, соединил большие пальцы, а ладони широко развел в стороны. – «Ты что это?» – спросил его встретившийся приятель. – «Иду в магазин покупать Саре бюстгальтер».
Я тоже рассказал анекдот. Игорь, державший зубами конец шницеля, засмеялся и выпустил его. А так как другой конец он плотно прижимал вилкой к тарелке, пытаясь оторвать кусок, то жиловатый шницель, как растянутая резинка, ударил по подливке и обрызгал сидевшего напротив Закревского.
За чаем Закревский отомстил обидчику.
– Дело было во время войны, – рассказывал он. – Отоваривали в магазине карточки, выдавали яйца. Человек подает свои карточки, а продавщица говорит ему: «Мужчина, куда вы лезете? У вас яйца уже вырезаны». – «Не может быть! Жена только что смотрела – были». – «Ах, извините! Они загнулись, я не заметила».
Игорь от смеха поперхнулся чаем и едва не задохнулся. «И-и-и…» – тянул он, посинев. Едва откачали.
На четвертом курсе Игоря постигло несчастье: он потерял комсомольский билет. А я нашел его в туалетной комнате.
Как он обрадовался!
– Все, бегу к Воженину!
– Подожди, пойдем вместе. Воженин меня тоже зачем-то вызывает.
Зашли к Ивану Воженину, комсомольскому секретарю факультета. Игорь с порога радостно доложил:
– Нашелся!
Воженин улыбнулся:
– Ну и хорошо. А то пошел бы ты на бюро за выговором. А ты, Толя, почитай-ка вот эту анонимку, – и подает листы, исписанные хорошо знакомым мне почерком.
Почерком Игоря. Мы разбирали иногда его конспекты по математике. А у меня хорошая память на почерки.
Я прочитал одну сторону, переворачиваю. Автор доноса, стоя за моей спиной, заглядывает через плечо. Просит:
– Подожди, я еще не прочитал.
«Ах ты сволочь, я же знаю, что это ты написал», – думаю.
– Ну как, – спрашивает Иван, – все правильно?
– Нет, Ваня, скорее – все неправильно. Не на деньги мы играем и не на бутылку водки. На арбуз мы играем. Ты пойми, Ваня, что выигрыш нас мало интересует. Тут главное – борьба, как в любом спорте. Умение пойти на разумный риск, разгадать блеф противника, оценить вероятности раскладов, не сделать ошибки при вистовании. Вистование – самая тонкая штука… Да что я тебе объясняю! Ты, наверно, и играть-то не умеешь.
– Меня это не интересует.
– А зря. Интеллект хорошо развивает.
– Ну ладно. Главное – играете, нарушаете правила общежития.
– Ты посмотри, как зло написано: «накурено»… Кроме меня, никто из нас не курит, да и я курить выходил, когда сдавал и освобождался. «Болельщики»… Это было раньше, когда мало кто умел играть, – болельщики учились. А сейчас – кто хотел научиться, научился и болеть уже не ходит. Да ведь ты хорошо знаешь, что у нас почти все – спортсмены. У них режим. Будут они «отираться» после полуночи около преферансистов!.. А язык какой суконный! «Если бы товарищ Мясников приложил только долю азарта, то…» К чему приложил, не сказано. А вот еще перл: «…ревностными членами являются многоуважаемые товарищи…» Члены – ревностные! Хэх! Многоуважаемые…
– Ну все, хватит. Передам в редакцию, там обработают.
Во время нашего разговора Игорь спокойно стоял, ждал, чтобы вместе идти обратно.
На обратном пути спрашивает:
– Как ты думаешь, кто это написал?
Ага, трусишь. Хочешь проверить, не вычислил ли я тебя.
– Хватит притворяться. Я твой почерк хорошо знаю. Никогда бы не подумал, что ты стукач.
Игорь долго молчал, а потом спросил:
– Расскажешь другим?
– Не бойся, никому не скажу. Но и ты обещай, что не будешь стучать.
– Прости, Толя. Обещаю.
Не знаю, сдержал он обещание или нет.
Дружить мы, понятно, перестали.
Не был ли он осведомителем КГБ? Я думаю так потому, что вспомнил одну историю.
Март 1953 года. В Москве хоронят Сталина. В Томске – митинг на площади Революции, у сквера, где всегда проводились торжественные мероприятия. Огромная толпа молча слушает трансляцию из Москвы. Из динамика летит звенящий голос Берии:
– Кто не слеп, тот видит, что наша партия в трудные для нее дни еще теснее смыкает свои ряды, что она едина и непоколебима. Кто не слеп, тот видит, что в эти скорбные дни все народы Советского Союза в братском единении с великим русским народом еще теснее сплотились вокруг Советского Правительства и Центрального Комитета Коммунистической партии…
Вечная слава нашему любимому, дорогому вождю и учителю – Великому Сталину.
Тихие всхлипывания слышались в разных концах толпы, носовые платочки прикладывали к глазам многие. Но я знал уже много чего, «был не слеп и видел». Стоял с суровым лицом, но душа ликовала: людоед загнулся!
И вдруг за моей спиной раздались рыдания. Кто-то не смог сдержать своего искреннего горя. Я оглянулся.
За мной стоял Игорь. Надо же! Как искренне переживает… Да, психолог из меня никакой. Сужу о других по себе. Думал, что «Великого» все боятся, но никто не любит. Оказывается, нет.
Но действительно ли он переживал тогда? Или притворялся?
Однако обиды на него я не держу, простил его еще тогда. Виноват большевистский режим, это он заставлял людей идти против совести.

Не хочу быть швейцаром

В пятом семестре Юрия Александровича Бюлера заменили три преподавателя. Профессор Суворов продолжил курс математического анализа, его последних глав, профессор Назаров прочел курс теоретической механики. Кто прочел курс высшей алгебры, не помню. По теормеху и высшей алгебре я составлял конспекты, а по лекциям Суворова не составлял, потому что обнаружил, что он читает по учебнику Тихонова и Самарского слово в слово. Зачем же утруждать себя?
Читал профессор Суворов скучно, по бумажке, с тяжелой водолазной одышкой. Я забирался на самый верх амфитеатра в знаменитой сто двадцатой аудитории и, недоступный взору лектора, мирно спал на скамейке за высокой длинной партой, подложив под голову стопку книг и конспектов. Я бы вовсе не ходил на его лекции, но был старостой курса, в мою обязанность входило контролировать посещаемость. На четвертом курсе меня от этой обязанности освободили.
Четвертый курс – начало специализации. Все общеобразовательные дисциплины были пройдены. Мы были очень благодарны Юрию Александровичу Бюлеру, прекрасно прочитавшему нам курс высшей математики. Особую любовь он заслужил у тех, которым математика давалась с трудом, – с бесконечным терпением принимал экзамены, вытягивая студента на тройку.
Помню, Вова Захаров однажды ввалился в первую столовую и рухнул к нам за столик со словами:
– Ребята, налейте мне скорее. Шесть часов разлагал уравнение Бесселя в окрестности сингулярной точки!
Промучившись с Вовой шесть часов, Юрий Александрович сказал:
– Так, Захаров. Задаю последний вопрос: какова формула этилового спирта?
– Цэ аш два цэ аш три о аш! – радостно выпалил Вова.
– Молодец, – и ЮА протянул Вове зачетку с вожделенной тройкой.
Очень хорошо прочитал курс радиотехники Александр Борисович Сапожников. Это был профессор старой школы, умевший не только понятно изложить материал, но и заинтересовать самой манерой чтения. Высокий, импозантный, с густой седеющей шевелюрой, он не пользовался указкой – ее роль выполнял его огромный указательный палец. Мы ласково звали его заглаза «Абэцэ».
Теперь нам предложили выбрать себе специализацию в области радиофизики: электронику, полупроводники или распространение радиоволн. Исчезли «ашники», «бэшники», «вэшники» и прочие, появились «электронщики», «полупроводники», «распространители».
Я выбрал распространение радиоволн, потому что там было много интересной математики. Так же поступили и те, с кем я был наиболее тесно связан: Вова Тарасенко, Боря Рябышкин, Гена Медведев.
Курс «Распространение радиоволн» нам читал профессор Владимир Николаевич Кессених, крупный ученый, еще до войны участвовавший в строительстве первой в союзе Томской ионосферной станции. Читал он скучно, почти как Суворов, по своей книге, которую мы исследовали не только по содержанию, но и по форме. Мы заключали пари, кто найдет в ней самое длинное предложение. Шестнадцать-восемнадцать строк – это был еще не рекорд. Такими же длинными и скучными фразами он пересказывал эту книгу в аудитории.
Владимир Николаевич пользовался уважением и любовью студентов за свое добродушие, юмор и терпение на экзаменах, подчас не уступавшее терпению Бюлера. Но любил уважение к себе и к зазнайкам относился сурово. Забегая вперед, расскажу один случай.
Мы уже работали в университете и сами руководили дипломниками и участвовали в работе выпускной комиссии. И вот один из студентов, выполнявший дипломную работу в Новосибирском Академгородке под руководством известного академика, привез оттуда трудно понимаемое сочинение по абстрактной алгебре, ничего общего не имевшее с тем, что изучалось на РФФ.
Он сделал свой доклад по этому сочинению с большим апломбом и самоуверенностью – вашему пониманию, мол, это, конечно, недоступно. Когда он закончил свое выступление, профессор Кессених попросил его написать формулу для вычисления корня квадратного уравнения. Этот вопрос из курса школьной алгебры поставил нашего грамотея в тупик. Он не смог вспомнить этой элементарной формулы.
Тогда профессор повернулся к аудитории и картинно развел руками. Слов не требовалось, чтобы достойно оценить уровень знаний зазнавшегося «академика». Диплом был провален.
Но лекции профессора Кессениха были все-таки скучноваты. Как-то раз он возмутился из-за того, что в аудиторию входили и входили опоздавшие студенты, и приказал мне, как старосте курса, сесть у дверей и не пускать опоздавших. Что за блоха меня укусила, не знаю, но я встал и сказал:
– Я не хочу быть швейцаром, – и сел на свое место.
Мне до сих пор стыдно этого моего демарша. Ну что бы не уважить доброго профессора! Ох уж эти диссидентские гены! Из-за такой мелочи вступать в конфликт с почтенным человеком, пусть и не очень корректно сделавшим мне это предложение.
Профессор, оскорбленный моим грубым отказом, хотел было покинуть аудиторию, но вовремя сдержался и сказал с характерной своей мимической фигурой, признаком волнения (он как-то быстро облизывал свои сухие губы):
– Все-таки я попрошу вас, староста, занять место у двери.
Я собрал свои конспекты, спустился вниз и… вышел из аудитории.
Через неделю должность старосты исполнял студент, согласившийся занять мое место у двери.

Кибернетика

Университет хорош прежде всего своей широтой, он не выпускает готовых специалистов узкого профиля, зато «учит учиться». На четвертом курсе у нас появился новый преподаватель – только что приехавший из Москвы молодой кандидат наук доцент Петр Павлович Бирюлин. Энергичный, напористый, он привез из столицы веяние времени – идеи новой науки, кибернетики. «Кибернетика – буржуазная лженаука, служащая интересам поджигателей новой мировой войны», – так определили ее советские философы в своем словаре издания 1954 года. Однако философия философией, а политика политикой. Реальная политика опирается на военную силу, а военная сила требует не только брони и пороха, но и мозгов. В частности, искусственных мозгов, кибернетических.
Петр Павлович нашел у нас уже подготовленную почву. Два человека – аспирант Феликс Тарасенко, старший брат нашего Вовы, и пятикурсник Аркадий Закревский самостоятельно приступили к изучению кибернетики, как только она вышла из подполья. Курсовая работа Феликса называлась «Теория информации», а Закревский еще на третьем курсе рассказывал нам о кибернетической мыши Шеннона, которая обучается находить путь к кормушке в лабиринте. Так что имена Норберта Винера и Клода Шеннона были уже знакомы нам.
Вокруг Бирюлина сразу образовался небольшой кружок: Феликс, Аркадий, наша четверка – Боря, Вова, Гена, я, и еще несколько человек.
О Закревском надо рассказать подробнее. Я познакомился с ним, будучи еще абитуриентом. Более того, он был первым, кого я увидел, зайдя в комнату общежития с чемоданчиком в руках. На одной из кроватей лежал долговязый парень и читал какую-то книгу.
– Привет! К какому экзамену готовитесь? – бодро спросил я. – Первый-то у нас, кажется, математика?
– Я не готовлюсь, – спокойным ровным голосом ответил парень, оглядев меня поверх книги. – Я уже на втором курсе.
– А почему не на каникулах?
– Я на каникулах.
«Ну и тип, – подумал я. – Ведь понимает же, что я хотел спросить, – почему он каникулы проводит таким странным образом – лежит на койке в общежитии и читает какую-то книгу. Что, домой его не тянет, что ли? Интересно, какую книгу он читает?»
Нагнувшись, чтобы поставить чемодан под кровать, я взглянул снизу на обложку. САМОУЧИТЕЛЬ ФРАНЦУЗСКОГО ЯЗЫКА. Фьюю! Серьезный тип!
Я не знал, что этого «серьезного типа» судьба приготовила мне в качестве очередного подарка, что я буду его спутником на долгие годы, на всю жизнь.
В комнату вошел крепкий паренек с широко поставленными глазами. (Тоже подарок: это был Леха Безматерных, с которым я дружил потом до самого Минска, да и в Минск он приезжал ко мне частенько).
– Привет! – бросил он мне и сразу же обратился к лежавшему. – Ну что, Аркадий, пойдем?
Тот посмотрел на наручные часы и поднялся.
– Пойдем.
– Как ты думаешь, возьмем сегодня?
– Наверняка не знаю, но, вероятно, вряд ли.
И они вышли.
«Замысловато выражается тип, – подумал я. – И как твердо выговаривает: вряд ли».
Вернулись они через несколько часов, довольные: им удалось взять в Морском клубе ял и пройтись по Томи на веслах.
…Наш кружок, продолжая изучать распространение радиоволн, фактически уже отпал от радиофизики и вплотную занялся кибернетикой. Дипломная работа Закревского называлась «Цифровое устройство для вычисления функции автокорреляции». Это такая штука, которая определяет, есть ли в принимаемом сигнале что-нибудь полезное, или это просто шум. Мы с Борей делали в качестве своих курсовых работ блоки этого коррелятора: Боря – выходное устройство, а я – арифметическое. Сам Закревский делал блок управления.
Мы выполняли свои работы в Сибирском физико-техническом институте (СФТИ, «сэфтэи;»).
Для реализации проекта нужны были материалы, и тут большую пользу принесло мое знакомство с экспериментальными мастерскими СФТИ, где я со второго курса подрабатывал изготовлением шильдочек к приборам – аккуратно писал на них «Частота», «Амплитуда» и т. д. – по двадцать копеек за букву.
Теперь я носил усы, и Нина Владимировна Гуляева, жена заведующего мастерскими, очень симпатичная женщина, давно меня знавшая, посмеивалась надо мной:
– Усы гусара украшают и таракану вид дают.
Виктор Иванович Гуляев разрешил мне покопаться на складе мастерских, и я нашел там все необходимое – два ящика малогабаритных («пальчиковых») электронных ламп и огромный трамвайный дроссель. Лампы как раз такие, какие нам были нужны – двойные триоды. Из одного двойного триода получается один триггер. Для нашего коррелятора надо было собрать две цепочки триггеров по тридцать штук в каждой. Одну – для арифметического устройства, другую – для устройства управления.
Собрать такие цепочки не трудно, трудно было их настроить, потому что индивидуальные характеристики ламп отличались одна от другой и, что хуже всего, «плавали». Нужен был высокостабилизированный источник питания с тремя номиналами напряжения – катодным, анодным и сеточным, чтобы свести это «плавание» к минимуму.
Разобрав найденный в подвале трамвайный дроссель, мы получили достаточно железа и меди для изготовления такого источника. В мастерских диву дались размерам спроектированного мной блока, но я знал, что заказывал. Только благодаря огромному запасу мощности нашего блока нам удалось справиться с неустойчивостью характеристик пальчиковых ламп и настроить длинные триггерные цепочки.
Я чуть не сутками сидел в СФТИ, паяя и отлаживая свое арифметическое устройство. Чтобы «вогнать» капризную пальчиковую лампу в режим, приходилось перебрать несколько близких по номиналу сопротивлений. Для удобства я изготовил специальную небольшую панель, в которую детали не впаивались, а просто вставлялись, что ускоряло дело. Подобрав нужную комбинацию, переносил ее на стационарную панель и приступал к настройке следующего элемента цепочки. Много лет спустя я удивился, увидев, что мое «изобретение» все еще в ходу у студентов.
Во время демонстрации коррелятора на защите дипломной работы успех Закревского был полным. Красиво мигали неоновые лампочки, показывая, как пробегает по цепочке триггеров запущенный на ее вход импульс, спокойно и ровно объяснял дипломант работу придуманного им устройства. Профессор Кессених, на кафедре которого проходила защита, высоко оценил работу и доклад: «Это настоящая игра ума».
Нам с Борей не пришлось даже защищать наши курсовые, зачет поставили автоматически.
Закревский, получив красный диплом, поступил в аспирантуру к профессору Кессениху. Вся группа получила к тому же премию за лучшую студенческую научно-исследовательскую работу. Премия по нашим меркам была солидной, но мы не стали ее делить, а устроили хорошую вечеринку с большим числом приглашенных и досыта напелись студенческих песен.
Словом, наше начало в кибернетике было успешным. Профессор Кессених, однако, был недоволен, что после демонстрации Закревский оставил работу над коррелятором незавершенной:
– Лампочки мигали? Премия получена? А что дальше?

Я зазнался

Но я забежал вперед. Вернемся к началу четвертого курса. Нас поселили в новое общежитие на Тимирязева, 6. Расположено оно удобно, почти напротив главного входа в университетскую рощу. Мы жили на первом этаже, и зимой замерзали, потому что с отоплением в только что построенном здании было что-то неладно. Естественно, что мы обогревались электроплитками, у кого они были, или просто спиралями, натянутыми между двух гвоздей на подоконнике, и, естественно, комендантша вела жестокую борьбу с нами.
Однажды по недосмотру мы не заперлись на ночь, и раненько утром она проникла в нашу комнату и унесла плитку, а чтобы еще больше досадить нам, уходя, оставила дверь открытой. Кто-то из нас проснулся, увидел, как комендантша выскользнула из комнаты с плиткой, и сказал (негромко, для себя):
– Хоть бы дверь закрыла, дура.
– Ах, я дура? – возникла она вновь в дверях. – Ну, вы у меня попомните! – Видать, она нарочно притаилась за дверью, чтобы проверить нашу реакцию.
Без плитки было плохо. Она не только грела, но и варила, а денег на новую не было. Я пошел выручать плитку. Зашел к комендантше, извинился за своего несдержанного товарища, попросил отдать плитку, пообещав, что будем осторожны.
– Одной плиткой больше, одной меньше – не все ли равно? Ведь без обогрева все равно нельзя, хорошо еще, что не спиралью на подоконнике греемся, как другие.
Комендантша, однако, была неумолима. Между тем я заметил свою плитку. Она стояла под столом. Я быстро нагнулся, взял законно принадлежавшую мне вещь и вышел. Комендантша погналась за мной, но я был проворнее, забежал к себе в комнату и закрылся. На поток ругани из-за двери я не отвечал.
Зуб на меня комендантша отрастила, но рапорт ректору не подала. Плитки были в каждой комнате на первом-втором этажах. Начальство понимало, что без них зимой не обойтись и смотрело на это нарушение режима сквозь пальцы.
Но весной я попался снова.
Пятикурснику Кустерскому надо было срочно установить антенну на ионосферной станции для выполнения своей дипломной работы. В поисках материала он забрался на чердак нашего общежития и обнаружил там несколько брошенных водопроводных труб – прекрасная антенна получится, если их сварить, поставить и растянуть тросами. Он попросил нас помочь ему спустить их с чердака, что мы и сделали. Комендантша засекла нас, и в этот раз уж подала-таки рапорт, особо выделив меня, чуть ли не как главного в этом «ограблении», припомнив заодно и плитку. В результате все получили по выговору, а я – строгий выговор, поскольку простой у меня уже был за преферанс.
Но из общежития меня не выселили, и комендантша, видимо, только и ждала, как бы еще на чем-нибудь накрыть меня. Ждала терпеливо, целый год, и, наконец, дождалась.
Мы сдали последнюю сессию на пятом курсе и, как полагается, слегка отметили это событие в своей комнате, где жили вчетвером. Я, правда, посидел с друзьями совсем недолго и ушел в коммуну к спецам и химикам, такая смешанная у них была коммуна. Весь вечер я провел трезво. Мы танцевали под радиолу, шутили с девушками, словом, все было в самом лучшем виде.
Вернувшись в свою комнату, я застал там небольшой погромчик и трех своих спящих товарищей. Они без меня слегка перебрали. Все бы было ничего, да над нами жили девушки-биологини. Они спускали к нам в окошко записки на ниточках с недвусмысленными намеками познакомиться поближе, а мы их игнорировали. Оскорбленные таким невниманием, девушки настучали на нас комендантше. Она зашла в нашу комнату, зафиксировала «погромчик» и, конечно же, накатала докладную ректору – ведь старостой-то комнаты был я! Вот он, час мщения!
Нас четверых вызвали к ректору. В его кабинете собралось несколько деканов и партийно-комсомольское начальство. Александр Павлович Бунтин, ректор старого закала, вел заседание артистично. Он зачитал докладную комендантши и поочередно опросил каждого из обвиняемых: сознает ли он себя виновным в содеянном преступлении? Все сознались и покаялись, кроме меня. Ведь я-то почти не участвовал в попойке!
– А кто покупал спиртное?
Спиртное, и вправду, покупал я.
– Значит, вы и виноваты больше всех. Кроме того, вы же староста комнаты. Садитесь.
– Объявляю всем выговор, – продолжал Александр Павлович. – Кроме Уткина. Вот перечень его взысканий: сентябрь 1953 года – выговор. Подпись – ректор Макаров. Апрель 1956 года – строгий выговор, подпись моя. Что нам остается делать?
– Исключить, – чуть не хором ответили все деканы, кроме одного, геолого-географического.
– Правильно, исключить. И, конечно, немедленно выселить из общежития, – заключил вполне логично ректор.
Жалко было терять повышенную стипендию, но я работал на полставки в школе да еще получал какие-то деньги в СФТИ. Перебьюсь. Не хотелось уходить на частную квартиру, привык к общежитию.
К счастью, общежитий в университете было несколько, и в каждом можно было найти друзей, готовых поделиться кроватью. У меня самого часто квартировал то один, то другой мой знакомый. Нелегальное проживание было обычным делом. Вычислят в одном общежитии, переходят в другое.
Теперь и я перешел на такое положение. Случались смешные моменты. Однажды, проходя за спиной очередной комендантши, я услышал, как она ругается по телефону с моей старой, той, из-за которой меня исключили и выселили:
– Да не живет у меня никакой Уткин, не живет! У себя ищи!
Я осторожно проскользнул за ее спиной и следующую ночь действительно провел в «родном» общежитии.
Однако к защите диплома надо же было восстановиться в университете. Я пошел к ректору с покаянием.
– Александр Павлович, я понял свою вину: нельзя мне было оставлять своих молодых товарищей без присмотра.
– И все?
– Ну… и вообще… Нельзя нарушать режим (тьфу, как тривиально!)
– Все?
– Я старше их…
– Это вы уже говорили. Нет, Уткин, главного вы еще не поняли. Идите, еще подумайте.
Вечером я рассказал о своем походе в коммуне, мы вместе «подумали», но ничего оригинального выдумать не смогли. Следующий поход к ректору закончился так же неудачно. Так прошел февраль, март…
Однажды, когда я опять жаловался в коммуне, что перебрал уже все свои грехи, вольные и невольные, а ректору все мало, Витя Егоров, «спец», то есть студент специального отделения мехмата, готовившего артиллеристов-баллистиков, комсомольский секретарь этого факультета, спросил:
– А ты говорил, что ты зазнался? – и улыбнулся своей замечательной улыбкой, умной и ироничной.
– Нет, мне и в голову это не приходило.
– Вот иди и скажи.
Я тут же побежал к ректору:
– Александр Павлович! Я понял: я зазнался.
– Ага, поняли, наконец. Пишите заявление о восстановлении.
Через полгода, когда я уже заведовал лабораторией, Александр Павлович, встречая меня в коридоре университета, всегда улыбался и протягивал мне руку. Дескать, вот, видишь, на пользу тебе пошел мой урок...
Действительно, на пользу. Ведь я и в самом деле был слишком самоуверенным молодым человеком и хоть никогда не кичился своими успехами, где-то в глубине души, видимо, зазнавался. Но не сознавал этого.
Уверенность в себе, несомненно, хорошее качество, она часто помогала мне. Но для того, что называют успехом в жизни, надо уметь относиться к себе критически, укрощать порывы и обдумывать свои действия. Этими качествами я не обладал и не стремился их выработать. Жил не рассудком, а сердцем, как Бог на душу положит.


СчРУ

В октябре 1956 энергичный Петр Павлович «пробил» в Москве организацию при Томском университете Проблемной лаборатории кибернетического профиля. Название лаборатории дали довольно странное – счетно-решающих устройств. Сокращение от него стыдно было выговаривать вслух, и Юра Печерский придумал вставить после большого «С» маленькое «ч».
Первое время лабораторией СчРУ («счерэу;») заведовал по совместительству ее организатор П. П. Бирюлин.
В том же пятьдесят шестом он заключил так называемый хозяйственный договор (хоздоговор, название тоже довольно странное, но к нему быстро привыкли) с Главным артиллерийским управлением в Москве. По этому договору мы брались разработать систему для обнаружения радиолокационного сигнала на фоне сильных помех.
Шифр работы – «Селекция». Руководитель – Бирюлин, ответственный исполнитель – Ф. Тарасенко, рабочая сила – студенты-дипломники и аспиранты, основная идея – использовать методы математической статистики, в частности, так называемое отношение правдоподобия.
Надо было построить аналоговое устройство для вычисления этого отношения. Если говорить простыми словами, то надо было резать принимаемый сигнал на временные отрезки, по длительности равные периоду между двумя посылками радиолокационного импульса, и накапливать его в сумматоре, накладывая эти отрезки один на другой. Тогда хаотичные шумы будут гасить друг друга, а регулярный периодический сигнал, если он присутствует в шумах, будет возрастать.
Теоретическую часть проекта разработал Феликс, а «главным конструктором» выступил я, потому что еще раньше интересовался аналоговыми устройствами. В разработанной мною схеме центральное место занимала магнитострикционная линия задержки, в которой должен был накапливаться принимаемый сигнал. Линию мы раздобыли, и талантливый радиолюбитель Юра Дрягин занялся этим главным блоком. Но капризная магнитострикция никак не хотела работать, и мне пришлось разработать запасной вариант – «интегратор с большой постоянной времени». Страховка оказалась не напрасной: при сдаче работы пришлось демонстрировать заказчику вариант с моим интегратором. Потом заработала и линия Юры. Словом, «Селекцию» мы выполнили успешно, и тем самым укрепили авторитет молодой СчРУ.
Феликс написал блестящий отзыв на мою дипломную, и я легко защитил ее. Интегратор в самом деле работал надежно и обладал высокой линейностью. Не зря я сидел над ним целыми сутками, почти не вставая, между двух импульсных осциллографов ИО-4.
Гена Медведев подходил посмотреть, как идут у меня дела. Стоя за моей спиной, он заглядывал через мое плечо в экраны. При этом опирался двумя руками на корпуса осциллографов. А между ними была разность потенциалов. Гену дергало, он резко поднимал руки вверх. Но стоять так, нагнувшись и не опираясь руками, было неудобно, и через некоторое время, забывшись, он опять опускал руки на корпуса, и опять его дергало. Это повторялось каждый раз, когда он приходил проведать меня.
Наш энтузиазм в работе над «Селекцией» наглядно иллюстрирует следующий эпизод. Как-то во время ночного сидения обнаружилось, что Вовин блок не работает. А Вове в это время было не до блока – у него была первая брачная ночь. Что делать? Телефона у Вовы не было, и мы с Геной, поколебавшись, пошли к нему домой. Дело было уже под утро. Не достучавшись, мы все-таки разбудили Вову, побросав в окно камушки, и увели его с собой в СФТИ.

Закорючка Кречмера

Миша Калико разрабатывал устройство для нанесения меток на маркерную дорожку магнитного барабана. Для этого он использовал генератор импульсов с регулируемой частотой. Он делил длину окружности барабана на заданное число n маркеров, получал длину дуги между двумя соседними маркерами, по скорости вращения барабана находил время прохождения этой дуги под записывающей головкой и задавал своему генератору соответствующий период повторения импульсов. Но генератор не мог абсолютно точно воспроизвести заданный период. После нанесения меток на окружности оставался некоторый остаток. Миша делил этот остаток на число n и вводил поправку. Опять получался остаток, и Миша поступал с ним таким же образом.
Закревский, любитель логических парадоксов, подшучивал над Мишей:
– Ты никогда не достигнешь цели.
– Почему? – удивлялся Миша.
– А ты слышал о парадоксе Зенона про Ахиллеса и черепаху?
– Нет, а что это такое?
– Эх ты, этот парадокс был известен еще древним грекам! Вот ползет черепаха…
Закревский рисует прямую линию, ставит на ней точку, показывает стрелкой, куда ползет черепаха и обозначает скорость ее движения буквой v.
– А в десяти километрах позади нее бежит Ахиллес, лучший греческий атлет, в том же направлении, что и черепаха, но в сто раз быстрее, со скоростью 100v. Так вот, он никогда не догонит черепаху.
Миша хохочет:
– Ну, ты и скажешь!
– Что ты смеешься? Смотри. Когда Ахиллес пробежит эти десять километров, черепаха ведь уползет на сто метров, правда?
– Ну да.
– А когда Ахиллес пробежит эти сто метров, черепаха уползет на один метр. И так далее. Понял?
Миша задумывается, а Закревский, довольный, уходит.
У Юры Печерского все шло хорошо. Он был старым радиолюбителем и в схемах разбирался прекрасно. В устройстве, которое он разрабатывал, был высокочастотный блок, чувствительный к внешним наводкам. Как положено, Юра закрыл его металлическим кожухом. И вот как раз тогда-то устройство и забарахлило. Снимет Юра кожух, приблизит палец к блоку – все работает нормально. Уберет палец – устройство не работает…
– И вот, – рассказывал Юра, – пришлось делать модель человеческого пальца, чтобы добиться устойчивой работы.
А у Аркаши Кречмера положение перед защитой курсовой оказалось критическим. Он разрабатывал генератор прямоугольных импульсов. Требования ставились очень высокие: при частоте повторения в один мегагерц импульс должен был иметь длительность в одну сотую микросекунды и быть именно прямоугольным, не колоколообразным. Аркаша долго добивался этой цели, совершенствовал схему генератора. И вот, наконец, – ура! – импульс получился какой надо. Аркаша сидит перед осциллографом, любуется своим импульсом, позвал нас:
– Смотрите, ребята, какой хороший импульс!
Среди наблюдавших был Закревский.
– А это что такое? – показал он пальцем на какую-то закорючку вроде запятой, которая медленно ползла справа налево, по направлению к неподвижно стоявшему красавцу-импульсу.
– Не знаю, – растерянно протянул Аркаша, – раньше я этого не замечал.
Закорючка приближалась к импульсу. Все следили за ней, затаив дыхание. Вот она коснулась импульса, и… он исчез!
Все остальное время до защиты Аркаша боролся с закорючкой. Уничтожить ее он не смог, но замедлил ее движение настолько, что на защите успел продемонстрировать работу своего генератора раньше, чем закорючка съела импульс, и выключил его.
Явление это осталось неразгаданным. С тех пор, когда мы встречались с чем-нибудь трудно объяснимым, мы называли это «Закорючкой Кречмера».
Теперь я думаю, что здесь не обошлось без магического влияния Закревского. У него несомненно были какие-то парапсихические способности. Они проявлялись неоднократно еще во времена его работы на Севере – иногда он чудом спасался, увидев «вещий сон».
Вот еще один характерный случай. Дело было в ноябре 1971, когда Закревский покидал Томск.
– Отправил я семью в Минск поездом, а сам полетел самолетом, чтобы успеть получить квартиру и подготовить ее к приезду семьи, – рассказывал он. – На промежуточной посадке, в Казани, испортилась погода, аэропорт закрылся, и все, кто спешили, бросились на железную дорогу. Когда я добрался до вокзала со своим огромным рюкзаком, у всех четырех касс стояли большие очереди, человек по восемьдесят, и я понял, что вряд ли мне достанется билет. У первой кассы я заметил молодую женщину, покупавшую билет, и подумал: вот было бы хорошо, если б она купила лишний билет и предложила его мне (давали по два билета в руки). И что ты думаешь? Так она и сделала. Купила лишний и отыскала меня, хотя стоял я в хвосте другой очереди. Мы познакомились. Она оказалась балериной, артисткой Казанского оперного театра. Видимо, она была чувствительной натурой и восприняла мой мысленный посыл.
Но иногда эта телепатия проявлялась без его воли.
Как-то мы большой компанией раненько утром собрались на вокзале, чтобы заброситься на автобусе подальше от Томска и на лыжах вернуться домой. Мы частенько делали такие походы под руководством Закревского. Он был опытным туристом.
Пока ждали автобуса, к нам подошел молодой человек навеселе. Оглядев нашу компанию, он уверенно подошел к Аркадию:
– Слушай, друг, пойдем, выпей со мной, одному скучно. Я только что получил назначение, медицинский кончил, еду в Академгородок докторишек резать, – улыбнулся он ослепительной улыбкой.
Мы хохотали. Аркадий «только что» получил из ВАКа извещение о том, что его утвердили в ученой степени доктора технических наук.

Урал

По окончании университета все мои друзья пошли в аспирантуру к профессору Кессениху. Кроме меня, конечно, – не мог простить мне профессор выходки против него на четвертом курсе.
Вова занялся специальным коррелятором для автоматического вождения самолетов по карте местности, Гена – математической статистикой, Боря продолжил «селекционное» направление – прием отраженного радиолокационного сигнала на фоне сильных помех. Мне же выпало заведовать Проблемной лабораторией СчРУ. Я был ее первым штатным сотрудником, все мои друзья числились в ней совместителями.
Не успели мы сдать «Селекцию», как нам выделили универсальную цифровую машину «Урал» и предложили приехать в командировку в Пензу, на завод САМ (счетно-аналитических машин), где она изготавливалась, для ознаком-ления с технической докумен-тацией. Закревский, Медведев и Вова Тарасенко выехали туда в июле, а я через месяц, в августе, потому что был занят доработкой своего интегратора, необходимого для сдачи «Селекции».
В Пензе мы жили на частной квартире, обедали на фабрике-кухне, где подавали куриный бульон с пышными свежими подовыми пирогами; ужинали дома. Однажды нас приятно удивил Вова, приготовив огромную сковороду жареных грибов в сметане. Ольга Андреевна, скуповатый главбух СФТИ, задержала отправку очередной порции командировочных, и нам приходилось экономить.
Мы просидели в Пензе три месяца. Представляю, как соскучились по своим женам Вова и Гена. Они успели жениться перед отъездом, Гена в мае, а Вова в июне. Гена взял в жены Тамару Севрюкову, сокурсницу Закревского, а Вова – Эмму Хмелевскую с четвертого курса геолого-географического. Мы с Закревским, слава Богу, были еще холосты.
Мы прочитали всю кучу томов технической документации, нашли в ней множество опечаток, неграмотных формулировок, и нас попросили составить подробный отчет, чтобы внести в эту документацию исправления. Завод собирался отправить один «Урал» в Индию. Закревского больше всего удивляло несоответствие в архитектуре «Урала». Оперативной памятью в нем был магнитный барабан со скоростью вращения сто оборотов в секунду, на котором размещалось 1024 тридцатидвухразрядных двоичных числа, каждое на своей кольцевой дорожке. Выборка чисел из него была последовательной. Арифметическое же устройство было параллельным и выполняло операции мгновенно.
Закревский тут же придумал свою схему арифметического устройства, последовательного. Оно отличалось от «уральского» колоссальной экономией оборудования – содержало всего двадцать шесть ламп. Вернувшись в Томск, он прочитал курс лекций студентам пятого курса по этому устройству. Это было блестящей демонстрацией логического мышления. Он читал этот курс еще несколько лет, а потом передал его преемникам.
В июле 1958 выпускники, обученные Закревским (Коля Торопов, Саша Триханов, Гена Кайгородцев, Володя Каширов), пополнили лабораторию СчРУ и сразу же поехали в Пензу получать «Урал».
Это была первая в Сибири универсальная цифровая вычислительная машина, предмет нашей гордости. Сто операций в секунду! Подумать только! Немыслимая скорость. Тут же был выпущен специальный номер лабораторной стенной газеты «Робот». В ней, кроме серьезной передовой статьи П. П. Бирюлина, было много юмора. Например, комментировалось интервью Закревского томской областной газете «Красное Знамя». Он упомянул в нем Шеннона и его алгоритм игры в шахматы. Под картинкой, на которой персонал «Урала», бросив работу, режется в карты, а мы с Закревским играем в шахматы, стояла подпись: «На машине можно будет играть в шахматы, карты, домино и другие игры».
«Урал» стоил ровно один миллион рублей. Он занимал значительную часть левого крыла коридора на втором этаже университета. Устанавливали, а затем и обслуживали его четверо выпускников, получавших его в Пензе, и несколько техников. Для питания его пришлось провести специальный силовой кабель от трансформаторной подстанции, иначе садилось напряжение в университетской сети. Неисправности в «Урале» появлялись регулярно, и для более или менее стабильной работы требовалась еженедельная профилактика, занимавшая целый день. Одним из ее этапов была «прозвонка гитары» – системы шин, проходивших по верху всех шкафов. «Гитаристы», сидя на двухметровой высоте, перекликались на расстоянии десяти метров: «Первая!» – «Есть!» – «Вторая!» – «Есть!» – … «Тридцать вторая!»…
«Урал» помог вырастить целое поколение томских кибернетиков. Потом мы получили М-20 (20 000 операций в секунду), потом другие, еще более мощные машины, но это были уже будни. А «Урал» был праздником.

Галя Рогова

«Робот» родился в тот год, когда в лабораторию пришла выпускница мехмата Галя Рогова. Она была журналисткой по призванию. Пока Галя не уехала в Одессу, она была бессменным редактором «Робота», главным репортером и идейным вдохновителем всех его выпусков. Регулярные номера, как было положено в советское время, выходили пять раз в год – к Новому году, к восьмому марта, к двадцать третьему февраля, к первому мая и седьмому ноября. Плюс спецвыпуски по поводу какого-нибудь события местного масштаба вроде получения «Урала».
Газету делали дружно и весело, как правило, за один вечер. Но что это была за газета! 12 листов ватмана формата А1, шесть метров в длину! Она не умещалась в комнате, для нее нужна была стена коридора. Там она и висела несколько дней, а потом переходила в вестибюль СФТИ и становилась доступной всему институту. Несколько дней около нее собиралась толпа. Большей славой пользовалась разве что стенная газета «Геолог», выпускавшаяся преподавателями и студентами геофака, превосходившая нашу в художественном отношении, в объеме и разнообразии статей, в количестве интересных очерков и поэтических произведений. Но «Робот», выпускавшийся нашим маленьким коллективом, превосходил «Геолога» в юморе и неформальности.
Большую часть материала вчерне готовила Галя. Она занималась этим все время, от выпуска до выпуска. Это было ее хобби. Когда наступал день выпуска, Галя говорила:
– Так, ребята, сегодня делаем «Робота», – и лаборатория отвечала дружным «Ура!».
Галя раздавала материал – готовые статьи на перепечатку, идеи – борзописцам и художникам, со столов сметались все научные книги и рукописи, расстилались листы ватмана, и праздник выпуска начинался. В уголке ставился самовар, один или два стола отводились под шахматный блиц.
Вова неплохо рисовал, я делал красочные заголовки, Валера Кирюхин писал серьезно-юмористические статьи, остальные смотрели, советовали, высказывали новые идеи. Сама Галя прекрасно владела пером и в прозе, и в стихах. А главное – у нее было много репортерского материала. Мало ли каких событий местного масштаба случалось в лаборатории, на родственной кафедре и в институте за два-три месяца.

Командировочные
приключения

М-20 мы получали в декабре 1963 в Казани. Я поехал туда один, бригады для обучения уже не требовалось, потому что установку брал на себя завод. Поставка затянулась. Завод не успевал обеспечить спрос, многие лезли без очереди, стараясь успеть освоить отпущенные министерством деньги, иначе пропадут, так как Новый год на носу. Ректор Данилов, сменивший Бунтина, беспокоился: успеем ли? Я понял, что не сумею протолкаться через эту очередь и вызвал пробивного напарника, Андрея Афанасьевича Тараканова, главного инженера СФТИ. Вдвоем мы успели-таки выбить машину до Нового года. Осталась еще какая-то сдача. На нее я прихватил десять блоков питания для аналоговых устройств. Это была удачная покупка. На этих блоках студенты все еще работали, когда М-20, морально устаревшая, была уже разобрана на детали.
Такие пробивные люди, как Андрей Афанасьевич, были в нашей системе просто необходимы. Они могли ничего больше не уметь делать, но высоко ценились. Их называли толкачами.
Выбить-то выбили, а поставить машину было некуда, не было помещения. Пока достраивали новый корпус, где собирались установить М-20, она два года лежала нераспечатанной во дворе ионосферной станции в ящиках, накрытых толем.
Программисты наши мотались по разным городам, арендуя машинное время. Вот рассказ Гали Роговой о нескольких таких поездках.
© Конец 1963 года. Попрошайничаем по стране машинное время для отладки программ. В декабре три М-20 ВЦ Академгородка в Новосибирске перегружены, навалилась вся Западная Сибирь с расчетами. На просьбу откликается ВЦ Горьковского университета.
Едем вчетвером: Леша Потолов, Люся Лимова, Лариса Жирова и я. В Горьком проблема с гостиницами. Устраиваемся в гостинице для спортсменов при стадионе. Гостиница, мягко говоря, дерьмовая. Лешу поселили в трехместном номере, а у нас пятеро соседок-спортсменок.
Режим работы обычный для приезжих: машинное время – ночью. Возвращаемся с ВЦ в 6 утра, спим до двух, а потом подготовка к новой ночи.
У Ларисы командировка на четыре недели, у остальных на три. Нам пора брать билеты в Томск. После ночной смены в 12 часов – стук в дверь. На пороге бледный Леша: у него украли все деньги.
Возмущенные, идем вчетвером в отделение милиции. Старший по званию, выслушав наш квартет, строго спрашивает женское трио, знали ли они, где потерпевший хранил деньги. Конечно, знали, – во внутреннем кармане пиджака.
– Все понятно. Значит, кто-то из вас и украл деньги. – Обращается к подчиненному:
– Откатать им пальцы!
В общем, плакали денежки.
Сбрасываем всю наличность, в том числе и Ларисину, и покупаем три билета. Остатка хватает только на палку докторской колбасы и кирпич хлеба, а до Томска ехать четыре дня.
Остающейся в Горьком Ларисе должен был прислать ее зарплату по почте до востребования Марк Товштейн, но перевод что-то задерживается. Отрезаем ей по кусочку колбасы и хлеба и обещаем, что по возвращении в Томск немедленно вышлем ей деньги. В Кирове долгая остановка, и я успеваю дать на последние копейки телеграмму в Омск моему младшему брату: число такое-то, поезд и вагон такие-то, принеси чего-нибудь пожрать. В плацкартном вагоне попутчики удивлялись нашей диете.
В Омске, за 16 часов до Томска, брат принес целую корзину снеди. До конца пути налегали, но не управились.
Бедная голодная Лариса в Горьком каждый день безрезультатно ходит на почту. На третий день не выдерживает и просит у диспетчера машины занять ей 10 рублей. Диспетчер сжалилась, дала. Мы высылаем Ларисе деньги, она благополучно возвращается в Томск. Ее зарплата возвращается через месяц, как невостребованная, из… Свердловска.
Этот рассеянный Марк!
Сентябрь 1964 года. Своя машина М-20 все еще лежит под брезентом. Ленинградский «Почтовый ящик» №188, что на Васильевском острове, готов дать нам машинное время.
Первый десант, Света Цветницкая и Люся Коробко, устроился на частной квартире в начале Невского. Я приехала через неделю и поселилась в гостинице «Октябрьская» на Невском проспекте напротив Московского вокзала, неподалеку от них.
Работаем на машине по вечерам и успеваем выбраться с острова до развода мостов. Добираемся до Невского около часа ночи. И вот однажды… Как вспомню, – мороз по коже.
Невский был, как обычно ночью, спокойный и пустынный. Света и Люся пошли к своему жилищу, а мне, чтобы попасть в гостиницу, оставалось только пересечь Невский. И тут рядом со мной возник здоровый мужик, молча схватил меня, поднял, как бревно, одной рукой под мышку и потащил в подворотню. Я подняла визг, стала звать девчонок. Они отошли еще недалеко, прибежали и отбили меня.
На поднятый шум к нам неспешно двинулись от Московского вокзала два милиционера. Света с праведным гневом обратилась к стражам порядка. Те обрадовались:
– А, вы проститутки! Подрабатываете тут у вокзала! А ну-ка быстро убирайтесь, пока мы не забрали вас в отделение.
Девочки довели меня до дверей гостиницы и пошли домой.
Вхожу в лифт. Со мной заходит мужчина средних лет в морской форме, становится у кнопок. Говорю: «Мне на шестой». Моряк спокойно отвечает: «Едем ко мне».
Что такое «душа уходит в пятки», я ощутила физически – сердце оборвалось. Не знаю, что отражало мое лицо, но моряк начал меня успокаивать: «Не волнуйтесь, я просто пошутил».
В Томске в родной лаборатории мы с возмущением поведали о порядках в северной столице, на что Игорь Фадеев (альпинист-перворазрядник, штурмовавший пик Ленина на Памире) скептически пожал плечами:
– Я тоже бывал на Невском ночью, но что-то никто ко мне не привязывался.
Зима, 1965 год. В командировке в Академгородке в Новосибирске. Живем в гостинице «Золотая долина» вместе с Оксаной Супруненко из лаборатории спектроскопи. Машинное время – ночью.
Однажды возвращаемся в 6 утра. От вычислительного центра до гостиницы – прилично.  Вдруг останавливается возле нас милицейский уазик: «Девочки, вам далеко? Садитесь, подвезем». Подвезли до порога гостиницы, развлекая приличными анекдотами.
Вот какая милиция сибирская! ©

Анжела

Статус СчРУ как проблемной лаборатории при университете был очень удобен: он позволял ее сотрудникам подрабатывать, читая лекции и руководя дипломниками и аспирантами. Что мы и делали. Одной из моих дипломниц, а потом аспиранткой, была Анжела Калмыкова. Я вспомнил о ней, когда получил от Вити Петрова очередное письмо. Привожу его почти без купюр.
Витя женился рано, на четвертом курсе.
© …Когда моя Ольга Антоновна забеременела, мы стали искать комнату для проживания. Нашли на Юрточном, 5. Хозяйка двухкомнатной квартиры Татьяна Ивановна предложила нам отгороженный угол в большой комнате, где она жила с дочерью Анжелой. Анжела, тоненькая изящная восьмиклассница, постоянно пиликала на скрипке, и мама мечтала о музыкальной карьере дочери.
В другой, маленькой комнате жила женщина, звали ее, кажется, Эльза. Она была латышка, ее муж был послом Латвии в СССР, и когда наши оккупировали Прибалтику, его арестовали, как и многих других руководителей. Жены арестованных просили свидания с мужьями, но им сказали, что мужей уже отправили в Сибирь на поселение. Тогда женщины попросили, чтобы их отправили к мужьям. Новые декабристки. Но Сталин не Николай I. Жен собрали и отправили в Сибирь в другие места. Эльза попала в Нарымский край. Мужа она больше не видела.
После смерти Берии и прихода Хрущева ей разрешили поселиться в Томске без выезда куда-нибудь. Она работала учительницей английского языка в соседней школе.
Когда Хрущев выступил на съезде со знаменитым докладом о культе личности, по стране прокатилась кампания собраний для ознакомления с этим докладом, тогда еще секретном. От кого секретили?
В университете тоже объявили о собрании. Я сказал об этом Татьяне Ивановне, и она попросила меня провести туда ее с Анжелой. Мы сходили. Доклад Хрущева сильно взволновал Татьяну Ивановну. Причины для этого были...
Но об этом позже.
Расставшись с этой милой семьей по окончании университета, я сорок пять лет ничего о них не слышал.
В 2002 году мне позвонила моя бывшая сотрудница по институту метрологии Лиля Штуден. Она сказала, что мной интересуется ее подруга-сокурсница Анжела: «Не знаешь ли ты Виктора Петрова? Он работает где-то у вас в Новосибирске. Я многим обязана ему. Хотелось бы встретиться».
Лиля дала мне телефон Анжелы. Я тут же позвонил ей. Признаться, я был взволнован. Я помнил эту стройную девочку. Интересно, как выглядит она теперь?
Дозвониться удалось сразу. Реакция ее на мое представление была эмоциональной: «Ой, Витя!» Так зовут меня только жена и друзья. Она была возбуждена, пожалуй, больше меня.
Она сказала, что в то время я ей очень нравился, и мои друзья тоже, и она твердо решила, вопреки протестам мамы, поступить в университет на радиофизический факультет. И поступила, и вот теперь счастлива. «Этим я обязана Вам».
Мы договорились встретиться, и уже через несколько дней я был в Томске. Встретились, как друзья. Пошли гулять по городу. Она болтала безумолку.
Она рассказала, что ты был руководителем ее кандидатской диссертации, что она знает многих наших сокурсников, что она благодарна всем за помощь в становлении ее как специалиста. Сейчас она профессор, доктор технических наук, заведует кафедрой «Программирование» в ТГУ на факультете прикладной математики и кибернетики. Активно работает, пишет много статей, делает доклады на конференциях, ездит за границу.
Я привлек ее к работе нашего диссертационного совета, и мы встречаемся с ней регулярно. К тому же оба мы Академики Международной Академии информатизации, встречаемся и на собраниях этой Академии.
Добавлю, что ее сокурсник Витя Хорошевский, член-корреспондент РАН, работает у нас заведующим кафедрой, и мы с ним дружим.
А теперь то, ради чего я все это рассказываю. У ее семьи и предков очень интересная судьба.
И по материнской, и по отцовской линии ее семья была с антиреволюционным вирусом. У Татьяны Ивановны первый муж был белогвардейский офицер, а второй, отец Анжелы, и того хуже: его дядей был премьер-министр колчаковского Сибирского правительства П. В. Вологодский.
Чтобы не попасть под репрессии всей семьей, если докопаются и арестуют кого-нибудь из этой потенциально антисоветской семьи, приходилось маневрировать – фиктивно расходиться, переезжать с места на место, не поддерживать отношения, находясь в одном городе и т.д.
Анжела гордится своим родственником. Дала мне книгу о нем в электронном варианте. Современные историки оценивают личность Вологодского положительно. С 1897 года по 1917 год он жил и работал в Томске адвокатом и слыл честным и умным человеком. Он был сторонником отделения Сибири и Дальнего Востока от России.
Советую тебе связаться с твоей бывшей аспиранткой и попросить ее рассказать обо всем этом подробнее. Получишь хороший материал для твоей книги. ©

Девушка с Уржатского

Вернемся, однако, назад. Четвертый курс, я заканчиваю курсовую работу в СФТИ. Соседняя комната – кабинет заведующего ионосферной лабораторией Александра Ивановича Лихачева. В ней часто собираются молодые сотрудники и выпускники. А.И. любит молодежь, по-отечески заботится о них. Он и нам оказывает поддержку – мы делаем коррелятор.
От соседей постоянно доносился красивый девичий смех, и однажды я не вытерпел и заглянул туда, чтобы посмотреть, кто это так мило смеется. Я увидел девушку в окружении молодых людей и сразу понял, что с ней стоит познакомиться поближе.
Володя Чеча, мой сокурсник, сказал, что может помочь мне.
– Давно ты ее знаешь?
– Давно, еще с девятого класса. Это Тамара Голованова, диплом делает, работает у Александра Ивановича на ионосферке. Она томичка, живет на Уржатском, около Батенькова. В девятом классе я ухаживал за ее соседкой по переулку.
В ближайший выходной мы с Володей зашли на переулок Уржатский и пригласили Тому прокатиться на лодке по Томи. Для компании мы прихватили еще двух девушек и Вову Тарасенко с гитарой. Тома согласилась. Мы пошли в Морской клуб, взяли шестивесельный ял, подняли парус и поплыли вверх по реке, к Басандайке. Это небольшой правый приток Томи в восьми километрах от Морского клуба. Напротив его устья есть уютный островок, густо заросший деревьями и кустарником, излюбленное место любителей речных прогулок.
Прогулка удалась на славу, и это было началом нашего романа. В Томе, как и в Маше, была какая-то тайна, но это была другая тайна, не зеленоватая, как глубокая бийская вода, а светлая, голубая, как ясные Томины глаза.
Нет, не зря я так долго ждал ее. Я не могу точно определить, что я нашел в ней. Красоту?
Да, она была красива, у нее было много поклонников, от которых я отбил ее лихим пиратским налетом. Но я и прежде встречал немало красивых девушек, однако оставался равнодушным. Красивый смех? Может быть, это уже теплее. Глаза, голубые, чистые, без капли лукавства и кокетства? Еще теплее. Но все это внешнее. Главное, что я сразу почувствовал каким-то шестым чувством – вот она, родная душа, та, которую я так долго ждал.
В апреле 1958 мы с Томой поженились.

Сергей Георгиевич
и Антонина Наумовна

Дом в переулке Уржатском, где мы начали семейную жизнь, построил во время НЭПа дед Томы Наум Климентьевич Бажанов. Здесь она родилась.
Талантливый и трудолюбивый человек, Наум Климентьевич сумел в годы НЭПа открыть собственную каретную мастерскую. Томск испокон веков был «ямским» городом, экипажи разных видов пользовались большим спросом по всей губернии. Работая не покладая рук, он к концу НЭПа стал состоятельным человеком и построил этот полукаменный полутораэтажный дом в центре города с хозяйственными строениями на территории около четверти гектара. Но НЭП, «новая экономическая политика», был просто ловушкой. НЭП – это капитализм, а капитализм и большевики – вещи несовместимые. Ленин, объявляя в 1922 году, что НЭП – это «всерьез и надолго», лукавил. Временно разрешить частную собственность большевики были вынуждены, иначе бы их уничтожила разруха. В 1930 году НЭП отменили, частную собственность снова запретили, а всех успешных предпринимателей объявили эксплуататорами и наложили на них непомерные налоги. Наум Климентьевич выплачивал налог, пока мог, а когда платить стало нечем, к нему пришли.
У него отобрали все имущество.
Была весна 1934 года. Как раз в это время Антонина Наумовна, дочь Наума Климентьевича, лежала при  смерти от послеродового заражения крови (7 февраля родилась Тома). Когда стали выводить из хлева корову, единственный источник питания новорожденной внучки, дед бросился с топором на насильников. Его схватили, связали и увезли… в сумасшедший дом, где его убил настоящий сумасшедший.
В это тяжелое время проявила силу характера его жена, Ксения Антоновна. Дочь ссыльного поляка Антона Водзинского, она умела все – вела хозяйство, помогала мужу в кузнечной работе, управляла лошадьми. Она сумела спасти дочь, вскормить внучку и даже вернуть часть разграбленного имущества. Она съездила в Москву к «всесоюзному старосте» Калинину (председателю Верховного Совета СССР, высшему должностному лицу советского государства) с жалобой на самоуправство Томских властей. Дом с частью имущества был ей возвращен, но многое осталось в семьях чекистов и доносчиков.
Я покинул общежитие и перебрался на Уржатский. Собственно, перебираться-то было нечего, у меня был только небольшой чемодан с личными вещами. Зато был неиссякаемый оптимизм, хорошее настроение и вера в будущее.
Наутро после свадьбы, которую мы справили на дому в тесном кругу родных и своих ближайших друзей, я весело оттирал затоптанный после танцев пол в большой комнате. Бросив мокрую тряпку на пол, становился на нее босыми ногами и двигался по полу мелким зигзагом под музыку из подаренной нам радиолы:
Чико-чико, из Порто Рико,
Из Порто Рико прибыл к нам веселый Чико…
Тещенька сказала Томе: «Толя мне сразу понравился – веселый». «Ловок, бес, – засмеялась Томочка, – сразу вошел к тебе в доверие!»
Когда я пришел в этот дом, нас стало семеро: Томины родители Сергей Георгиевич и Антонина Наумовна, Валя, старшая сестра Томы, с мужем Левой и годовалой дочкой Таней, и мы с Томой.
Сергей Георгиевич родился в железнодорожном поселке Барановичи 13 (26) июня 1901 года. В семь лет он и две его сестры остались круглыми сиротами.
Мать его умерла от послеродовой горячки, родив младшую сестру Сергея. Отец женился вторично, на семнадцатилетней гимназистке. Этот брак оказался неудачным и коротким: попав под влияние молодой жены и начитавшись большевистской литературы, Георгий Голованов в 1908 году покончил с собой, разбив родовую икону и оставив предсмертную записку: «Нет на свете правды, и не будет!»
Однако сиротство Сергея и его сестер не было безнадежным. У них было четверо родных дядей. Двое, заработав первоначальный капитал на двухлетней работе в Америке, открыли в Новониколаевске, нынешнем Новосибирске, свое литейное дело. Один из этих дядей заменил им отца.
В 1912 году Сергей окончил три класса начальной школы, в 1916 – четырехклассное Высшеначальное училище и в том же году поступил в четвертый класс Реального училища. Проучившись в нем три года, осенью 1919 экстерном сдал экзамены за полный его курс. Отслужив два года в армии, в декабре 1922 поступил конторщиком на станцию Новониколаевск Сибирской железной дороги, однако работал недолго – в августе 1923 поступил в знаменитый Томский технологический институт и окончил его в 1929 году. В декабре того же года он женился на Тоне Бажановой.
Это было счастливое время. НЭП еще не прихлопнули, Бажановы жили в достатке. Тоня окончила гимназию и музыкальное училище, выступала в консерватории. Но в Томске для Сергея Георгиевича не было работы. Почти сразу, в январе 1930, он с женой переехал в Сталинград и начал работать на заводе «Баррикады» инженером кузнечнопрессового цеха. Здесь у них родилась старшая дочь, Валентина. В августе 1933 они переехали в Свердловск, где С. Г. назначили начальником цеха на крупнейшем металлургическом заводе страны – Уралмаше. Казалось бы, жизнь складывается неплохо. Однако приближался 1937 год и набирал силу Большой Террор.
Расправившись с «кулачеством как классом», Сталин принялся за остальных. Интеллигентская прослойка казалась ему особенно опасной. Необходимо было ее «прочистить». Надо было создать во всей стране атмосферу постоянного страха. Пошли «плановые» аресты. Для ареста годился любой донос; доносчиков поощряли. Ну, а кто попадал в лапы органов НКВД, назад не возвращался. Эти палачи гордо говорили о себе: «Органы не ошибаются». Они твердо помнили сталинские слова: «Нет человека – нет проблемы».
В августе 1937, чудом избежав планового ареста, Сергей Георгиевич возвратился в Томск и устроился в Сибирский физико-технический институт, а в январе 1938 получил должность ассистента в Аlma Мatег – Томском технологическом институте, на кафедре обработки металлов давлением.
Однако «тюремный» чемоданчик, в котором лежали необходимые вещи на случай внезапного ареста, долго еще был у него наготове. Это была обычная для тех лет предосторожность, так как приходили за людьми ночью и не давали собрать вещи. Тома хорошо помнит этот чемоданчик, значит, была уже не маленькая и кое-что понимала. К счастью, друзья вовремя предупреждали о грозящем аресте, и Сергей Георгиевич успевал уехать в срочную командировку.
В 1940 году он перешел на работу в Томский электромеханический институт инженеров транспорта (ТЭМИИТ), где в 1954 году защитил кандидатскую диссертацию и в 1957 году получил звание доцента.
В 1961 году ТЭМИИТ был переведен в Омск, и Сергей Георгиевич, не задумываясь, бросил насиженное гнездо и поменял место жительства. Он получил в Омске должность заведующего кафедрой, двухкомнатную квартиру и был очень доволен этой переменой.
Родители Томы часто приезжали к нам в Минск. Здесь они оба и упокоились – Сергей Георгиевич в 1973, а Антонина Наумовна – в 1981. Сергей Георгиевич успел съездить в Барановичи, посмотреть родные места. Похоронены рядом, на Северном кладбище.

Свадебное путешествие

В середине июля 1958 года мы отправились в свадебное путешествие. Закревский собирался с молодой женой, Людой Чернильцевой, в поход по долине Чулышмана и предложил нам составить компанию.
Знакомый поезд Томск-Бийск доставил нас в мой любимый городок. Оттуда в кузове грузовой машины мы проехали двести километров по правому берегу Бии. Выехали поздно, пришлось сделать ночевку на берегу Лебедя, крупного правого притока Бии.
Приехав в Артыбаш, поселок у истока Бии, мы обнаружили, что наших рюкзаков в кузове нет. Они лежали высоко, на грузе в кузове. Однако расстраивались мы недолго. Подошла вторая машина, и Закревские со смехом передали нам наши рюкзаки:
– Вот что значит – влюбленные молодожены!
Красивое зрелище – исток Бии. Вся ее вода вытекает из Телецкого озера через узкое горло, теснится, вздымается буграми-волнами. Над каменистыми берегами нависли мрачные ели.
На следующий день на катере «Лесоруб» мы пересекли вдоль все озеро. Оно лежит в глубокой расщелине, прибрежной полосы нет почти на всем протяжении. Скалистые берега километровой высоты обрываются прямо в воду. С них срываются такой же высоты водопады. Плохо человеку, если буря застанет его здесь, – переждать ее негде.
Вход в устье Чулышмана прячется среди камышовых зарослей, огнями не обставлен. В наступивших сумерках «Лесоруб» долго тыкался в ложные протоки, так что на берег мы выгрузились в полной темноте и заночевали почти у самой воды.
Наутро, придя в поселок Балыкча, встретились с цивилизованными туристами маршрута №76 и избавились от своих рюкзаков, загрузив их на туристскую машину. Мы пошли по левому берегу. Первый день шли по проселочной дороге, переправились через Башкаус, самый крупный приток Чулышмана, в Кокпаше забрали свои рюкзаки и дальше пошли по туристской тропе.
Шли мы не спеша, с долгими остановками и дневками. За неделю мы прошли всего около сотни километров, любуясь постоянно меняющимися видами. Долина иногда расширяется чуть не до километра, и Чулышман вольно разливается, а местами превращается в узкую щель, по которой с ревом несется вода – холодная и прозрачная. Ложе реки не размываемое, гранитное, оскалившееся страшными каменными зубьями.
Долина Чулышмана – уникальное место. Узкая, она вобрала в себя три растительно-климатических пояса: влажный лесной, идущий по нижней террасе шириной метров сто-двести; сухой степной, на второй террасе, чуть шире, и горно-пустынный – узкая полоска на третьей террасе. Когда долина сужается, одна или две из этих террас исчезают. А иногда исчезают все три, и вертикальная скала обрывается прямо в бурлящую воду. Такое место называется бомом. В большую воду оно непроходимо, надо возвращаться, лезть наверх и искать горную тропу. Нам не пришлось этого делать, вода стояла низко. Проходя под бомами, можно прочесть многочисленные надписи на них, сделанные масляной краской: «тогда-то здесь прошел тот-то».
Особенно красива долина от устья правого притока, Чульчи, до бома Итэкая. Место, по-видимому, когда-то было оживленным: мы нашли кусочек дороги длиной метров в сто, покрытый плотно пригнанными плоскими камнями.
Здесь много интересного: водопады, пещеры на недоступной высоте, естественные каменные ванны, выбитые Чулышманом в порожистых нагромождениях камней. Вода в них хорошо прогрета, в то время как сам Чулышман ледяной. Здесь мы сделали дневку и отметили день рождения Люды. Закревский извлек из рюкзака бутылку армянского коньяка и отличную сырокопченую колбасу – приятное разнообразие в нашем каше-лапшевном меню. Люда весело смеялась его логическим шуткам. Ни у кого не слышал я такого характерного заливистого смеха, срывающегося на пронзительное «И-и-и-и!»
На следующий день, сделав короткий вечерний переход и миновав Куту-яр, мы подошли к удобному выходу из Чулышманского ущелья, первому на нашем маршруте. Утром за три часа одолели подъем и вышли на плато, покрытое сплошным ковром цветов. Открылся вид на Северо-Чуйские белки.
Последняя часть маршрута была мало интересной. Мы сделали еще один переход, Тужар – Усть-Улаган, остановились у местного жителя и два дня ждали машину, чтобы не идти по красивому, но однообразному Улаганскому плато. Выехав на Чуйский тракт, мы расстались с Закревскими. Они отправились на Северо-Чуйский ледник, а мы дождались машины на Бийск и вечером были уже там.
Мы преодолели два знаменитых перевала на тракте: Семинский, очень длинный, пологий и почти прямой, и Чикетаман, крутой и серпантинистый. На нем разбился Колька Снегирев, обгоняя Раю. Нам показали его могилу. На ней укреплен руль от его машины.
Весь поход занял две недели. Остальную часть отпуска мы провели в Акутихе. Коля с семьей уже ждал нас там. Все обрадовались моей молодой жене, даже моя ревнивая матушка, а Коля с Томой прямо-таки влюбились друг в друга. Они долго гуляли по вечерам по берегу Оби, и Коля все рассказывал о своей жизни.
А я, соскучившись о племянниках, большую часть времени проводил с ними на реке. Женьке было одиннадцать лет, а Сашке восемь…

Половинка
Сергей Георгиевич любил охоту и рыбалку. Во время отпуска он частенько отправлялся на мелкие таежные речки и озера со своей двустволкой и собакой пострелять уток. В августе пятьдесят девятого он приобрел дюралевую лодку «Казанку» с подвесным мотором «Москва». Съездив с другом на Обь, он указал нам хорошее место для рыбалки – напротив деревни Половинка, на песчаном берегу под створами: «Прекрасно ловятся язи».
Томь – красивая река, но безрыбная, потому что химические предприятия в ее верховьях, в Кемерово и в Новокузнецке, сливают в нее свои плохо очищенные отходы. А когда-то в верховьях Томи нерестилась стерлядь. В устье Томи зимой, в ноябре-декабре, нерестился муксун, из семейства лососевых, из рода сигов, внешне похож на язя, но до восьми килограммов весом, жирный и вкусный. Летом у Томского базара приставали живорыбные лодки. В них были встроены просторные ящики с решетчатым дном, так что рыба могла плавать в них и долго оставалась живой. Теперь же в Томских магазинах речная рыба не появлялась, только морская со странными названиями – пристипома, бельдюга
В субботу вечером мы, два зятя, отправились на лодке тестя на Обь. Лодка хранилась прямо во дворе. Мы поставили ее на колеса, загрузили всем необходимым и скатили в речку Ушайку, протекавшую в ста метрах от дома. Пройдя под двумя мостами, мы вышли в Томь.
От Томска до Половинки шестьдесят километров вниз по Томи и еще тридцать вверх по Оби. «Казанка» под десятисильной «Москвой» пролетела это расстояние за три ходовых часа с небольшим хвостиком. С такой скоростью я еще никогда не передвигался по воде. За кормой лодки стелился узкий длинный шлейф.
Путешествия по воде вообще очень приятны, а когда несешься по реке так, что ее изгибы на глазах распрямляются, как натягиваемая лента, острова сменяют друг друга – этот низкий, галечный, тот высокий, лесистый, – встречный ветерок обдувает лицо, солнце играет блестками на ряби, – наслаждение неизъяснимое.
Мы быстро нашли указанное Сергеем Георгиевичем место, поставили палатку, приготовили удочки. Теперь – черви.
Солнце уже совсем склонилось к закату, когда, оставив Леву в лагере, я стал пересекать Обь, чтобы поискать червей в Половинке. На середине реки маячила гребная лодка. На распашных веслах сидела женщина, а на корме мужчина. Воткнув в воду кормовое весло, он только рулил, не греб, не помогал пересекать быстрое течение. Потихоньку, чтобы не залить их волной, я пристал к ним борт о борт.
– Давайте подтяну!
– А подтяни, подтяни! Шура, пересядь поближе к носу и держись покрепче, а я здесь возьмусь.
Я тянул их на малом газу и спрашивал, где можно накопать червей.
– Накопаем! Тебе каких, белых или красных?
– А что, и белых можно?
Белыми червями в Сибири называют личинок майского жука, на них отлично клюет язь. Их труднее добыть, чем обыкновенных дождевых червей.
– Сколько хочешь!
Так я познакомился с Ленькой Дмитриевым, который стал моим учителем и компаньоном по рыбалке на долгие годы.
Мы высадились у их дома. Почти все дома в Половинке стоят на берегу. Он небольшим уступом возвышается над широкой галечной полосой, весной заливаемой водой. Напротив дома образуется «рыбный огород», на нем каждый хозяин ставит свои корчажки – плетеные бутыли в полметра диаметром с завернутым внутрь дном. Через узкое отверстие, смазанное для приманки тестом, рыба заходит в корчажку, а обратно не может найти дороги. Постоит корчажка ночь, что-нибудь поймает, в основном ельца и щучек-сеголеток. Утром ее поднимут, ототкнут горло и вытряхнут добычу. Три-четыре таких корчажки обеспечивают семью мелкой рыбой.
Мы поставили несколько закидушек – донных удочек с длинной леской, по два крючка на каждой, с тяжелым грузилом, удерживающем снасть на течении. Размахнувшись, грузило закидывают далеко в реку, немного вверх по течению, в глубину. «Рыба любит, где глубже», поэтому и места для рыбалки выбирают по соседству с фарватером или в подкосье. Ставят лодку на якорь на песчаной косе, а удочки закидывают в яму под косой – в рыбью столовую, где скапливается донная живность. Достоинство закидушек в том, что за ними не надо пристально следить. Колокольчик, подвешенный к леске недалеко от колышка, подаст сигнал, когда возьмет рыба.
Наше место, действительно, оказалось рыбным, ловились и язи и стерлядь. Рядом проходил фарватер. Створы, под которыми стояла наша палатка, указывали судам направление. Это два высоких столба с большими белами щитами, видными издалека. Ночью на них зажигаются сигнальные огни. Прямая, проходящая через середины щитов, является осью фарватера, его средней линией. Всю ночь мимо нашего песочка двигались грузовые буксиры, толкавшие перед собой до пяти тяжелых барж сразу, быстрые самоходные баржи метров под сто длиной, белые пассажирские теплоходы с огнями и музыкой. Подойдя совсем близко к нашему песочку, они поворачивали на очередные створы…
На следующий день, заехав к Леньке и угостив его в знак благодарности водочкой, мы полетели домой, оставляя за кормой узкий длинный шлейф. Ленька посоветовал нам сократить путь, пройдя Чацкой протокой, через которую часть обской воды идет в Томь.
Еще одно сокращение мы нашли сами, пройдя по Иштану, красивой и тихой протоке Томи с крутым, высоким и лесистым берегом. Высоко на горе стоит небольшая красивая церковь, поставленная, наверное, раскольниками. В экую глухомань забирались староверы! С трех сторон – десятки километров безлюдной тайги, с востока – крутой спуск к Иштану. Неприступная крепость.
На лодке Сергея Георгиевича мы выезжали каждое воскресенье в небольшие прогулки. Очень симпатична лесная речка Кисловка. Она впадает в Томь чуть выше татарской деревни Эушта. Пройти в ее мелководное устье можно только весной, при высокой воде, и то непросто. Надо отыскать среди густых зарослей единственное глубокое место. Зато потом она достаточна глубока, мчишься по ней под сплошным навесом ветвей, как по зеленому извилистому коридору. Однажды в этом коридоре Вовин друг Вова Матушевский, сидевший на носовой палубе, был сброшен в воду низко нависшей веткой. Но это было позже, когда Вова Тарасенко, следуя моему примеру, тоже обзавелся лодкой.
Совершали и более далекие поездки: с Томой в Кемерово, с Левой в Колпашево (это уже немало, более 200 км в один конец). К Кемерово подплывали ранним утром. На подходе чихали и плакали: едкий желтый туман ел глаза. Химические заводы отравляют не только воду, но и воздух.
Колпашевский поход запомнился рассказами старожилов о зимней добыче осетров на знаменитой Могочинской яме, куда рыба ложится на зимовку. До революции эта яма принадлежала общине, а не государству. Добывали осетров острогой – стальным гребнем с засечками на острых зубьях, насаженным на длинный крепкий шест.
Видели работу рыболовной бригады на стрежпеске – просторном песчаном плесе с очищенным от топляков и коряг дном. Стрежневод – километровая сеть с мешком посередине (мотней) выметывается с катера, описывает дугу и вытягивается лебедкой на берег. Из мотни вытряхивается добыча. Осетров вспарывают, вынимают икру и засаливают. Икру и красную рыбу сдают государству, а себе варят тройную уху, заправленную стерлядью.

Капуста и прочее

Красивы места вверх по Томи, за деревнями Коларово и Батурино, где берега со скальными обнажениями напоминают, что Томь как-никак – горная река. Она стекает с отрогов Кузнецкого Алатау.
В Коларово под крутой горой на высоком зеленом берегу стоит красивая белая церковь конца восемнадцатого века, Спасская. Про Батурино мой тесть говорил:
– До революции на всю империю славилась батуринская квашеная капуста. Возили зимой даже за Урал.
Надо же! Батуринской капусты в томских магазинах не было. Было нечто несъедобное – отвратительного серого цвета, с дурным запахом. Годилось только во щи, если отмочить и отмыть.
Двадцать лет прожил я в Томске (1952 –1972), и в его магазинах постоянно не было мяса. Это при таком-то изобилии пойменных лугов, где можно было откармливать сколько хочешь бычков! (Из «Календаря Томской губернии за 1912 год»: на 5 миллионов жителей губернии приходилось 12 миллионов голов крупного рогатого скота). Но иногда мясо все же выбрасывали. Вероятность этого, хоть и небольшая, была всегда, поэтому у пустых прилавков мясных магазинов всегда стояла очередь.
«Производство мяса в Томской области нерентабельно», – говорили на политчасах пропагандисты, объясняя его отсутствие в магазинах.
Причина «нерентабельности» понятна. Колхозный строй, при котором основная масса населения была лишена не только собственности, но и паспортов, – это новый феодализм, крепостное право круче прежнего. «Все кругом колхозное, все вокруг мое» – значит, работай спустя рукава и тащи все, что плохо лежит. Так и делали почти везде, кроме образцово-показательных хозяйств, субсидировавшихся из бюджета более щедро, чем другие. Их показывали иностранным туристам.
Это был «развитой социализм». Интересно, как бы выглядел коммунизм, если бы удалось его построить? Ведь коммунизм понимался прежде всего как изобилие потребительских товаров, «каждому по потребностям». Как-то на семинарских занятиях по марксизму-ленинизму я задал вопрос:
– Возможен ли коммунизм в Америке?
Руководитель семинара Зольников с уверенностью отвечал:
– Да, конечно. Если бы коммунисты в США взяли власть, они могли бы уже на следующий день объявить коммунизм.
Этот несчастный человек, потерявший один глаз на войне, бывший политрук, верил, что когда-нибудь и в Америке коммунисты возьмут власть. Он не понимал, что в такой стране, как Америка, где частная собственность священна и неприкосновенна, коммунистам даже и мечтать нечего о власти.
Хрущевское обещание «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» вызывало у людей ироническую усмешку. Оттепель поубавила страх перед властью и породила множество политических анекдотов. Вот один, случившийся в моем присутствии.
Стою как-то в очереди… Весь советский народ всю жизнь стоял в очереди за чем-нибудь, что давали. А где очередь, там и блат.
Блат на языке идиш означает лист. Для приобретения товаров, отсутствовавших в общей продаже, иностранным техническим специалистам в период индустриализации выдавали особый документ на листе бумаги, который одесские евреи назвали «блатом». А до революции блатом назывались связи в одесском уголовном мире. Возможно, этим словом обозначались записки, рекомендующие «братанов».
Блат так прочно вошел в быт советских людей, что им даже гордились: «У меня есть блат».
Так вот. Стою как-то в очереди. Дело было вскоре после объявления очередного плана партии по достижению изобилия товаров народного потребления. Давали масло. Как обычно, его не хватило на всех, и очередь зашумела:
– Показывайте, что припрятали для блата!
Только какой-то тертый старичок сказал спокойным густым басом:
– Ничего, пережили войну гражданскую, пережили Отечественную, переживем и изобилие.
Очередь рассмеялась и успокоилась. Полезная вещь – юмор.
Вот еще. Стоит очередь за яйцами.
– Всё, яйца кончились, – говорит продавщица.
– Ну почему у нас нет яиц!? – восклицает женщина из очереди.
Многого чего у нас не хватало. Например, пива. Бутылочное пиво не всегда было в магазине, качество его было низкое. Сортов пива было два – темное «Бархатное» и светлое «Жигулевское».
Хорошее, не переболтанное пиво можно было купить прямо на пивзаводе. К нему, по переулку Иванова, под горку, после работы ежедневно тянулась цепочка работяг. Они проходили мимо монумента – Ленина, стоявшего с вытянутой указующей рукой. Рука указывала как раз на пивзавод. Власти почему-то долго не замечали крамольной комичности этого жеста. Ленин одобрял им свой любимый пролетариат до тех пор, пока какой-то шутник, спрятав в ветвях дерева за спиной вождя магнитофон с динамиком, не заставил «вечно живого» заговорить:
– Вегной догогой, идете, товагищи!
Это уж было чересчур. Статую быстренько перетащили куда-то в более подходящее место.
Вот еще один пример прокола партийных пропагандистов.
В зале Томского почтамта долго красовалось изречение: «Труд есть источник всякого богатства и всякой культуры. – К. Маркс».
Я взял брошюрку «Переписка Маркса с Каутским» и показал заведующему почтамтом строчку из нее, где Маркс, опровергая Каутского, говорит прямо противоположное: «Труд НЕ есть источник всякого богатства и всякой культуры».
Надо было видеть, как перепугался заведующий! Он надел очки, внимательно прочитал фразу, снял очки, посмотрел на лозунг, опять вооружился очками и обратился к брошюре, посмотрел на обложку, потом снова к лозунгу. Факт был неоспоримый: на стене висела крамольная фраза!
Да еще, наверное, он подумал, что я – из компетентных органов. Кому еще до этого есть дело?
– Немедленно исправить! – строго сказал я. – Или напишите вместо Маркса – Каутский, или снимите лозунг совсем.
– Конечно, конечно, – засуетился и залепетал завпочтамтом.
На другой день я пришел проверить. На месте лозунга было пустое место.


Томск – Акутиха

Первого августа 1959 года у нас появился первенец, Андрей. Он родился голубоглазым и чернобровым, с длинными черными ресницами, настоящим красавцем. Он был удивительно спокойным и терпеливым. Он даже не плакал от голода, когда у Томы стало мало молока, а она не заметила этого своевременно. Только на контрольном взвешивании у врача выяснилось, что он сильно недоедает. Мы стали прикармливать его детскими смесями с молочной кухни, и он скоро догнал свой вес. Развивался он быстро. Говорить начал рано и совершенно правильно, не пришлось переучивать у логопеда.
В августе 1960 года мы с Томой купили «Казанку», а в феврале следующего года удалось приобрести и мотор. Спрос на «Москву» был большой, в магазинах она появлялась редко, так что это было большой удачей. Мы уже не представляли, как можно жить без лодки, а свою Сергей Георгиевич взял в Омск. Лодка с мотором – прекрасное средство отдыха. Путевку в санаторий в те времена трудно было приобрести, путевки распределялись профсоюзами, за ними были большие очереди, как и за всеми другими советскими благами.
Мы запланировали на лето 1961 года большое путешествие: Томск – Акутиха – Томск. К походу я подготовился основательно. «Москва» очень капризна, даже на Обь не всякий отваживался отправляться на ней. В наших поездках мы часто видели, как неудачники долго пытаются завести заглохший мотор. Мы же задумали путешествие в две с половиной тысячи километров. Пришлось сразу поставить встречный раструб с фильтром для напорной подачи охлаждающей воды, изготовить запасные фторопластовые сальники и ограничить фазу опережения зажигания для уменьшения перегрева мотора. Дюжину свеч я брал с собой в запас. На лодке установил дистанционное управление поворотом, ветровое стекло и взял в качестве тента огромный кусок легкой прорезиненной ткани от какого-то аэростата.
По предыдущим поездкам мы знали, какую сложную проблему на Оби представляет заправка бензином. Поэтому я запасся четырьмя двадцатилитровыми дюралевыми канистрами.
Накануне похода я отвез Андрея к бабушке в Акутиху, и 12 июля мы стартовали. В Морском клубе мы зарегистрировали наш туристический поход, получили два спасательных пояса, компас и бинокль. В качестве лоции мы использовали географическую карту с масштабом 10 километров в одном сантиметре. Обь на ней была изображена неплохо, были нанесены все крупные острова, так что ориентироваться по ней было достаточно удобно.
Чтобы не блуждать по незнакомым протокам, я предпочитал все время держаться краем фарватера. Все сигнальные знаки поддерживаются на Оби в идеальном порядке, потому что речное движение весьма интенсивно, сибирские реки являются основными транспортными магистралями. По ним идет северный завоз, обеспечение жителей Крайнего Севера всем необходимым. В Новосибирск везут строевой лес, там он переваливается на железную дорогу. Позднее, уже после нашего отъезда из Томска, пошла нефть. Перевозка ее изрядно испортила обскую воду: нефтеналивные баржи моют и бессовестным образом сливают грязную воду обратно в реку. Пассажирские теплоходы тоже регулярно бегают по Оби. Эти суда тоже не безвредны, с них сбрасывают всякий мусор, засоряющий речное дно. Чего-чего только не попадалось на мои переметы!
Всю дорогу мы аккуратно заполняли судовой журнал. Он хранится в моем архиве до сих пор.
Мы совершили переход Томск – Акутиха за десять дней, затратили 63 часа 40 минут ходового времени, покрыли расстояние в 1050 километров и сожгли 350 литров бензина. Бензин тогда был дешев, восемнадцать копеек литр. Средняя скорость составила 16,5 км/час. Мотору я делал профилактику после каждого дневного перехода, и только благодаря такому внимательному отношению он выдержал это длинное путешествие. Зато какое удовольствие мы получили!
Погода стояла прекрасная, солнце играло бликами на воде, по голубому небу плыли легкие кучевые облака, а мимо нас медленно проплывали зеленые обские острова. Их много на Оби, редко на ней найдешь плес длиннее десяти километров с прямым фарватером.
Обь переносит огромные массы песка, фарватер извивается между песчаными мелями, из года в год меняет свое положение, одни протоки заносит песком, другие, напротив, углубляет. Речная служба, брандвахта, постоянно трудится, следит за этими изменениями и ставит, где надо, землечерпалки, углубляет дно с помощью гигантских колес с черпаками. Еще более мощные устройства, земснаряды, отсасывают песок и гравий с мелкого места и по длинным трубам перебрасывают эту жидкую массу, пульпу, к берегу. Такой снаряд растягивается иногда на целый километр. Поработает неделю-другую на одном месте, перетягивается на другое.
Мы останавливались на ночевки в красивых местах, предпочитая небольшие островки.
К населенным пунктам причаливали только для закупки продуктов – свежего хлеба, молока, овощей, да для заправки бензином.
Новосибирский таксист, везя меня на заправку, все никак не мог понять, зачем я гоняю на лодке по реке, жгу столько бензина:
– Геолог, что ли?
– Нет.
– Рыбой, наверное, промышляешь?
– Нет.
– Молевым лесом торгуешь? (То есть вылавливаю разбитые плоты и разрозненно плывущие бревна, «моль»).
– Нет.
– Ну не просто же так ты тратишь время и деньги. В командировке, наверное, от потребсоюза.
– Да нет, за свои деньги путешествую, отдыхаю.
Этого таксист понять не мог. Отдых в его представлении состоял, видимо, не в движении, а в покое. Движения у него хватало на работе. Он помолчал, а потом, чтобы примириться с мыслью о таком нелепом виде отдыха, «догадался»:
– А, наверное, с чужой женой отдыхаешь!
Я промолчал: пусть хоть этой догадкой утешится, а то совсем расстроился этот бедный человек, не знающий, что любимая жена милее любой другой женщины.
Мы догоняем и обходим грузовые суда, садимся на кильватерную волну к быстрым теплоходам, и она долго тащит нас со своей скоростью. Быстроходные «Ракеты» на подводных крыльях проносятся мимо на скорости в пятьдесят километров в час, к ним не прицепишься. Им уступают дорогу все суда, безоговорочно принимая их отмашку – какими бортами расходиться. Полна жизни великая Река!
Сидим рядышком на переднем сиденье, покрытым поролоновым ковриком, удобно опираясь о спинку. Правой рукой управляю штурвалом (нарочно сделал правостороннее управление!), левой обнимаю свою подружку-женушку, напевая «В гареме нежится султан» и любуясь речными видами. Как хорошо!
– Томочка, ну оторвись ты от своего Фейхтвангера, полюбуйся на реку!
Томочка оторвется на минутку, обведет мечтательным взором чудесный вид, и опять глаза в книгу. Что поделаешь, у каждого свой вкус. «Кому поп, кому попадья, а кому попова дочка».
Поставив вечером палатку, поужинав у костра, долго сидим, любуемся ночной рекой. Она и ночью не перестает трудиться. Пыхтят трудолюбивые толкачи, которых мы обошли еще в середине дня, величаво, с тихой музыкой и ярким светом проплывают красавцы-пассажирские. Движение по Оби такое, что в любое время суток на открытом плесе видно несколько судов.
В Новосибирске, закупив бензина, навестил попутно старого друга, Колю Чирихина. В Акутихе, во время моих университетских каникул, мы с ним часто рыбачили и заготавливали сено за Обью. У меня тогда был подвесной мотор «Чайка». Слабенький, в одну лошадиную силу, он, тем не менее, мог тянуть тяжело груженую лодку против течения.
Однажды мы нагрузили на большую лодку изрядный воз сена, зимой на лошади не увезешь. Для этого мы расширили площадь под груз, положив поперек лодки жерди. Мы не учли, однако, остойчивости нашего судна, и едва оттолкнулись от берега, как лодка, чуть накренившись, замочила один бок, а когда мы откачнули ее на другой бок, то замочили и его. Под тяжестью мокрого сена лодка осела и вся ушла под воду. Теперь уж она лишь слегка поддерживала сено, и оно плыло по воде, а лодка была под ним. Мотор поблескивал под водой. Беспечные, мы не взяли с собой даже кормового весла, а вилами подгрести к берегу было невозможно, хотя нос лодки находился от него на расстоянии каких-нибудь пяти метров.
– Коля, прыгай! – скомандовал я, сидя на корме у бесполезного теперь мотора.
Коля, сидевший на носу, среагировал мгновенно: схватил лодочную цепь, спрыгнул в воду и поплыл к берегу, волоча за собой тяжелую лодку. Подтянуть ее на эти пять метров оказалось не так просто, нас снесло метров на сто. Промедли он несколько секунд, нас отнесло бы еще дальше от берега, и вряд ли он смог бы подтянуть к нему лодку, унесло бы нас к Быстрому Истоку.
Выгрузили мокрое сено, разложили его сушить, просушили мотор, вылили воду из лодки и поплыли домой пустые, напевая «Из-за острова на стрежень…»
В десяти километрах выше Новосибирска Обь перегорожена плотиной гидроэлектростанции. Построили эту ГЭС напрасно: на равнинной реке перепад воды небольшой, электричества она дает мало, а реку испортили. Раньше рыба шла нереститься в верховья Оби и в ее притоки, а теперь этот путь ей закрыт. Есть в плотине небольшой обводной канал, рыбоподъемник, но рыба, пытаясь пройти по нему, погибает, разбиваясь на ступеньках его водопадов. Много мертвой рыбы плавает ниже плотины.
Для пропуска судов в плотине сделан трехкамерный шлюз, в каждой камере суда поднимаются на три метра. Мы долго ждали попутного судна и отшлюзовались только поздно вечером, в половине десятого.
Перед нами открылось огромное водохранилище, «Обское море». Берега его круто уходили от плотины вправо и влево, теряясь в вечерней дали. Дул ровный устойчивый низовой ветер, и по морю катились спокойные сильные волны. Они шли вверх чуть медленнее, чем мы, но преодолеть их наша тяжелогруженая лодка не могла. Они тащили нас наискось к крутому правому берегу, где не было места для стоянки. С трудом уклоняясь от этого негостеприимного берега, мы целый час тянулись вдоль него, и вдруг увидели узкий заливчик, устье небольшой речки. На берегу играли припозднившиеся ребятишки.
– Как называется речка?
– Говенка! Говнюшка! – Весело отвечали озорники.
Мы поужинали хлебом с молоком и заночевали прямо в лодке под тентом, а на следующий день, стартовав в шесть утра, прошли все море, 220 км. Это был самый длинный дневной переход, двенадцать ходовых часов. Погода благоприятствовала нам.
Маленький городок Камень-на-Оби означает конец Обского водохранилища. Здесь действительно берега каменные, единственный скальный выход на всей реке. Теперь здесь построен второй после Новосибирского железнодорожный мост через Обь. Через Камень прошла железная дорога, и он, возможно, стал похож на город. А тогда это был захудалый поселок.
Молодые ребята смотрели на нашу лодку, как на чудо техники. Только один с гордостью сказал:
– У нас тоже такая есть. На ней милиционер ездит.
На носу нашей лодки лежали водные лыжи. Я сделал их из дюралевого листа, приклепав вдоль посередине дюралевые швеллеры для жесткости и пенопластовые площадки для плавучести с креплениями для ног.
Широкие и длинные, эти лыжи обладали достаточной подъемной силой, чтобы слабенькая «Москва» могла буксировать лыжника.
Каменские ребята удивлялись:
– А это что такое?
– Лыжи.
– А зачем они летом?
– За лодкой на буксире по воде кататься.
– Не может быть! Покажите.
Но показать я не мог, Тома не смогла бы буксировать меня.
Лыжи мы сделали с Феликсом еще в прошлом году, прочитав в журнале заметку об этой новинке. Мы частенько катались на них по Томи, поочередно буксируя друг друга. Феликса на лыжах однажды сфотографировал корреспондент областной газеты. Феликс улыбается и приветствует публику рукой – он немного тщеславен. В газетной заметке сообщалось, что еще один экземпляр лыж в Томске есть у мастера спорта по прыжкам с трамплина.
Маленькая мощность нашего мотора не позволяла выполнять на лыжах акробатических фигур, но с кильватерной волны мы все-таки прыгали, предварительно отойдя от нее вправо или влево на некоторое расстояние и потом резко разогнавшись.
Однажды Аркаша Закревский тоже захотел покататься на водных лыжах. Я объяснил ему, как брать старт:
– Сгруппируйся в воде, направь лыжи перед собой под углом в сорок пять градусов, и когда они вытянут тебя на поверхность, отклонись назад, иначе упадешь вперед. Если все же упадешь, сразу бросай буксирный трос, иначе он порвется, он у меня слабенький и стальной, утонет.
Обычно при первой попытке все падают. Упал и Аркаша, но троса не бросил и волочился на нем. У головы его поднимался прозрачный водяной бугор, сквозь который глядели круглые, увеличенные слоем воды глаза – огромные, как у осьминога. Глаза умоляли: «Да сбрось же ты, наконец, газ!» Газ я сбросить не успел – залюбовался фантастическим видом.
Трос порвался. Аркаша плыл к лодке, держа его в руке. Я предупредил:
– Аркаша, сначала передай мне трос, потом хватайся за лодку.
Аркаша кивнул – понял, мол, – подплыл к лодке и схватился за борт обеими руками, бросив трос. Трос утонул, и на этом обучение пришлось закончить. Я долго смеялся над Аркашей, рассказывая, какой фантастический вид был у него, когда он тащился на тросе. Позже Аркаша отомстил мне и тоже посмеялся надо мной.
Прокатил как-то я его с Феликсом по Томи, вернулись, ткнулись носом в берег Ушайки, я стал снимать мотор с транца. И только приподнял его «на пуп», как эти друзья выдернули из-под меня лодку – решили вытянуть ее повыше на берег.
– Что вы делаете, черти! – заругался я, но докончить не успел, вместе с мотором бултыхнулся в воду и погрузился в жидкий ил, осевший в речке (цементный завод сливал в нее отходы).
Вынырнув, я закончил ругательство. Вид у меня был живописный, как у сине-зеленого водяного.
– Я оглянулся на крик, – смеялся потом Аркаша, – тебя нигде нет, а из воды поднимаются пузыри, лопаются, и из них вылетают ругательства.
Он до сих пор с удовольствием вспоминает этот случай.
Выше Камня Обь очень красива, не испорчена, не плывет по ней всякий мусор, как на водохранилище, где мы уклонялись от остатков затопленных деревень. Плыли щиты от летних домиков, бревна. Однажды проплыл стол вверх ножками, на которых сидели четыре чайки…
В Камне мы заправились второй раз, и бензина хватило как раз до Барнаула. В Барнауле последняя заправка, и – с Богом! – в последний переход.
Я был удовлетворен первой половиной нашего похода. Стояла устойчивая, приятная на воде жара, мотор работал хорошо, я полюбил его, как родного. Сидишь, рулишь, обнимаешь женушку, напеваешь песенки, а он, работяга, урчит за спиной, трудится…
И вот «пестрый» бакен, последний развилок: направо – Быстрый Исток, налево Акутиха. Запись в судовом журнале: «21 июля 1961. 15 часов 40 минут. Акутиха. Дом. Точка».
И вот уже мама бежит к берегу с Андреем на руках, Тома протягивает руки к сыночку, берет его, он прижимается лицом к лицу мамочки, потом отрывается и глядит на нее, как будто не веря, что это она, любимая, и снова припадает к ней…
Они не виделись две недели.

Пассажир – утка
Мы провели в Акутихе десять дней. Приехал Коля с детьми, я катал всех на лодке, племянники были в восторге. Коля побуксировал меня на лыжах, акутихинская молодежь смотрела на это, как на цирковое представление.
Дальнейший план у нас был таков. Тома возвращается домой с Андреем поездом, потому что для двухлетнего ребенка длинный водный поход слишком рискован, а я беру в качестве матроса Женю, ей было уже 14. Одному в дальнем путешествии нельзя, надо присматривать за лодкой во время заправок.
Чтобы собрать Женю к поездке, мы съездили к Шуре в Усть-Калманку, намотав на винт, туда-обратно, еще 320 километров и затратив 18 ходовых часов. Чарыш довольно извилист и скучен. Бывает, целый час крутишь по его меандрам, а к цели не приближаешься, одна и та же силосная башня торчит то справа, то слева.
В последний день июля я отвез Тому с Андреем в Бийск, посадил на поезд и, не навестив никого из знакомых, на ночь глядя, полетел на пустой лодке в Акутиху. Расстояние в семьдесят километров я покрыл за два с часа с четвертью. Мотор пришлось заглушить только один раз, когда огни земснаряда сбили меня с фарватера, и я выскочил на песок так, что за кормой остался целый метр этого песка.
Через два дня, второго августа, в одиннадцать часов, мы стартовали, рассчитывая заночевать под Барнаулом. Запись в судовом журнале: «Акутиха – Томск. Капитан – Уткин. Матрос – Уткина. Пассажир – утка». Шура дала нам в дорогу живую утку, чтобы мы в дороге не умерли с голоду.
Мы сделали первую ночевку на островке у пестрого бакена, указывающего развилок Барнаул – Бобровка.
Наутро поднялись в 6:30. Надо было спешить, иначе Женя опоздает на областные соревнования санитарных дружин. А тут густой и устойчивый в безветрии туман. Взяли информацию у бакенщика. Развилки есть, надо все время держаться левого берега. Пошли тихим ходом, чуть не ощупывая левый берег рукой. Видимость не более ста метров, солнце еле просвечивает. Несколько раз залезали на мель, потеряли минут двадцать, но все-таки ровно в девять приткнулись к устью Барнаулки.
Пока Женя соревновалась, я обдумывал план действий и чуть не насильно кормил утку. Выписка из судового журнала:
 «Посчитал, что средняя скорость у нас 22 км/час. Если сегодня удастся выкроить хотя бы два часа ходу и если не испортится погода, то пятого вечером будем шлюзоваться и седьмого будем в Томске. В Камне надо сделать полную заправку.
...Только в 11 часов рассеялся туман! Загораю на островке напротив Барнаулки, обедаю чем Бог послал. А Бог послал картошечку от вчерашнего ужина, хлеб, соль, огурец, яйцо всмятку, от которого Женька почему-то отказалась утром, и чай с яблочным повидлом. Картошечка оказалась с песочком, но я ее почистил, и она пошла, отлично пошла. Так наелся, что работать неохота. А надо перетянуть дистанционное управление.
Дистанционное все же перетянул, бак почистил, выбросил обе свечи – сгорели. Десять часов на свечу – не так уж плохо, оставшихся с избытком хватит до Томска.
Двадцать минут пятого. Покидаю островок, иду к пристани. Скоро должен вернуться матрос с увольнительной».
Дальше Женькиной рукой от моего лица: «Матроса я отругал, потому что он не отправил телеграмму. Пришлось идти самому. По пути купил пива – в качестве компенсации за потерянное время».
Стартовали мы из Барнаула около восьми вечера. Сделали в этот день всего четыре ходовых часа и надеялись, что завтра компенсируем потери усиленным броском к Камню-на-Оби. Мы не учли, однако, что завтра – пятница, черный день для моряков.
«Черная пятница» началась с того, что отвязалась утка. Мы везли ее в ящике от посылки, закрытом решеткой, а на ночь выпускали на волю, привязав за ногу к колышку.
На поимку пассажира затратили сорок минут. Островок, где мы остановились, был залит водой, палатка стояла на небольшом сухом пятачке. Утка плавала среди кустов, покрякивая от удовольствия, а мы пытались выгнать ее на чистый песок. Когда нам это удалось, она устремилась к открытой воде и была совсем близка к полной свободе, но Женька сделала вратарский бросок и схватила ее за шею.
Впопыхах я оставил на месте сражения куртку, пришлось возвращаться. Затем весь день барахлил и глох мотор, и я не мог понять, в чем дело. И карбюратор промывал, и магнето чистил, и регулировал фазу зажигания… Закорючка Кречмера! Это уже я замечал и раньше: когда у человека плохое настроение, вещи начинают бунтовать. А мотор – это не просто вещь, это друг и помощник.
Потом налетел шквал, мы закрылись тентом и еле ползли, но не останавливались. В общем, вместо усиленного броска получилось только три с половиной часа полезного ходового времени. Легли спать поздно. Утку оставили в клетке. Пятница кончилась.
В субботу все пошло хорошо, и, несмотря на потерю трех часов на заправку в Камне, в 18:15 мы миновали буй №65 – верхний конец Обского моря.
В воскресенье прошли море ровно за десять ходовых часов и в 18:12 остановились у шлюза, присоединившись к компании из десятка лодок, возвращавшихся с воскресной прогулки.
Из судового журнала:
«Вовремя прошли море. Тучи сгустились и посинели, подул ветер, пошла волна. А вот и дождь. Поставили тент. Ждем. Над нами теперь не каплет! Узнали новость: в космосе снова человек».
Это был Герман Титов, второй космонавт, наш земляк, из села Полковниково Алтайского края.
Шлюз открыли в 19:30, когда собралось полтора десятка лодок. В 20:18 отшлюзовались, в 20:50 сошли с фарватера, нашли подходящее место для палатки, поужинали у костра и в 23 легли спать.
Встал рано, в 5:30, намереваясь захватить Колю Чирихина до выхода на работу. Я вез ему посылку из Акутихи.
Однако встреча с Колей не состоялась. Ночью плотина уменьшила сброс, и вода убыла на полметра. Лодка стояла на сухом берегу. Долго выскребались из мелей и стартовали только в 7:50. В 8:25 причалили у Коммунального моста. Было ясно, что Колю я не застану. Запись в судовом журнале Женькиной рукой:
«9:40. Капитана еще нет. Наверное, пойдет сначала к Чирихиным, а потом за продуктами… Так оно и было: отвез Чирихиным посылку, оставил там по рассеянности сетку, обратно накупил кучу продуктов и мучился без сетки. Притащил три булки хлеба, три пачки папирос, четыре пачки плавленого сыра, триста граммов сыра голландского, килограмм (!) сливочного масла, банку консервов, две коробки спичек, автомобиль, стиральную доску и театральный бинокль. Газет нет, приколок нет, кассет нет. Заправляться не стали, рассчитывая заправиться где-нибудь по пути, и в 12:21 стартовали».
Три попытки заправиться у бакенщиков или у автомобилистов, стоявших на берегу, оказались безуспешными. Заправились лишь на следующий день в большом селе Кожевниково, в автороте. Целый километр тащил на себе три полных двадцатилитровых канистры, как ишак.
Красива Обь на всем протяжении! Прекрасно расположены приобские села Бибиха, Белоярка, Дубровино, Ташара… Но не ходите протокой Симан. Эта длинная ненаселенная протока отняла у нас два с половиной часа, когда мы шли вверх. Она извилиста, однообразно и скучна. В ней много рыбы, на ее низких берегах, поросших кустарником, рыбаков больше, чем где-либо на Оби. Сидят, непрерывно окуривая себя дымом, иначе нельзя – тучи комаров атакуют все живое. Теперь мы обошли ее фарватером за полтора часа.
На следующий день, восьмого августа, мы сделали девяти-с-половиной-часовой бросок и закончили свой поход.

Счастливые годы

В ноябре 1961 года мы получили двухкомнатную хрущевку на Учебной, 23А. Четырехкомнатную квартиру на Уржатском Антонина Наумовна продала за баснословно низкую цену, три тысячи рублей. Она поделила их поровну на три части между собой и дочерьми.
– Мама, не надо!
– Надо, доченьки. Так завещала бабушка.
С пятого этажа открывалась широкая перспектива на запад, на Томь и заречные леса. Учебная сбегала к реке и сливалась с Московским трактом, который переходил по понтонному мосту на левый берег Томи и устремлялся к Новосибирску. Рядом, по краю песчаного обрыва, обращенного на юг, на целый километр протянулся Лагерный сад, где в старые времена летом базировался Томский гарнизон. С этого обрыва Томь просматривалась далеко на восток, до самого Синего Утеса, выше Басандайского острова.
Мы были довольны новым жильем. В то время бытовые удобства в виде ванной, горячей воды, водяного отопления и канализации для Томска были, можно сказать, редкостью. Жилфонд в городе сильно отставал от времени, устарел, да и того не хватало.
Но насколько ж силен был в народе дух стукачества, насажденный большевиками! Кто-то из соседей Антонины Наумовны написал донос в университетский местком. Оказывается, Ксения Антоновна оставила завещание, по которому дом наследовали не только ее дочь, но и обе ее внучки. Таким образом, Тома оказывалась владелицей части дома, и, следовательно, мы не имели права претендовать на городскую квартиру. Меня вызвали на заседание месткома и строго призвали к ответу:
– Почему вы при подаче заявления на получение квартиры скрыли этот факт?
– Ни жена, ни я не знали об этом завещании. Моей жене было всего семь лет, когда умерла ее бабушка. Антонина Наумовна ничего об ее завещании не говорила.
Постановили: обратиться в прокуратуру с жалобой на незаконное получение квартиры Уткиным А. А. Нашелся, правда, один человек, голосовавший против – аспирант Борис Фащевский. Через некоторое время меня вызвали к прокурору. Я повторил свое объяснение. Женщина-прокурор подумала немного и спросила:
– А что сейчас с тем домом?
– Он продан.
– Так зачем же они прислали эту бумагу? – возмутилась она. – Идите.
Мы прожили на Учебной десять лет, и это были самые счастливые годы. Иногда там было тесновато: жили племянники, приезжали в гости наши родители, но нам было весело – жили в тесноте, да не в обиде.
Женя, окончив в Усть-Калманке 11 классов, в 1965 году приехала поступать в Томский Медицинский институт. Приехала она с подругой, и обе они жили у нас весь первый курс. Вшестером в двухкомнатной хрущевке – это было воистину весело!
На пятом курсе, в 1969 году, Женя вышла замуж за Колю Устинова, ординатора Медицинского института, закончившего его тремя годами раньше. В мае семидесятого у них родился первенец, Сережа. Бабушка Тоня ездила к ним нянчить своего первого правнука. Они жили в однокомнатной квартире в нижней части города, на «Розочке».
Мама жила в это время уже у нас, ждала окончания строительства кооперативного дома на Иркутском тракте – ей каким-то чудом удалось вступить в кооператив «Север» в 1965 году, когда она жила еще в Акутихе. Точнее, не чудом, а везением: ей ошибочно дали вместо временной постоянную прописку, когда она гостила у нас.
В 1977 году Женя родила второго мальчика, которого назвали Николаем в честь отца и деда. Зарплаты стало не хватать, и молодой муж многодетного семейства стал искать новое место работы. В семьдесят восьмом году Коля устроился работать врачом в Донбассе, в городе Шахты. Шахты очень не понравились Жене, и вскоре Коля нашел прекрасную работу в Анапе, в санатории. Туда переехали и его родители. Казалось бы, чего лучше? Но не дремлет враг рода человеческого. Колин сокурсник, работавший в секретном бактериологическом институте под Новосибирском, стал соблазнять его высокой зарплатой в этом институте и прочими благами, которыми советская военщина всегда заманивала к себе нужных ей специалистов. Коля согласился, получил высокую зарплату и четырехкомнатную квартиру, но недолго длилось его счастье.
Неловкий лаборант, впрыскивая подопытной мышке дозу смертельного вируса «Марбург», уколол Колю. По опытам над мышами Коля знал, что это конец: вирус они вырастили, а противоядия не создали. Он детально описал Жене, что с ним будет происходить в последние семь дней. Похоронили Колю как героя, а семье выдали какое-то пособие. Женя до сих пор живет там. У нее внук от старшего сына и две внучки-близняшки от младшего.
Саша приехал к нам в Томск и поступил на радиофизический факультет университета в 1968 году. Однако радиофизика ему не понравилась, и после первого семестра он устроился работать лаборантом в СФТИ. Веселый и общительный, он доставил нам много удовольствия за это время. В следующем году он ушел по призыву в армию. Отбыв срочную службу на Алтае, на границе с Китаем, продолжил учебу уже в политехническом институте на геологоразведочном отделении. Практику проходил на Колыме. Там ему понравилось, он хотел просить туда назначение, но Шура уговорила его взять место где-нибудь поближе, и он устроился в Казахстане, в Усть-Каменогорске. В январе 1978 года он женился и в ноябре родил сына Дениса, в 1981 – дочь Женю и в 1985 – Лену. Женя-младшая окончила институт в Новосибирске, вышла замуж и родила сына.

Соседи

Через стенку от нас жила простая семья тети Дуси. Она работала где-то уборщицей и заодно убирала во всех трех подъездах нашего дома. В них всегда было чисто. С тетей Дусей жили дочь Тая и внучка Рита. Тая была очень молочной. Она кормила Риту грудью до школы и еще продавала излишки грудного молока. Тома покупала его, чтобы подкармливать Илью.
По диагонали лестничной площадки была квартира Тарасенок. Угловая, она смотрела на пересечение проспекта Тимирязева и Учебной, по которой шел поток грузовых автомобилей от понтонного моста. Грузовики ужасно рычали, поднимаясь вверх, и в этом было неудобство квартиры. Но когда распределялись квартиры, Вова попросил именно ее, потому что комнаты в ней были изолированным.
– Нам иначе нельзя.
Дело в том, что у них была еще бабушка Эммы. Елена Устиновна так любила свою внучку, что ночью стояла под дверью молодоженов и слушала: не обижает ли ее муж? Если казалось, что обижает, то стучала в дверь: «Володя, перестань!»
– Между нами должно быть не менее двух дверей. Ее дверь мы будем запирать на ночь снаружи, – решил Вова.
С Тарасенками было весело. Они были оба общительны, любили друзей, застолья, хохмы. Однажды Эмма, смеясь, влетела к нам:
– Идите, посмотрите на Вову!
Приходим, смотрим – сидит Вова на кровати, завернувшись в простыню.
– Проиграл мне в дурака все догола!
– Я-то хотел ее раздеть, – смеется Вова.
В четвертой, однокомнатной квартире жила Морякина, заведующая Сибирским ботаническим садом им. Крылова. Она в одиночку воспитывала сына Алешу и ходила всегда какая-то грустная. Тетя Дуся сказала, что у нее репрессировали мужа.
Потом Морякину сменили пожилые супруги Кондратьевы. Жену звали Антониной Прокопьевной, как мою маму.
Гришины, сменившие Тарасенок, приехали из Саратова. Толя – специалист по теории горения, с готовой к защите кандидатской диссертацией. Люся – врач-гинеколог, отличный хирург-акушер. Толя строг и серьезен, весь поглощен наукой. Он пишет докторскую, ее на машинке печатает Люся. Она управляется со всем: с работой, с магазинами, с домом и детьми.
Вот типичная картинка. Старшего, Валеру, Люся ведет за руку, младший, Димка, под мышкой. Она еще и сумки с продуктами несет. Так поднимается на пятый этаж.
– Уфф! – опускает Димку на пол.
Ему два года, он тощий – в отличие от старшего брата, склонного к полноте. Мать запрещает Валерке угощаться у нас, а Димке – нет. Спустившись на пол, Димка немедленно стучит в нашу дверь: он любит ходить в гости. Заходит в кухню, долго, молча и упорно, взбирается на табуретку за столом. Утвердившись, заявляет:
– К;сать хосю.
Едим, потом я ложусь с книгой на диван в гостиной. Димка сопит и лезет туда же. Садится верхом на мои ноги и постепенно подвигается к книге. Ему не нравится, что я не обращаю на него внимания, и он умудряется протиснуть свое худенькое тельце между книгой и лицом. Встаю, даю по яблоку в каждую руку и провожаю домой…

Наглядный урок

Мы выехали на Обь да двух лодках. Со мной были Боря Рябышкин и Александр Александрович Сироткин, с Феликсом Тарасенко – Владимир Георгиевич Мышкин.
Александр Александрович, или просто Сан Саныч – замечательный человек. Он воевал, и, кажется, попадал в плен. Ему повезло, он не получил за это стандартного наказания – десять лет сталинских лагерей, но клеймо изгоя носил. Его, талантливого преподавателя, не допускали к работе в университете. Он преподавал физику в школе и был, наверное, лучшим учителем физики в городе. Ежегодно он читал обзорные лекции по школьному курсу физики для томских абитуриентов. Когда моя племянница Женя приехала поступать в медицинский институт, я сходил с ней на одну из лекций Сан Саныча.
Большущий зал городского лекториума был набит битком – Сан Саныч был Томской знаменитостью. Лекция его была настоящим артистическим выступлением, заслушаешься. Сверкая глазами и лысиной, отражавшей яркий свет рефлекторов, держа в руке микрофон, Сан Саныч ходил по огромной сцене, увешанной наглядными пособиями, и рассказывал о законах физики так интересно, будто читал увлекательный роман.
За одну неделю он успевал изложить все основное из курса физики средней школы.
Как это часто бывает с талантливыми людьми, он любил выпить. Однажды встречаю его на улице, он улыбается:
– Сейчас, Толя, я музыку слушал.
– В филармонии?
– Нет, у себя в дровяном сарае. У меня там всегда припрятана бутылка водки и стакан. Захочу выпить, иду туда, наливаю стаканчик и чокаюсь с бутылкой. Знаешь, зачем чокаются? Для полноты ощущений, чтобы все пять чувств участие в выпивке принимали.
Очень интересным человеком был и Владимир Георгиевич. Он тоже был старше нас лет на пять-семь. Он был инвалидом с детства – переболел полиомиелитом и потерял ноги. Точнее, не потерял, а они у него остались маленькими и слабыми. Ходил на костылях. Зато имел крепкие руки и развитую грудь и плавал в воде, как поплавок, был непотопляем – ноги-то ничего не весили. Немного заикался.
Он был начитан и остроумен, блестящий фельетонист. Это он написал «Жрецов Фортуны», красочно отредактировав донос Игоря. Он сам замечательно играл в преферанс. У него мы чаще всего встречались за пулькой, когда я окончил университет. На одной из таких встреч он молча протянул мне несколько машинописных листов. Это был тот самый фельетон. Он хранится у меня до сих пор.
В тот день, 23 июня, Сан Саныч с Борей на обском песочке под жарким солнышком хорошо-таки «послушали музыку» под рыбацкую уху. Сан Саныч позабавил нас анекдотом из польского журнала «Пшекруй»:
– На исповеди молодая женщина плотно прижалась к священнику и почувствовала что-то твердое. «Ого, батюшка!» – «Это не «ого», дочь моя, а ключ от костела», – строго ответил тот.
Мы с Феликсом и Мышкиным сели расписать пульку, а Сан Саныч прилег отдохнуть, закрыв от солнца лицо журналом. Портрет мужчины с сигаретой в зубах на обложке журнала шевелился в такт его дыханию – ни дать ни взять, лежит человек на песке и курит.
К отплытию домой Сан Саныч был – как стеклышко, а не поспавший Боря так и остался пьяненьким. Он сидел на борту лодки в теплом меховом кожане и о чем-то рассуждал. Мы отчалили, и перед запуском мотора Сан Саныч сказал:
– Боря, слезь с борта, а то свалишься. Один вот так же сидел, покачнулся и сел в воду. Руками держится за борт, ноги в лодке, а зад в воде. Он подтягивается, но как только зад выходит из воды, архимедова сила перестает ему помогать, и он снова плюхается. Так он и мучился, пока его не вытащили…
– Ну, со мной-то этого не случится, – отвечал самоуверенный Боря. – Я…
Он хотел еще что-то сказать и назидательно поднял палец. Этого оказалось достаточно: неустойчивое равновесие нарушилось, и Боря продемонстрировал все то, о чем только что рассказал Сан Саныч. Намокший кожан усугублял его положение. Мы долго хохотали и из-за этого не сразу бросились на помощь. Наконец посиневший и обессиленный Боря начал ругаться:
– Да помогите же вы мне, черти!
Мы вытащили его и аккуратно уложили на дно лодки, где он мгновенно заснул, положив голову на бредень. Когда мы разбудили его перед самым Томском, чтобы он привел себя в порядок, на щеке его красовался глубокий отпечаток сетки.
Боря искупался. В воде у него соскочили трусы и уплыли. Галя, жена Бори, потом спрашивала меня:
– Где это вы были, что Боря приехал без трусов?
Последний раз мы побывали в Томске в июле 1988. Мы собрались там всей семьей. Многих своих друзей не застал я в живых: Борю Рябышкина, Сан Саныча, Владимира Георгиевича...
Гена Будников показал мне свою дачу. Он был страстно влюблен в Обь, чему немало способствовала наша дружба. В конце концов он приобрел катер «Прогресс» с тридцатисильным «Вихрем-М» и купил дачу в Половинке. На крыше дачи он построил наблюдательную вышку. «Сидит здесь часами, – говорила Лена, жена Гены, – любуется своей ненаглядной Обью». Он был уже тяжело болен: после инсульта с трудом двигался и плохо говорил, но глаза его сияли от счастья.
Белорус по рождению, Гена провел в Могилеве молодость и тосковал по родным местам. Приезжал с Леной и дочерьми к нам в Минск неоднократно. Однажды свозил меня на свою родину, где у него жили мать и сестра. Ночью, показывая свой старый родовой сад, говорил:
– Вот под этой грушей я спал летом.
Засвистал соловей, и на глазах у моего друга выступили слезы…
Еще это посещение Томска запомнилось забавным эпизодом. Сидели мы с Марго на берегу Томи под Лагерным садом. Был тихий-тихий светлый вечер, вода – как зеркало. Марго копалась в песочке у самой воды, я стоял рядом, любуясь рекой. Далеко, у противоположного берега, пронеслась «Заря» – глиссирующий пассажирский теплоход, возвращавшийся из Кемерово в Томск. Минуты через две, когда он уже удалился, волна от него медленно накатила на наш берег. И тут произошло неожиданное: Марго вскрикнула от ужаса и, как кошка на дерево, забралась на меня.
– Ты что, миленькая? Волны испугалась?
– Да-а, я подумала, что это биомасса!
Оказывается, она как-то посмотрела фантастический фильм, в котором людей на чужой планете пожирал живой океан – «биомасса».

Обское море

В июле 1962 мы снова сделали путешествие по Оби. На этот раз мы пригласили Гену Медведева с семьей провести с нами отпуск на Обском море. Жен и детей мы отправили поездом до Новосибирска. Оттуда они на такси должны были приехать в село Ордынское на левом берегу Оби, где мы их встретим.
Судовой журнал в основном заполнял Гена.
«2 июля, в 11:45 стартовали…»
Следовало бы выехать пораньше, да чуть не час мы ловили кошку. Дело в том, что эта молодая кошка была чересчур плодовитой, и чтобы не топить регулярно появляющихся котят, мы решили от нее избавиться. Мы уже отдавали ее знакомым на другой конец города, но она вернулась. Теперь мы решили оставить ее в деревне Эушта, на другой стороне Томи.
Кошка была ласковой и охотно шла на руки, но тут она сумела каким-то образом разгадать наш замысел и спряталась. Мы обнаружили ее в узкой щели за шкафом, извлекли оттуда, но она вырвалась и заметалась по дому. После утомительной погони по всем комнатам мы, наконец, схватили беглянку и посадили в сетку.
«12:00. Эушта. Кошка бодро направилась к луже, даже не обратив внимания на предложенную ей колбасу…». Она даже как-то брезгливо фыркнула. Подошла к луже, полакала и, гордо подняв голову, направилась прямиком в деревню.
«В 18:57 прошли мимо Половинки. В 19:15 на левом берегу увидели у самой воды крест. Наверное, памятник утопленнику. В 19:45 над местом, где в прошлую субботу, 23 июня, страшно упились Боря и Сан Саныч, увидели радугу. Наверное, в Томске идет дождь. Анатоль сделал предположение, что там нас жалеют. А у нас солнце и тепло!»
Мы взяли с собой сеттера Рекса, охотничью собаку Сергея Георгиевича. При первой посадке в лодку он упирался, пришлось заносить его на руках. Когда запустили мотор, он задрожал от страха и уткнулся носом мне в колени.
Гена продолжает: «Ложимся спать поздно, в 12:45. Рекс бродит вокруг палатки, ему хочется, чтобы его пригласили».
Рекса в лодке укачивало, он потерял аппетит. Только на вторые сутки путешествия он согласился съесть несколько кусочков моченого в молоке калача.
...«3 июля. С криком: «Гена, 7:15!» – вскочили на ноги. Солнечное утро, в палатке жарко и душно. Проспали!
При заливке свежего нигрола второпях утопили болт и гровер-шайбу. Искупавшись, успокоились и допили остатки чая, спасенного при падении чайника в костер.
Погода чудная. Идем в плавках… Анатоль заливает в бак бензин, не приставая к берегу, а я решил искупаться и нырнул с носа лодки прямо посреди реки. Здорово! Наверняка здесь никто еще не купался… На ночлег остановились в 20:12 выше деревни Кругликово».
Чертовски красива Обь между Белояркой и Бибихой!
Под Бибихой есть удивительное место, редкое для Оби: река зажата в узкую трубу. При полном безветрии здесь стоит сильный упругий вал. Глубина, видать, очень большая.
5 июля прошли Новосибирск и в середине дня удачно отшлюзовались вместе с теплоходом «Глинка». Остановились на ночь между Завьялово и Ерестной.
Весь следующий день потратили на поиски места для лагеря. Левый берег не подходит, он низкий, затопленный, грязный, зарос кустарником, населен комарами. Правый, красивый, высокий, лесистый, почти совсем лишен пляжей, молодое море еще не успело намыть их. Мы убедились в этом, пройдя все море до самого верха. Пришлось вернуться назад. Решили остановиться напротив Ордынского, на небольшом песчаном пляжике с забочкой. Места для двух палаток тут хватало. Наверху, на горе, стояли две крестьянских избы от выселенной деревни Каменка. Договорились брать у стариков молоко.
К приезду жен с детьми мы успели хорошо обустроиться. По морю плыло много строительного материала. Мы выловили стену щитового домика, разобрали, устроили навес от солнца и дождя, под ним стол и скамейки, расчистили пляж, выкопали в обрыве берега печь для копчения рыбы.
Семьи прибыли в Ордынское на следующий день, 8 июля. Погода весь июль стояла хорошая, отпуск получился на славу. Ребятишки целыми днями плескались в воде и возились в чистом горячем песке. По утрам, до одиннадцати, мы с Геной катались на водных лыжах. В одиннадцать на открытом плесе регулярно поднималась волна.
У нас была двадцатиметровая сеть-трехстенка с внутренней ячейкой 22 мм. В нее ловились и ельцы, они застревали в мелкой ячейке, и крупные щуки и окуни, они оказывались в мешках, которые образуются из внутренней сетки, когда она проваливается в широкие внешние ячейки. Мы поставили ее в пятнадцати метрах от берега и проверяли по утрам и вечерам. Она безотказно снабжала нас рыбой, каменские старики – молоком, лес – ягодой. За хлебом и мясом ездили на другой берег, в Ордынское.
Однажды такую поездку пришлось совершить во время бури – хлеб кончился. Ширина Оби у Ордынского пять километров. Волна шла высокая, встречная. Наша «Казанка» не всходила на нее, а протыкала носом. Волна накатывала на ветровое стекло, и лодка скрывалась из глаз зрителей, собравшихся на Ордынском берегу. Они заключали между собой пари – утонем мы или не утонем.
В Томск все, кроме меня и Рекса, поехали поездом. Гена с семьей решил навестить новосибирских родственников. Мы погрузились на теплоход на Каменском дебаркадере. Я высадил всех у Коммунального моста в Новосибирске и в 21:00, на закате солнца, стартовал.
Глубокой ночью, сделав пятичасовой бросок, заночевал прямо в лодке. Шел бы и дальше, да Ташара своими яркими огнями на лесоперевалочной эстакаде сбила меня с фарватера, и я сел на мель в глухой протоке. Меня разбудил Рекс. Разразилась гроза, и он, испугавшись, залез ко мне под одеяло. Грозы он боялся, а к лодке уже привык и любил на ходу стоять на носовой палубе, как изваяние.
Поднялся с рассветом. Не завтракая, снялся с мели и пошел протокой, не выходя на фарватер. Протока оказалась узкой, но достаточно глубокой и прямой. Крупные ветлы по берегам смыкали ветви над моей головой – зеленый туннель! Утки то и дело вспархивали с воды. Одна, думая, что мы гонимся за ней, долго летела над водой перед самым носом лодки – уводила от утят. Рекс на палубе застыл, напрягшись. Потом взмыла вверх и повернула назад, к детям. Рекс разочарованно вздохнул и лег.
Да, такие протоки тоже хороши. Но больше всего я любил все-таки обские просторы.
Сделав одиннадцать с половиной ходовых часов, мы довольно рано причалили к лодочной станции Томска.
На последнем перегоне я отчаянно боролся со сном и боялся врезаться в какое-нибудь судно. Все-таки один раз задремал и врезался – к счастью, не в судно, а в песчаную мель.
Это был наш последний длинный лодочный поход.

Киреевское

Летом 1963 на Оби, в трех километрах вниз от села Киреевское, начал действовать лагерь отдыха для сотрудников Университета. До Киреевского было 80 километров сушей и 130 – водой. Я отправил туда Тому с Андреем на автобусе, а сам примчался на своей лодке.
Отдых в лагере был более цивилизованным, чем на диком обском пляже. Дощаные домики укрывали от дождя и ветра, в них стояли настоящие кровати. От комаров мы сшили марлевые пологи, плотно надевавшиеся на спинки кроватей. Никакой заботы о питании – трижды в день звонил гонг, и народ стекался в просторную столовую, где едоков уже ждали накрытые столы.
Место для лагеря было выбрано прекрасно – высокий берег, с него в обе стороны открывался длинный Киреевский плес с интенсивным речным движением, красота.
Приятно посидеть вечерком на берегу и полюбоваться красавицей Обью! Она здесь особенно широка и делится островами на две части. Когда-то фарватер проходил у противоположного, левого берега, и местные жители называют ту половину не Обью, а Той Рекой. В Тойреке водится много рыбы.
Вот идет снизу гигантская связка из двух самоходных барж, одна за другой, общей длиной метров двести. Проходит мимо нашего лагеря и напротив Киреевска начинает поворачивать на следующие створы. Но рулевой опоздал, не рассчитал поворота, и огромная инерция садит связку на мель. Сойти с мели самостоятельно такая махина, конечно, не может. Утром появляются два буксира и возятся несколько часов, так и сяк пытаясь стащить ее вниз…
А вот мимо лагеря на огромной скорости летит легонькая красная дюралька «Обь» производства Новосибирского авиационного завода. Низкобортная, широковатая, с длинными баками плавучести треугольного сечения вдоль бортов от скулы до кормы – она элегантна и стремительна, делает с одиноким водителем под пятьдесят километров в час. Басовито и ровно гудит на ней новый двадцатисильный подвесной мотор «Вихрь».
Вдруг водитель круто разворачивается и, не сбавляя скорости, несется к нашему лагерю. Красиво, с разворотом, затормозил, выключив мотор, и хотел, видимо, что-то спросить у нас, сидевших высоко над ним. Но не успел. Волна, которую он развел своим лихим разворотом, раскачала стоявшие у причала наши лодки, они стали биться бортами друг о друга, и строгий Вова Мерзляков опередил его:
– Кто же так ездит!
Водителю показалось обидным, что его встречают недружелюбно, и он не стал вступать в разговор с нами.
– Мы еще не так ездим! – гордо бросил он и дернул за пусковой шнур.
Горячий «Вихрь» мощно взялся, водитель не успел среагировать на это, лодка резко вильнула кормой, и незадачливый лихач оказался за бортом. Лодка кружила вокруг него, а он пытался подплыть к ней – представление на потеху публики. Наконец, мотор выключился, водитель забрался в лодку и удалился, мокрый и посрамленный.
Еще больше, чем в Тойреке, водилось рыбы в Тагане – глубоком и почти стоячем правом притоке повыше Киреевска. Завзятые удильщики очень любили ловить карася и окуня именно там. Это настоящие плавни, заросшие камышом. Но я Таган не любил, предпочитал ставить переметы вблизи Обского фарватера.
Продрейфуешь сплавом километра два, обстукивая дно свинцовым лотом, найдешь глубокое подкосье, бросишь на косу якорь – сосновый крюк с тяжелым камнем. К якорному тросу привяжешь сухое бревешко, байдон. От нижнего конца байдона спустишь в подкосье толстую леску с грузилом. От грузила идет леска потоньше, а от нее – штук пять совсем тонких поводков с крючками. Наживишь крючки червем – есть шанс поймать стерлядь или молодого осетра, костеря. Другой перемет зарядишь мятым хлебом с анисовым маслом, это на язя.
Поставишь переметы на вечерней зорьке, стоишь на переметном якоре, забросив байдон в лодку, любуешься Обью, покуриваешь… Иногда костерь берет сразу и сигналит об этом, всплывая на поверхность и шлепая хвостом. Заметив место по каким-нибудь створам на берегу – иначе утром не отыскать байдона на широких просторах, – возвращаешься в лагерь.
Нет, на чистой Оби рыбачить куда приятней, чем в комарином Тагане! Рано утром мчишься проверять свои переметы. Они никогда меня не подводили, ни разу не возвращался пустым. Стерлядь и язи были каждый день, костери в два-три килограмма попадались нередко. Томе надоедало их чистить, срезать с кожи твердые жучки, и мы раздавали добычу соседям.
Язь – рыба спортивная, сопротивляется. Губа у него слабая, легко рвется, надо ловко выхватить его из воды сачком. Стерлядь и костерь идут без сопротивления, но тяжелый костерь может оборвать тонкий поводок просто своим весом, и брать его сачком надо с головы, иначе он вывалится из сачка и оборвется.
Иметь лодку в Киреевском было выгоднее, чем автомобиль. Куда на машине поедешь, если кругом – бездорожье?
Однажды в лагере заболела девочка, надо было срочно доставить ее с матерью в Томск. Как раз было ненастье, дождь лил, как из ведра. Ни один автомобилист не мог рискнуть проехать тридцать километров от Киреевского до Победы, откуда к Томску вела хоть и не асфальтированная, но крепкая гравийная дорога. В дождь эти тридцать километров превращались в сплошные грязевые ямы глубиной по колено – препятствие для машины непреодолимое. А моя «Казанка» домчала маму с девочкой до Победы за полтора часа.
Шла настоящая гроза. Я поставил тент, устроил мягкую лежанку на сланях для моих пассажиров, и мы полетели навстречу ветру и волнам, в пене и брызгах. Девочка немножко побаивалась грозы, и для поднятия настроения я бодро напевал: «Буря, ветер, ураганы, нам не страшен океан!..»
Спрос на путевки в университетский лагерь был большой, и хотя было два сезона отдыха, первый с середины июня, второй с середины июля, на всех не хватало. Через несколько лет, в 1967 году, СФТИ открыл свой лагерь, чуть ниже университетского, на так называемом Коровьем пляже – бывшем выгоне для киреевского стада. Место похуже, но после очистки и интенсивного выкуривания комаров дымовыми шашками оно стало достаточно цивилизованным.
В то лето Леня Безматерных вовлек меня в бег трусцой. Зимой он каждое воскресенье заходил ко мне на Учебную, мы скатывались на Томь, перебегали на тот берег и пускались в дальнее путешествие по заречной тайге.
Зимы в Томске морозные, безветренные, солнечные. В лесу – красота. Походы наши были по сорок-пятьдесят километров, с чайком и перекусом у костра под какой-нибудь крупной сосной, где на солнечном припеке уже в феврале снег вытаивал глубокой ямой из-за мощного тока древесных соков.
Бежим – я налегке, с палками, а Леня в теплой куртке, с рюкзаком, без палок легко уходит от меня на подъеме. Выбежит, подождет и внушает:
– А вот снег сойдет, будем с тобой кроссы бегать.
Я смеялся: кроссы! После сдачи зачета по бегу на три километра на втором курсе я не пробегал никаких значительных дистанций. Лыжи – другое дело: там нагрузка плавная, ее легко регулировать. А бегать я не умел – вообще никогда не занимался никаким спортом.
Но летом Леня собирался отдыхать с нами в Киреевском лагере. Зная его настойчивость, я решил хоть немного подготовиться. Когда сошел снег, начал бегать за Томь, к Песчаному озеру, туда-обратно двенадцать километров. Это лесное озерцо, ровно один километр в окружности, очень красиво: почти правильный круг, очерченный светлыми березками на фоне высоких медностволых сосен.
Вначале было трудно пробежать без остановки пять минут, но вскоре я заметил, что можно бежать гораздо дольше, если подобрать легкий темп и правильно, без наклона, поставить корпус. Леня подарил мне книгу Гилмора «Бег ради жизни» – о беге трусцой. Из нее я почерпнул много полезного по технике бега, а главное – она вдохнула в меня энтузиазм и вселила уверенность в том, что бегать «для себя» не только полезно, но и интересно в любом возрасте. Самое главное для начинающего – суметь перетерпеть довольно сильные боли в ногах после первой недели бега, которые исчезают к концу первого месяца.
К встрече с Леней в Киреевском я уже прошел эту неприятную фазу. Мы славно побегали с ним. Как и на лыжах, он легко убегал от меня, приговаривая:
– Я пробегусь в своем темпе, около четырех минут на километр. Лучше – 3:50, тогда будет польза от тренировки.

Лето в Половинке

В июне 1964, когда Тома родила Илью, Антонина Наумовна приехала и увезла всех в Омск, а ко мне приехал Лева с Таней. Он всю зиму мечтал о рыбалке на Оби, готовил снасти. Он сшил из брезента большой баул и туго набил его. Для прочности баул был перетянут крепкой лентой по трем измерениям. Лева был опытный конструктор, искусный мастер и отличный повар.
В первый же вечер я повел Леву в Лагерный сад, где стояла подготовленная к отплытию лодка. По поводу встречи мы крепко выпили, а мотор не любит выпивших. Лихо прокатив Леву, при подходе к берегу я наскочил на галечную мель и вдребезги разбил подводную часть мотора.
Вот тебе на! На завтра намечен выезд на Обь, а мы без мотора.
От огорчения я потерял ключ от квартиры и, придя домой, не нашел ничего лучшего, как с досады выломать дверь топором. Ударил обухом по середине картонно-наборной двери и зашел в квартиру через образовавшийся пролом. Завесил дыру занавеской и уснул, как убитый. Наутро меня разбудил Лева:
– Ку-ку! Что это с твоей дверью, Толя?
Только тут я осознал масштабы случившегося.
Побежал в мастерские СФТИ. Вечером новая дверь из соснового массива уже стояла вместо старой. А что же делать с мотором?
Выручил Феликс:
– Знаешь, Толя, мне все равно нельзя уезжать из Томска, со дня на день жду получения квартиры. Так что бери мой мотор.
Вот уж действительно – не имей сто рублей, а имей сто друзей! Мы выехали на Обь с опозданием всего на один день.
Мы планировали провести лето в окрестности Киреевска, устроив лагерь на острове. Нас было четверо. Лева брал с собой дочь Таню, и отца, Владимира Александровича, большого любителя речного отдыха. Лева с Татьяной отправились на такси, а мы с В. А. и с Левиным баулом – на лодке.
Через двадцать километров, у Почтового Ящика, я заметил, что лодка идет что-то чересчур медленно. Прикинув скорость, я понял, что до Киреевска без заправки нам не дойти. Я заколебался: не вернуться ли да взять побольше топлива? Но Владимир Александрович был настроен решительно. Седой, высокий, лысый, чисто выбритый – адмирал в отставке, да и только – он строго посмотрел на меня и скомандовал:
– Вперед, ни шагу назад!
Пришлось заночевать в Половинке. Утром, заправившись, я оставил В. А. и баул, и налегке полетел в Киреевск. Когда поднимал баул, подивился: пуда четыре, наверное.
В Киреевске обеспокоенный Лева метался по берегу:
– Что случилось? Где отец? Я ждал вас вчера…
– Все в порядке, Лева. Просто твой баул оказался слишком тяжелым. Топлива не хватило, чтобы довезти его до Киреевска. Предлагаю поменять план и провести лето в Половинке.
Мы разбили лагерь на острове напротив дома Леньки. Устроились солидно: две жилых палатки, одна складская, большой тент, под ним обеденный стол со скамейками. Все это на продуваемом ветром песочке. Комаров мало, солнышко – красота! К тому же опытный учитель по рыбалке, Ленька.
Пора, пожалуй, рассказать о Леньке побольше.
Он был мой ровесник. Он считал себя карагасом – потомком первых русских поселенцев в этом районе Сибири. Такое название существует в научной литературе: «этническая группа в районе реки Шегарки». Он был очень приспособлен к жизни в местных условиях, настоящий сибиряк. В мороз не мерз, от жары не изнывал. Был мастером не только на рыбалке: работал парикмахером, чинил часы, да и все, за что брался, получалось у него хорошо. Детей у них с Шурой не было.
К сожалению, он был алкоголиком. В народе к алкоголикам относятся с некоторым презрением, не понимают, что это – серьезная болезнь, которую врачи, по существу, не умеют лечить. Но прощают эту слабость, если человек талантлив: «Уж лучше пей, да дело разумей».
Иногда мы приезжали к нему большими компаниями – кандидаты наук, профессора. Наши звания его не интересовали. В своем деле, в рыбалке, он сам был профессором и держался с достоинством. Однажды, возбужденный выпивкой, он всю ночь не спал и топил баню, заставив профессора Детинко помогать ему.
Я любил этого алкоголика. В Сибири (да и вообще в России) много таких – талантливых и не находящих себе достойного применения.
Приехав в Половинку в 1988 году из Минска, я узнал, что мой друг умер: Шура положила его на принудительное лечение в психиатрическую больницу, и там он скончался.
…Рядом с лагерем был небольшой песчаный заливчик. Он служил нам рыбным огородом. Мы подвешивали над костром котелок с картошечкой и шли с нашей сеткой на этот огород, брали верный улов, используя сеть как бредень, заправляли уху самой свежей отборной рыбой, а остальную Лева мастерски коптил в коптилке, специально изготовленную для этого лета из нержавеющей стали.
Ленька показал нам отличное место для добывания червей, на острове повыше Половинки. Ну и червь там водился! Его называют салазаном. Он вытягивается до тридцати пяти сантиметров в длину при толщине с карандаш. Его не копают, а качают. В зарослях черемухи расчищают от палых листьев площадку метра в два-три диаметром, вырубают двухметровый кол в руку толщиной, заостряют, крепкими ударами вгоняют его наклонно в центр расчищенной площадки и начинают покачивать. Черви вывинчиваются из земли почему-то хвостом вперед. Блестящие, чистые, красивые. Сам бы ел!
Обработав таким образом несколько площадок, добудешь литровую банку отличной наживки. Достоинство крупных червей в том, что они «не по зубам» всякой мелочи и долго держатся на крупном крючке, что очень важно для переметов и ночных закидушек.
Единственным недостатком нашей стоянки был поднимаемый ветром мелкий песок. Все съестное надо было тщательно укрывать от него. Но себя-то не укроешь. Песок особенно охотно прилипал к мази, которой мы мазались от комаров, когда добывали червей в черемуховых зарослях. Отмывалась она плохо.
Сидим однажды за нашим столом под тентом, обедаем. Напротив меня Владимир Александрович. На реке раздался красивый басовитый гудок. Я обернулся, чтобы посмотреть, что за судно идет. Шел большой пассажирский теплоход. Он гудел, сигналя о проходе узкого места, протоки Бауст выше нашего лагеря.
Вдруг В.А., глядя, как мне казалось, куда-то мне за спину, произнес как-то растерянно:
– Уши…
Я снова обернулся, но никаких «ушей» не увидел. А Владимир Александрович повторял:
– Уши…
Я подумал, что он меня разыгрывает и рассердился:
– Какие «уши»?!
– У Вас уши… черные.
Долго мы хохотали над моими черными от песка и мази ушами, и долго потом оттирал я их мылом и мочалкой.
…Ленька уговорил нас сделать из нашей трехстенки сплавную сеть. Он убрал «режь», разрезал капроновую дель вдоль, сшил половинки в длину, подобрал вес грузил так, чтобы поплавки держали сеть у поверхности воды. Получилась сорокаметровая сеть шириной в метр с четвертью.
В первый же ночной сплав с нами случилось небольшое приключение. Мы заплыли на легком Ленькином челноке повыше Половинки и причалили к песочку. От него надо было пойти к фарватеру и начать выметывать сеть, двигаясь обратно к берегу. Я сделал сорок гребков кормовым веслом, как приказал руководитель операции, и Ленька стал выметывать сеть, начав с крестовины, обозначавшей конец сети. Взглянув вниз по реке, я увидел огни приближающегося к нам речного трамвая.
– Лень, трамвай идет. Прямо на нас, кажется.
Ночь была безлунная, и не видно было песочка, от которого мы отплыли. Наверное, мои сорок гребков были сильнее, чем рассчитывал Ленька. Он аккуратно выметывал сетку из деревянного корыта, селянки, и даже не поднял головы, чтобы проверить мое сообщение.
– Ничего, пройдет мимо, – отвечал он беспечно и продолжал свое дело.
– Лень, он уже близко.
Ленька закончил выметывать сеть и только тогда поднял голову.
– Мать, мать, мать! И правда, на нас!
Он выхватил из кармана коробок спичек, стал зажигать их пачками и делать круги огнем. Трамвай включил яркий прожектор, замедлил ход почти до полной остановки, пошарил по воде лучом, нашел нас, потом крестовину.
– Куда вы лезете, черти! – крикнули в рупор.
Аккуратно обойдя сеть, трамвай прибавил ходу и удалился. Внимательное отношение к рыбакам со стороны речников объясняется просто. Во-первых, они дружат с рыбаками, покупают у них дешевую рыбу, а во-вторых – и это главное – намотаешь сеть на винт, хлопот не оберешься.
Сплавная верховая сеть ловит в основном ельца. Этот стрежевой елец совсем не тот, что водится у берега, он крупный и жирный, хорошо коптится. Коптят в широкой неглубокой яме, на дне ее разжигают костер. Когда нагорит достаточно углей, костер гасят, на угли набрасывают куски сырого ароматного дерева, например, черемухи, над ними устанавливают решетку с ночным уловом – ведра два рыбы, пролежавшей часов двенадцать в крепком солевом растворе, тузлуке, – и закрывают яму деревянной крышкой. Часа через два елец горячего копчения готов – истекающий жиром, с золотистой шкуркой, с дразнящим ароматом дымка…
Делают и глубинные сплавные сети, широкие, достающие до дна, с крупной ячейкой. Такими сетями ловят крупную рыбу, – она, как известно, предпочитает пастись на глубине. Но у нас такой сети не было. Да и глубоких чистых плесов в этой части Оби трудно найти, они начинаются ниже устья Томи. Там работают промысловые артели, и эти плесы тщательно охраняются, за ними ухаживают.
Здесь же красную рыбу – молодых осетров и стерлядь – добывают самоловами. Костерем называется осетр до четырех килограммов весом, а от четырех до десяти – чалбушем. Это неполовозрелые рыбы. Половой зрелости осетр достигает годам к семнадцати, когда набирает весу не менее десяти килограммов. Тогда он и называется осетром. Икра у самок осетра зреет не меньше трех лет. Зрелая осетровая икра черного цвета, блестящая. Знаменитая черная икра, российская валюта. Недозревшая икра – сероватая, называется паюсной. Тоже вкусная, некоторые любители ее даже предпочитают.
У стерляди икра тоже черная, но половой зрелости стерлядь достигает в три года и нерестится каждый год. Она вкуснее осетра и водится по всей Оби, от Бии и Катуни до устья, и по всем притокам. Про нее не говорят, как про обского осетра, что «запасы подорваны». Правда, за последние десятилетия она измельчала. Средний вес ее около трети килограмма, длина сорок-сорок пять сантиметров, а раньше аршинные стерляди, мерные, в килограмм и более весом были обычным делом. Сабанеев, писатель девятнадцатого века, большой любитель рыбной ловли, сообщает («Жизнь и ловля пресноводных рыб»), что в Иртыше нередко ловилась метровая стерлядь. В те времена стерлядь попадалась даже в Москве-реке!
Однажды мне попалась стерлядь в полтора килограмма весом, длиной как раз в аршин, семьдесят сантиметров. Я подумал, что это костерь. Они очень похожи, только у стерляди больше боковых «жучков». Но когда стал ее потрошить и обнаружил в ней черную икру, понял, что ошибся.
Стерлядь жирна и вкусна необыкновенно. Как и осетр, она съедается вся, в ней нет костей, вместо позвоночного хребта у нее хрящевидная хорда, тоже очень вкусная. Вязигой называются эти хорды. Раньше их заготавливали, сушили, и пекли замечательные пироги.
Самолов – запрещенная снасть, потому что ловит красную рыбу. Ставят самолов тайно, без опознавательных знаков, запоминая место по створам. Рыбнадзор борется с самоловщиками, но безуспешно: во-первых, трудно поймать браконьера, а во-вторых, рыбнадзор-то продажный, от него можно откупиться. У каждого бакенщика на Оби по несколько тысяч самоловных крючков, да и редкий береговой житель не имеет трех-четырех концов по сто крючков.
У Леньки была пара концов, но мы почти не пользовались ими, не любили. Так, раза два поставили для интереса, поймали десяток стерлядок да пару костерей, не ахти какая добыча. Мы предпочитали сетку и наживные снасти – закидушки и переметы. А еще – перетягу.
В 1970 вход в протоку Бауст обмелел, и в подкосье образовалась яма метров в пять глубиной, для здешних мест редкая. Мы поставили там перетягу: протянули стальной плетеный трос с одного берега на другой и привязали к нему десяток поводков по пять крючков с наживкой.
Однако воспользоваться уловом нам не удалось.
Дело было так. На рассвете Ленька приплыл к нам на своей легкой лодочке, и я стал запускать мотор, чтобы ехать проверять нашу перетягу. Мотор не запустился – отсырело магнето, и Ленька поехал один на своем челноке.
«Попалось хорошо, – рассказывал он. – Кроме мелочи, два крупных налима, почти как зимние, шесть стерлядок и хороший костерь килограмма на три. И только я закончил снимать – вот они, голубчики, вылетают из-за острова. Рыбнадзор. Не слышал я их. Наверно, они на малом газу к Баусту подкрадывались. Если б мы были с мотором, ушли бы от них, а тут мне пришлось налимов и стерлядок – в воду, а костеря жалко было выбрасывать, хороший костерище. Я его под кормовую скамейку, под себя, засунул и гребу в кусты».
Догнали они Леньку: «А, Дмитриев, опять ты браконьеришь?» – «Да нет, вот верши на озерке проверял, видите, мелочь». Может, и обошлось бы, да тут костерь хвостом плеснул, предатель, и выдал Леньку: «А вот он я», – дескать. Вытащили они его из-под скамейки: «Ничего себе, хорошая мелочь!» Выбросили, а Леньке вручили штраф, тридцать рублей.
Трос жалко было. Рыбнадзор нашарил его кошкой, поднял и покусал кусачками в клочья.
Весной следующего года у меня тоже состоялась встреча с рыбнадзором.
Зимой сделал я хороший бредень из морской капроновой дели с ячейкой двадцать два миллиметра. Мотню к нему с ячейкой в восемнадцать миллиметров связал Ленька. В конце мая отправился с этим бреднем и с моим соседом и постоянным компаньоном Геной Будниковым в Половинку.
На полпути к ней, в протоке Иштан, у нас было заветное уютное местечко для отдыха – «У яла». Там в зарослях черемухи стоял ял, смытый в одно из половодий из Моряковского затона, а мы его поймали и привязали к березе. Когда половодье ушло, ял встал на дыбы. Мы обрезали веревку и положили его под березу. На его скамейках мы располагались перекусить, попить чайку, покурить.
Вот после отдыха мчимся мы дальше по Иштану. Захотелось мне снова покурить – хвать, спички остались на яле. Навстречу лодка. Показываю жестами – дескать, дайте прикурить. Они проносятся мимо, но потом разворачиваются и подплывают к нам. Пока я прикуривал, один из них заскочил в лодку и быстро вытащил мой новенький бредень.
– Рыбнадзор, – представился он. – Бредни длиннее десяти метров запрещены. Ваш метров сорок, мы его конфискуем, а вам придется выплатить штраф, тридцать рублей, – и быстренько выписал квитанцию.
Вот так мне дали прикурить.

Беда не приходит одна

Несчастье – смерть Вали – постигло нас в феврале шестьдесят шестого. Потеря сестры и опасение за родителей – как им пережить это? – вызвали у Томы такой стресс, что она заболела тяжелой нервной болезнью.
Но мало ей было этих переживаний. В этот критический год у меня произошло прободение язвы желудка. Язва эта была «немая», то есть не болела, не давала о себе знать.
Это случилось в Киреевском лагере. Однажды вечером, возвратясь с перемета, я удобно устроился смотреть по телевизору финал чемпионата мира по футболу (тот самый, Англия – Германия), но вдруг почувствовал тошноту и пошел в лесок. Там я опорожнился чем-то черным, блестевшим под лунным светом, как деготь, и, вернувшись, со смехом рассказал об этом Томе. Она сразу догадалась, в чем дело, и этой догадкой спасла мне жизнь.
Это черное было переваренной кровью. Тома настояла на моей немедленной эвакуации, и Гена Медведев сразу же, ночью, повез меня в Томск.
На следующий день меня срочно оперировали в Третьей клинической больнице. Перед операцией Томе сказали, что шансов на выживание у меня мало, так как я переварил две трети объема крови. Верхнее артериальное давление упало до 60, случай считался очень тяжелым. Томе выделили отдельную кровать в моей палате, и она дежурила днем, а ночью ее заменяла Женя, моя племянница.
Но еще до того, как Тома поселилась в моей палате, произошел казус. Как только меня занесли в палату, положили на кровать и ушли, я вытащил из-под подушки бутерброд с сыром, секретно и на скорую руку прихваченный из дому (есть сильно хотелось) и сжевал его. Видать, черствый бутерброд расцарапал мою язву, я почувствовал, что сейчас будет плохо, и нажал на сигнальную кнопку. Никакой реакции не последовало. Жму еще и еще – тишина. «Не работает», – подумал я (на самом-то деле сигнализация работала, мигала лампочка на посту дежурной сестры, но та не замечала или отлучилась куда-то). Приподнялся, вложил кольцом пальцы в рот, по-молодецки свистнул и упал на подушку, обессиленный.
В коридоре раздался топот ног, вбежали сразу несколько человек и «давай меня ругать, как я смел их так пугать». Вместо ответа я перегнулся через край кровати, пустил толстую длинную струю крови с крошками бутерброда и потерял сознание. Очнулся уже после операции. Всю ночь меня накачивали кровью из бутылочек, чтобы хоть немного поднять давление, и утром начали резать, к вечеру закончили.
Друзья переживали за меня. Говорят, Вова Тарасенко заплакал, когда Гена повез меня на срочную операцию. В Томске Феликс чуть не попал под колеса, бросившись к такси, чтобы срочно доставить Тому ко мне в больницу. Сотрудники СчРУ прорывали кордоны и пробивались ко мне в палату после операции, а когда это не удавалось, передавали ободряющие записки: «Дорогой Анатоль Саныч! Общественность нашей лаборатории… грустит о Вашем отсутствии и надеется очень скоро лицезреть Вас в нашем общем доме. Выздоравливайте поскорее! Мы все очень-очень ждем Вас!»
Но легкая рука оказалась у моего хирурга! Это была Полина Ушакова, молодая и талантливая. На шестнадцатый день, длинный, бледный и худой, я уже шагал домой по Учебной.
Я думаю, что кроме счастливой Полининой руки, выжить мне помогли неуемная жажда жизни и эгоизм. Едва очнувшись от наркоза, я спросил Полину, смогу ли я теперь есть нормальную пищу и пить спиртное. Она сразу перешла на «ты»:
– Сможешь. Мы сделали тебе операцию по новой технологии: вырезали две трети желудка, зашили разрез и сделали выход в двенадцатиперстную в здоровом месте. Язва не повторится. Только больше не пей неразведенный спирт.
Я в самом деле иногда на рыбалке не разводил спирт водой.
В сентябре я снова бродил с неводом в Половинке и поедал копченого ельца под водочку.
А с Полиной мы стали друзьями сразу, после ее первого «ты». Она со мной не церемонилась. Как-то я зашипел на Томочку: «Что ты так неловко подаешь мне морс? Руки-крюки!» Бедная моя Томочка! Она и так еле держалась, аж почернела вся от горя, а я, эгоист, думал только о себе.
Случившаяся здесь Полина подошла ко мне, молча вынула из кармана шприц, заголила мне задницу и вколола…
– Не переживайте, Тамара, – сказала она. – Это у него послеоперационный психоз, обычное явление.
Я сразу уснул.
У Томы дела оказались куда хуже. Стресс от смерти сестры и страха за меня привел к нервному срыву. Она не могла спать, все ходила, ходила и издавала тихий стон. Пришлось обратиться к психиатрам. И тут ей, как мне с Полиной, повезло с Майей Веселковой, сумевшей вытащить ее из страшной депрессии.
С ними обеими, с Полиной и Майей, мы сохранили дружбу на всю жизнь. Майя много раз приезжала к нам в гости в Минск. До сих пор мы переписываемся с ней. А Полину я потерял. С ней мы тоже переписывались, но в восьмидесятых годах она переехала в Элисту и почему-то перестала писать. А замечательная была женщина, до сих пор не могу забыть ее. Какая-то близкая по духу, хотя внешне совсем «не в моем вкусе»: брюнетка, невысокая, с горящими черными глазами. Из-за ее небольшого росточка однажды произошел смешной случай. Как-то, примерно через месяц после операции, иду по улице, курю, и вдруг кто-то выхватывает у меня изо рта сигарету, швыряет ее и с негодованием говорит:
– Не кури! Пить можешь, а курить нельзя!
Смотрю – Полина.
– Ишь, зазнался, даже не замечает меня. Я уже несколько раз встречала тебя. Даже смешно – ид-дет, ни на кого не смотрит.
Я оправдывался:
– Да ты какая-то маленькая, вот я и не замечал. Прости. Дай, я тебя поцелую.
Да, Полина, Полина… Где ты сейчас?


Последнее лето в Акутихе

В декабре 1968 я защитил кандидатскую диссертацию, и на банкете в Доме Ученых после защиты мы с Томой сидели между своих спасительниц: справа от меня была Полина, слева от Томы Майя.
Артур Майдановский, мой друг и партнер по рыбалке на Оби, поднес мне коллективный подарок – новый мотор, «Ветерок-14». «Москвы» у меня уже не было: украли в Киреевске, пока мне вырезали язву.
На следующее лето, в 1969 году, мы намеревались использовать «Ветерок» в Акутихе. Готовиться к поездке начал зимой: разобрал мотор, отполировал все что надо, собрал. Наконец, открылась навигация, и до отпуска мы хорошо обкатали новый мотор на Томи и Оби. Он лучше «Москвы»: на четыре силы мощнее и на несколько килограммов легче. И свечи не сгорают так быстро.
Мы не собирались повторять поход «Томск-Акутиха». Нас было много для одной лодки, пять человек: Андрей, Илья, Таня и мы с Томой. Решили ехать поездом, прихватив с собой «Ветерок».
Накануне выезда пошел забирать мотор с лодочной станции. Увы! Контейнер был взломан – мотор украли. Пришлось ехать налегке, подав на всякий случай заявление в милицию о краже.
В Акутихе и без мотора было хорошо. Я брал вёсельную лодку, удочки и отправлялся на остров порыбачить. Но не люблю я классическую ловлю поплавочной удочкой, мне бы – перемет поставить около фарватера или закидушку побросать с косы. Мне повезло: встретился давний школьный товарищ, Женя Коркин. Мы учились вместе только до четвертого класса, а как обрадовались!
Я пожаловался Жене, что, дескать, хорошо здесь, но нет у меня мотора, чтобы погонять по родной Оби.
– Так бери мой! У меня и «Казанка» есть.
На Жениной «Казанке» мы провели последнюю неделю речного отпуска. Порыбачили и переметом, и закидушками, а однажды слетали с Андреем под Талицу на бешеный клев обского чебака. Он, чебак, иногда так жадно хватает наживку-верхоплавку, что не успеваешь закидывать.
В тесной маминой комнатушке все разместиться не могли. Дети спали на сеновале, а иногда – в крестниной половине. Весело им было втроем! Целыми днями купались, загорали, паслись в бабушкином огороде. Там было много малины, огурцов, помидоров, сладкого гороха, морковки, зрели арбузы. В ненастные дни играли на просторном чердаке накопившимся там старым барахлом.
Словом, все опять остались довольны.

Суд

А в Томске меня ждал приятный сюрприз: вызов в милицию, где мне вручили мой мотор, целый и невредимый, без единой царапинки. Потом был суд.
Судили двоих: старого угрюмого рецидивиста Бухорева и веселого Ваську Теплых – за коллективную кражу мотора и еще кое-чего.
По зачитанному следственному делу получалось, что Бухорев почти не замешан, что все делал Васька, а Бухорев только на стреме стоял. Но на допросе обвиняемых женщина-судья быстро разоблачила хитреца. Она вела допрос умело, и по бегавшим глазкам Бухорева и по беспокойству, которое он проявлял при каждом новом ее вопросе, было видно, что заводилой был как раз он.
Дело было так.
Васька отбывал за что-то наказание на химии, то есть на принудительно-исправительных работах на вольном поселении. Он имел права водителя грузовика. Шоферы на химии были нужны, и его отпустили в Томск за удостоверением.
– Ну, приехал я в Томск и сразу пошел к своей девушке. Ирой ее зовут. Мы решили сходить в театр. Взяли две бутылки водки и бутылку красного… – начал рассказ Васька.
– Зачем? – удивилась судья.
– Так до начала еще много было времени…
Понятно, что в театр они не попали.
– И вот, я понял, что репутация моя подорвана, на химию возвращаться нельзя, и начал пить. Не воровал, конечно.
– А на какие деньги пили?
– А у меня оставались еще кое-какие вещи.
– Дома?
– Нет, у меня же нет в Томске квартиры. Дом у меня далеко, в деревне, там одна мать. Продавал вещи, которые перед химией положил в камеру хранения. Рубашки там кое-какие, брюки…
– А где вы ночевали? У Иры?
– Нет, у нее нельзя, она с матерью живет. Так, где придется. Иногда на вокзале, но чаще просто где-нибудь в саду. Тепло же было.
Скоро вещи кончились.
– И вот сижу на скамейке у Белого озера, допиваю бутылку красного, и тут подходит ко мне Бухорев с бутылкой, – продолжал Васька. – Ну, мы и познакомились.
Бухорев пригласил Ваську к себе переночевать, поил его еще один день, а вечером сказал:
– Я знаю, где легко деньги достать.
И повел его на лодочную станцию. Взяли они мой мотор, спрятали под кустом в сквере у Белого озера. Бухорев был под подозрением у милиции и боялся держать ворованное дома.
– Так, выпивка есть. Завтра толкнем его в Моряковку. Теперь пойдем добывать закуску.
И они пошли во двор к Сорокину. Сорокин, потерпевший, тоже присутствовал на суде.
Они открыли его сарайчик, зарезали небольшого поросенка, и тут Бухорев говорит:
– А знаешь, на что нам этот поросенок? В этом доме на втором этаже – ателье. Давай лучше возьмем что-нибудь оттуда.
Васька, как загипнотизированный, слушался Бухорева. Он легко проник через окно в ателье, сбросил Бухореву кое-что, тот сложил все в мешок… И тут раздался отчаянный грохот. Колотил по двери Сорокина сторож ателье. Нет, он не слышал, как обворовывали вверенный ему объект. Просто он вышел по нужде на двор и заметил открытый сарайчик и зарезанного поросенка.
– Ты чего спишь?! – Кричал сторож вышедшему Сорокину.
– Ночь же.
– Ты спишь, а у тебя поросенка зарезали! Беги к дежурному участковому!
Сорокин побежал, а Бухорев сказал Ваське:
– Все, расходимся. Бери вещи и уходи. Ко мне нельзя. Я под подозрением.
Милиция приехала быстро. И даже с собакой. Но собака не смогла взять след.
– Утром я проснулся рано, – рассказывал дальше Васька. – Что делать? Ну, конечно, надо сперва отнести вещи Бухореву…
– А где вы спали?
– Да в огороде у Сорокина. Пьяный был, свалился в канаву и на мешке с вещами заснул.
Васька отнес Бухореву вещи, они их поделили. Бухорев свою часть продал.
– За сколько? – спросила судья.
– Да рублей шестьдесят выручил.
– Но в иске ателье указана сумма в 499 рублей 50 копеек.
– Так я же по дешевке продавал.
– А вы свою часть за сколько продали? – спросила судья у Васьки.
– А я не продавал. Я взял у Бухорева только два платья и подарил Ире.
Конец истории был совсем комичным.
Ваське надоело бесприютно шататься по Томску. Он решил снова сесть.
– Сижу я опять на скамейке в сквере у Белого озера. Ночь. Пить хочется. Подошел к молочному магазину, сорвал замок – он еле держался. Открыл кассу – там одна мелочь, даже на бутылку красного не хватит. Тогда я выпил две бутылки кефира…
– Четыре, – поправила судья, сверившись с бумагами.
– Нет, две. Кефир не водка, много не выпьешь.
Выпил Вася кефиру и лег спать у взломанной им кассы. Там и обнаружили его утром и сдали в милицию.
Судья с состраданием смотрит на Ваську:
– Эх, Теплых. Ведь вам оставалось быть на химии полгода. А теперь несколько лет придется сидеть.
Васька только улыбается.
Стали допрашивать потерпевших. Сорокин заявил иск на сорок рублей.
– Я купил поросенка за двадцать да месяц кормил.
– Но он же, зарезанный у вас остался?
– Нет, есть его было нельзя – они неправильно его зарезали.
– А куда девали мясо?
– Теще отдал.
– Это все равно – вы сами или ваши родственники использовали мясо. Стоимость мяса вычитается из суммы иска. Двадцать рублей.
Спросили и меня, какой иск я предъявляю.
– Мотор не пострадал, я понес только моральный ущерб.
– Нет, иски за моральный ущерб мы не принимаем.
– Тогда никакого. Можно идти?
– Да, можно.
– До свиданья.
– До свиданья! – встав, дуэтом ответили мне оба подсудимых.


Наука

После «Селекции» мы пытались разработать свою машину. Сначала это была машина с последовательным арифметическим устройством, которое Закревский придумал в Пензе, изучая «Урал». Для этого необходим был магнитный барабан. Мы пытались достать его в московском институте вычислительной техники им. Лебедева, но безуспешно, и от реализации проекта пришлось отказаться. В рыночной системе мы просто купили бы барабан, сделали машину, и СчРУ, смотришь, развивалась бы совсем иначе.
Потом Закревский придумал приставку к универсальной машине, так называемую логическую машину. Не буду объяснять, что это такое, скажу только, что эта штука была бы полезна при разработке новых цифровых устройств. Макет этого проекта был реализован как раз теми дипломниками, которые потом получали и эксплуатировали «Урал».
Вскоре мы отчетливо осознали, что в нашей системе и с нашими силами ничего серьезного нельзя реализовать в «металле», все останется только на бумаге. Тогда мы занялись программированием, то есть стали формулировать задачи, возникавшие при проектировании автоматических цифровых устройств, при их синтезе, разрабатывать способы решения этих задач (алгоритмы), и писать программы для вычислительной машины. Затем эти программы испытывались на искусственных примерах, и все заканчивалось публикацией статьи в научном журнале. Это поле деятельности было необъятным.
В этой области Закревский вскоре стал одним из признанных лидеров в Советском Союзе. Пик его известности и научного авторитета наступил в середине шестидесятых годов, когда он изобрел логический язык для программирования задач автоматического синтеза, ЛЯПАС, и разработал первую в Союзе программирующую программу, которая переводила программы, написанные на ЛЯПАСе, в машинные коды.
Дело в том, что превращать алгоритмы в программы непосредственно в машинных кодах очень утомительно. Слишком подробно, до мельчайших деталей, надо расписать действия машины. Программа будет очень длинной, плохо обозримой, в ней трудно будет отыскивать ошибки, отлаживать ее.
Это было время, когда программисты изо всех сил пытались облегчить свой труд, изобретая искусственные языки и разрабатывая средства для расшифровки написанного на этих языках. Реализованных языков, то есть работающих практически, во всем мире было немного, а Закревскому удалось реализовать ЛЯПАС на «Урале» с его более чем скромными возможностями.
ЛЯПАС поддержал видный московский ученый Михаил Александрович Гаврилов. Он организовал серию семинаров для его пропаганды. Закревский написал свою первую книгу и защитил по ней докторскую диссертацию в декабре 1967.
Слава ЛЯПАСа росла лет десять. Он вышел за границу, в Польшу, Югославию и Чехословакию. В Америке книгу Закревского перевели и издали в университете Северной Каролины.
Все мои друзья были талантливы и успешно продвигались в науке. Гена первым из них защитил докторскую диссертацию, получил звание профессора, организовал факультет прикладной математики, выделив его из РФФ, и стал его деканом. Потом он переехал в Минск, заведовал кафедрой в БГУ и до сих пор читает там лекции, пишет монографии.
Вова Тарасенко вступил в партию. Перед вступлением он пришел ко мне:
– Вот, Толя, решил я подать заявление.
– В партию?! Ты что, Вова? Разве можно вступать в эту преступную организацию?
– Придется, Толя. Хочу занять место замдиректора СФТИ, оно освобождается. Да и вообще, думаю, что в научном администрировании смогу сделать больше, чем в чистой науке.
– Эх, Вова, свободу ведь потеряешь...
– Что делать, Толя, надо.
Я сильно расстроился. Для меня вступление в партию означало сделку с совестью. Разве что под дулом пистолета загнали бы меня туда. Гена тоже вступил. До этого его, декана, не приглашали на заседания партбюро, где утверждались учебные планы факультета. Вступил и Боря Рябышкин, заняв кафедру в одном из институтов Томска.
Работа заместителем директора СФТИ не помешала Вове быстро защитить докторскую диссертацию, после чего он перешел на заведование кафедрой в Институте автоматизированных систем управления и радиоэлектроники. В 1981 возглавил НИИ автоматики и электромеханики и в 2000 стал заместителем председателя Томского научного центра Сибирского отделения Российской академии наук.
Феликс защитил докторскую диссертацию несколько позже своего младшего брата. Активный коммунист, он много времени тратил на «общественную» работу. Зато его пускали в заграницу. Полтора года был в командировке от ЮНЕСКО, читал лекции в Дар-Эс-Саламском университете в Танзании, привез оттуда сертификаты и купил «Волгу» прямо на автозаводе в Горьком. Кажется, за $2,000. На ней он своим ходом приехал домой, совершив путешествие длиной около 20 000 км по южным республикам СССР. В Грузии отбоя не было от предложений купить эту роскошную по тем временам мащину:
– Продай, генацвали! Даю двадцать тысяч!
Он вступил в партию еще на четвертом курсе. Вова и Феликс были из семьи идейных коммунистов. Их родной отец, Владимир Голиков, корреспондент газеты «Правда», погиб в результате несчастного случая на железной дороге в 1939 г. Мать была партийным журналистом. Отчим, Петр Михайлович Тарасенко, работал в НКВД. Мы с Феликсом иногда дискутировали – коммунист и материалист с идеалистом и антикоммунистом. Впрочем, тогда я еще не совсем осознавал себя идеалистом, и спорили мы о том, что лучше – социализм или капитализм. Аргументы Феликса казались мне неубедительными:
– У нас нет безработных и нищих.
Думаю, что он говорил не искренне. Не мог же он не понимать, что безработных и нищих в СССР не было потому, что просивших милостыню забирала милиция, а безработица была скрытая.
Феликс прочитал много курсов по разным разделам теории информации, а в последние годы, организовав Международный факультет управления ТГУ и став его деканом, занялся прикладным системным анализом. Интересную книжку по этому анализу он прислал мне в 2007 году, сопроводив ее лестной дарственной надписью: «…с надеждой на серьезную критику в интересах улучшения следующего издания этой книжки, на добрую память…» Я прочел ее, но, к сожалению автора, не подверг никакой критике – я давно уже отошел от науки, разочаровавшись в ее пользе.
Закревский, хотя и его агитировали к вступлению в КПСС, остался беспартийным. Он не стремился ни к административной работе, ни к «общественной». Он жил в своем мире, внутреннем. Он так и сказал однажды мне: «Каждый строит свой “микрокосм”».
А я, не очень налегая на науку, жил в основном интересами коллектива лаборатории и речными путешествиями. Писание статей меня не увлекало, тип мышления у меня инженерный. Защитил кандидатскую диссертацию поздно, в 1968 году, когда Закревский был уже доктором. Он был моим руководителем.
Мы решали прикладные задачи из области автоматизации проектирования цифровых устройств. Работали с азартом, но все наши труды шли в шкафы военного заказчика и там оставались без практического использования, почти все шло «на п;лку». Заказчик платил нам деньги за то, что наши исследования придавали его работам необходимую наукообразность. Если и были достижения у советской вычислительной техники, то этим она обязана не нам, а инженерам, работавшим в проектных институтах.
Дальше стало еще хуже. С 1967 года, когда правительство приняло решение копировать американские вычислительные машины, оригинальные инженерные разработки были свернуты окончательно. А ведь в конце пятидесятых мы отставали от американцев всего лет на пять. В Индию «Урал» отправляли.

Лучше уметь, чем иметь

Посмотрев нашу вычислительную технику в Новосибирском Академгородке в 1965 году, вице-президент американской ассоциации вычислительных машин сказал: «Советский союз не догонит США никогда». И добавил: «Но даже с помощью веревки и палки русские умеют делать изумительные вещи». Он имел в виду последнюю оригинальную советскую вычислительную машину БЭСМ-6. В ней было много остроумных технических решений. Кое в чем она была лучше, чем американские машины того времени, и до самого конца конкурировала с копиями американских машин – машинами так называемой Единой Серии.
Да, мы умели кое-что делать, но нам не давали. И делали мы не только с помощью веревки и палки (это относилось к состоянию советской технологии), но и с помощью мозгов. Русские мозги всегда пользовались спросом (Сикорский!), и до сих пор мы продаем их, а продукты их деятельности, высокие технологии, покупаем у Америки. Смех и грех.
В Атланте, штат Джорджия, работает в фирме Intel внук Лени Безматерных, руководит большой группой, разрабатывают программную продукцию. Группа почти целиком русская. «Семинары проводим на русском языке», – смеется. Там же, в Атланте, работает младший сын Феликса Тарасенко. В Торонто работает сын Гены Медведева, другой в США, в Милуоки. В Сиэтле моя двоюродная племянница, дочь Жени Шаромовой. Все разрабатывают программное обеспечение компьютеров.
В 1967 году, а может, несколько раньше, на самом верху, в узких кругах научно-партийного чиновничества было решено создать научно-исследовательский центр электронной вычислительной техники (НИЦЭВТ) для развития «цельностянутой» технологии. В ноябре 1967 созвали в НИЦЭВТе научное совещание, на которое пригласили видных ученых из разных городов страны, в том числе Закревского, чтобы получить задним числом одобрение того «научного» направления, для развития которого он был создан. Закревский, сославшись на болезнь, не поехал, а послал меня. Теперь я подозреваю, что он знал, в чем дело, и не хотел зря тратить время. А я, наивный, не знал, поехал и горячо выступил против политики копирования: «Вот увидите, клюнет нас жареный петух в одно место, хватимся, да поздно будет». Среди дружного хора «одобрямс» я выглядел, понятно, белой вороной. Никто меня, конечно, не поддержал. Но заснувшую было аудиторию я разбудил. Все посмотрели сначала на меня, а потом друг на друга – кто такой этот ненормальный?
Как правительство сумело обойти поправку Никсона-Вейника и купить у американцев образец машины серии 360, не знаю. Работа закипела, и вскоре в Советском Союзе начали выпускаться машины Единой Серии.
Но голое железо (hardware) – еще не все. Необходимо еще программное обеспечение, software, чтобы железо работало. Этот «софт» стоит во много раз дороже, чем «хард», это во-первых, а во-вторых, купить его мешает все та же поправка. Но что нельзя купить, то можно украсть! Это же не громоздкий металл, это фотокопии документов. А на это дело мы мастера, тут мы вне конкуренции.
И вот целые институты переводят на русский язык документацию по софту. Переводят впопыхах, время не ждет. С глаголами все в порядке, а вот с существительными… Ну как, например, перевести interface? А никак! Так и оставим – интерфейс. Все термины поймем из контекста. Зачем придумывать свои, русские? Ведь не во времена Ломоносова живем. Раз партия велела сделать быстро – сделаем.
И сделали, изуродовали «великий и могучий».
Но главная беда ждала впереди. Свеженький американский софт не хотел работать, он был еще не отлажен, в нем была куча ошибок. Поторопились мы украсть его. Ну, авторы-то их быстро находили и устраняли, а попробуй-ка найти ошибку в чужой программе!
Словом, американцы все быстрее уходили вперед, а мы безнадежно отставали. Пришлось все-таки, разрешив евреям выезжать в Израиль и тем самым уговорив американский конгресс смягчить злополучную поправку, купить легальный софт, который регулярно обновляется производителем.
Прав был вице-президент.

Отъезд

Лаборатория СчРУ быстро разрасталась – министерство давало штатные места, их занимали лучшие выпускники с радиофизического и механико-математического факультетов университета. В 1970 году это была уже не одна, а три лаборатории, целый отдел почти в триста человек, которым руководил Феликс Тарасенко. Назревал вопрос о выделении отдела в самостоятельный институт.
Однако этого не произошло. В 1971 году Закревский соблазнился предложением Белорусской Академии наук и расколол этот коллектив, перейдя с частью сотрудников в Минск. Среди раскольников оказался и я. Закревский долго уговаривал нас, и мы с Томой согласились. Сергей Георгиевич одобрил наше решение. Белоруссия была его родиной, он ее хвалил.
Я долго сопротивлялся настойчивой агитации Закревского. У нас в Томске было все: интересная работа, множество старых друзей, любивших нас, небольшая, но уютная квартирка. Томе нравилась работа на ионосферной станции, которой заведовал замечательный человек – А. И. Лихачев, интеллигентный, старого закала, простой и душевный. А у меня еще была Обь, «единственная моя любовница», как я дразнил Тому. И родители были рядом – у меня мама в Томске, у Томы отец и мать в Омске. Акутиха, которую я все никак не мог забыть, где покоятся дед с бабушкой, тоже недалеко, сутки езды… Да и вообще Сибирь – это родина. И все это бросить? И все-таки бросили, фальшиво утешая себя: «Не навсегда. Не понравится, вернемся».
Четырехкомнатные квартиры в Минске, предназначенные для нас, показали нам еще в сентябре, и тогда же заказали ордера на их получение. Закревский покинул Томск в ноябре, как только дом был закончен строительством, а я не спешил – жалко было покидать любимый город, да и заведование лабораторией надо было сдать. Друзья уговаривали меня передумать, не уезжать. М. А. Кривов, директор СФТИ, твердо обещал «выбить» нам новую квартиру. Но я ничего поделать не мог – Закревский уже ждал меня в Минске, и в декабре я, наконец, поехал получать ордер. Но тут получилась закавыка. При подаче справки-объективки в сентябре я указал в ней мать, поскольку не сомневался, что она покинет Томск и будет жить с нами в Минске.
А она решительно отказалась:
– Нет, Толя. Я здесь привыкла. На старости лет не хочу переезжать.
– Но как ты будешь здесь одна?
– Почему – одна? Здесь же Женя.
Женя, ее внучка, моя племянница, жила недалеко от маминого дома. Мама нянчила правнука Сережу.
Пришлось исправлять в Первомайском райисполкоме уже готовый ордер. Пока ждал, познакомился с окрестностями Минска – сделал с Закревским несколько длинных лыжных вылазок. Жил я, понятно, у Закревских. Из нашего дома (! – я уже считал его «нашим») это было удобно: встал на лыжи у подъезда, скатился под горку и – на свободе. На другой стороне улицы домов нет. Болото, за ним лес, который тянется на север на десятки километров.
Наконец, я получил ордер и ключ от четырехкомнатной квартиры на девятом, последнем этаже дома по ул. Калиновского, 48, двумя этажами выше Закревского (потому что был на два ранга ниже его). Подо мной жил главный технолог оптического завода им. Вавилова Лепешкин, на шестом – профессор Каратаев, на пятом – членкорр Сущеня, на четвертом – академик Горецкий, на третьем – народный художник БССР Чемодуров – вот такой у нас был «академический» подъезд. Со временем я сдружился со всеми ими и их семьями. А тогда я только полюбовался широкой панорамой лесов на севере и покатил домой.
И вот – проводы. В нашей тесной хрущевке еле поместилась компания – человек двадцать или больше. Сидели за двумя столами, пили-ели, песни пели, прощальные речи говорили. На стене висел лист ватмана: «Таким мы, Толя, тебя запомним!». Был изображен в «роботовском» стиле я, бородатый и лысый, а вокруг подписи провожавших с приписками вроде «Мы все тебя любим, Толя!». Этот лист я храню, как дорогое воспоминание.

*****
Наш курс был уникальным явлением в истории Томского университета. Он отличался удивительным чувством дружбы. Каждые пять лет радиофизики выпуска 57 года собирались в Томске на свои юбилеи. Вова был душой этих юбилеев: сочинял песни, исполнял их с Ритой Майдановской – «золотым голосом» университетской капеллы. К пятидесятилетию, к десятому юбилею в 2007 году, была издана богато иллюстрированная книга «Друзей прекрасные черты», в которой выпускники РФФ-57 рассказали о ТГУ и о себе.
Увы, Вовы на этом юбилее уже не было: он умер от диабета 23 ноября 2003. Друзья посетили его могилу, возложили цветы и помянули.
И еще многих не было, ушли в иной мир.